«ВЕЧЕР У КАНТЕМИРА» К. Н. БАТЮШКОВА
И «АРАП ПЕТРА ВЕЛИКОГО» ПУШКИНА

Творческие контакты Пушкина с наследием К. Н. Батюшкова — тема отнюдь не новая в отечественном литературоведении.1 Еще В. Г. Белинский неоднократно рассматривал процесс своеобразного влияния на молодого Пушкина «артистической натуры Батюшкова», чьи стихи, по наблюдению критика, оставались для выпускника Лицея «преимущественным образцом».2 Однако проблему эту — особенно если речь идет о прозе —

122

вряд ли можно считать исчерпанной. В. Г. Белинский не анализировал прозаических произведений близкого предшественника Пушкина; в одной из статей он ограничился общей оценкой его прозы — «сладостной, гармонической».3 Перечисляя «лучшие» произведения К. Н. Батюшкова, критик назвал вторым по художественным достоинствам «Вечер у Кантемира».

Пожалуй, в одном только В. Г. Белинский оказался неточен: поэзия К. Н. Батюшкова не отошла в прошлое. В наше время происходит новое, весьма серьезное и глубокое осмысление ее массовым читателем; появились и фундаментальные исследования о К. Н. Батюшкове, об отношении Пушкина к его творчеству.4

Сказанное имеет непосредственное отношение и к нашей работе: в ней рассматривается своеобразие творческих контактов «французских» глав «Арапа Петра Великого» с «Вечером у Кантемира». Объектом подобного исследования названные произведения еще не были, хотя основания для этого, по нашим наблюдениям, имеются.

Творческие индивидуальности Батюшкова и Пушкина складывались в литературной среде «арзамасского братства». Когда 6 января 1817 г. на семнадцатом заседании «Арзамаса» было прочитано сочинение Батюшкова «Вечер у Кантемира», то его персонажи — Монтескье и Кантемир — были оценены слушателями «как живые и достойные члены Арзамаса». Большей похвалы у арзамасцев не было.5

Трудно, конечно, предположить, чтобы Пушкин в годы ссылки в Михайловское, в пору работы над «Арапом Петра Великого», оставался на уровне оценок и воззрений «арзамасской» молодости, однако несомненны как его глубокий интерес к петровским реформам, так и признание значения прозы К. Н. Батюшкова.6

Исследователи по-разному видят характер воздействия прозы Батюшкова на прозу молодого Пушкина. В одних работах показано, что мысли и образы старшего собрата «действительно переходили в прозу

123

Пушкина».7 В других утверждается, что проза Батюшкова была чужда таланту Пушкина «как жанровая и стилистическая система», что она была неприемлема своей «очень сильной стихией нравоучительности».8 Все же более справедливым представляется нам другой аспект наблюдений: проза Батюшкова «в своих изолированных от контекста частях могла поражать его (Пушкина. — Д. Б.) верностью концепций, значительностью образов».9 Эти наблюдения несомненно ближе к цитированному мнению В. Г. Белинского.

Сопоставление начальных глав «Арапа Петра Великого» и «Вечера у Кантемира» осложнено тем еще, что названные произведения различны по жанру: в одном случае перед нами исторический роман, составляющий один из узловых моментов пушкинского творчества, в другом — драматизированная философская беседа, имеющая аналогии и в русской и в западноевропейской литературе.10 Различен и временной фактор: события, описанные в романе Пушкина, происходят значительно раньше, чем в произведении Батюшкова, хотя оно было создано за десятилетие до «Арапа Петра Великого» — в 1816—1817 гг.

Представляя в романной форме биографию прадеда Ибрагима Ганнибала, какой она складывалась из семейных легенд и преданий, Пушкин, конечно, учитывал художественные открытия других авторов, особенно тех, кто хотя бы отдаленно касался проблем, аналогичных затронутым в «Арапе Петра Великого».11 Работа над романом требовала от него выхода за пределы собственного опыта: предстояло соотнести художественный домысел с движением исторического времени, с поступками и решениями государственных деятелей Петербурга и Парижа. Пушкин с интересом отнесся к достижениям европейских романистов. Д. П. Якубовичем зафиксированы моменты соприкосновения сходных эпизодов «Арапа Петра Великого» (в основном его «петербургских» глав) и таких романов Вальтера Скотта, как «Квентин Дорвард», «Пират»,12 рисовавших, по наблюдениям Пушкина, взаимоотношения монархов и подданных в прошедшие времена «без холопского пристрастия к королям и героям» (XII, 195).

124

Рассмотрению «Арапа Петра Великого», его образной структуры в контексте европейского романа того времени посвящено исследование Анны Ахматовой. Ею были прослежены моменты соприкосновения и отталкивания одного из героев «парижских» глав «Арапа Петра Великого» — молодого Мервиля и заглавного персонажа романа «Адольф» Бенжамена Констана.13

Творческая связь прозаического сочинения Пушкина с вершинными достижениями тогдашней западноевропейской литературы, а также упоминания в начальных главах «Арапа» таких парижских знаменитостей, как Аруэт, Монтескье, Фонтенель, отнюдь не означают, что, рассказывая об Ибрагиме, Пушкин-прозаик ориентировался на читателя — поклонника иностранной словесности. По словам П. В. Анненкова, он говорил друзьям: «Бог даст, мы напишем исторический роман, на который и чужие полюбуются».14

Начало работы над романом, как показывают исследования последних лет, близко ко времени нового прочтения в Михайловском «Опытов» К. Н. Батюшкова.15 Это произведение оказало немалое воздействие «на выработку суждений о Монтескье русских прогрессивных писателей и мыслителей первой четверти XIX в.». Имя Монтескье пользовалось в России «в это время широкой популярностью», а «Вечер...» долго был любимым чтением, особенно в кругу декабристов.16

Как для К. Н. Батюшкова и его положительного героя, российского посла, так и для Пушкина и героя «Арапа Петра Великого» Ибрагима петровская Россия — страна еще не раскрытых возможностей. Об этом ведет беседу в Париже Кантемир с Монтескье и его другом аббатом В. Известно, что французский просветитель пристально изучал русскую историю, экономическую политику русского царя, причем подлинные сведения об этой стране, по замыслу Батюшкова, он получал от посла России — Антиоха Кантемира. Последний раскрыл своим собеседникам высший смысл деятельности Петра I: молодой царь развил в русских людях «все способности душевные; он вылечил их от болезни невежества; и русские под руководством великого человека доказали в короткое время, что таланты свойственны всему человечеству».17 Устами своего героя Батюшков спорит с теорией Монтескье о решающем влиянии климата как «первого из властей»18 на характер людей, на обычаи и нравы, наконец, на формы государственного устройства.

125

Воссоздавая эпизоды спора Кантемира и Монтескье о роли Петра I в судьбах России, Батюшков вводит в речь французского философа цитаты из его «Духа законов». Этого требовали и идейная направленность произведения, и избранный жанр — драматизированная философская беседа. Пушкин же, касаясь аналогичных проблем, опровергает скептические утверждения Монтескье с помощью иных художественных средств, изображая конкретные обстоятельства судьбы Ибрагима, манеру его поведения в Париже и Петербурге, правдиво показывая его душевные движения, порой весьма противоречивые. Ни автор, ни его герой не ведут открытого спора с Монтескье, хотя Пушкин полностью солидарен с мнением Батюшкова, что «таланты свойственны всему человечеству». Из эпизодов романа читатель постигает, что суровый климат не препятствовал Ибрагиму проявлять большие способности, которые в петровской России раскрывались полнее, чем при дворе герцога Орлеанского. Небезынтересно, что последний, уговаривая молодого африканца остаться в Париже, опирается на теорию Монтескье: «... ваше долговременное пребывание во Франции сделало вас равно чуждым климату и образу жизни полудикой России» (VIII, 8). Несостоятельность рассуждения как философа, так и герцога о невозможности просвещения в России опровергалась обстоятельствами судьбы Ганнибала, глубиной его духовных запросов, картинами жизни молодой русской столицы.

В романе Пушкина Монтескье указан среди знаменитостей, с которыми Ибрагим встречался на званых ужинах. На этой художественной детали — встречах с Монтескье, как бы восссоздающей образ жизни Ганнибала в Париже (что вряд ли имело место в действительности), необходимо остановиться подробнее. Перед нами пример реализации Пушкиным одного из самых важных для него нравственно-этических требований к человеку и государству: «И в просвещении стать с веком наравне» (II, 187). Ибрагим предстает как духовно близкий автору герой.19 Здесь виден и давний романтический интерес к исключительной личности, и требование «мыслей и мыслей», предъявляемое Пушкиным к современной прозе.

Общение с Монтескье, Фонтенелем, молодым Аруэтом (будущим Вольтером) — вот, по Пушкину, одно из условий, которое помогло Ганнибалу стать одним из тех просвещенных людей, которые были столь «необходимы государству преобразованному» (VIII, 3). Примечательно, что в черновых вариантах сказано, будто Ибрагим «не раз» присутствовал на ужинах с выдающимися умами Европы, где оживленно дебатировались проблемы, волновавшие французское общество. Так, по замыслу Пушкина, Ибрагим впитывал в себя идеи века.20

Не случайно и другое лицо, с которым имел возможность общаться в Париже молодой Ганнибал, — это автор «Разговоров о множестве миров». С выходом названной книги Бернар ле Бовье де Фонтенель быстро

126

и прочно завоевал славу замечательного популяризатора новых научных взглядов. «Просвещенный ум, — утверждал он, — составляется из умов всех предшествующих веков». Фонтенель был для своего времени ученым-универсалистом в широкой сфере философии природы: в астрономии, математике, физике, механике.21 Хотя Пушкин весьма скромно упоминает о встречах Ганнибала с такой личностью, однако бесследно они не могли пройти для героя романа — молодого инженера и артиллериста, исполненного «желания усовершенствовать свои познания» (VIII, 3).

Любопытно, что в незачеркнутом варианте второй главы, рисующей встречу Ибрагима с «приближенными к государю», воссоздан еще один штрих, имеющий прямое отношение к имени знаменитого ученого: «Шерем<етев>, Брюс расспрашивал<и> его о Фонтенеле» (VIII, 525).

Если обратиться к тексту философской беседы «Вечера у Кантемира», которую вели в российском посольстве в Париже Кантемир, Монтескье и аббат В., то и в ней часто звучит имя одного из зачинателей французского Просвещения — семидесятилетнего Фонтенеля. Каждое упоминание о нем окружено у Батюшкова яркими эпитетами: «книга бессмертного Фонтенеля», «язык остроумного Фонтенеля и глубокомысленного Монтескье», «тонкие выражения и обороты первого щеголя языка французского» и т. п.22

Таким образом, не исключено, что выбор лиц, с которыми Ибрагим «присутствовал на ужинах», восходит к рассказу «Вечер у Кантемира».

Житель Африки, пользующийся благосклонностью российского царя, не мог не быть интересен знаменитому французскому мыслителю. Известно, что Монтескье, оказавшись в молодости современником войны Франции за «испанское наследство» (1701—1714), собирал о ней сведения и несколько позже осудил эту войну в ряде произведений.23 Ибрагим Ганнибал не только участвовал во франко-испанской войне как капитан артиллерии, но «был ранен в голову», и в дни встреч с Монтескье, как сообщал Пушкин, еще «вместо парика носил повязку» (VIII, 5). Рассказы такого очевидца могли быть любопытны знаменитому философу. С другой стороны, будучи активным защитником интересов исконных жителей Африки, Монтескье опять-таки не мог не обратить внимания на Ибрагима.

Упоминая в романе об их встречах, Пушкин давал основание считать, что не только Антиох Кантемир, но и «крестник Петра» мог быть для прославленного философа источником сведений о русском царе.24

Пушкина, можно сказать, в одинаковой мере занимали и подлинная

127

судьба прадеда Ганнибала, и художественный образ, созданный в его воображении на основе семейных легенд и преданий. И в том, и в другом случае перед ним возникала проблема становления человеческой личности, осознания ею своей цели в жизни, причастности к передовым идеям века. Сказанное проясняет интерес Пушкина к французскому периоду жизни героя, к пребыванию его в центре умственного движения того времени.

Батюшков писал о столице Франции, повидав этот город и побывав в местах, связанных с именами выведенных им лиц. Он воссоздавал драматизированную философскую беседу как ученый-историк, тщательно изучив при этом целый ряд источников. Автор «Арапа Петра Великого» также не мог пройти мимо этих обстоятельств в «парижских» главах своего романа. Однако если в центр «Вечера у Кантемира» — художественного произведения, восходящего к литературному жанру «воображаемых разговоров», столь популярному в XVIII в., — поставлены политические и философские проблемы, то внимание Пушкина привлечено к духовному миру героя, к его формированию, к превратностям судьбы. В историческом романе шире и разностороннее прослежен характер общения молодого африканца с «большим светом». Герой постепенно становится проницательнее в понимании людей, их поступков и поведения, их общественной значимости. Ганнибал начинает задумываться над «вечными» вопросами бытия, над особенностями европейской политики, дает оценку ее деятелям. Встречи со знаменитыми мыслителями в непринужденной обстановке — и это несомненно учитывалось Пушкиным — способствовали формированию высокой нравственности Ибрагима. Он постигал важность и значимость государственных интересов, их превосходство над личными, пробовал оценивать поступки человека с точки зрения соответствия их пользе государства. Сказанное нетрудно обнаружить в раздумьях и деятельности Ибрагима, но уже в Петербурге, вблизи «могучего и грозного преобразователя России» (VIII, 11).

Рассматривая характер и объем реминисценций из «Вечера у Кантемира» в «Арапе Петра Великого», важно отметить, что герой Батюшкова возражает Монтескье абстрактно. «Я осмелюсь спорить с великим творцом книги о существе законов и с вами, любезный аббат. Россия пробудилась от глубокого сна, подобно баснословному Эпимениду». Беседа в кабинете посла ведется в отвлеченно-теоретическом плане. «... положим, — продолжает Монтескье, — что правительство <России> образует военных людей, довольно искусных, несколько мореходцев, небольшое число артиллеристов, инженеров и проч. Но скажите, может ли правительство вдохнуть вкус к изящному, к наукам отвлеченным, умозрительным? Какая сила изменит климат? Кто может вам даровать новое небо, новый воздух, новую землю?».25 Пушкин не задает подобных вопросов, но само содержание романа «Арап Петра Великого» дает положительный ответ на них. К примеру, третья глава романа, рисующая столичную ассамблею, служила достойным ответом на риторические вопросы французского просветителя: «... ассамблея была дело должностное, и государь строго требовал присутствия своих приближенных» (VIII, 15). В судьбе Ибрагима, как показывал

128

Пушкин, зримо воплотились идеи социального прогресса, которые осуществлял в России Петр I.

Если Батюшков, воссоздавая беседу Кантемира и Монтескье, ориентировался на «Дух законов», приводил оттуда отдельные суждения, то Пушкин, по нашим наблюдениям, имел в виду другое сочинение Монтескье — «Персидские письма»,26 хотя и не упоминает о них. То, что это произведение находилось в сфере внимания Пушкина в процессе работы над «Арапом Петра Великого», отметил в своем дневнике 16 сентября 1827 г., после встречи с поэтом в Михайловском, Алексей Вульф, которому были показаны «первые две главы романа в прозе»: «В молдавской красной шапочке и халате увидел я его за рабочим столом, на коем были разбросаны все принадлежности уборного столика поклонника моды; дружно также на нем лежали <сочинения> Montesquieu».27 В библиотеке Пушкина действительно сохранились «Персидские письма» Монтескье («Letters Persanes»),28 причем из 900 страниц книги Пушкиным были разрезаны 715.

В пору работы над «Арапом Петра Великого» указанный роман Монтескье вероятнее всего интересовал Пушкина как произведение, в котором Париж и его нравы были показаны глазами жителей Востока, хотя и условного. Французский просветитель сопоставлял в «Письмах» духовные запросы путешественников из Азии и ограниченность жителей центра европейского мира. Полемическая направленность произведения отчетливо сознавалась Пушкиным и его единомышленниками.29 Для русского автора не прошла бесследно галерея изысканно одетых светских шалопаев, сатирически изображенных в «Персидских письмах». Их черты, поведение могли быть приняты во внимание при изображении Корсакова или Мервиля,30 но не молодого негра, хотя тот оказывался непременным участником светской жизни. Ибрагим «не пропускал ни одного бала, ни одного праздника, ни одного первого представления и предавался общему вихрю со всею пылкостию своих лет и своей породы» (VIII, 4). Духовная близость пушкинского героя к деятелям французского Просвещения ощутима, например, в его равнодушии к религиозным вопросам.31 В процессе приобщения к передовым идеям века Ганнибал, как показывал Пушкин, расстается с чертами национальной и расовой ограниченности.

129

Рассказ о жизни Ганнибала в Париже по времени совпадает с пребыванием там персов Рики и Узбека, персонажей из романа Монтескье. Оба автора симпатизируют ориентальным героям, каждый по-своему отстаивая идеи эпохи Просвещения. Однако гуманизм Пушкина и Монтескье реализовался в разных творческих плоскостях. Французский писатель критикует феодальный строй и его порядки, уродующие человеческое общество. Пушкина же увлек образ положительного героя, выходца из далекой Африки; он изображает такие обстоятельства, когда Ибрагим проявляет высокие нравственные качества. Именно здесь Пушкин оказывается особенно близок к положительной программе деятельности Петра I, которая была изложена Батюшковым в «Вечере у Кантемира».

В беседе с аббатом В. и Монтескье Кантемир отмечал, что «с успехами людскости и просвещения Север беспрестанно изменяется, и <...> прирастает к просвещенной Европе».32 Это происходило, как подчеркивал Батюшков, не в результате изменения климата в России, а потому, что «Петр Великий, преобразуя Россию, старался преобразовать и нравы». Батюшковский Кантемир соглашается с гостями-французами, что «новые обычаи, новые платья, новый род жизни, новый язык не могли еще изменить древних людей». «Иные бояра, надевая парик и новое платье, оставались с прежними предрассудками», а «другие, отложа бороду и длинный кафтан праотеческий, с платьем европейским надевали все пороки, все слабости ваших соотечественников» (т. е. французов).33

Нетрудно вспомнить, что приведенные мысли и замечания конкретизированы у Пушкина в галерее запоминающихся образов Ржевских, князя Лыкова, Корсакова и др. Налицо художественный прием, аналогичный тому, что отмечен исследователями по отношению Пушкина к отдельным сюжетам стихов Батюшкова, т. е. замена «картинности» «действием».34 Разумеется, у героев Пушкина связь со своей эпохой была более органична, более сложна, более убедительна, однако здесь нельзя не повторить одно давнишнее наблюдение: «Батюшков послужил исходным пунктом для целой полосы в многостороннем творчестве Пушкина».35

Влияние «Вечера у Кантемира» на «Арапа Петра Великого» было по своему характеру проблемно-тематическим.

Допуская, что некоторые из отмеченных совпадений могли быть чисто случайными, нельзя не признать, что содержание драматизированной философской беседы оставалось в сознании и памяти Пушкина с послелицейских лет и что поэт, обратясь к эпохе Петра I, которую он стремился раскрыть через полуфантастическую судьбу своего прадеда, не мог пройти мимо творения Батюшкова, весьма близкого ему по своей идейной направленности.

Рассматривая «Вечер у Кантемира» в качестве одного из литературных источников «Арапа Петра Великого», автор, конечно же, не упускает

130

из виду, что творческих импульсов, побудивших Пушкина взяться за разработку биографии Ганнибала, как сюжетной основы исторического романа, а также мотивов, из-за которых это произведение осталось незавершенным, было значительно больше, чем это известно пока исследователям.

Д. И. Белкин

———