19

Р. В. ИЕЗУИТОВА

«АЛЬБОМ ОНЕГИНА»

(Материалы к творческой истории)

«Альбом Онегина» — не столь уж частый у Пушкина пример того, как вполне сложившийся художественно полноценный текст изымается из окончательной редакции произведения, но сохраняет до известной степени самостоятельное значение. Определяя причины, заставившие Пушкина отказаться от включения этого фрагмента в текст романа, исследователи предлагают немало остроумных объяснений, догадок и смелых гипотез, однако назначение и характер «Альбома», его место в общей структуре романа в стихах не выяснены в полной мере и до сих пор вызывают споры и дискуссии. Попыткой наметить некоторые новые подходы к изучению «Альбома Онегина» является данная работа, не претендующая на всестороннее освещение проблемы в целом.

Создание «Альбома Онегина» связано с работой Пушкина над седьмой главой романа, точнее, над теми строфами этой главы, в которых речь идет о посещении Татьяной деревенского дома Онегина и о чтении ею книг в его кабинете. Комментируя этот эпизод, автор наиболее обстоятельной статьи об «Альбоме» Н. Я. Соловей пишет: «Среди книг Онегина Татьяна неожиданно нашла его дневник, черновой текст которого Пушкин создал тогда же, вслед за XIII—XXI строфами о Татьяне».1 Черновая редакция «Альбома» дошла до нас в составе рабочей тетради Пушкина 1828—1833 гг. (ПД, № 838), где она занимает л. 8 об.—11. Черновик прочитан Б. В. Томашевским, подготовившим его текст для Большого академического издания сочинений Пушкина (см.: VI, 431—437). Однако полного и развернутого

20

комментария к «Альбому» нет, и исследователи ограничиваются отдельными, хотя несомненно тонкими и ценными наблюдениями.2 Показательно, что в известном труде Н. Л. Бродского «„Евгений Онегин“, роман А. С. Пушкина» (первом опыте комментария к роману) об «Альбоме Онегина» не сообщается никаких сведений.3

Черновая редакция «Альбома» создавалась в Петербурге и по положению в тетради может быть датирована периодом между 19 февраля и 5 апреля 1828 г., когда в этой же тетради Пушкин начал работать над поэмой «Полтава».4 Осенью того же года, находясь в Малинниках, Пушкин перебелил и доработал этот черновик, создав новую, беловую редакцию «Альбома» (ПД, № 840, л. 3—7 об.), которая может быть датирована временем между 27 октября — 4 ноября 1828 г., когда седьмая глава была закончена и Пушкин принял решение не включать в нее «Альбом Онегина».5 Хотя наличие двух редакций этого текста само по себе заслуживает особого внимания, это обстоятельство не всегда учитывается при анализе записей «Альбома». Так, даже в серьезной и основательно аргументированной работе Н. Я. Соловья различие редакций не принимается во внимание и исследователь для доказательства основных положений своей работы пользуется попеременно фрагментами текста то черновой, то беловой редакций. Между тем, как мы постараемся показать далее, характер самих записей, их конкретный смысл и назначение претерпевали в ходе работы над ними весьма показательные изменения, которые, на наш взгляд, помогают уяснить функцию

21

«Альбома» в контексте седьмой главы и в развитии сюжетных линий романа в целом.

Суждения же современных исследователей на этот счет весьма противоречивы.

«„Альбом Онегина“, — указывает Н. Я. Соловей, — вместе с характеристикой „современного человека“, став средоточием раздумий автора о взаимоотношениях героев и общества уже в последекабрьский период, как бы превратился в предварительный набросок для себя развивающегося характера Онегина».6 Диаметрально противоположную оценку «Альбому» дает И. М. Дьяконов: «В помощь карандашным маргиналиям Татьяне в первых вариантах 7-й главы дается „Альбом Онегина“. Большинство записей в нем по-светски тривиальны. Серьезна только одна запись: „Меня не любят и клевещут“...».7 Является ли «Альбом Онегина» «средоточием раздумий автора» над проблемами русской жизни последекабрьских лет или же собранием легковесных суждений выразителя тривиальных светских мнений? Это заставляет еще и еще раз задуматься над тем, что же в сущности нашла Татьяна в кабинете Онегина.

Давая такое необычное название, Пушкин, разумеется, не имел в виду прямое назначение «альбома» — быть собранием весьма разнородных записей, принадлежащих или адресованных его владельцу. Характерно, что в «Альбоме Онегина» нет ни одной чужой записи, все они сделаны самим владельцем и носят оригинальный характер. Пушкин называет его также «дневником» и «журналом».8 Такое смешение терминов можно объяснить тем, что «Альбом Онегина» как бы совмещает в себе несколько различных функций: функцию дневника, хотя и не укладывается в рамки одного дневникового жанра,9 ибо не содержит обычной для него хронологически приуроченной фиксации важных моментов жизни героя (записям в «Альбоме» придана свободная форма, они связаны между собою не последовательностью происходящих событий, а причудливой и капризной логикой размышлений и настроений Онегина); но еще в большей степени — функцию своеобразной «записной книжки» героя, наделенного даром острой наблюдательности. Вдумаемся в то описание, которое дает «Альбому Онегина» Пушкин в строфе XXI^а чернового автографа седьмой главы (строфа содержит следы весьма тщательной авторской работы):

В сафьяне <?> по краям закован,
Сомкнут серебряным замком,
Он был исписан, изрисован
Рукой Онегина кругом.

22

Среди бессвязного маранья
Мелькали мысли, примечанья,
[Портреты], буквы, имена
[И чисел] [тайных] [письмена],
Отрывки, письма черновые —
И словом искренний журнал,
В котором сердце изливал
Онегин в дни свои младые,
Дневник мечтаний и проказ
Незанимательных для вас.

          VI, 430—431

Было бы ошибочным видеть в этой строфе лишь описание внешнего вида альбома: в ней идет речь о его «целевом» назначении, но одновременно здесь содержится и как бы данная в свернутом виде предварительная программа демонстрируемых далее записей и набросков.

В пушкиноведении давно подмечено, что приведенное описание соответствует вполне реальному образцу — рабочим тетрадям и записным книжкам самого Пушкина, характеризуя которые, исследователи любят цитировать именно эти строки (как в черновой, так и в беловой их редакциях).10 С этим наблюдением нельзя не согласиться.

Почти все перечисленные в строфе XXI^а атрибуты творческого процесса имеются в «Альбоме Онегина»: записанные наспех «мысли, примечанья» (замечания), записи дневникового характера, загадочные цифры, буквенные обозначения упоминаемых в «Альбоме» лиц (здесь Пушкин зашифровал имена реальных людей, представителей высшей столичной знати). По замыслу поэта, «Альбом» должен изнутри раскрыть характер героя, очерченный в общих контурах в предыдущих главах романа (в особенности в первой главе, названной «Хандра»), объяснить причины этой «хандры», во всяком случае приподнять завесу над странными поступками героя. Нельзя не согласиться со следующим утверждением исследователя: «В первых главах романа поэт как бы наблюдал своего героя со стороны: как он выглядит, что и как говорит, чем занимается. Теперь же автор как бы суммирует впечатления об Онегине».11 И добавим: дает новый материал для суждения о нем как о личности незаурядной и духовно богатой. Более того, Пушкин рисует его как тонкого наблюдателя нравов той среды, из которой он вышел и которую нравственно перерос.

23

«Альбом» дает возможность наглядно убедиться в одаренности Онегина. В первой главе романа поэт наделяет своего героя «озлобленным умом», не раскрывая, однако, в чем этот ум проявляется. Он пишет о его эпиграммах, которые возбуждают «улыбки дам». В «Альбоме Онегина» приведены некоторые образцы эпиграмматического мастерства героя:

Я не люблю княжны S. L.
[Ее невольное кокетство]
Она взяла себе за [цель]
Короче было б взять за средство.

            VI, 432

В беловую редакцию перенесена (с небольшой доработкой) эпиграмма еще на одну из «законодательниц» большого света:

Боятся все кн[яжны] R-овой, —
Сказала нам вечор В. К.
Да возразил Е. К. суровый:
Боюся я княжны R-овой,
Как вы боитесь паука —

           VI, 432

Уже в первой главе романа Онегин обнаруживает несомненные литературные наклонности, о которых автор повествует в шутливо-иронической манере:

Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать — но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его.

  VI. 22—23

Подобное отношение к труду не позволяет заподозрить в герое «серьезного» автора. Хотя «Альбом Онегина» также не дает примеров чего-то законченного, укладывающегося в привычные литературные формы, здесь представлены некоторые образцы литературного творчества героя — мгновенные словесные портреты, острые сатирические зарисовки, шаржи и даже карикатуры; в записях присутствует и стихия лиризма. В философски окрашенных лирических «пассажах» «Альбома» коэффициент сближения автора и героя наиболее значителен.

Ряд записей содержит явные биографические реалии. Уже в первой из них варьируется мотив клеветы. Отнесенный к Онегину первых глав («Чего ж вам больше? Свет решил, / Что он умен и очень мил». — VI, 7), он внутренне не мотивирован и даже не подготовлен сюжетно.

В такой же шутливо-грациозной, легкой тональности описаны и первые жизненные разочарования героя (в дружбе и любви):

Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели.

              VI, 21

24

Для Пушкина мотивы клеветы, измены друзей, неверности в любви окрашены в драматические тона и устойчиво автобиографичны. Общая тональность первой записи онегинского «Альбома» сродни одному из самых резких по тону лирических отступлений романа, обращенного к «друзьям»-предателям (гл. IV, строфы XVIII—XIX):

Уж эти мне друзья, друзья!
Об них недаром вспомнил я.

        VI, 89

Последние два стиха первой записи «Альбома»

[Что дружба] предает безумно,
[Что недоверчива любовь]

        VI, 431

не мотивированные сюжетно и не имеющие никаких аналогий в биографии героя, явно намечают тему «неверных друзей». За этой записью несомненно стоит образ самого оклеветанного поэта (достаточно напомнить о его конфликте с Федором Толстым («Американцем»), распространившим в обществе задевающие честь Пушкина слухи).

Еще более разительным примером подобного рода является запись о Коране, которая также принадлежит к числу внутренне немотивированных строф «Альбома». Строфа эта в черновой редакции следует непосредственно за приведенными выше строками о дружбе:

В Коране                         мыслей здравых.
Вот например: перед отцом
Смирись — беги путей лукавых,
Чти бога и не спорь <с> глупцом.

        VI, 431—432

Едва ли пушкинский герой, который «рыться не имел охоты в хронологической пыли», мог быть внимательным читателем Корана, во всяком случае строфа эта не находит никакого объяснения в контексте первой главы. Иное дело «деревенские главы» романа, но и в них не содержится прямых указаний на возможность знакомства героя со столь необычным произведением. Особенно непонятными выглядят слова «перед отцом | Смирись», отсутствующие в оригинале (в 73-й суре Корана, свободное переложение которой дает Пушкин во второй записи «Альбома Онегина»),12 но привнесенные в текст автором. В годы михайловской ссылки поэт внимательно читал Коран, размышлял над ним и создал знаменитые «Подражания Корану».13 В эти

25

же годы уходит своими корнями и «восточная» строфа «Альбома Онегина».

73-я сура Корана, как указывает В. Набоков, относится к вечерней молитве, и Пушкин тонко улавливает ее назначение — наставлять молящегося на путь истины, вооружать его мудрыми жизненными правилами. Чтобы подчеркнуть этот момент, при доработке строфы Пушкин исключает из нее слова «перед отцом | Смирись», заменяя их на «пред каждым сном | Молись». Выраженные в суре бесспорные нравственные истины Пушкин на первых порах осложняет личным мотивом (смирения перед отцом), который заставляет вспомнить о ссоре с Сергеем Львовичем осенью 1824 г.14 Исключение личного мотива придало всей записи более обобщенный, философско-афористический смысл. В своем окончательном виде строфа о Коране стала квинтэссенцией восточной мудрости, в которой страждущая душа обретает для себя утешение. Именно в такой функции эта запись вошла в беловую редакцию «Альбома Онегина».15 Однако и в этом случае произошло «несовпадение» мыслей и жизненного опыта героя, которое Пушкин пытался, но не смог до конца преодолеть при доработке записей «Альбома». Не попав в окончательный текст романа в стихах, «восточная» строфа обрела новую жизнь в совершенно ином поэтическом контексте, составив главные мотивы заключительной строфы стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» (1836), в котором поэт подвел нравственный и творческий итог своей деятельности. Это, может быть, нагляднее всего подтверждает нашу мысль, что «Альбому Онегина» Пушкин отдает самые сокровенные, самые дорогие для него мысли.

Черновая редакция «Альбома» позволяет проследить работу поэта над целым рядом других ключевых художественных образов романа. Примером целенаправленности в этой работе может служить «кавказская» строфа «Альбома Онегина», в первоначальном виде также содержащая явную биографическую реалию:

Я видел: легкий лист дубрав
В ручьях кавказских каменеет.
Не так ли                   резвый <?> нрав
В волненьи общества мертвеет.

VI, 433

Это наблюдение (развернутое далее в символическую картину) связано с кавказскими впечатлениями самого автора, но не его героя, которому лишь предстояло отправиться в путешествие и побывать на Кавказе. Убрав биографическую деталь («Я видел»), Пушкин придает всей строфе широкий философский

26

смысл: на том же листе рукописи (после наброска следующей записи) он дает новый вариант «кавказской» строфы, который с небольшой доработкой перейдет в беловую редакцию:

Цветок полей, листок дубрав
В ручьях Кавк<азских> — кам<енеет>.
В волненьи жизни так мертвеет
И резвый ум, и легкий нрав.

     VI, 433

Если первое двустишие сложилось сразу, то работа над вторым потребовала от поэта значительных усилий: автограф дает несколько весьма показательных вариантов отдельных слов, строк и образов. Симметричное построение строфы подчеркивает афористичность заключенной в ней мысли. По аналогии с естественным для природы процессом умирания и превращения листка в окаменелость Пушкин создает замечательный по глубине и силе образ постепенного отмирания души в человеке, утраты светлой духовности, непосредственности и искренности под губящим все живое воздействием жестокого уклада современной жизни. Среди отброшенных поэтом вариантов — острые в социальном отношении характеристики светского общества («в потоке света», «в потоке общества» «мертвеет»), которые поэт заменяет более нейтральными («волненье жизни»), сохраняющими, однако, внутреннюю связь с ранними вариантами. «Волненье» напоминает о льющемся потоке, но в сочетании со словом «жизнь» этот оборот приобретает метафорическое значение. В своем окончательном виде созданная поэтом метафора сохраняет личный, сокровенный подтекст, но вместе с тем приобретает и более широкий общечеловеческий смысл. Основные мотивы «кавказской» строфы «Альбома» далеко не случайно звучат и в лирическом отступлении, заключающем шестую главу романа (выраженные более резко и определенно, они отчетливо просматриваются в самом движении авторской мысли):

О ты, младое вдохновенье,
............
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь,
И наконец окаменеть
В мертвящем упоеньи света,
В том омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья!16

            VI, 137

Впрочем, это далеко не единственный пример того, насколько близок стихии лирических отступлений романа «Альбом Онегина»: он содержит своего рода конспекты будущих лирических отступлений. Примером может служить разговор поэта с воображаемым

27

читателем в восьмой главе романа (речь идет о строфе IX, вобравшей в себя мысли и характеристики первой и одиннадцатой записей онегинского «Альбома»).

Значительный интерес представляет суждение героя о русском языке («Сокровища родного слова»): оно почти полностью повторяет строфу XXXI беловой редакции третьей главы и, что, пожалуй, самое важное, позволяет понять контекст, в котором возникли эти авторские размышления, «переданные» затем Онегину. В этой главе речь идет о письме Татьяны к Онегину (написанном, как подчеркивает поэт, по-французски и только переведенном на русский язык). Это обстоятельство побуждает автора к подробному разъяснению своей позиции в вопросе о состоянии русского литературного языка. Поэт констатирует его неразработанность, хотя и отдает должное самим заключенным в нем возможностям. В окончательный текст третьей главы это отступление не попало, но в составе «Альбома Онегина» оно стало характеристикой героя, серьезно размышляющего над широким кругом вопросов, весьма далеких от привычных тем светского общения. Характерно, что в черновой редакции Пушкин лишь обозначал начало этой строфы отчеркиванием. Видимо, он намеревался воспользоваться уже готовой строфой, слегка переработав ее для включения в новый контекст. Такого рода переносы уже написанных, готовых строф характерны для творческой истории романа.

В «Альбоме» есть еще одна строфа, отсутствующая в черновой редакции, но включенная в беловую, условно обозначенная «я вас люблю etc.» (VI, 617). Запись эта по-разному комментировалась пушкинистами, но наиболее убедительным представляется нам указание Б. В. Томашевского на строфу XXVII беловой редакции третьей главы (см.: VI, 581),17 также не вошедшую в окончательный текст романа:

Но вы, кокетки записные,
Я вас люблю — хоть это грех.

Этот фрагмент относится к той части третьей главы, где речь идет о бездушных светских красавицах, которым противопоставлена Татьяна с ее искренностью и открытостью в проявлении своего чувства; в составе же «Альбома Онегина» иронический «гимн» кокеткам передан герою, который, таким образом, становится носителем мыслей и настроений самого автора, невольно сближаясь с ним. Стремясь наделить своего героя не только «озлобленным», но глубоким умом, возвышенной душой, пылким и благородным характером, Пушкин самой логикой творческого процесса невольно становился его прототипом, а это вступало

28

в резкое противоречие с главным принципом романа — принципом типизации, ибо герои романа — не портреты тех или иных живых лиц, а реалистически воссозданные художественные типы. Что же касается главного героя, то Пушкин в особом лирическом отступлении резко «отмежевался» от него:

Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт.

    VI, 28—29

Возникало еще одно противоречие — между обликом героя, сложившимся у читателя по первым главам романа, и сферой его духовной жизни, очерченной в «Альбоме». Образ «мыслей» Онегина принадлежит уже новой исторической эпохе — последекабрьской. Так мог думать и чувствовать герой, переживший глубокий духовный кризис. Может быть, в процессе работы над «Альбомом» если не возникла, то во всяком случае окрепла мысль о странствиях Онегина, способствующих его духовному возмужанию. Заменить «Альбом» «Странствием» — таким представляется дальнейший ход творческой мысли поэта.

С другой стороны, отказавшись от замысла продолжить повествование в условиях последекабрьской действительности, Пушкин должен был отказаться и от текста, несущего на себе отчетливый отпечаток того времени. В этом состоит, может быть, одна из главных причин исключения «Альбома Онегина» из окончательного текста романа.

Однако, как справедливо указывают исследователи «Альбома», он явился важнейшей вехой в работе над восьмой (по первоначальному плану девятой) главой романа. Здесь — на новом уровне — Пушкин возвращается к теме «Онегин в кругу высшего петербургского света», материалом для которой служат новые (последекабрьские) впечатления поэта, вернувшегося в светскую среду после семилетнего перерыва. «Альбом Онегина» фиксирует те перемены, которые произошли в его отсутствие. «Свет» стал еще бездушнее, еще нестерпимее для всего живого и человечного. Галерея включенных в «Альбом» светских лиц несомненно выполнена с натуры, хотя и зашифрована, скрыта за инициалами. Характерно, что от черновой до беловой редакции обозначения персонажей светского общества колеблются: княжна S. L., княжна R-ова, Элиза R-ова; суровый господин (в котором Набоков усматривает намек на будущего мужа Татьяны) сначала обозначен инициалами Е. К., затем К. и, наконец, следуя традиции, — NN. Одна из светских дам получает

29

прозвище Селимены (восходящее к «Мизантропу» Мольера). За всеми этими персонажами стоят живые, реальные лица: например, старая В. К., переделанная в Элизу К., чем-то напоминает Элизу Хитрово. Правда, мы далеко не всегда можем сказать, кого имел в виду поэт, но для его современников эти лица были легко узнаваемы; нам же на помощь могут прийти записки, письма или свидетельства современников.

Самая возможность подобного подхода к изучению «Альбома», на наш взгляд, запрограммирована в художественном методе автора «Евгения Онегина», ибо, как отмечает Ю. М. Лотман., «стремясь окружить своих героев неким реальным, а не условно-поэтическим пространством, Пушкин вводит их в мир, наполненный лицами, персонально известными ему и читателям».18

Сказанное в полной мере относится к центральному женскому образу, скрытому за инициалами М. С. (S. М.) в черновой редакции и R. C. в беловом тексте «Альбома Онегина». Недостаточное внимание исследователей к особенностям творческой работы поэта над этим образом, играющим важную сюжетную роль в «Альбоме» и вносящим в него повествовательный элемент, привело к тому, что самый смысл его включения в орбиту внимания героя романа оказался непонятым. Н. Я. Соловей даже заставляет Онегина «пережить» роман с замужней светской дамой R. C. (характерно при этом, что исследователь опирается лишь на беловой, окончательный текст). Между тем нет никакого сомнения в том, что в обеих редакциях речь идет о разных женщинах: М. С. в черновой редакции имеет, по нашему мнению, в виду Марию Александровну Мусину-Пушкину (урожд. Урусову), с которой поэт познакомился еще в Москве в 1827 г. и кратковременное увлечение которой пережил в Петербурге весной 1828 г. Касаясь такого сложного вопроса творческой истории романа, как прототипы его героев, следует напомнить глубоко верное, с нашей точки зрения, наблюдение И. М. Дьяконова, что на начальных стадиях работы Пушкин нередко обозначал будущих героев реальными именами их прототипов, видя в них «опорные образцы» зримых представителей данного типажа. Современники отмечали в Мусиной-Пушкиной ум, красоту, отзывчивость и доброту. По свидетельству Вяземского,19 «Пушкин был влюблен в графиню Пушкину». Ей посвящено стихотворение «Кто знает край, где небо блещет...», которому предпослано два эпиграфа — немецкий: «Kennst du das Land» и русский: «По клюкву, по клюкву, | По ягоду, по клюкву». Стихотворение это датируется февралем—мартом 1828 г., что чрезвычайно важно для нашей темы.

Это время тесного общения Пушкина с Мусиной-Пушкиной и одновременно работы над черновой редакцией «Альбома». А пушкинский эпиграф «По клюкву, по клюкву...» дает ключ

30

к шифру М. С., ибо героине онегинского «Альбома», обозначенной этими инициалами, как следует из записи, хотелось клюквы:

Чего же так хотелось ей
Сказать ли первые три буквы
К—Л—Ю—Клю ... возможно ль, клюквы!

            VI, 433

Разъясняет смысл этой реалии опубликованная М. А. Цявловским черновая запись П. В. Анненкова (со слов, видимо, Вяземского): «Мусина-Пушкина, урожд. Урусова, потом Горчакова (посланника), жившая долго в Италии, красавица собою, которая, возвратившись сюда, капризничала и раз спросила себе клюквы в большом собрании. Пушкин хотел написать стихи на эту прихоть и начал описанием Италии: Кто знает край...».20

В 1842 г. она сообщала мужу: «Вяземский долго говорил мне о тебе и обещал мне стихотворение „Клюква“, которое Пушкин написал мне».

Обращение к этому, казалось бы, незначительному и даже в известной мере анекдотическому эпизоду позволяет понять смысл введения образа М. С. в «Альбом Онегина»: оно было связано с поисками женского идеала, сохраняющего в великосветской среде живую душу, ум и патриотическую настроенность, противостоящую космополитизму высшей знати. В этом отношении любопытен подбор имен, которыми Пушкин наделяет героиню стихотворения «Кто знает край...»: Эльвина, Леила, Рогнеда, Глицера, Людмила, и лишь в самом конце появляется ее настоящее имя:

Пиши Марию нам другую,
С другим младенцем на руках.

  III, кн. 1, с. 98

Но вскоре приходит разочарование: «Пушкин говорит о Пушкиной-Урусовой, что у нее душа прачки» (письмо Вяземского жене от 2 мая 1828 г.). К моменту окончания отделки «Альбома» образ М. С. тускнеет, остается только строфа о ее муже, и всплывает другой образ — фрейлины А. О. Россет, который вытесняет М. С. черновой редакции. К моменту работы над беловой редакцией поэт уже лично знаком с нею. (В своих записках Россет неоднократно подчеркивала, что ее знакомство с Пушкиным состоялось осенью 1828 г. на вечере у Элизы Хитрово.) Поэт передаст новой героине (R. C.) сюжетную роль и наиболее значительные реплики М. С.

Воссоздавая образ обаятельной и умной великосветской красавицы, резко выделяющейся из светской толпы, поэт видел перед собою живую Россет с характерной для нее смелой и свободной манерой обращения с окружающими, с ее искрометным юмором и склонностью к серьезным, далеко не светским по своему содержанию

31

разговорам на балах и раутах. Не случайно рассказ о R. C. соседствует в «Альбоме» с рассуждениями «о сокровищах родного слова», знатоком и ценительницей которого была и Россет. Поэт рисует свою героиню в образе восточной «одалиски». Диалог R. C. с Онегиным, может быть, отзвук реально происходившего разговора, которым искренняя и откровенная Россет могла заинтересовать поэта:

Вечор сказала мне R. C.:
Давно желала я вас видеть.
Зачем? — мне говорили все,
Что я вас буду ненавидеть.

        VI, 615

О ее знаменитых «парадоксах» напоминает и неожиданное признание R. C. Онегину:

И знали ль вы до сей поры,
Что просто — очень вы добры?

              VI, 615

Своеобразным рудиментом «присутствия» Мусиной-Пушкиной в беловой редакции «Альбома» является запись о муже героини. Известно, что муж М. А. Мусиной-Пушкиной Иван Алексеевич, сын знаменитого собирателя древнерусских рукописей, не отличался талантами отца и прославился у современников разве что своими знаменитыми обедами. «Ее муж был обжора и давал обеды», — пишет А. О. Россет.21 Характерно, однако, что запись о муже героини следует после строфы о «кокетках записных», к числу которых Пушкин относит теперь и М. А. Мусину-Пушкину.

Завершив работы по перебеливанию «Альбома Онегина» к началу ноября 1828 г., Пушкин не включает его в текст седьмой главы и возвращается к отвергнутому ранее варианту знакомства Татьяны с внутренним миром своего избранника.

Коротко резюмируя сказанное выше, подчеркнем, что «Альбом» был исключен из романа по соображениям не только этического, но и чисто художественного, творческого свойства. Слишком очевидными и откровенными были его биографические реалии, слишком значителен был временной разрыв, отделяющий светского повесу первой главы от задумавшегося, трагически настроенного Онегина финала романа. (И альбомные записи более соответствовали новому, более позднему по времени облику героя!) Однако работа над «Альбомом Онегина» не прошла бесследно: она дала обильный материал и для лирических отступлений романа, и для картин великосветской жизни в восьмой главе, а главное, дала верные ориентиры для создания нового образа Татьяны, светской дамы — недаром поэт наделяет этот образ деталями, впервые появившимися в «Альбоме».