ТАТЬЯНА В КАБИНЕТЕ ОНЕГИНА

Восприятие прославленного литературного произведения подвержено влиянию психологических аберраций. Механизм их довольно прост: выпадают детали, не согласующиеся с уже сложившимся «обликом» вещи. Так возникают «факты-невидимки» — описания, штрихи, временные пометы, которые упорно не фиксируются, не видятся в тексте, живущем у всех на глазах. Но остается особого рода след — инерция искажений в интерпретациях достаточно высокого уровня.

114

Вот, например, как излагается в статье В. Г. Белинского одно из известнейших мест романа «Евгений Онегин»: «Посещение Татьяною опустелого дома Онегина (в седьмой главе) и чувства, пробужденные в ней этим оставленным жилищем <...> принадлежит к лучшим местам поэмы и драгоценнейшим сокровищам русской поэзии. Татьяна не раз повторила это посещение». Далее следует выписка из романа и вывод из нее: «Итак, в Татьяне, наконец, совершился акт сознания; ум ее проснулся».1

Запомним: событийная основа внутреннего переворота, по Белинскому, — посещение, которое Татьяна «не раз повторила».

Д. И. Писарев, отвергнув трактовку Белинского, сохранил и утвердил факты, на которые она опирается. Татьяна, по его словам, «посещает неоднократно кабинет уехавшего идеала и читает с большим вниманием его книги».2

Так определилось представление о едва ли не научном подходе героини к онегинской библиотеке. В одной из современных работ сказано: «Татьяна, пытаясь лучше понять Онегина, изучает его пометы на полях любимых книг».3 Даже в изложении авторитетнейшего знатока пушкинских текстов последовательность действий героини характерно смещается. «Зайдя во время прогулки в опустелый дом Онегина, — пишет С. М. Бонди, — Татьяна видит в его кабинете книги, которые он читал, и сразу набрасывается на них».4

Таких оговорок немного. Но в общей массе работ, посвященных «Евгению Онегину», происходит показательное «отвлечение» от деталей пушкинского эпизода; стирается четкий его рисунок, а вместе с ним и временной срок, указанный автором.

Все это — достаточная причина, чтобы вновь обратиться к страницам, рисующим Татьяну в кабинете Онегина. Цель работы — привлечь внимание к тем сторонам личности героини, которые обычно остаются в тени, а также к некоторым принципам построения характера героя.

——

В пушкинском романе читают много и часто. Но отмеченный нами эпизод отличается от остальных существенной чертой — обозначенным временны́м интервалом. Все другие даются вне единично-разовых временных координат: либо как процесс, более или менее длительный («полосы» чтения в жизни Онегина), либо как действие типовое, повторяющееся.

Так, мы узнаем, что Евгений в деревне по утрам «свой кофе выпивал, плохой журнал перебирал». Ленский среди других занятий «иногда читает Оле нравоучительный роман». Татьяна, полюбив, с новой страстью погружается в мир своих заветных книг:

Теперь  с  каким  она  вниманьем
Читает  сладостный  роман.

115

С  каким  живым  очарованьем
Пьет  обольстительный  обман!

   (VI, 55)

Эпизод, выделенный нами, также первоначально развивается по той же схеме. Перед тем как пуститься в обратный путь после первого своего вечернего прихода, Татьяна

           просит  позволенья
Пустынный  замок  навещать,
Чтоб  книжки здесь одной  читать.

(VI,  147)

Налицо — явная многократность. Предполагается ряд посещений, осуществится, однако, лишь одно. Явившись вновь «уж утром рано», героиня проводит день за чтением:

Часы  бегут; она  забыла,
Что  дома  ждут  ее  давно...

(VI,  149)

Тогда же в ее доме без нее принято решение: «В Москву, на ярманку невест!».

Итак, только один раз момент чтения в романе помещен в жесткий до неправдоподобия интервал (не больше дня). Сам факт такой выделенности требует осмысления. Возможны разные его аспекты: сфера изображаемого быта или специфика поэтического повествования, генезис замысла или идейно-художественный смысл окончательного текста. Разумеется, не исключено и пересечение плоскостей, но ради простоты рассмотрим их сначала поочередно.

С абсолютной легкостью изымается из нашего перечня сфера быта. Ее вообще не стоило бы рассматривать, если бы не открывающиеся на этом пути любопытные повороты. Ясно, что Татьяна не повторяет своих посещений не из-за бедности онегинской библиотеки или недостатка времени. В первый свой приход она видит в кабинете «груду книг», а до отъезда из деревни — остаток лета и осень. Решение об отъезде не является, таким образом, для нее прямой преградой. Смысл его приуроченности к дню чтения — в другом.

«Быт? — иронизирует по поводу интерпретаций «Евгения Онегина» Марина Цветаева. — Нужно же, чтобы люди были как-нибудь одеты».5

Слова эти — будто формула собственно цветаевского восприятия мира. Но если отвлечься от их эпатирующей резкости, обнаружится точное ощущение движущих сил пушкинской романной действительности. При энциклопедической широте картин и емкости деталей бытовой фон в «Евгении Онегине» определяет судьбы только тех, кто принадлежит ему целиком, — персонажей второго плана. По отношению к главным героям быт как сюжетная пружина срабатывает лишь в те паузы, когда

116

сущностное наполнение того или иного жизненного этапа оказывается исчерпанным.

Известие о болезни дяди застает Евгения в минуту душевного распутья. В доме Лариных герой появляется не раньше, чем Татьяне пришла пора полюбить. Ссора приятелей взрывает идиллию, возможности которой вполне выявлены. К Онегину же, вновь встретившему Татьяну, легко применить знаменитые строки: «Душе настало пробужденье: И вот опять явилась ты...» (III, 406).

Осуществляется принципиальная смежность событий двух рядов — внутреннего и внешнего. Причем первый ряд не столько определяется вторым, сколько соседствует с ним или даже его вызывает. Приуроченность эпизода чтения и решения Лариной об отъезде — прямой пример такой смежности. Отъезд совершается не для того, чтобы помешать Татьяне вернуться в «пустынный замок», а потому, что возвращаться туда ей уже незачем.

Роман в стихах, как известно, в методах повествования много свободнее реалистической прозы. «Стихи, — пишет Е. А. Маймин, — в большей степени, нежели проза, позволяют уклоняться от привычного и традиционного, потому что сами являются таким уклонением». Отсюда возможность «опускать некоторые обязательные для прозаического произведения связи и мотивировки».6 Словом, эпизод чтения может быть воспринят в этом ключе — как своего рода поэтическая редукция, уместная в системе, построенной на «принципе противоречий».7

Трактовка эта вполне допустима, если помнить, что она дает только часть решения задачи. Проясняются средства, с помощью которых поэт сказал то, что хотел сказать. Но не смысл сказанного.

Столь же частные, хотя и очень значительные результаты дает обращение к генезису замысла. Как известно, существовал сюжетный вариант, по которому Татьяна среди книг Онегина должна была увидеть его альбом — «искренний журнал, в котором сердце изливал» (VI, 430). Текст этого «тайного дневника» Пушкиным был закончен, перебелен, но остался за пределами произведения. Причина, как полагает Н. Я. Соловей, в том, что знакомство и с дневником и с книгами дало бы Татьяне полное представление об ее избраннике. «Но в этом случае нарушился бы один из основных принципов сюжетного развития в романе, основанный на взаимном непонимании главными героями друг друга и на преодолении этого непонимания только при их последней встрече».8

Построение это во многом произвольно. Но по ходу его исследователь обращает внимание на факты, которые, на наш взгляд, подсказывают совсем другие выводы.

В черновой рукописи седьмой главы смежные строфы — XXI и XXIа — содержат показательный смысловой пропуск. Первая кончается сообщением:

117

                  ... — чтенью  предалася
      Татьяна  жадною  душой —
      И  ей  открылся  мир  иной.

    (VI,  429)

Вторая начинается описанием альбома («В сафьяне <?> по краям окован...») — вне всякой связи с предшествующим повествованием. Попытка связать мотивы отразилась в незавершенных вариантах — к строфе XXI:

 а. Потом  взялась она за  книги
     Но тут ее  остановил
 б. Потом  взялась  она  за  книги
     Но тут  Татьяна

(VI,  429)

к строфе XXIа:

 Но  Тани  привлекли  вниманье
 Пять  шесть  исписанных  страниц
 и  вдруг

(VI,  430)

Нужное не «выговаривалось». В беловой рукописи Пушкин внес в XXI строфу следующие исправления:

 Потом  за  книги  принялася,
 Хотя  ей  было  не  до  книг,
 И  вдруг  открылся  между  их
 Альбом — и  чтенью  предалася
 Татьяна  жадною  душой,
 И  ей  открылся  мир  иной.

(VI,  613)

Необходимое сюжетное звено было найдено, но за счет явного насилия над стилем: слово «открылся» на пространстве пяти строк повторилось так, что второе его значение дисгармонирует с первым. Поэтому или в силу иных оснований автор вернулся — при некоторых разночтениях — к прежнему тексту XXI строфы. Альбом в состав главы включен не был.

Этот экскурс в творческую историю романа оставляет странное ощущение: всесильный поэт не сладил с «заколдованным местом». Дневник Онегина был готов, но автор не сумел увидеть над ним свою «милую Татьяну». Причина, думается, очень проста. Хотя в бытовом плане чтение бумаг отсутствующего — факт вполне вероятный (а находка рукописи — мотив, освященный давней традицией), высокой героине поступок такого рода как-то не с руки. В нем не только мало чести, — в нем нет заслуги. Книги Онегина в этом случае лишь предваряют появление альбома. Срок пребывания Татьяны в «молчаливом кабинете» в сущности безразличен.

Не то — в окончательном тексте. Указание на временной интервал здесь — отметка уровня происходящего, знак величайшего напряжения всех душевных сил героини. Мы «заражаемся» ее состоянием; поэтому так волнует эпизод, начисто лишенный внешней динамики. Совершается извечное, почти сказочное действо — поиск возлюбленного, разгадывание тайны ушедшего по оставленным им следам, вехам, «зарубкам». Открытие

118

и проникновение, заставляющее забыть о бегущих часах, раздвигающее их, выводящее из времени.

Пушкин не случайно не назвал тех «двух-трех романов», которые должна была читать Татьяна. Суждение о «москвиче в гарольдовом плаще» в принципе шире такой основы, как и всего жизненного опыта «уездной барышни». Сливая свой голос с миром ее сознания, автор неуловимо возвышает до максимума степень возможностей своей любимой героини. Замечено, что на этом этапе он впервые наделяет ее правом интеллектуального суда над героем века.9 Но не менее важно и то, что интеллектуальность не заслоняет в ней женской природы, сливается с даром интуиции.

Высокий женский идеал, по Пушкину, равно далек и от «бессмысленной» красоты Ольги Лариной, и от духовного уродства «семинариста в желтой шали». Мужская и женская жизненные роли предполагают разные типы поведения, разную его психологическую окраску.

Не  нам  гадать о греческом  Эребе,
Для  женщин  воск  что  для  мужчины  медь.
Нам  только в битвах  выпадает  жребий,
А  им  дано, гадая, умереть,10 —

писал поэт нового времени.

«Простая дева», гадающая о суженом, и барышня, разгадывающая Онегина «с французской книжкою в руках», — две ипостаси одного лица. Внерациональное зерно личности во втором случае, разумеется, не столь заметно, но и здесь оно определяет начала и концы: причину обращения к оставленным книгам и аспект их восприятия. На протяжении всего происходящего Татьяна целиком сосредоточена на мыслях о своем избраннике. У нее нет побуждений, свободных от интереса к Онегину. Нет и заранее обдуманных намерений. Неожиданно для себя оказывается она в онегинских местах. Видит с холма дом, рощу, сад. На «пустынный двор» входит «едва дыша». В комнатах ее потрясают еще живые следы присутствия Евгения, очаровывает убранство «модной кельи». Мысль о чтении здесь рождается прежде всего из невозможности оставить все это сразу. Отсюда и тот «запас» многократности, который содержит ее просьба («навещать», «читать»).

И во второй приход, уже рано утром, Татьяна долго не может взяться за книги («Сперва ей было не до них», — специально отмечает автор). «Странный» их выбор привлекает ее внимание как отпечаток личности уехавшего владельца. Даже когда она целиком погружается в чтение, «мир иной» открывается ей в раме онегинских значков и пометок. До какой-то поры чувства героини — эхо чувств героя. Но в финале вместо абсолютного слияния — резкий слом. Понимание (или то, что Татьяна считает таковым) оказывается равнозначным отторжению — в прямом и переносном смысле.

119

Этот психологический парадокс при всей своей неожиданности глубоко оправдан.11 В пушкинском представлении высокая женская душа вместе со способностью к страстной сосредоточенности, к самоотдаче обладает и коренной устойчивостью, верностью собственным глубинным основам. Она отбрасывает от себя или, скорее, сама отстраняется от всего, что ощущает враждебным этим основам. В уходе Татьяны от мира онегинских книг — прообраз ее отстранения от Онегина на новом этапе их отношений.

С сюжетной развязкой романа первым связал эпизод чтения Белинский. «Посещения дома Онегина и чтение его книг, — писал он, — приготовили Татьяну к перерождению из деревенской девочки в светскую даму».12 Само это перерождение, по мысли критика, — процесс двойственный: здесь и безусловный рост личности, и падение ее — отказ от священнейших прав ради «идола» светского мнения. Соответственно двойственен и акт сознания, пережитый в кабинете Онегина: Татьяна «поняла наконец, что есть для человека интересы, есть страдания и скорби, кроме интереса страданий и скорби любви». Но «это откровение произвело на нее тяжелое, безотрадное и бесплодное впечатление; оно испугало ее, ужаснуло и заставило смотреть на страсти как на гибель жизни, убедило ее в необходимости покориться действительности как она есть и если жить жизнию сердца, то про себя, в глубине своей души, в тиши уединения, во мраке ночи, посвященной тоске и рыданиям».13

Думается, именно здесь — точка расхождения, пункт, с которого начинается «уклонение» критика от авторской оценки поведения героев. Суть этого расхождения в том, что сфера переживаний Татьяны Белинским заметно расширена и рационализирована в духе его позднего просветительства, в согласии с общим пафосом эпохи. Эта рационалистичность в некоторых современных работах подхвачена и доведена до последнего предела — до представления о некой «программе», которую Татьяна, почерпнув из онегинских книг, возвращает адресату в своей последней «отповеди».14

Но пушкинская героиня при внешней сдержанности эмоциональна и непосредственна. Она не строит программ жизни, как и не ходит в дом своего избранника «неоднократно» — будто в публичную библиотеку. После мига озарения, пережитого в «молчаливом кабинете», Татьяна горестно замирает, отдаваясь несущему ее жизненному потоку, — позиция, вызвавшая яростные насмешки Писарева, но для Пушкина, с его «доверенностью к действительности», вовсе не предосудительная.

120

Вправе ли мы, однако, называть озарением мысль, которую нельзя принять за истину, «открытие», отказывающее Онегину в подлинности?

Вопрос этот соприкасается с общей темой, широко обсуждающейся в пушкинистике последних десятилетий, — с проблемой структуры характера пушкинского героя. Замечена его противоречивость, особая «изменчивость», при которой, как писала И. М. Семенко, «каждое новое решение не отменяет предыдущее, а углубляет его, добавляя к изображаемому новую грань».15

Конкретный «механизм» такого построения до сих пор остается неизученным. По-видимому, необходимое его условие — изначальная неопределенность,16 господство общего над индивидуальным при первом знакомстве с героем.17 Но не ясна внутренняя логика, по которой это «полное пространство» оборачивается содержательной полнотой. Не ясны и принципы, обеспечивающие единство, намечающие границы личности, тяготеющей к бесконечному расширению.18

Эпизод чтения может быть рассмотрен и в связи с этой проблемой. Но для этого следует поставить его в ряд художественно близких моментов — в общую цепь воображаемых встреч Татьяны с ее избранником.

Онегин существует в романе как бы в двух планах: в бытовой реальности и в сознании романтически настроенной героини. В первом он — петербургский денди (или «неисправленный чудак» — типичное лицо своего времени и круга, вернее же, по удачному выражению В. О. Ключевского, «типичное исключение»). Не то — в вооображении «мечтательницы милой». Каждая из «заочных» ее встреч с Евгением (письмо, сон, чтение его книг) открывает новый «срез» его личности — неожиданный до невероятности, но в сущности глубоко оправданный. В образах, свойственных романтическому мироощущению, автор представляет варианты онегинской «субстанции» в предельных ее выражениях. Так отграничивается внебытовое пространство личности героя. С одной стороны, это адресат письма, собрат «бесподобного Грандисона». Принято думать, что к реальному Онегину он не имеет ни малейшего отношения. В письме, однако, не случайно сказано: «Но мне порукой ваша честь...». Джентльменство Онегина не подлежит сомнению (хотя порой оно толкает его к ложным решениям); «души прямое благородство» — неотъемлемое качество его натуры.

На другом ее пределе — лик демона-разбойника. Обнаруживается связь с силами зла, способность к разрушению. Образы противопоставлены и сведены как две стороны одной медали. Сведены традицией мифологического сознания, которому глубоко причастна героиня.19 И даже прямым

121

сходством силуэтов. Сказочный разбойник сна — фигура крупная. Он поставлен над своей бесовской свитой, наделен грозной серьезностью. И в письме, и в фантасмагории сна Евгений — защитник Татьяны, суженый, посланный небом или адом, но единственный и желанный.

Третий облик — «москвич в гарольдовом плаще» — отделен от обоих предшествующих резче, чем они сами друг от друга. Он тоже «угадан», добыт своего рода наитием, тоже являет «срез» духовных потенций личности «сына века», но на этот раз в точке минимума. Усомнившись в душевной подлинности Онегина, автор подвел его к черте, за которой герой может обернуться антигероем. Впоследствии Лермонтов дал такому антигерою отдельное существование. Печорин утверждает свою истинность в постоянном отталкивании от пародирующего его Грушницкого. У Пушкина Онегин «спасен» иначе — внезапно открывающейся в нем способностью к трагедии. Как пролог к этому открытию звучит прямая авторская защита героя от нападок светской черни. По смыслу упреки недоброжелателей Онегина близки раздумьям Татьяны над романами о «современном человеке». Но налицо важнейшее различие: Татьяна спрашивает, голос светской толпы категорически обвиняет. Автор участвует в вопросах, но отвергает безапелляционный приговор.

Все сказанное позволяет определить место эпизода чтения в иерархии авторских оценок Онегина. Он несет в себе фермент сомнения — элемент настолько необходимый в системе русского романа, что без него не обойдется ни одно из последующих повествований о герое времени (вплоть до Рудина и Базарова).

Итак, три фантастические «проекции» образа героя намечают общий спектр онегинского психологического комплекса. Реализм, не пренебрегающий мелочами быта, дополняется в «Онегине» возвышающейся над ним сверхреальностью поэтического синтеза.

И. Л. Альми

———