18

Я. Л. ЛЕВКОВИЧ

ИЗ НАБЛЮДЕНИЙ
НАД «АРЗРУМСКОЙ» ТЕТРАДЬЮ ПУШКИНА

1

Неоконченная заметка Пушкина, которая печатается в его сочинениях под условным названием «Разговор о критике», записана в так называемой «арзрумской» рабочей тетради Пушкина (тетрадь № 841). Тетрадь называется «арзрумской», потому что, отправляясь в 1829 г. в действующую армию, Пушкин взял ее с собой и вел в ней записи во все время пребывания на Кавказе. Заметка построена как разговор двух лиц (А и В) о современном состоянии критики. Поводом к диалогу послужил один из номеров московского журнала «Галатея» (издатель С. Раич). Начинается она с реплики А: «Читали ли вы в последнем номере „Г<алатеи>“ критику NN?». Н. К. Козмин, Ю. Г. Оксман и В. В. Гиппиус датируют заметку 1830 г.1 Б. В. Томашевский не указывает года и ограничивается общим комментарием: «Статья вызвана резкой полемикой на страницах „Галатеи“ — журнала, издававшегося С. Раичем. Раичу так же резко отвечал Полевой в „Московском Телеграфе“. Подобная же полемика велась в „Северной Пчеле“ Булгарина и в „Вестнике Европы“ Каченовского».2 Мы видим, что Томашевский не связывает заметку с каким-либо конкретным номером журнала, хотя Пушкин указывает на определенный («последний») номер «Галатеи».

Попытку объяснить, какой номер имел в виду Пушкин, сделал Ю. Г. Оксман. В его комментариях к заметке читаем: «Пушкин имеет в виду анонимную статью (автором ее был, видимо, С. Е. Раич), посвященную разбору альманахов „Денница“ и „Северные

19

цветы на 1830 год“. Статья опубликована была в „Галатее“, 1830, № 6 и 8».

Стремлению связать неизвестный нам номер журнала с рецензией на «Денницу» (а следовательно, и датировать «Разговор о критике» 1830 г.) противоречит положение заметки в тетради № 841. Расположена она в середине строфы <15> главы «Странствие» «Евгения Онегина», которая по первоначальному замыслу поэта была восьмой главой романа. В плане-оглавлении романа, составленном в 1830 г. в Болдине, Пушкин обозначил, где и когда эта глава писалась: «Москва. Павловское. 1829. Болдино».3

Известно, что в 1830 г. в Болдине Пушкин заканчивал главу «Странствие» и приводил в порядок ее разрозненные строфы, а в 1829 г. он ее писал. Строфы <1>—<11> писались в Москве, а строфы <12>—<17> — в имении П. И. Вульфа Павловское, куда поэт заехал по пути из Москвы, возвращаясь после арзрумской поездки в Петербург.4 Положение в тетради свидетельствует, что «Разговор о критике» Пушкин писал в Павловском, прервав на какое-то время работу над «Онегиным».

Пушкин появился в Москве в конце второй декады сентября и вскоре (после 8 октября) отправился в Старицкий уезд, где он гостил не только у П. И. Вульфа, но и у П. А. Осиповой, в ее имении Малинники. Около 10 ноября поэт выехал уже в Петербург. Так что «последним» номером «Галатеи» он мог назвать только тот из номеров, которые читал в Москве, в Малинниках и Павловском. Это был какой-либо из номеров, поступивших в продажу не раньше середины сентября. Просматривая номера «Галатеи», видим, что 10 сентября было подписано цензурное разрешение на № 37, а 31 октября — на № 44.

В номерах с 37-го по 44-й имеется только одна критическая статья. Статья называется «К читателям „Галатеи“» и напечатана в № 43 без подписи. Статья эта не могла не заинтересовать Пушкина. В ней подводится итог полемике, которая велась в течение последних месяцев на страницах «Галатеи», «Московского телеграфа», «Вестника Европы», «Северной пчелы» и «Сына отечества». Автор, скрывший свое имя (скорее всего это был издатель «Галатеи» С. Раич), касался вопросов, которые были животрепещущими для Пушкина. Речь в статье идет о состоянии критики, о торговых отношениях в литературе (когда полемические выступления вызваны не принципиальными соображениями, а борьбой за подписчика), наконец, об участии писателей в литературной полемике. В статье содержатся резкие выпады против «журнального триумвирата» (так автор называет «Северную пчелу», «Московский телеграф» и «Сын отечества»).

20

Обратимся к заметке Пушкина. Один из собеседников демонстративно заявляет, что он не читает русской критики, другой, напротив, сообщает, что следит за журнальными схватками, и сравнивает журнальную полемику с кулачными боями. «Разговор» включает две позиции Пушкина по отношению к современной критике. С одной стороны, утверждается, что русская критика при нынешнем ее состоянии не может «управлять общим мнением».5 С другой стороны, формулируется позитивная позиция: писатели не должны уклоняться от журнальной полемики. Участие в полемике писателей, «заслуживающих уважение и доверенность публики», — единственный путь к тому, чтобы критика стала достойной литературы.

В «Разговоре» находим реплики, которые прямо соотносятся с отдельными положениями анонимной статьи. Ее автор защищает издателя «Вестника Европы» Каченовского от нападок «триумвирата». О полемике «Вестника Европы» и «Московского телеграфа» говорится так: «В конце прошедшего года ему («Московскому телеграфу», — Я. Л.) заметили в „Вестнике Европы“ со всем хладнокровием и основательностию, что он судит о романтизме и классицизме, не понимая правильно ни того ни другого. Г. издатель „Московского телеграфа“ обещался отвечать на то особенною статьею; и чем же он ответил! Беспримерными ругательствами...».

Ср. в «Разговоре»: «В. Мне не нужно читать „Телеграф“, чтобы знать, что поэмы Пушкина в моде и что романтической поэзии у нас никто не понимает — что же касается до отношений г-на Раича и г. Полевого, г-на Каченовского и г. Булгарина — это вовсе не любопытно <...> А. Однако же забавно» (XI, 90). Дальше речь идет о приемах современной полемики: в ответ на реплику А: «Однако же забавно» — В говорит: «Вам нравятся кулачные бойцы».

Анонимная заметка вполне может быть сравнена с кулачным боем, где противники действуют, не считаясь с какими-либо правилами. Автор статьи в «Галатее» бьет членов «журнального триумвирата» наотмашь, не стесняясь в выражениях. Вот несколько примеров его полемических приемов. «Издатели С<еверной> П<челы> без зазрения совести начинают бранить журналы, которые, как им кажется, убавляют число подписчиков на С<ына> Отечества и Сев. Пчелу. И эти люди не стыдятся хвалиться своим

21

литературным патриотизмом и укорять других в не-любви к отечественной словесности!»; «Появилась Галатея, <...> и журнальный триумвират, давно уже известный литературною совестию, взволновался и вооружился против нее площадною бранью, грубейшими ругательствами».6 Разборы, которые печатаются на страницах «триумвирата», называются «торжеством самой наглой литературной ябеды»,7 «клеветою», «беспримерными ругательствами», а издатели этих журналов — людьми с «шарлатанской маской», «неучами», «литературными крикунами и самозванцами» и т. д.

Выше указывалось, что по положению в тетради «Разговор о критике» мог быть написан только в Старицком уезде. Была ли у Пушкина возможность видеть и читать этот номер в Малинниках или в Павловском? Цензурное разрешение на № 43 «Галатеи» подписано 25 октября 1829 г. Следует сказать, что «Галатея», не в пример другим журналам, очень скоро выходила в свет после цензурного разрешения. Разрыв между разрешением и началом раздачи журнала подписчикам составлял 3 или 4 дня. Номеру 43-му особенно повезло. Уже на следующий день после того как цензор написал «печатать позволяется», 26 октября, в № 86 «Московских ведомостей» читаем: «Сорок третий нумер Галатеи, журнала литературы, новостей и мод, издаваемого Раичем, господам подписчикам раздается». Обитатели Малинников могли получить этот номер быстрее, чем он дошел до Петербурга (почтовая станция, куда, вероятно, доставлялась для них почта, была расположена гораздо ближе к Москве, чем к Петербургу).

Такая скорая доставка журналов в провинцию, по-видимому, поразила Пушкина. В «Романе в письмах», который писался также в Павловском, в письме № 5 (Лиза — Саше) читаем: «Маша хорошо знает русскую литературу — вообще здесь более занимаются словесностию, чем в Петербурге. Здесь получают журналы, принимают живое участие в их перебранке, попеременно верят обеим сторонам, сердятся за любимого писателя, если он раскритикован. Теперь я понимаю, за что Вяземский и Пушкин так любят уездных барышень. Они их истинная публика» (VIII, 50). И свежие журналы в провинции, и участие их читателей в журнальной «перебранке» — конечно же непосредственные впечатления от пребывания в Старицком уезде в октябре—ноябре 1829 г. 43-й номер «Галатеи» мог дойти до обитателей Малинников в самом начале ноября. «Роман в письмах» Пушкин начал писать 21 октября. Эта дата стоит в конце письма № 1; письмо № 3 датировано поэтом 1 ноября; письмо № 5, цитату из которого мы приводили, могло быть написано уже 2—3 ноября. По горячим следам разговоров о полученном номере «Галатеи» пишется и «Разговор о критике». Однако статью Пушкин сразу же бросил. Не закончив «Разговора», он возвращается

22

к прерванной работе над «Странствием». В этом убеждает порядок записей в тетради № 841. Конец «Разговора о критике» занимает л. 113 тетради (записи ведутся с обратного конца тетради, в перевернутом ее положении), а на л. 112 об. (т. е. на следующей странице) заканчивается <15> и начинается <16> строфы главы «Странствие», затем строфа <16> дорабатывается на л. 113, где уже был записан «Разговор о критике» и нижняя часть которого оставалась свободной. Дальше (после строфы <17>) в тетради пишется «Роман в письмах» (письма № 6—10), а потом следуют уже петербургские записи.

В Петербурге Пушкин поглощен планами издания «Литературной газеты». К этому времени номер «Галатеи», о котором шла речь в «Разговоре», перестал быть «последним». Да и заметка была, скорее всего, брошена, потому что связь ее с определенной статьей «Галатеи» требовала отклика в каком-либо из ближайших номеров выходивших журналов. Такой возможности у Пушкина, очевидно, не было. Затронув в «Разговоре» тему о состоянии русской критики, он будет разрабатывать ее позднее, но уже в других статьях.

Возвращаясь к датировке заметки, скажем, что датировать ее следует 2—8 (?) ноября 1829 г.

2

В предисловии к разделу «Приходо-расходные записи» книги «Рукою Пушкина» М. А. Цявловский писал: «Скупые, почти без слов, записи сумм рублей ярко живописуют ту материальную нужду, в тисках которой всю жизнь находился поэт. „Долги“ — такова тема почти всех этих записей».8

25 таких записей опубликовано в названной книге. Эти 25 не исчерпывают всех цифровых подсчетов, которые встречаются в рукописях Пушкина. Имеются они и в «арзрумской» тетради (№ 841). На л. 122 тетради находим следующую колонку цифр:

125
350
475
———— 

Колонка записана с обратного конца тетради, в перевернутом положении. Она расположена на правом поле листа. Выше ее — заметка «Литература у нас существует, а критики нет» (XII, 178), ниже — стихотворение «Здравствуй, Дон». На предыдущей странице (л. 123 об.) записана эпиграмма на Надеждина («Надеясь на мое презренье») и черновик стихотворения «Был и я среди донцов».

23

Последовательность появления всех этих записей разобрана нами в готовящейся к печати статье «Рабочая тетрадь Пушкина № 841. (История заполнения)». Особенно примечательно соседство цифровой записи с эпиграммой на Надеждина. Приехав во Владикавказ по пути из Арзрума, Пушкин прочитал критику Надеждина на «Полтаву». В «Путешествии в Арзрум» он так вспоминает об этом: «У Пущина на столе нашел я русские журналы. Первая статья, мне попавшаяся, была разбор одного из моих сочинений. В ней всячески бранили меня и мои стихи. Я стал читать ее вслух. Пущин остановил меня, требуя, чтоб я читал с большим мимическим искусством. Надобно знать, что разбор был украшен обыкновенными затеями нашей критики: это был разговор между дьячком, просвирней и корректором типографии, Здравомысловым этой маленькой комедии. Требование Пущина показалось мне так забавно, что досада, произведенная на меня чтением журнальной статьи, совершенно исчезла, и мы расхохотались от чистого сердца» (VIII, 483).

Хотя Пушкин и пишет, что «досада», вызванная критикой Надеждина, «совершенно исчезла», он не преминул ответить Надеждину эпиграммами. В тетради находим три эпиграммы на Надеждина: уже упомянутую «Надеясь на мое презренье», кроме того «притчу» «Сапожник» и черновой набросок «В журнал совсем не европейский». Все они записаны с обратного конца тетради (именно здесь размещались стихи, которые Пушкин сочинял во время путешествия). Примечательно, что все три эпиграммы расположены в тетради до привлекшей наше внимание цифровой записи, т. е. написаны до нее.

Что может означать эта запись? Нам кажется, что объяснение ее содержат воспоминания М. И. Пущина. Отправляясь из Владикавказа на воды, Пущин взял с собой Пушкина и известного бреттера и игрока Р. И. Дорохова. Оба дали ему слово «во все время следования <...> в товариществе до вод в карты между собою не играть».9 Условие было выполнено. Однако в Пятигорске Пушкин познакомился с неким офицером Павловского полка Астафьевым. Эпизод с Астафьевым, со слов Пущина, закончился следующим образом: «Более недели, — пишет Пущин — Пушкин и Дорохов не являлись в Кисловодске, наконец приехали вместе, оба продувшиеся до копейки. Пушкин проиграл тысячу червонцев, взятых им у Раевского на дорогу». Дальше Пущин пишет, что ему пришлось снабдить поэта деньгами на путевые издержки.10

Подсчеты на л. 122 в сумме дают без малого тысячу. Можно с уверенностью сказать, что, записывая колонку цифр, Пушкин подводил итог своего долга Астафьеву. Это значит, что запись сделана во время пребывания поэта в Пятигорске (или в первые дни после приезда в Кисловодск), т. е. в начале двадцатых чисел

24

августа (из Тифлиса Пушкин выехал 6 августа, 10-го или 11-го встретился с Пущиным во Владикавказе, 15-го или 16-го они приехали в Пятигорск и в начале 20-х чисел Пушкин, уже без денег, появился в Кисловодске).

Расположение записи карточного проигрыша Астафьеву является несомненно вехой, отделяющей кавказские записи от последующих обращений к тетради уже в Москве и играет немалую роль в истории заполнения тетради № 841. Запись позволяет уточнить датировку эпиграмм (10-е—начало 20-х чисел августа 1829 г.).

3

Еще одна «приходо-расходная» запись Пушкина в тетради № 841 опубликована (неточно) в книге «Рукою Пушкина» с примечанием: «смысл подсчетов неясен».11

Выглядит эта запись так:

3 окт.

	1650    3[900] 4650  2500  7150	Кор  <?>  Ки    <?>
9300 1500 10800   7150 3650

3 октября в Москве Пушкин работал над главой «Странствие» «Евгения Онегина». Закончив на л. 118 строфу <11>, он сверху следующей страницы (на л. 117 об.) написал дату «3 окт.», ниже справа поставил изящную фигурную виньетку — обычный знак окончания какого-то этапа в работе, а слева тем же размашистым почерком, которым писались строфы романа, записал:

1600  Кор  <?>

3900  Ки    <?>

В этой записи у слов, которые стоят рядом с цифрами, четко прочитываются только первые слоги. Затем верхнюю цифру Пушкин меняет на 1650 (зачеркивает последние два нуля, чтобы вместо них написать 50, но, ошибаясь, снова пишет 00 и потом уже первый ноль исправляет на пятерку). Во второй записи зачеркивает 900. Сумма оставшихся цифр равняется 4650. Эту сумму мы находим в записи, расположенной во второй колонке. К ней прибавляется 2500, что в сумме дает 7150. Цифру 7150,

25

в свою очередь, мы видим в третьей колонке. Она вычитается из 10 800.

В «Рукою Пушкина» слова, которыми сопровождается первая запись, предположительно расшифровываются как «Коробки» и «Книги». Однако трудно представить ситуацию, в которой Пушкину могло бы понадобиться 1650 коробок или 1650 рублей на какие-то коробки. Подсчеты эти, конечно, денежные. Можно предположить, что сперва суммируются долги, а потом сумма долгов вычитается из денег, имеющихся в наличии.

У вернувшегося в Москву из поездки в Арзрум Пушкина деньги были. В конце мая (поэт в это время был уже на Кавказе) в Петербурге вышла 1-я часть «Стихотворений Александра Пушкина», а 1 июня «Московские ведомости» сообщили об их продаже в Москве.12

Кому же мог быть должен Пушкин сумму, которая почти уничтожила всю его наличность? В черновиках «Путешествия Онегина» находим строки: «Вокруг него гремят стаканы, мелькают карты». Эти строки записаны на полях л. 119 «арзрумской» тетради рядом со строфой <8> «Странствия», в которой рассказывается о пребывании Онегина в Москве. Строфа <8> писалась в Москве 3 октября 1829 г. (дата поставлена Пушкиным сразу после строфы <11>), но приписка на полях о стаканах и картах сделана позже — другими чернилами и другим пером. Этими чернилами и пером поэт пользовался в Павловском (или в Малинниках), когда писал «кавказские» строфы «Странствия» (строфы <12>—<17> на л. 117 об.—116, 113—112 тетради). Поэт явно раздумывал, чем занять Онегина в Москве — отправить ли его разглядывать памятники русской славы или посадить за карточный стол.

В московских строфах отразились эпизоды жизни самого Пушкина — это вокруг него «гремели стаканы» и «мелькали карты», о нем «слагали стихи» и его же «производили в женихи».

Если цифровые колонки являются денежными подсчетами, то неразобранные слова в первой колонке цифр могут быть только фамилиями (отметим, что оба начальных «к» — прописные, т. е. скорее относятся к именам, чем к предметам). Из московских знакомых, с которыми Пушкин мог сесть за карточный стол и чья фамилия начиналась бы на «Кор», мы знаем только Корниолина-Пинского (так писал Пушкин) или Карниолина-Пинского. В письмах Пушкина Карниолин-Пинский упоминается всего один раз. 3 августа 1831 г. Пушкин пишет Нащокину: «На днях послал я к тебе Горчаковскую 1000; отпиши, батюшка, Павел Воинович, получил ли все исправно, да еще покорнейшая просьба: узнай у Короткого, сколько должен я в Ломбард процентов за 40 000 заима? И когда срок к уплате? Пошел ли в дело Дороховский вексель и здоров ли Корниолин-Пинский?» (XIII, 204). Контекст

26

этого единственного упоминания примечателен. Вопрос о здоровье Пинского ставится не только рядом, но и в одном предложении с «дороховским векселем», т. е. он тесно связан с денежными расчетами. «Дороховский вексель», как отмечено Л. Б. Модзалевским, — «вероятно, вексель, выданный Пушкину <...> Дороховым при расчете по карточной игре».13 По-видимому, Карниолин-Пинский мало известен азартным игрокам, каким, например, был Нащокин, поэтому последний в ответном письме простодушно удивляется: «Корниол Пиньский здоров. Я его на улице встретил; зачем тебе его» (XIII, 210).

Вторая фамилия может быть прочитана как «Киселев». С. Д. Киселев — московский приятель Пушкина, частый гость сестер Ушаковых, жених, потом муж младшей, Елизаветы Николаевны. Мы не знаем (так же как в случае с Карниолиным-Пинским), был ли он любителем карточной игры или нет, но можно предположить, что какие-то денежные расчеты с Пушкиным у него были. Вскоре после возвращения в Петербург, 15 ноября 1829 г., Пушкин пишет ему: «На днях приехал я в П<етер>Б<ург>, о чем и даю тебе знать, ибо может быть твой поверенный приятель был уже здесь без меня. Адрес мой у Демута» (XIII, 204).

Если наше предположение верно и в первой записи имеются в виду Карниолин и Киселев, то из приведенных писем очевидно, что Пушкин со своими долгами еще не расплатился. Это подтверждает и сама запись. Первые две строки сделаны в Москве 3 октября, а следующие колонки цифр записаны уже в Старицком уезде. Мы видели, что одновременно Пушкин дописывал «московские» строфы «Онегина», вводя в них дружеские попойки и карточную игру. И не пришла ли ему мысль посадить Онегина за карточный стол в то время, когда он заканчивал приведенную нами цифровую выкладку?

4

На полях 23-го листа «арзрумской» тетради нарисован профиль В. К. Кюхельбекера. Узнать его легко: длинный нос, срезанный подбородок, — таким он не раз встречается среди рисунков Пушкина. Глаза большие, немного выпуклые (как на известной акварели П. Яковлева). Листы 20 об., 21, 21 об., 22, 22 об., 23 тетради заполнены черновыми набросками двух сцен «Русалки» («Светлица» и «Днепр. Ночь»). Особенно нелегко давалась поэту песня русалок. Ее черновики занимают две совершенно исчирканные страницы (л. 22 об., 23). «Здесь, — пишет С. М. Бонди, — мы находим редкий по своей отчетливости образец работы Пушкина над стихом, над выбором и уточнением образов, подбором звуков и чередования метров. Наброски эти, хотя и доведены местами до окончательного вида, все же никакой сводной редакции не

27

дают и в беловой рукописи записаны в несколько иной редакции».14

Наблюдения над рисунками Пушкина приводят к выводу, что если не как правило (такое утверждение требовало бы фронтальной проверки всех рисунков Пушкина), то очень часто можно уловить ассоциативную связь между рисунками и текстом, рядом с которым они помещены.

Портрет В. К. Кюхельбекера.
Рисунок А. С. Пушкина. (ПД, № 841, л. 23).

В 1825 г. Кюхельбекер издал «драматическую шутку» «Шекспировы духи», в которой, как писал он в предисловии, «желал бы несколько познакомить русских читателей с шекспировым романтическим баснословием».15 Среди действующих в драме «стихийных духов» есть и «ондины», или «жители воды». Каждое появление

28

духов у Кюхельбекера сопровождается песней, которую они поют. Для песни «ондин» Кюхельбекер использовал амфибрахий. Амфибрахием написан и один из вариантов песни русалок на л. 23 пушкинской тетради:

Тепло  под  водами
В  речной  глубине
Луч  лунный
Играет  на  дне

 (VII,  329)

Ознакомившись с драмой Кюхельбекера, Пушкин писал П. А. Плетневу 4—6 декабря 1825 г.: «Кюхельбекера Духи — дрянь, стихов хороших очень мало; вымысла нет никакого. Предисловие одно порядочно. Не говори этого ему — он огорчится» (XIII, 249). Отношение Пушкина к драме Кюхельбекера требует специального рассмотрения.16 Несомненно одно: вводя в свою драму «жителей вод» — русалок и сочиняя песню, которую они должны петь, Пушкин вспомнил своего предшественника — Кюхельбекера. Песня «ондин» в «Шекспировых духах» была одной из точек отталкивания для Пушкина, когда он работал над сценой «Днепр. Ночь» своей драмы.

5

Еще один мужской профиль нарисован на полях листа 26 тетради: крупное лицо, большой нос, несколько скошенный подбородок, четко выраженная надбровная линия. Длинные волосы почти закрывают ухо так, что остается видна только мочка. Рисунок сделан рядом с черновым текстом стихотворения «Поедем, я готов; куда бы вы, друзья». Под стихотворением дата: «23 дек<абря> 1829».

«Поедем, я готов...» имеет конкретный биографический подтекст. После неудачного сватовства к Н. Н. Гончаровой Пушкин стремится «разорвать оковы любви» («Но полно, разорву оковы я любви» — так заканчивается стихотворение в черновике) и пуститься в дальние странствия — во Францию, в Италию или в Китай, с направлявшейся туда миссией (см. его письмо к Бенкендорфу от 7 января 1830 г.: XIII, 56). Стихотворение обращено к друзьям, поэтому естественно предположение, что нарисованный профиль принадлежит кому-либо из друзей Пушкина. С кем из петербургских друзей поэт делился своими невзгодами? Одним из таких, близких Пушкину, людей был П. А. Плетнев. О своих отношениях с Пушкиным Плетнев вспоминал: «Я был для него всем — и родственником, и другом, и издателем, и кассиром <...> Привычка относиться во всем ко мне, опыты прямодушия моего <...> сблизили его со мною».17

29

Известные изображения Плетнева подтверждают наше предположение. Некоторые его портреты носят комплиментарный характер — резкие, характерные черты лица на них несколько сглажены, но даже они имеют сходство с рисунком Пушкина. Однако безусловно подтверждает это сходство фотография Флейшнера, сделанная в 1854 г. Плетнев не изменил прически, выглядит моложаво, и черты его лица соответствуют рисунку Пушкина. Мы видим, что даже мочка уха вырисована Пушкиным очень тщательно. Очень близка профилю на л. 26 и литография А. В. Борисполька с портрета работы Тыранова.18

Портрет П. А. Плетнева.
Рисунок А. С. Пушкина. (ПД, № 841, л. 26).

6

В «арзрумской» тетради привлекает внимание еще один рисунок — на л. 81 об. Рисунок занимает весь лист. Внизу справа крупным планом нарисована стоящая спиной женская фигура. Она в легком, нарядном летнем платье с вышивкой по подолу. По всему листу легкими штрихами набросаны деревья и кусты, так что рисунок изображает барышню на прогулке. Неупорядоченность, разбросанность пейзажных деталей показывает, что перед нами — пейзаж сельский. Внизу листа изображены два идентичных женских профиля, соединенные вместе (наподобие двуликого Януса). На правом профиле тонкими штрихами намечен венок из цветов. Выше — три мужских профиля.

30

Что скрывается за рисунком — воспоминание о реальных впечатлениях, просто зарисовка, не имеющая скрытого смысла, или размышления, связанные с каким-либо творческим замыслом?

Разгадку рисунка, нам кажется, дает написанная сверху фраза: «В одной из южных губерний наших». Фраза построена как зачин какого-то произведения. Из всех произведений Пушкина похожей фразой начинается «Барышня-крестьянка» («В одной из отдаленных губерний наших...»). Гуляющая барышня, ее «двуликость» (барышня и крестьянка) приводит к убеждению, что перед нами первое рукописное свидетельство замысла «Барышни-крестьянки».

В мужских профилях Пушкин ищет, по-видимому, графическое соответствие герою повести. Не исключено, что здесь он нарисовал кого-нибудь из своих знакомых.

На этом же листе записан перечень предметов: «карандаши, полоскание, щетки, духи». Скорее всего, это список покупок перед какой-то поездкой.

В тетради № 841 находим несколько случаев, когда Пушкин иллюстрирует не готовое произведение, а его замысел. Так план повести «На углу маленькой площади» сопровождается рисунком: вслед за планом, на одном с ним листе, изображена сидящая в кресле, как бы усталая дама. Рядом с планом «Тазита» нарисованы черкес и кинжал.

На л. 81 об. смысловую нагрузку несет не план, а рисунок; поэтому, наверное, вариант зачина повести «В одной из южных губерний наших» не соотносился с «Барышней-крестьянкой» и не учтен в академическом издании.

«Барышня-крестьянка» писалась в болдинскую осень 1830 г. В автографе стоит дата: «20 сентября». Однако рисунок в «арзрумской» тетради свидетельствует, что замысел повести возник в феврале—начале марта 1830 г. Датировать его позволяют записи, расположенные на соседних листах тетради. А список покупок дает возможность уточнить датировку. 9 марта Пушкин выехал в Москву, так что рисунок, как и список, следует отнести к началу марта.19

————