ПУШКИН И А. КОРНИЛОВИЧ

(Из литературных источников «Капитанской дочки»)

Принято считать, что описание бурана во второй главе «Капитанской дочки» опирается на реалии и художественные детали очерка С. Т. Аксакова «Буран», опубликованного в альманахе «Денница» 1834 г. Автор небольшой заметки «Картина бурана у Пушкина и С. Т. Аксакова» А. С. Поляков отметил «ряд параллельных мест» и завершил свое сравнение указанием на то, что «мы имеем типичную пушкинскую переработку, сухую и сжатую в противовес растянутому и эмоционально-насыщенному оригиналу».1 Это наблюдение было подхвачено, стало одним из «общих мест» научной и популярной пушкинианы и вошло в методические пособия для школы как пример, наглядно иллюстрирующий тезис о знаменитом пушкинском лаконизме.2 «Давно и прочно установлено, — пишет в связи с упоминанием названной заметки Н. Н. Петрунина, — что в описании степного бурана Пушкин опирался на очерк С. Т. Аксакова...» Но здесь же отмечает недостаточность только этой параллели и включает в круг пушкинских ассоциаций образ кибитки («колесницы»), плавающей в зеленом море, из сонета А. Мицкевича «Аккерманские степи» (1826), образ «кибитки-ладьи», ныряющей в «хребтах замерзнувшей волны», из «Зимних карикатур» (1827) П. А. Вяземского и сравнение «снежной равнины, взрываемой порывистым ветром», с «бурным морем» из романа «Юрий Милославский» (1829) М. Н. Загоскина.3

Не снижая интереса исследователей и популяризаторов творчества Пушкина ни к традиционному уже сравнению с Аксаковым, ни к другим ассоциациям,4 обратим внимание на источник более ранний и не менее впечатляющий, мимо которого прошли исследователи, но, как представляется, не прошел Пушкин.

Речь идет об одном из исторических повествований А. О. Корниловича — «За богом молитва, за царем служба не пропадают», опубликованном в альманахе «Полярная звезда на 1825 год» (с. 157—173) с подзаголовком «Исторический анекдот».

148

Отмечая, что «интерес к „живой литературе фактов“, как назвал мемуарные и анекдотические источники П. А. Вяземский, в 1830-е годы стал всеобщим», Я. Л. Левкович подчеркнула: «... однако впервые бытовые документы были использованы для характеристики исторического процесса декабристом А. О. Корниловичем».5 Исторические очерки Корниловича и отношение к ним Пушкина стали предметом специального изучения.6 В поле внимания исследователей оказались очерки «О первых балах в России», «Об увеселениях российского двора при Петре I», использованные Пушкиным в работе над незавершенным «Арапом Петра Великого», и приписывавшийся Корниловичу «Рассказ моей бабушки» как один из документальных источников «Капитанской дочки», а также повесть «Андрей Безыменный» — в аспекте обратного влияния: Пушкина на Корниловича.

«Исторический анекдот» Корниловича «За богом молитва, за царем служба не пропадают» существенно отличается от его очерков о балах и увеселениях, которые призваны были документально обрисовать быт петровского времени. Прежде всего это сюжетное произведение, в котором «анекдот» представлен не в качестве исторически документального материала, а художественно обработан самим Корниловичем в виде новеллы из жизни Петра I. Здесь есть главный герой — Петр, есть событие — его приезд в бедное степное имение, есть второстепенные персонажи с более или менее развитой сюжетной функцией и намеченными характерами. Новеллистический принцип повествования четко выдержан. Внезапное случайное происшествие, длящееся несколько часов событие, данное в узловых моментах, и несколько оттянутый финал — развязка со счастливым и неожиданным результатом сочетаются с элементами таинственности, незнания—узнавания, с мотивом предощущения героиней новеллы чрезвычайной значительности фигуры таинственного посетителя и ожидания какого-то особого благодеяния от него, которое в итоге оказывается даже более существенным, чем ожидалось.

Событие, о котором повествует А. Корнилович, относится ко времени создания Петром знаменитой «азовской флотилии» на верфях, построенных близ Воронежа. В работах принимал непосредственное участие сам государь. Велись они здесь с начала 1696 г. и то лихорадочно возобновлялись,

149

то затихали, пока наконец в 1709 г. Петр не распорядился перевести верфи в Таганрог.

Примерно к 1709 г. можно отнести и случай, рассказанный Корниловичем. В тексте есть некоторые указания на время и место события: дело происходит «слишком сто лет тому назад» на «большой Московской дороге между Павловским и Воронежем» (158).7 В Павловске, расположенном при впадении р. Воронеж в Дон, были построены крепость и верфи. В рассказе Корниловича не говорится о флотских заботах Петра, связанных со стремлением овладеть Черным морем и Причерноморьем, но переданы то напряжение и интерес, с которыми «он часто поглядывал то вправо, то влево, как будто бы ехал по знакомой дороге» (с. 158). В умело организованной новелле Корниловича имя Петра не раскрывается до самого конца. Сознательно не называя его, повествователь рисует, однако, портретные черты и знаки царского достоинства. Сам царь в разговоре пользуется «псевдонимом».

Новелла начинается с описания метели, застигнувшей в сумерках на зимней дороге «длинные сани, запряженные тройкою малорослых степных лошадей» (158). В усилившейся «ужасной буре» ямщик теряет путь, и лишь далекий огонек в стороне наконец указывает, где жилье. Примчавшиеся к дому сани встречены слугой. Странники входят в дом, где их привечает и угощает ужином Наталья, «девушка лет 18», дочь хозяина — капитана Бердина, отставного офицера Преображенского полка, вдовца, живущего в своем бедном степном хуторе. В его отсутствие незнакомец, представившийся Петром Михайловым, беседует с Натальей. Петр узнает, что Бердины бедствуют потому, что вышедший в отставку капитан получает пенсию поручика. Прошение, поданное на имя какого-то важного лица, Петра Михайлова, осталось без ответа. Из беседы с Натальей Петру становится известно также, что ее любит флотский лейтенант Муханов, но бедность не дает любящим надежды на брак. Петр обещает Наталье помочь и, переночевав, утром по ясной дороге отправляется дальше... Вернувшись домой, отец по рассказу дочери догадывается, кто был этот таинственный посетитель, но не проговаривается ей. Между тем Наталья, с самого начала проникшаяся каким-то особым расположением к ночному гостю, верит в его обещание. Проходит три месяца, уже наступает весна, событие начинает стираться в памяти капитанской дочки, как вдруг является на тройке с колокольчиком Муханов и вручает Наталье письмо: «Бывший у тебя в гостях Петр Михайлов есть тот самый, которого ты желала видеть. За богом молитва, а за царем служба не пропадают. Отцу твоему дарю капитанское жалованье, тебе же за твою любовь к нему посылаю пятьсот рублей в приданое и жениха, который, кажется, тебе по сердцу. Прощай. Петр» (173).

Описанию метели предшествует небольшое рассуждение-наблюдение, дающее читателю «понятие о вьюгах, свирепствующих иногда в обширных тамошних степях»: «Небольшое белое облако, появляющееся среди ясного

150

дня на синем небе, возвещает жителям о предстоящей грозе... В одно мгновение облако распространяется по всему небу. Сильный ветр начинает мести землю, унося с собой все, что ни встречает на пути. При дневном свете не видишь дня. Снежные равнины представляют вид волнующегося моря: в одном месте видите высокие сугробы снега; в другом голую землю. И счастлив путник, не застигнутый в дороге сею ужасною бурею!» (157).

Эту типичную картину южнорусской степной метели Корнилович далее конкретизирует рядом деталей, переходя к повествовательному оформлению «исторического анекдота». Петр и его слуга Василий оказались, в санной тройке на зимней дороге как раз в такую пору: «Между тем ночь спускалася на землю: густые тучи, гонимые ветром, быстро неслись в одну сторону; поднялась метель, лошади помчались дружнее, и ямщик, не видя дороги, занесенной снегом, пустил их на волю, в надежде, что оне сами собою приведут его к какому-нибудь жилью. Путешественники, закутавшись в свои шубы, не говорили друг другу ни слова, и только слышен был скрип саней и пронзительный свист ветра, волновавшего снег.

Наконец, тот из путешественников, о котором мы упомянули прежде (т. е. Петр. — Л. С.), прервал молчание.

— Скоро ли перемена? — спросил он, привстав, у ямщика, который, опустив вожжи, напевал про себя унылую песню.

— Да бог весть, ведь у нас, барин, лошадей держат в землянках, а в эту погоду и чутьем не найдешь.

Между тем ночь час от часу становилась темнее; ветр не уставал, и лошади, которые до того неслись стрелою, приметно начали сокращать свой бег.

— Что, брат Василий, — продолжал первый, обратясь к товарищу своему, закутанному в медвежьей шубе, — не весело ночевать под открытым небом в такую метелицу; того и смотри, что занесет снегом <...>

— Да если мне не чудится, кажись, вправо брежжится огонек.

Первый из разговаривавших тотчас обратился в эту сторону, устремил глаза в темноту, и громко прокричав: туда, опять улегся в сани. Ямщик взял вожжи в руки, и усталые кони, как бы чувствуя, что скоро настанет время отдыха, помчались быстрее.

Огонек <...> светил из дому, находившегося верстах в 15-ти от большой дороги <...> Домик сей <... обнесен был плетнем. Небольшая прорубь в ограде служила воротами <...>

Быстро примчались путешественники к дому. Василий, выпрыгнув из саней, подошел к окну, из которого выходил свет; постучал в ставень и просил ночлега для проезжих, сбившихся с дороги» (159—161).

Сходство этого фрагмента с главой «Вожатый» несомненно. В отличие от аксаковского «Бурана» здесь сходны не только детали, но и сюжетные ситуации: барин со слугою направляются по зимней дороге в определенное место, разыгравшаяся снежная буря сбивает их с пути, путники вынуждены искать пристанища, случайно находят его и после ночлега по ясной дороге отправляются к месту следования, причем этот случайный ночлег имеет для них благие последствия.

Если же говорить о деталях, то очевиден ряд параллелей, еще более

151

разительных, чем те, какие дает сравнение текстов «Капитанской дочки» и «Бурана».

«Зимою однообразные равнины встречали унылый взор путешественника», — пишет Корнилович (158). Пушкинский Гринев видит и чувствует то же: «Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом» (VIII, 286—287). В обоих случаях метель начинается в сумерки, причем Пушкин замещает слово «сумерки» парафрастическим «Солнце садилось». Солнце нужно для того, чтобы Гринев смог увидеть «ясное небо», на котором он едва различил очертания «белого облачка», показавшегося ему «отдаленным холмиком» (VIII, 287). Очерковую фразу — «Небольшое белое облако, появляющееся среди ясного дня на синем небе...» — Пушкин развертывает в характеристическую картинку: разговор седока, молодого барина, с ямщиком. Ямщику, жителю этой стороны, появление облачка «возвещает» (согласно Корниловичу) «предстоящую грозу», «ужасную бурю». Мотив незнания молодым человеком местной приметы приводит к сюжетному осложнению и позволяет ввести фигуру «вожатого» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Мотив этот важен и в характерологическом отношении. Ведь Гринев замечает, что «слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены» (VIII, 287), но горячность и неопытность заставляют его пренебречь мнением ямщика и Савельича, несмотря на данное последнему обещание «вперед вести себя умнее и слушаться». Цепь приключений, начатая с выездом из родительского дома, продолжается.

Образные детали в «Капитанской дочке» обладают гораздо большей экспрессией, чем в рассказе Корниловича.

Такая деталь, как «белое облачко», у Корниловича выступающая лишь как образ-знак, в главе «Вожатый» получает дальнейшее развитие. «Облачко» живет уверенным предчувствием «беды» в сознании ямщика. Затем его смутно различает на ясном небе беспечный Гринев, а увидевший это «облачко» Савельич принимает сторону ямщика. Не принятое в особый расчет Гриневым, оно вскоре «мстит» за невнимание к себе: «Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла, и постепенно облегала небо» (VIII, 287). Такие же «преобращения» происходят и с другими образными деталями.

«Сильный ветр начинает мести землю, унося с собой все, что ни встречает на пути», — сообщает читателю Корнилович (157). Ветер здесь — такая же «примета», предвестие бурана, как и облачко в «Капитанской дочке». У Пушкина ветер сначала «слегка подымается». Это наблюдение принадлежит ямщику и усилено его эмоциональным восприятием: «... вишь, как он сметает порошу», — что означает, по словам ямщика, «ненадежное» время. Вскоре и Гринев замечает: «Ветер час от часу становился сильнее». Затем он слышит, как «ветер завыл». Нейтральный в эмоционально-оценочном отношении эпитет «пронзительный» Пушкин заменяет впечатляющей прозопопеей: «Ветер выл с такой свирепой выразительностью, что казался одушевленным». Ветер же доносит до «тонкого чутья» вожатого запах дыма. И когда страх быть занесенным снегом в стороне от жилья миновал, Гринев засыпает в кибитке под убаюкивающее «пение» ветра (VIII, 287—288).

152

Описание снега в рассказе Корниловича информативно, хотя и выразительно: «Снежные равнины представляют вид волнующегося моря: в одном месте видите высокие сугробы снега; в другом голую землю». Далее мы видим дорогу, занесенную снегом, и волнующийся под ветром снег; наконец — полузанесенную снегом крышу.

В начале пушкинского повествования снег — эпический образ равнодушно-печальной «белой степи». Но подымается пороша: «Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями». На глазах у путешественников «темное небо смешалось со снежным морем». Эта жуткая игра стихии ищет своего названия, отличного от обыденного, — «... беда: буран!». Через некоторое время снег становится «глубоким», и это состояние снежной пустыни ведет к сравнению медленного движения кибитки с «плаванием судна по бурному морю» (VIII, 287—288). Сравнение явно напоминает текст Корниловича, но, как и в других случаях, описание Пушкина пластичнее и живописнее, ибо сводит детали в емкий образ, зримый в своем тягостно-медлительном движении.

В рассказе Корниловича отсутствует освещение пейзажной зарисовки, тогда как у Пушкина смена освещения сопутствует динамике пейзажа, изменяет его колорит. Свет—мрак живут у Пушкина в единстве с другими природными стихиями — снегом, ветром: «... все было мрак и вихорь», «мгла кругом», «мутное кружение метели» (VIII, 287—289).

Ямщик Корниловича не может в непогоду определить, где находится землянка со свежими лошадьми.

В стихии пушкинского бурана лишь «тонкость чутья» вожатого помогла найти путь к постоялому двору. Горящую тростинку, которая выглядит весьма неубедительно в такую погоду, Пушкин заменяет на «фонарь под полою» (VIII, 289).

В игру природной стихии вовлечены и живые существа. Однако ямские кони у Корниловича характеризуются лишь тем, как они бегут — быстро или медленно. У Пушкина же, разделяя судьбу людей, бессильные против метельной стихии лошади «стояли, понуря голову и изредка вздрагивая», а затем «тяжело ступали по глубокому снегу» (VIII, 287—288). Кони, везущие Петра, еще полные сил, въезжают в специально проделанную «прорубь в ограде» (160). Усталые лошади с Гриневым и его спутниками, «господь помог, наткнулись прямо на забор» (VIII, 289).

У Корниловича весь эпизод с метелью играет роль вводной пейзажной зарисовки, в центре которой находится важная персона. Большинство описательных деталей даны либо от автора-повествователя, либо в восприятии Петра. Василий, готовый «ловить его желания, предупреждать его волю» (159), почти безмолвен.

В «Капитанской дочке» все трое — и сам Гринев, и Савельич, и ямщик — живо реагируют на происшествие, затем к ним на равных присоединяется и вожатый.

Наконец, у Корниловича буран ничего не меняет в жизни героя повествования, а для Гринева это важнейший эпизод, от которого начинает отсчитываться его бытие в истории. Недаром сон Гринева непосредственно следует за описанием переживаний во время бурана и входит в главу «Вожатый». Тема метели в «Капитанской дочке», кроме выразительности

153

описательных и характеристических деталей, несет в себе сложный и очень глубокий символический смысл.8

Различие повествовательного стиля, которое сказывается и в использовании деталей, и в общем колорите рассказа, никак не может отменить того очевидного факта, что новелла Корниловича послужила источником для описания бурана в степи в романе Пушкина. Если по отношению к «Бурану» Аксакова Пушкин сжимает в своем повествовании «эмоционально насыщенный оригинал»,9 то с новеллой Корниловича дело обстоит иначе. Проведенный анализ вообще подвергает сомнению тот факт, что Пушкин опирался на Аксакова. Скорее всего он лишь «поверил» и дополнил некоторыми деталями (кибитка Гринева вначале идет по следу, проложенному крестьянскими санями, и др.) тот материал, который давал рассказ Корниловича. К тому же стихотворения Мицкевича, Вяземского, «Юрий Милославский» Загоскина, «Буран» Аксакова (и его же стихотворный неоконченный набросок на эту тему) написаны позднее.

Литературные параллели ведут нас дальше, не ограничиваясь сферой пейзажа.

В доме капитана Бердина незнакомец внимательно осматривает обстановку. Детали интерьера здесь как бы предваряют детали описания дома капитана Миронова. В первой комнате среди других предметов — «шкаф с посудою, печь из синих изразцов с фигурными изображениями из Эзоповых басен». Над кроватью «висели в золотых рамах патенты на чины, подписанные Петром, из которых виделось, что хозяин был отставной капитан Бердин... На стенах развешаны были: Преображенский мундир, покрытый простынею, серебряный значок с золотым ободочком и вычеканенным из синей эмали Андреевским крестом, шляпа, отороченная золотым узеньким позументом, и длинная шпага, на черной перевязи, на коей изображено было вензловое имя Петра Первого» (162—163).

Описание дома Бердиных занимает у Корниловича значительное место (восьмую часть текста). Оно изобилует перечислением предметов, и по этому описанию этнограф и историк могут восстановить ушедшие в прошлое бытовые черты: такова одна из целей, преследуемых автором. Специально оставляя Петра одного, чтобы дать ему возможность познакомиться через предметы быта с образом жизни и нравами хозяев дома, Корнилович тем самым представляет читателю историко-этнографическую зарисовку.

Пушкинское описание сжато до нескольких строк. Из всех примет старинного интерьера, столь обильных у Корниловича, автор «Капитанской дочки» выбирает несколько наиболее существенных для него: «В углу стоял шкаф с посудой; на стене висел диплом офицерский за стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие

154

взятие Кистрина и Очакова, также выбор невесты и погребение кота» (VIII, 295).

Отбор и «подача» Пушкиным деталей интерьера продиктованы различием ситуации. Бердин — в отставке, Миронов — действующий офицер; у Бердина хозяйкою дочь, у Миронова — равноправная Василиса Егоровна. Петр ходит по пустым комнатам; Гринев вступает в «переднюю», чтобы доложить о своем прибытии на службу, и сразу встречает капитаншу и старого инвалида. Петр находит в светелке только что оставленную в пяльцах работу. У Пушкина — «живые пяльцы» (Иван Игнатьич), которые здесь же комически обыгрываются. В пушкинском интерьере представлено только то заметное и характеристически существенное, что схватывает свежий глаз Гринева с первого взгляда. Поэтому шкаф и знаки офицерского отличия переходят из повествования Корниловича в «усеченном виде», а сюжеты Эзоповых басен, представленные на печных изразцах, заменяются более современными и актуальными сюжетами лубочных картинок.

Наряду с деталями описания из рассказа Корниловича перенесена и важнейшая сюжетная функция Петра — устройство чужой судьбы, восстановление справедливости. В «Капитанской дочке» эта функция передана двум историческим фигурам — Пугачеву и Екатерине II, чем достигается очень тонкий художественный эффект. Поведение Пугачева многими чертами напоминает поведение Петра. У обоих «грозный» вид, «огненный», «сверкающий» взор, способный привести в трепет. В то же время и Наталья, и Гринев чувствуют какое-то невольное расположение; робость и скованность уступают место открытости, смелости, «решимости заговорить». Широта натуры, дерзость, удаль, веселость, способность «миловать так миловать», отпускать «виноватому вину» — эти черты русского национального характера Пушкин находит и у государя Петра I, и у «мужицкого царя» Емельяна Пугачева. Точно так же, впрочем, он отмечал в них проявления жестокости и самовластной нетерпимости. Но эти свойства натуры преимущественно нашли отражение в «Истории Петра» и в «Истории Пугачева». В художественных произведениях образы Петра I («Полтава», «Медный всадник», «Пир Петра Первого» и др.) и Пугачева («Капитанская дочка») сближены на иной основе, и в этом отношении внимательное чтение произведений Корниловича, посвященных Петровской эпохе и личности Петра, оказало на Пушкина несомненное влияние.

Петр у Корниловича и Пугачев у Пушкина близки по складу характера, мотивам поведения и следствиям поступков. Петр награждает капитана Бердина за службу, его дочь — за преданность отцу-преображенцу и за верность Муханову, честно исполняющему свой долг флотского командира. Наталья из рук Петра получает жениха и приданое. Пугачев спасает и жалует Гринева за добросердечие и «самостоянье», за «честь смолоду» в службе и в любви. Он дает Гриневу невесту и благословение, с лихвой возвращая свой «должок».

Любопытно, что основной рисунок образа Натальи передается образу Маши Мироновой: послушная, воспитанная в добрых нравах, скромная девушка-сирота становится смелой искательницей справедливости. Внутреннее душевное движение Натальи по достоинству оценивает Петр. Капитанскую дочку Миронову ждет более серьезное испытание. Одна на

155

свете зная правду о взаимоотношениях Гринева и Пугачева, она решается «искать покровительства» у самой императрицы. Здесь возникает сложная система сопоставлений. Ведь в конце концов Екатерина тоже «награждает» капитанскую дочку за заслуги отца и возвращает ей жениха. Но в итоге получается, что ее обещание («Я беру на себя устроить ваше состояние») повисает в воздухе. Петр Андреевич Гринев, как сообщается в эпилоге, благоденствовал в «селе, принадлежащем десятерым помещикам» (VIII, 374). В эпилоге же читатель намеренно возвращается автором к одной детали интерьера, напоминающей офицерские дипломы капитанов Бердина и Миронова; только теперь облагодетельствованное семейство держит «под стеклом и в раме» оправдательное «собственноручное письмо Екатерины II».

Как и Петр, Екатерина прибегает к уловке, не называя себя с самого начала. У Корниловича: «Жаль, что я не тот Петр Михайлов, которого тебе надобно, — сказал приезжий, вставая с кресел, — но молись усердно богу, а я, может быть, донесу об вас царю при случае: он меня знает и жалует» (168). У Пушкина: «Извините меня, — сказала она голосом еще более ласковым, — если я вмешиваюсь в ваши дела; но я бываю при дворе; изъясните мне, в чем состоит ваша просьба, и, может быть, мне удастся вам помочь» (VIII, 372). Как и Петр, императрица интересуется «родными» наивной провинциалки.

У Маши возникает то же чувство расположения к даме, какое было у Натальи к незнакомому посетителю. Портрет Петра завершается выражением обобщенного впечатления: «... в глазах, исполненных огня, изображалось какое-то неизъяснимое благоволение...» (161—162). Портрет Екатерины — тем же: «... голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую» (VIII, 371). Ход портретного описания в обоих случаях абсолютно одинаков: костюм, указание на возраст, черты лица. Именно этот порядок позволяет заметить лукавую насмешку Пушкина-портретиста. И сами портреты, и поведение их «моделей» у Корниловича и Пушкина имеют различную интонационно-стилистическую окраску. Портрет Петра проникнут безусловным почтением и восхищением автора. Пушкинская дама с собачкой, «сидевшая на скамейке противу памятника» «в честь недавних побед» (VIII, 371) одного из своих «орлов», явно проигрывает Петру — «работнику на троне» в монаршем достоинстве: «Он был средних лет, но глубокие морщины на челе являли в нем человека, перенесшего в жизни немало трудов» (161) — «Ей казалось лет сорок. Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие» (VIII, 371). «Благоволение» — «прелесть», «глубокие морщины» — «лицо полное и румяное»; «труды» — «спокойствие» — так пародийно соотнесены личностные «приметы» Петра I и Екатерины II.

Светская любезность, ласковость и приятность в обращении завораживают Марью Ивановну: «Все в неизвестной даме невольно привлекало сердце и внушало доверенность» (VIII, 372). (Ср. у Корниловича: «... какое-то неизъяснимое благоволение, влекущее к нему каждого и внушающее смелость самым застенчивым» (162)). Это и побуждает ее передать «незнакомой своей покровительнице» прошение о «милости», писанное на высочайшее имя. Форма таких прошений предусматривала определенную стилистику начальных строк обращения к «верховному судье». (Заключительная

156

глава «Капитанской Дочки» не случайно называется «Суд», и не случайны слова Марьи Ивановны, что она приехала просить «милости, а не правосудия».) Отсюда лукавая фраза: «Сначала она читала с видом внимательным и благосклонным». Изложение же сути дела моментально меняет весь облик «покровительницы» — «и Марья Ивановна <...> испугалась строгому выражению этого лица, за минуту столь приятному и спокойному» (VIII, 372). Весь облик Екатерины при одном упоминании о Гриневе преображен холодностью и вспышкой гневного недоумения, вызванного тем, что подданная позволила себе назвать ее мнение «неправдой». И лишь искренняя горячность барышни заставляет ее выслушать «со вниманием» дочь храброго капитана Миронова. Сохраняя инкогнито, «дама» на прощание, правда, не столь любезно, как вначале, но все же обещает помощь: «„Я надеюсь, что вы недолго будете ждать ответа на ваше письмо“. С этим словом она встала и вошла в крытую аллею...» (VIII, 373).

Продолжая досадно прерванную на утреннем моционе тайную игру придворной дамы, могущественной и в то же время приятной и любезной, с неопытной провинциалкой, которая по наивному неведению забрела в ранний час на царицын луг, императрица высылает к ней карету и велит камер-лакею объявить, что «государыне угодно было, чтоб Марья Ивановна ехала одна, и в том, в чем ее застанут» (VIII, 373). Предвкушение неотразимого эффекта, который произведет новая встреча на просительницу, возвращает тщеславной женщине первоначальное игриво-самодовольное настроение.

Весь эпизод с Екатериной выглядит как новеллистически обработанный «исторический анекдот» из жизни императрицы. В отличие от Петра и Пугачева, Екатерина не способна «миловать» и «отпускать вину» просто, умно, щедро, по одному лишь душевному движению, без предварительных раздумий и согласований. Решение принимается ею не в походной палатке, не на проезжей дороге, не на мачте нового корабля, не в токарне и даже не во время приятной прогулки, а «за своим туалетом» в окружении придворных советников, когда она полностью «убеждена в невинности» (VIII, 373). В умилении перед павшей к ее ногам, осчастливленной ею Машей дама, вполне вернувшаяся в образ матушки-императрицы, «подняла ее и поцеловала», взяв на себя обязательство «устроить состояние» (VIII, 374) Гриневых.

Сравнение текстов двух исторических анекдотов показывает, что осуществленный в «Капитанской дочке» намеренно пародийный «сдвиг» образов и ситуаций, их стилевая трансформация находятся в прямом соответствии с общей пушкинской концепцией деяний и личности Петра I с его «всеобъемлющей душой», Екатерины II, «Тартюфа в юбке и короне», и «мужицкого царя» Емельяна Пугачева.

Широко известен тот факт, что Пушкин пользовался очерками Корниловича «О первых балах в России» и «Об увеселениях российского двора при Петре I», работая над «Арапом Петра Великого». Добавим, что он в ряде случаев опирался и на «исторический анекдот» «За богом молитва, а за царем служба не пропадают». Прежде всего, рассказ Корниловича был первым опытом повествования о Петре I, где личность великого исторического деятеля нарисована «домашним образом», и Пушкин не мог

157

этого не заметить. В бытовых, характеристических, поведенческих чертах пушкинского Петра есть и черточки, воспринятые из рассказа Корниловича. Дважды упоминает Корнилович о целовании в голову (Бердина и Натальи) как царском знаке отличия человека за его достоинства, благоволения к нему. И у Пушкина царь целует своего крестника в голову при первой встрече в ямской избе. Корнилович детально описывает «зеленый суконный кафтан» Петра (161) — в ямской избе Красного Села Ибрагим видит Петра в «зеленом кафтане». Не забыта и «записная книжка» из рассказа Корниловича, в которой Петр делает заметку на память (167), — в «Арапе» государь «вынул карманную книжку, дабы справиться, все ли им предполагаемое на сей день исполнено» (VIII, 11). У Корниловича быстрые сани везут человека «в тулупе из калмыцких мерлушек, покрытом красною материею» (158), — у Пушкина Гаврила Афанасьевич Ржевский, провожая царя, «подал ему красный его тулуп» (VIII, 24). Красный тулуп окажется затем и у Пугачева.

«Исторический анекдот» мог быть услышан Корниловичем от его друга и единомышленника декабриста Петра Александровича Муханова10 (или вообще от кого-либо из братьев Мухановых), один из предков которого, Ипат Калинович Муханов (1677—1726), служивший в Преображенском полку, был в 1697 г. отправлен в Голландию для изучения морского дела, а в феврале 1709 г. в чине подпоручика царским повелением командирован из Петербурга в Воронеж. В конце апреля 1709 г. Петр I на двух бригантинах под командою Муханова спустился из Воронежа в Азов и далее в Таганрог (Троицкую крепость).11 Ипат Муханов был близким Петру человеком, участвовал с ним не только в делах, касающихся флота, но и в увеселениях, а в 1712 г. состоял шафером при бракосочетании государя. Следует, однако, обратить внимание на то обстоятельство, что Ипат Муханов женился впервые в 1709 г. на Ирине Васильевне Нестеровой, вдове Н. А. Полянского.12 Имя Наталья, таким образом, у Корниловича вымышленное. Подобным образом (возможно, учитывая опыт Корниловича) отнесется к историческому материалу Пушкин, у которого в рассказе о сватовстве Ибрагима и Натальи нарушена и хронология, и фактическая история женитьбы Ганнибала.

«Корнилович славный малой и много обещает — но зачем пишет он для снисходительного внимания мил<остивой> госуд<арыни> NN и ожидает ободрительной улыбки прекрасного пола для продолжении любопытных своих трудов? Все это старо, ненужно и слишком уже пахнет Шаликовскою невинностию», — писал Пушкин 8 февраля 1824 г. из Одессы издателю «Полярной звезды» А. А. Бестужеву (XIII, 87), имея в виду, конечно, и историческую достоверность, и литературные достоинства произведений Корниловича, опубликованных в двух первых выпусках альманаха. Использование Пушкиным новеллистического «анекдота» Корниловича

158

в целом характеризуется теми же закономерностями творческого процесса, что были отмечены в его отношении к историческим очеркам, опубликованным в «Полярной звезде» (1823, 1824) и в «Русской старине» (1825).13

Корнилович, видимо, со вниманием отнесся к замечанию, высказанному Пушкиным в цитированном письме, и в третьей своей публикации в «Полярной звезде» отказался не только от «шаликовской» установки на благосклонное внимание прекрасного пола, но и вообще от формы очерка-письма к NN, создав на основе «исторического анекдота» вымышленное историческое повествование. Впоследствии, в 1831 г., находясь в Петропавловской крепости, Корнилович пишет повесть «Андрей Безыменный», в которой хорошо ему известные события и факты Петровской эпохи художественно преломлялись под воздействием напечатанных в «Северных цветах на 1829 год» и в «Литературной газете» (1830, № 13) фрагментов из «Арапа Петра Великого».14

Разумеется, творческое взаимодействие Пушкина и Корниловича приводило каждого из этих писателей к разным творческим достижениям, но в целом оно способствовало становлению и развитию русской повествовательной прозы в процессе художественного освоения исторического и документально-фактического материала.

Л. А. Степанов

———