«Тому [одно, одно] мгновенье...»

В болдинских бумагах Пушкина сохранился набросок, датируемый предположительно сентябрем 1830 г.:

Тому [одно, одно] мгновенье
Она цвела, свежа, пышна —
И вот уж вянет — и

[опалена]

Иль жар твоей груди
Младую розу опалил —

(III, 465)

В пушкиноведении не указано, что этот набросок свидетельствует о попытке Пушкина перевести стихотворение Барри Корнуолла «К розе» («On a Rose»). Пушкинские строки соответствуют следующим стихам английского поэта:

Alas! and but last night I saw thee lying
Upon the whitest bosom in the world,
And now thy crimson leaves are parch’d and curl’d.
Is it that Love hath with his fiery breath
Blown on thee, until thou wast fain to perish <...>

(Подстрочный перевод: «Увы! и всего лишь вчера вечером я видал тебя <цветок> лежащим на самой белоснежной груди в мире, а сейчас твои лепестки засохли и сморщились. Значит, это Любовь своим огненным дыханием подула на тебя так, что ты обречен на смерть <...>»).

Стихотворение Корнуолла было включено в сборник произведений четырех английских поэтов,1 привезенный Пушкиным с собой в Болдино. По этой же книге поэт познакомился с произведениями Корнуолла, послужившими литературной основой для нескольких болдинских произведений («Я здесь, Инезилья...», «Заклинание», «Из Barry Cornwall», «Маленькие трагедии»), что в разное время указывалось исследователями.2

84

М. П. Алексеев, обращавшийся к теме розы у Пушкина,3 не затронул этих стихов. Включить их в цепь пушкинских стихотворений о розе пытается И. И. Грибушин, считающий набросок возвращением к теме стихотворения «Есть роза дивная: она...» (1827) и предвосхищением болдинского «Отрывка» («Не розу пафосскую...»; черновой автограф датируется концом октября — началом ноября 1830 г.), который, по мнению исследователя, «полностью закончен» и которым «символика розы <...> была исчерпана».4 Думается, И. И. Грибушин прав: связь наброска с «Отрывком» есть. Но обнаружение источника вносит новый акцент: сам «Отрывок», возможно, тоже связан не только с известной традицией (И. И. Грибушин выделяет здесь стихотворение Веневитинова «Три розы), но и — прямо или косвенно — со стихотворением «К розе» Корнуолла.

Почему же Пушкин оставил работу над переводом?

Стихотворение Корнуолла написано в тональности грусти и пессимизма. Роза названа «унылым цветком» («dull flower»), и сожаление о ее гибели — лейтмотив стихотворения. Любовь здесь выступает как сила, которая, хотя и «стремится лелеять» («so strives to cherish»), в действительности испепеляет «огненным дыханием» («fiery breath»). Пушкин, закончив свой «Отрывок» стихами:

Но розу счастливую,
На персях увядшую
Элизы моей...

(III, 258)

даст совершенно иную трактовку темы: роза у него не «унылая», а «счастливая» (в автографах несколько раз появляется эпитет «блаженная» — III, 869); всякое сожаление о цветке исчезает в радости любви. По словам И. И. Грибушина, симпатии Пушкина — «<...> на стороне жизни, мирской красоты, земного чувства любви».5

Причина прекращения работы Пушкина над стихотворением английского поэта, видимо, в том, что по своему настроению оно было чуждо ему. Отказавшись от перевода, он тем не менее вернулся к мотиву Корнуолла (роза, умирающая на груди любимой женщины) в другом стихотворении («Отрывок»), дав своеобразный «ответ» английскому поэту.

Вопрос о влиянии поэзии Корнуолла на творчество Пушкина, возможно, еще не исчерпан. Атмосфера английской поэзии могла питать и

85

другие болдинские произведения. Она ассоциативно возникает в стихотворении «Для берегов отчизны дальной...», финальный образ которого — «поцелуй свиданья» — напоминает финал стихотворения Корнуолла «К —» («To —»),6 посвященного смерти любимой женщины и ожиданию новой встречи с ней в загробном мире: «И коснусь роз тех губ» («And touch the roses of those lips»). Кроме того, первые строки пушкинского стихотворения — «Для берегов отчизны дальной / Ты покидала край чужой» — есть калька, созданная по английскому образцу. Даже если стихотворение Пушкина не имеет в качестве прямого литературного источника «К —» Корнуолла, думается, оно все же связано в целом с английской поэтической традицией, особенно с поэзией Корноулла, пронизанной «некрофильскими» мотивами.

Принципиальная разница есть, однако, и здесь. Сохраняет силу замечание Н. В. Яковлева об отличии «Заклинания» от «An Invocation», программное для соотношения поэзии Пушкина и Корнуолла: «Что заставляет поэта тревожить тень возлюбленной? У Корнуоля — живой интерес к потустороннему. У Пушкина — совсем другое чувство — земное <...>».7

В заключение заметим, что оборот, подобный тому, каким начинается пушкинский набросок, уже встречался прежде в творчестве поэта. В шестой главе «Евгения Онегина» о погибшем Ленском сказано:

Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье <...>

(VI, 130)

Таким образом, перед нами еще и своеобразная автореминисценция.

О. Л. Довгий, А. В. Кулагин

———