ЗАПИСКИ «ПИКОВОЙ ДАМЫ»

В названии этой статьи содержится некоторая невольная неточность. Речь в ней пойдет о путевых заметках княгини Натальи Петровны Голицыной (урожд. Чернышовой, 1741—1837), носящих название «Suite des remarques et anecdotes arrivées pendant ma vie ainsi que ceux qui me sont arrivées en voyage, commencée le 14 Juin année 1783» («Продолжение заметок и случаев из моей жизни и моих путешествий, начато 14 июня 1783 года»; ГБЛ, ф. 64 (Вязёмы), 113.1).1 Именно об этой княгине Голицыной говорится в пушкинском «Дневнике»: «При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Н.<атальей> П.<етровной> и, кажется, не сердятся» (XII, 324). О ней же идет речь в воспоминаниях П. В. Нащокина: «Старуха графиня — это Наталья Петровна Голицына, мать Дмитрия Владимировича, московского генерал-губернатора, действительно жившая в Париже в том роде, как описал Пушкин».2 Все это, казалось бы, в самом деле дает основания считать Н. П. Голицыну своего рода «прототипом» старой графини — «пиковой дамы». Однако одна из целей статьи состоит именно в том, чтобы показать, что сходство Натальи Петровны Голицыной и пушкинской «Vénus moscovite» («Московской Венерой») во многих отношениях проблематично.

Начнем с хронологии. Реальные сроки пребывания Голицыной во Франции до сих пор не были объектом внимания пушкинистов. И биографы княгини,3 и те, кто писал о ней в связи с пушкинским «Дневником» и повестью «Пиковая дама»,4 ограничивались общей констатацией

137

того факта, что Голицына много лет прожила за границей и выехала из Франции накануне Французской революции. Утверждение это, восходящее к воспоминаниям Елизаветы Петровны Яньковой,5 неверно: из путевых заметок явствует, что Наталья Петровна покинула Францию лишь 27 августа 1790 г.6 и была, между прочим, свидетельницей некоторых очень значительных революционных событий (таких, как открытие Генеральных штатов или праздник Федерации 1790 г.). Еще более существенна дата приезда княгини в Париж — 13 сентября 1784 г. (л. 63). Из этого следует, что время и обстоятельства жизни в Париже княгини Натальи Петровны и пушкинской старой графини различны. Старая графиня жила в Париже в 70-е годы XVIII столетия (см.: VIII, 231, 245) и была в ту пору красавицей, кружившей голову парижанам, причем замужней дамой. Наталья Петровна Голицына была в Париже дважды: в первый раз — двадцатилетней девушкой, в течение трех лет (1760—1763), когда ее отец граф Петр Григорьевич Чернышев был русским посланником в столице Франции; во второй раз — в 1784—1790 гг., замужней дамой сорока с лишним лет, матерью почти взрослых детей. Легко заметить, что обстоятельства обоих ее посещений Парижа не совпадают с биографией старой графини.

Хронология пребывания в Париже очень важна и для решения вопроса о том, была ли княгиня на самом деле знакома с графом Сен-Жерменом. Вообще в самом факте общения с этим загадочным лицом русской путешественницы не было ничего невероятного,7 однако если Наталья Петровна приехала во Францию в 1784 г., то на вопрос этот нужно безусловно ответить отрицательно, поскольку в 1784 г. Сен-Жермена не только не было в столице Франции, но и вообще уже не было в живых (он умер в Шлезвиге в феврале 1784 г.). Не могла Наталья Петровна видеться с ним и во время своего первого пребывания в Париже, поскольку в декабре 1759 г. граф Сен-Жермен из-за политических интриг покинул Францию. Существует, правда, свидетельство Казановы о том, что спустя полгода после того как Сен-Жермен был якобы «изгнан» Людовиком XV из Франции (а на самом деле, если верить Казанове, отправлен в Англию

138

в качестве королевского шпиона), он снова появился в Париже «инкогнито».8 Однако даже если это правда (а Казанова далеко не всегда был точен в датах), психологически совершенно непредставимо, чтобы в этот короткий период знаменитый авантюрист открывал карточные тайны двадцатилетней русской девице.

Следующий вопрос — отношение реальной княгини Голицыной к карточной игре. У Пушкина указаны вполне конкретные обстоятельства игры: «В то время дамы играли в фараон <...> В тот же самый вечер бабушка явилась в Версале, au jeu de la Reine» (VIII, 228, 229). У Натальи Петровны в путевых заметках немало замечаний и наблюдений, касающихся карточной игры. Однако речь идет о других городах и других играх. Первое упоминание о Версале в путевых заметках связано не с картами, а с политикой — королевским заседанием 8 мая 1788 г., на котором княгиня присутствовала (л. 72). С королевской же фамилией Наталья Петровна общалась в Фонтенбло в те периоды, когда двор переезжал туда из Версаля (а именно в октябре—ноябре 1785 г. и в октябре—ноябре 1786 г.). Что касается «jeu de la Reine», то Голицына так описывает времяпрепровождение двора в Фонтенбло: «Кавалеры, и французы, и иностранцы, а также дамы-француженки присутствуют по воскресеньям и пятницам на levé du Roi, после чего отправляются засвидетельствовать свое почтение королевской фамилии, а вечером присутствуют на jeu de la Reine, где играют в ланскнехт и куда открыт доступ каждому <...> что же касается дам-иностранок, то, поскольку этикет не дозволяет им быть официально представленными, они имеют удовольствие видеть королевскую фамилию на вечерах у графини Дианы де Полиньяк и у графини д’Оссен» (л. 65 об.). Отсюда вытекают два следствия: во-первых, что на «jeu de la Reine» Наталья Петровна как иностранка не допускалась;9 во-вторых, что во времена Натальи Петровны при дворе был популярен не фараон (как у Пушкина), а ланскнехт.

Есть в путевых заметках и другие упоминания карт и карточной игры. Описывая светскую жизнь на водах в Спа, где она побывала в августе 1788 г., Наталья Петровна пишет: «В полдень наступает время азартных игр, и люди переходят от стола к столу, испытывая свою судьбу; здесь играют в бириби, фараон, красное и черное и крепс до половины третьего <...> для заядлых игроков есть специальное заведение, в котором игра начинается в пять часов вечера и которое называют адом, но женщины туда не ходят, поскольку общество там смешанное и низкое.

139

Во время моего пребывания в Спа графиня де Бальби и некоторые другие дамы из высшего общества бывали там, и это вызывало множество пересудов» (л. 78 об.—79). Здесь любопытна смесь неодобрения и одновременно интереса по отношению к игре (между прочим с упоминаемой в цитируемом отрывке графиней Анной-Жакобе де Бальби (1758—1842) Голицына была довольно коротко знакома — см. л. 89 об.). Эта двойственность еще очевиднее в той части путевых заметок, где речь идет о Лондоне (княгиня была в Англии с июня 1789 г. по февраль 1790 г.). Голицына пишет: «В других местах банкомет, у которого играют в фараон, не может быть принят в приличном обществе, а здесь банк держат люди самого выского происхождения» (л. 113); отмечает она также, что в Лондоне на игру можно приходить в незнакомый дом, не будучи представленным хозяевам (л. 113 об.). Таким образом, определенный интерес к картам у княгини Голицыной безусловно был, но, с другой стороны, если судить по путевым заметкам, ничего в точности подобного тому, что описано Пушкиным, с Натальей Петровной во Франции не происходило.

Еще более важно расхождение путевых заметок и повести Пушкина в том, что касается атмосферы сверхъестественного, чудесного. Пушкинская «пиковая дама» получила в Париже некие таинственные, магические познания. Позволяют ли путевые заметки Голицыной сказать, что с ней произошло или хотя бы могло произойти что-либо подобное? О возможности знакомства княгини с Сен-Жерменом речь уже шла (если, конечно, разговор о таком таинственном персонаже, как Сен-Жермен, вообще допускает какие бы то ни было окончательные выводы). Но гораздо важнее то, что вся атмосфера заметок княгини Голицыной крайне далека от чего бы то ни было мистического. П. М. Бицилли писал: «„Оккультная“ сторона „Пиковой дамы“ воспринималась современниками Пушкина, должно быть, острее, чем сейчас, ибо для них были явственнее соответствующие намеки, рассеянные в повести: упоминания о Сен-Жермене, Казанове, „Месмеровом магнетизме“, „скрытом гальванизме“».10 Хотя М. П. Алексеев и показал, что упоминание гальванизма в данном случае строго научно и не содержит в себе ничего мистического,11 мысль Бицилли в общем справедлива. Подобная атмосфера напряженного ожидания чудес была в самом деле крайне характерна для предреволюционного Парижа, и многие мемуаристы остро это ощущали. В качестве примера можно привести хотя бы мемуары баронессы Оберкирх,12 которая, как и Голицына, тоже была иностранкой, принятой в высшем парижском свете и жившей в Париже в 1780-е годы. Оберкирх с неподдельным интересом на протяжении целой главы описывает различные пророчества, опыты с животным магнетизмом и проч., хотя и старательно подчеркивает при этом, что не верит во все эти новшества. В заметках же Натальи Петровны нет и следа чего-нибудь подобного; она — трезвый реалист, сфера ее интересов — быт и, как ни странно это может показаться на первый взгляд, политика.

140

Голицына ощущает себя некиим политическим летописцем, историком. У нее не единожды повторяется формулировка: «Я полагала своим долгом описать это поподробнее» — применительно к историческим событиям, происходившим у нее на глазах. Движимая своего рода историческим любопытством, княгиня присутствует на открытии Генеральных штатов 4—5 мая 1789 г., на празднике Федерации 14 июля 1790 г. и фиксирует все увиденное и услышанное. Свой долг летописца она видит и в том, чтобы подробно описывать — с чужих слов — те события, которые произошли во Франции в ее отсутствие, в те несколько месяцев, что она провела в Лондоне. Причем не раз она даже дает, выражаясь современным языком, ссылки на литературу вопроса: так, она не перечисляет речей, произнесенных на открытии Генеральных штатов, «поскольку все они есть» в ее библиотеке (л. 90 об.).

Наталья Петровна не только фиксирует события. Нередко она выказывает себя проницательным наблюдателем. Вот, например, весьма скептическое описание Королевского заседания 8 мая 1788 г.: «Затем хранитель печати прочел статью королевского указа <...> затем он по обычаю приблизился к королю, дабы получить от него приказания, и король повелел ему собрать голоса, после чего хранитель печати г-н де Ламуаньон обошел всю залу, начиная с братьев короля, принцев крови, герцогов и пэров, причем он раскланивался с каждым из них так, словно желал узнать их мнение, меж тем на самом деле все это была одна только видимость, поскольку он ни у кого ничего не спрашивал и никто ему ничего не отвечал; затем он сообщил королю, что все присутствующие согласны с этой статьей указа <...> и по поводу каждой новой статьи указа вся церемония начиналась снова» (л. 73). Или другое замечание, еще более неожиданное под пером княгини Голицыной, чья пылкая любовь к дореволюционной, королевской Франции была общеизвестна и даже служила своего рода «эмблемой» ее петербургского салона в 90-е годы XVIII в. и в начале XIX в.:13 «Вообще во всем, что делается во Франции, много условностей; кажется, что всякий волен говорить свободно, на самом же деле нигде не творится столько несправедливостей <...> парламент выражает иногда королю свое неодобрение, но всегда кончает тем, что соглашается со всеми его указами; свобода здесь — только видимость, только слова, а на деле все вершится весьма деспотично» (л. 69).

На фоне этих скептических замечаний особенно ясно видно, что о событиях Французской революции княгиня рассказывает не только с вполне естественным для нее неодобрением, но и с явным интересом. Парижане, всем городом принимающие участие в земляных работах на Марсовом поле, а затем отправляющиеся туда принимать присягу, — это, с точки зрения княгини Голицыной, не просто взбунтовавшаяся чернь (хотя этот аспект безусловно тоже присутствует в заметках). Княгиня не одобряет революционных мероприятий, но скрепя сердце признает за ними определенное величие. В результате мы неожиданно получаем возможность поставить ее в ряд русских аристократов, более или менее сочувственно относившихся к Французской революции, — ряд, начинающийся воспитанником

141

якобинца Жильбера Ромма графом П. А. Строгановым14 и кончающийся многочисленными молодыми дворянами, чья реакция на революцию проанализирована в монографии М. М. Штранге «Русское общество и Французская революция 1789—1794 гг.» (М., 1956).

Итак, путевые заметки Н. П. Голицыной подтверждают все то, что говорится о ней в мемуарах современников; в авторе этих заметок нетрудно узнать ту властную, сильную, «царственную» старуху, хранительницу исторических преданий, какой княгиня стала впоследствии; более того, к этим известным чертам прибавляются менее привычные: княгиня предстает проницательным наблюдателем европейской политической жизни, чьи свидетельства представляют несомненный интерес для историков Французской революции. Что же касается собственно истории о трех картах, якобы открытых княгине графом Сен-Жерменом (история, которую, по словам Нащокина, Пушкин слышал от внука Натальи Петровны Владимира Дмитриевича Голицына),15 то путевые заметки хотя и не дают оснований решительно опровергнуть ее, но не дают и никакого материала для ее подтверждения. На их фоне эта история начинает сильно походить на мистификацию, хотя и трудно сказать, кто кого мистифицировал: Наталья Петровна внука, ее внук Пушкина или Пушкин Нащокина (последнее наименее вероятно). Здесь нужно опять вернуться к Сен-Жермену. В повести Сен-Жермен — не столько реальная фигура, сколько «знак» определенной — «оккультной», фантастической — ситуации, знак, избранный в точном соответствии с описываемой эпохой.16 Однако среди исторических анекдотов о Сен-Жермене фигурируют, как правило, чудесное долголетие и умение производить опыты с драгоценными камнями, но не карты; характерно, что даже в таком историческом «пастише», построенном на обыгрывании популярных легенд и традиционных репутаций, как роман Жюля Жанена «Барнав» (1831), Сен-Жермен вводится только как рассказчик историй более чем полуторатысячелетней давности, но не как игрок, хотя теме игры уделяется на соседних страницах романа большое внимание.17 Возможно, что именно Пушкин первым связал имя Сен-Жермена с карточными «чудесами», хотя теперь некоторые исследователи ссылаются на это едва ли не как на историческое свидетельство.18

Подведем итоги: путевые заметки княгини Голицыной можно в силу их расхождений с «Пиковой дамой» рассматривать как еще одно, косвенное доказательство того, что здесь, как и во многих других случаях, пушкинские «источники» носят прежде всего литературный характер, и стоит

142

больше доверять свидетельствам историков литературы, указавшим немало литературных параллелей к ситуации трех волшебных карт,19 чем анекдоту о трех картах Сен-Жермена, известных княгине Голицыной.

В. А. Мильчина

———