ИЗ ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИХ ЗАМЕТОК

1. Первая программа записок (к истолкованию плана)

Начало Первой программы записок, которую Пушкин набросал предположительно в 1830—1832 гг., в академическом Полном собрании сочинений поэта публикуется так: «Семья моего отца — его воспитание — французы-учителя. — [Mr.] Вонт. <?> секретарь1 Mr. Martin. Отец и дядя в гвардии. Их литературные знакомства. — Бабушка и ее мать — их бедность. — Ив.<ан> Абр.<амович>. — Свадьба отца. — Смерть Екатерины. — Рож.<дение> Ольги. — От.<ец> выходит в отставку, едет в Москву. — Рождение мое» (XII, 307).

Первоначально фразу «Бабушка и ее (в оригинале скорее «ея») мать — их бедность» Пушкин не написал. После «Отец и дядя в гвардии. Их литературные

109

знакомства» пометил сразу «Свадьба отца». Но, очевидно, спохватился, что, говоря подробно об отце и его семье, забыл сказать о матери и ее родных, и, зачеркнув слова «Свадьба отца», вписал эту фразу о бабушке и матери, их бедности. Дальше добавил «Иван Абрамович» и уже потом написал «Свадьба отца».

Фраза «Бабушка и ее мать — их бедность» вызвала многочисленные пространные комментарии и далеко идущие выводы, относящиеся не столько к бабушке поэта Марии Алексеевне Ганнибал, урожденной Пушкиной, сколько к ее матери, Сарре Юрьевне Пушкиной, урожденной Ржевской.2

Однако представляется более чем вероятным, что здесь у Пушкина имеет место описка, какие, как известно, встречаются иногда в его черновых рукописях (данная же рукопись сугубо черновая, наскоро сделанный набросок), и смысл фразы иной. Должно было быть не «Бабушка и ея мать», а «Бабушка и моя мать». Это совершенно отчетливо явствует из всего контекста. Сначала речь идет о семье отца и о нем самом. Дальше, естествено, переход к семье матери и к ней самой. Затем весьма знаменательное упоминание Ивана Абрамовича Ганнибала — здесь он упоминается несомненно в связи с тем, что сыграл важную роль в судьбе племянницы, защищая ее интересы в имущественной тяжбе Марии Алексеевны с Осипом Абрамовичем, избавил ее от бедности, устроил ее свадьбу с Сергеем Львовичем Пушкиным.

Пушкин знал о своих предках Ржевских, слышал от Марии Алексеевны рассказ о том, как к ее деду Юрию Алексеевичу запросто езжал царь Петр I; с этой характерной старобоярской фамилией мы встречаемся в романе «Арап Петра Великого». Но в данном контексте упоминание прабабки С. Ю. Ржевской лишено всякой логики.

Что касается слов «их бедность», то слова эти естественно характеризуют крайне стесненное материальное положение Марии Алексеевны и Надежды Осиповны после того, как их оставил Осип Абрамович Ганнибал. «Я нахожусь и с дочерью безо всякого пропитания», «... не токмо, чтоб дать дочери моей приличное благородной особе воспитание, но и необходимого к своему содержанию лишена», — так писала Мария Алексеевна, обращаясь за помощью к императрице.3 О бедности же Сарры Юрьевны говорить не приходится — тамбовские Пушкины были люди вполне состоятельные. Как убедительно свидетельствуют документы, наследники Алексея Федоровича Пушкина — его вдова и сыновья — владели в Тамбовской губернии, по крайней мере частично, селами Покровским, Богоявленским («Бутырки тож»), Стеншино с деревней Горицы, Тынково с деревнями Фофонка и Дубово и др. В названных селах и деревнях числилось 334 двора, 2797 душ мужского и женского пола.4

110

Об отношениях Марии Алексеевны с матерью мы ничего не знаем. Неизвестно, жили ли они вместе, когда Мария Алексеевна осталась одна с дочерью. В ее многочисленных прошениях в разные инстанции любовно упоминается об отце, который скоропостижно скончался, якобы потрясенный ее бедственным положением, часто фигурирует брат Михаил Алексеевич, но ни разу не упоминается мать. Трудно сказать, на чем основывался Л. Б. Модзалевский, когда, комментируя эту фразу, писал, что «М. А. Ганнибал жила со своей дочерью Надеждой Осиповной Ганнибал <...> в Липецке у своей матери Сарры Юрьевны Пушкиной, рожд. Ржевской».5 Документальных данных для этого нет никаких.

Мария Алексеевна с дочерью в 1777—1779 гг. живала в тамбовских имениях своих родных — вероятнее всего у братьев Михаила и Юрия, с которыми поддерживала добрые отношения (у Юрия крестила сына и потом постоянно заботилась о своем крестнике; Михаил принимал самое деятельное участие на стороне сестры в ее тяжбе с О. А. Ганнибалом). Но точнее сказать, когда, сколько времени и у кого она жила, невозможно.

Таким образом, в осмысление начальной части Первой программы записок следует внести коррективы.

2. Отрывок дневниковой записи 19 ноября 1824 г.

П. В. Анненков в «Материалах для биографии Пушкина» впервые опубликовал, как он выражается, «уцелевший клочок его записок 1824 года, теперь не существующих»: «1824 года, Ноября 19-го, Михайловское. Вышед из лицея я почти тотчас уехал в псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч., но все это нравилось недолго. Я любил и доныне люблю шум и толпу». На обороте тоже отрывочная запись: «... попросил водки. Подали водку. Налив рюмку себе, велел он ее и мне поднести; я не поморщился — и тем казалось чрезвычайно одолжил старого арапа. Через четверть часа он опять попросил водки и повторил это раз 5 или 6 до обеда...».6

Со времен Анненкова второй отрывок толкуется как прямое продолжение первого и относится к 1817 г., когда Пушкин впервые попал в псковскую деревню и посетил своего двоюродного деда — «старого арапа» Петра Абрамовича Ганнибала в его имении Петровском. Несомненно следуя за Анненковым, о чем свидетельствует, в частности, упоминание об угощении водкой, Л. Н. Павлищев в своих «Воспоминаниях» также относит все к 1817 г. При этом он допускает ряд существенных ошибок: по его утверждению, Петр Абрамович скончался уже в 1822 г., в возрасте более девяноста лет, в чине генерал-аншефа от артиллерии.7

Однако сохранившийся «клочок» — это лишь незначительная, наспех

111

оборванная верхняя часть полулиста писчей бумаги большого формата, на каких писал Пушкин в 1824 г. в Михайловском.8

Следовательно, между первым и вторым отрывками, а также, вероятно, после второго существовало еще значительное количество текста. Каково же было его содержание?

Думается, закономерно предположить, что речь здесь шла не только о первом посещении юным поэтом Петровского в июле 1817 г. — это было лишь начало, приятное воспоминание, — а о посещении следующем, осенью 1824 г. Уже заключительная фраза первого отрывка как бы завершает воспоминания и ведет от прошлого к настоящему, когда, насильно оторванный от «шума и толпы», Пушкин оказался в деревне «ссылочным невольником».

В конце октября—начале ноября поэт почти наверняка побывал у «старого арапа», ибо только из его рассказов, а может быть и из хранившейся у него копии немецкой биографии прадеда — «арапа Петра Великого» Пушкин почерпнул те сведения, которые использовал при составлении примечания к первой главе «Евгения Онегина».

Перед нами не мемуары, а дневниковая запись, вызванная конкретным событием — посещением двоюродного деда по весьма важному поводу, и сделана она, вероятно, несколько дней спустя после этого посещения, когда последнее примечание к «Онегину» уже было написано и отправлено в Петербург, скорее всего с кем-нибудь из членов семьи, одновременно с рисунком — проектом иллюстрации к первой главе романа. В середине ноября, как известно, вся семья Пушкиных — сначала Лев, затем Ольга и наконец родители — покинула Михайловское. Сергей Львович и Надежда Осиповна уехали 18 ноября, на следующий день, 19-го, Пушкин сделал свою запись.

Не странно ли, действительно, что, делая дневниковую запись через несколько дней после важного для него события, Пушкин целиком посвящает ее не этому событию, а воспоминаниям семилетней давности?

Не раз высказывалось недоумение, почему Пушкин никогда не упоминал о своем общении с П. А. Ганнибалом в годы ссылки. Думается, запись 19 ноября 1824 г. и была таким упоминанием.

Надо сказать, что и приведенный Л. Н. Павлищевым рассказ Ольги Сергеевны, посещавшей двоюродного деда вместе с братом, также с полным основанием может быть отнесен не к 1817 г., а к 1824 г., когда «старому арапу» перевалило порядочно за восемьдесят лет. Там речь идет о почти полной потере Петром Абрамовичем памяти — он не мог даже вспомнить имя своего единственного сына Вениамина Петровича, который незадолго перед тем заезжал к нему, и называл его «прекрасным молодым офицером», «недавно женившимся в Казани»,9 тогда как Вениамин Петрович был уже далеко не молод и имел взрослую дочь. В Петровское к отцу он часто заезжал с 1823 г., когда служил в Пскове заседателем Палаты гражданского суда; позже он стал владельцем Петровского.

112

Не прояснен вопрос, где происходила встреча Пушкина с П. А. Ганнибалом осенью 1824 г.

По сообщению научной сотрудницы Пушкинского заповедника Г. Ф. Симакиной, В. П. Ганнибал «отсудил Петровское у отца» и Петр Абрамович переехал в другое свое имение — сельцо Сафронтьево Новоржевского уезда, о чем свидетельствуют найденные ею в филиале Государственного архива Псковской области документы. Сами документы в сообщении не приведены и не названы.10

Тяжебное дело между П. А. и В. П. Ганнибалами по селу Петровскому в фондах Псковской палаты гражданского суда и Опочецкого уездного суда, хранящихся в Филиале Государственного архива Псковской области (г. Великие Луки), не значится. Да и трудно себе представить, на каком основании сын мог отсудить у отца его имение, а не получить его как законный наследник. Это не вяжется и с тем, что мы знаем о характере Вениамина Петровича. Из имеющихся документов Псковской палаты гражданского суда скорее всего можно заключить, что Петр Абрамович выделил сыну какую-то часть имения, как это было принято. В сентябре 1824 г. «коллежский секретарь Вениамин Петров Ганнибал» занял из Псковского приказа общественного призрения 1050 рублей под залог принадлежащих ему «в сельце Петровском Опочецкого уезда 7 мужского пола душ».11 Примечательно, что в июле того же 1824 г. Вениамин Петрович выполнял поручения отца по его делам с Государственным заемным банком.12

Не указана в сообщении Г. Ф. Симакиной точная дата переезда Петра Абрамовича из Петровского в Сафронтьево.13

Как нам представляется, переезд мог произойти в конце 1824 — начале 1825 г., по зимнему пути, и в ноябре 1824 г. Пушкин с сестрой посещали П. А. Ганнибала еще в Петровском. В клировых ведомостях и исповедных росписях по Новоржевскому уезду имеется запись о том, что в сельце Сафронтьеве прихода Троицкой церкви Пятницкого погоста «жительствует помещик генерал Петр Абрамов Ганнибал с фамилией <...> племянница его вдова Анна Неелова 54-х лет и воспитанница Любовь Иванова 14-ти лет».14 Запись эта относится к 1825 г. За 1824 г. подобной записи нет.

Н. Я. Эйдельман в книге «Пушкин. История и современность в художественном сознании поэта» утверждает, что в Сафронтьеве «Петр Абрамович прожил с 1823 по 1826 год». При этом он ссылается на Г. Ф. Симакину,

113

в сообщении которой подобного утверждения нет. По-видимому, здесь просто имеет место досадная неточность.15

Хорошо известны слова Пушкина в его письме к П. А. Осиповой от 11 августа 1825 г.: «Я рассчитываю еще повидать моего двоюродного дедушку — старого арапа, который, как я полагаю, ни сегодня-завтра умрет, а между тем мне необходимо раздобыть от него записки, касающиеся моего прадеда». Г. Ф. Симакина, проявляя необходимую осторожность, справедливо замечает: «Неизвестно, бывал ли Пушкин в Сафронтьеве или получил каким-либо другим способом биографию своего прадеда А. П. Ганнибала на немецком языке и другие документы». Н. Я. Эйдельман безоговорочно утверждает, что поэт «ездил к деду далеко — в другую деревню Сафронтьево, близ Новоржева». Фактических оснований для такого определенного утверждения нет. Однако, судя по словам Пушкина: «рассчитываю еще повидать моего двоюродного дедушку», можно предположить, что он действительно ездил в Сафронтьево, да и найти другие способы для получения интересовавших его документов, о существовании которых знал, ему было бы не легко. К тому же поездка за 60 верст (Сафронтьево находилось не «близ Новоржева», до которого считалось только 30 верст) вовсе не представляла особую сложность.

Но все это было уже в конце лета 1825 г., т. е. спустя почти год после предыдущей встречи Пушкина с П. А. Ганнибалом. А эта предыдущая встреча, по всем данным, состоялась еще в Петровском, и именно о ней мог рассказать Пушкин в дневниковой записи 19 ноября 1824 г., начинающейся воспоминаниями о первом посещении «псковской деревни своей матери» в 1817 г.

Как объяснить, что сохранился только начальный «клочок» этой дневниковой записи, а остальная часть большого листа, по-видимому, была уничтожена Пушкиным вместе с другими записками после 14 декабря 1825 г., — случайность ли это или были на то какие-то причины, — определить невозможно. Во всяком случае традиционное толкование этого примечательного «клочка» не может считаться бесспорным и заслуживает дополнительного осмысления.

А. М. Гордин

———