ВОКРУГ ОДНОЙ СТАТЬИ ПУШКИНА

В публицистическом наследии Пушкина имеется статья, хорошо известная как пушкинистам, так и исследователям русско-французских связей 1820—1830-х годов. Это отклик поэта на речь М. Е. Лобанова — «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной», опубликованный в № 3 «Современника» за 1836 г. Обычно исследователи, обращаясь к отзыву, совершенно справедливо отмечают стремление поэта оградить как русскую литературу, так и французских романтиков, на которых обрушился Лобанов, от крайне официозных, охранительно-реакционных нападок уваровской цензуры. Однако обнаруженные в Ленинградском отделении Архива АН СССР документы (ф. 8, Российская академия) позволяют ввести в научный оборот новые данные по этому вопросу. Но обратимся к истории.

18 января 1836 г. в Российской академии состоялось торжественное заседание. Обычно академию посещало не более 10—12 человек, в тот же день присутствовала почти половина ее членов — 29 человек. Среди них и родственник императора — принц Ольденбургский.1 Открыл заседание непременный секретарь академии Д. И. Языков, прочитавший присутствующим сообщение об истории создания академии, основных направлениях деятельности «Русского Парнаса» вплоть до 1830-х годов. О «Жизнеописании И. И. Лепехина» сделал сообщение В. А. Поленов. Затем были прочитаны воспоминания А. С. Шишкова о Н. М. Карамзине. Прочитал свои стихи П. А. Ширинский-Шихматов.2 Наконец, с пространным «Мнением» о современном состоянии русской литературы, о «пагубном» влиянии на нее французской литературы познакомил присутствующих М. Е. Лобанов. Его речь изобиловала нападками на современную французскую литературу, содержавшую лишь «отвратительные зрелища» и бывшую, по мнению оратора, «услужливой переписчицей грязных страстей черни».3 Именно в произведениях представителей романтической школы чудились Лобанову якобинские ужасы — «зародыши безнравия, безверия <...>, заблуждений или преступлений».4 Особенно порицался Бальзак, сочинявший «непристойные и бесчеловечные романы», а также Гюго, создавший «гнуснейшую из драм» — «Лукрецию Борджия», запрещенную в России.

159

Произведения именно этих писателей срослись с «ужасами революции», которые и несет в своих недрах романтизм.5

«Мнение» было направлено и против русских почитателей этого направления, против переводчиков, работающих над изданиями французских авторов. При этом особая роль в ограничении «вредного влияния» отводилась цензуре. Академии предлагалось взять на себя обязанности цензуры при разборе представляемых сочинений, отказаться от публикации французских авторов в академической типографии и, главное, «сосредоточить свою деятельность лишь на чистоте языка».6

Обращение Лобанова к академии с требованием усилить цензуру, а также особое упоминание в речи о Бальзаке, имя которого открывало список представителей «эфемерной словесности Франции», не было случайным. В середине июля 1835 г. писательница А. В. Зражевская обратилась в Российскую академию с просьбой о напечатании в академической типографии своего перевода повести О. Бальзака «Луи Ламбер». Д. И. Языков, выполнявший также и обязанности управляющего типографией, представил прошение писательницы на одном из академических заседаний, и разрешение было получено. Однако при последовавшей подготовке к изданию выяснилось, что Зражевская не исправила в книге некоторые места своего предисловия, которые были указаны цензурой. Из-за этого конфликта возникла почти полугодовая переписка между Российской академией и Санкт-Петербургским цензурным комитетом.7 Николаевской цензуре показались слишком смелыми мысли переводчицы о французских романтиках, в частности восторженное отношение к повести, «написанной волшебным пером» знаменитого писателя.8 Только с помощью президента А. С. Шишкова удалось уладить это недоразумение. С уже «приглаженным» предисловием «Луи Ламбер» вышел в свет только в середине декабря 1835 г.

В истории «благонамеренной» Российской академии подобных столкновений с цензурой раньше не случалось. Необходимо было как-то выйти из этого щекотливого положения. Этой цели и послужило «Мнение» Лобанова.

История с изданием «Луи Ламбера» получила широкую известность. Без сомнения, знал о ней и Пушкин. В начале 1836 г. поэт сам переживал известные трудности в связи с попыткой получить разрешение на издание «Современника». Поэтому он не мог не откликнуться на выступление Лобанова. С «Мнением» поэт познакомился, прочитав брошюру «Заседание, бывшее в императорской Российской академии 18 января 1836 г.». На заседании 18 января поэт, вопреки утвердившемуся мнению, не присутствовал, хотя и был в Петербурге.9 Знаменитое академическое собрание стало

160

предметом двух пушкинских разборов, помещенных во второй и третьей книжках «Современника». И если первый очерк — «Российская Академия» — знакомил общественность с сообщениями, прочитанными на заседании, то «Мнение» Лобанова поэт подробно описал и прокомментировал отдельно, подчеркивая тем самым его особое значение «как по своей сущности, так и по важности места, где оно было произнесено» (XII, 45). Уже первые строчки разбора подчеркивали, что речь Лобанова — выпад прежде всего политический и ничего общего с наукой, к которой автор «Мнения» обращал внимание академии, не имеет. Защищая от нападок современную французскую литературу, Пушкин отмечал, что произведения представителей новой школы романтизма пользуются успехом в России. В этом не было ничего «порочного». «Французская словесность, — считал Пушкин, — со времен Кантемира имевшая всегда прямое или косвенное влияние на рождающуюся нашу литературу, должна была отозваться и в нашу эпоху» (XII, 71). Однако Лобанов, по мнению поэта, слишком преувеличивал и оттенял это влияние: отечественная словесность всегда имела свои пути развития и не принадлежит к числу «подобострастных поклонников» чужих влияний. Рецензент выступал и против требования чрезмерного усиления цензурного гнета, а также против навязывания Российской академии «особых» функций цензуры. Задача академии — способствовать расцвету и распространению литературы в России, «поощрять достойных писателей деятельным своим покровительством» (XII, 74). Таковы основные мысли пушкинской статьи.

Выступления Лобанова и Пушкина нельзя рассматривать вне истории Российской академии. Оба они являли собой два разных полюса развития общественной мысли в России, а главное — два совершенно противоположных направления в литературе, которые академия и пыталась безуспешно объединить в своих стенах. И самым удивительным является то, что Российская академия, представленная в некоторых исследованиях в последний период своего существования как «царство сонных академиков», внесла существенный вклад в популяризацию произведений французских романтиков. Интерес русского общества к новому литературному направлению она игнорировать не могла.

В середине июня 1836 г. Зражевская вновь обратилась в академическое собрание с просьбой напечатать в типографии свой новый перевод — роман одного из ведущих французских романтиков Ш. Нодье «Девица де Марсан». И академия дала разрешение — уже в октябре книга вышла в свет.10 Правда, на этот раз переводчица не рискнула снабдить ее своими комментариями. Но сам факт публикации сочинения Нодье после «цензурной истории» с Бальзаком особенно примечателен. Это было своеобразным ответом Лобанову и ему подобным.

В каталоге пушкинской библиотеки можно найти обе упомянутые здесь книги — «Луи Ламбер» и «Девица де Марсан». Причем поэта особенно заинтересовало написанное переводчицей предисловие к роману Бальзака. Это подтверждает и тот факт, что листы предисловия к книге

161

были Пушкиным разрезаны, как и книга Нодье.11 Оба перевода Зражевская передала поэту через П. А. Вяземского в конце 1836 г. Кто знает, может быть, книги были переданы после выхода в свет в сентябре 1836 г. третьей книжки «Современника», содержащей пушкинский ответ Лобанову? Во всяком случае история с изданием Российской академией переводов Зражевской, речью Лобанова и пушкинским ответом на нее в «Современнике» несомненно должна заинтересовать исследователей творчества великого поэта и его биографов.

М. Ш. Файнштейн

———