113

ТРУД И. И. ГОЛИКОВА «ДЕЯНИЯ ПЕТРА ВЕЛИКОГО ‹...›»
В КРУГУ ИСТОЧНИКОВ ТРАГЕДИИ «БОРИС ГОДУНОВ»

Исторические сочинения, которыми пользовался Пушкин при работе над «Борисом Годуновым» и темой Петра I, давно выявлены и, по-видимому, подробно изучены. Несомненно: карамзинская «История государства Российского» стала фактической основой пушкинской трагедии, а конспект книги И. И. Голикова «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России, собранные из достоверных источников и расположенные по годам» (1788—1789) Пушкин составил в последние годы жизни для труда, который ему не суждено было завершить.

Однако в этих утверждениях, в целом бесспорных, подразумевается одно обстоятельство, несколько сужающее наши представления: жесткая прикрепленность интересов Пушкина-читателя к интересам Пушкина-литератора. Между тем — и мы покажем это в нашей работе — Пушкин читал не узко прагматически: в его текстах можно найти следы знакомства с историческими сочинениями, на первый взгляд далекими от избранной им темы.

Один из лучших комментаторов «Бориса Годунова» Г. О. Винокур, перечисляя источники, использованные Пушкиным при написании трагедии, называет, конечно же, многотомную «Историю» Карамзина и еще несколько памятников и работ о «Смутном времени». Обзор литературы Винокур завершает категорическим суждением: «Этим ограничивается круг исторических источников, которыми мог пользоваться Пушкин».1

Но дело обстоит не так просто. Название книги, обозначенное на титульном листе, далеко не всегда полностью раскрывает содержание труда. Пушкинисты, изучившие многотомную работу Голикова, тщательно рассматривали ее «по ведомству» истории Петра и его времени. Но вот что пишет историк, с пушкиноведением не связанный и изучавший голиковский труд просто как факт русской историографии XVIII столетия:

«Известно, что кроме 12 томов „Деяний Петра Великого“ Голиков написал еще 18 томов „Дополнений к деяниям Петра Великого“ (М., 1790—1797) <...>

Материал <...> здесь расположен по годам. Первые три тома „Дополнений...“ составляют „Введение“, под названием „Изображение предшествующих времен Петру Великому“. Изложение материала идет по царствованиям, начиная от Бориса Годунова».2

114

Таким образом, читая голиковский труд, Пушкин мог черпать из него материал не только о Петре, но и о «Смутном времени», о годах правления Бориса Годунова. В этой связи необходимо знать, когда Пушкин впервые познакомился с голиковскими «Деяниями». Вопрос этот уже ставился и решался. К сожалению, можно только гадать о том, было ли основное сочинение по истории Петра в библиотеке Царскосельского лицея, и о том, мог ли Пушкин прочесть его во времена южной ссылки. Но то, что Пушкин был знаком с многотомным Голиковым уже к 1825 г., доказано И. Л. Фейнбергом. Исследователь незавершенных работ Пушкина аргументирует это двумя соображениями. Во-первых, не особенно лестное в контексте выражение «голиковская проза» встречается в письме Пушкина к А. А. Бестужеву от 30 ноября 1825 г. Во-вторых, историк М. Семевский, описывая библиотеку в усадьбе Тригорское, называет экземпляр «Деяний» Голикова в числе книг, которыми Пушкин пользовался в 1824—1825 г.3

Фейнберг подробно Голикова штудировал, но, занятый петровской темой у Пушкина, не соотнес «Изображение предшествующих времен Петру Великому» с «Борисом Годуновым». И наоборот: Винокур, изучая «Бориса Годунова», не заинтересовался Голиковым, — ведь эта книга, казалось ему, посвящена исключительно Петру.

Между тем Голиков более 300 страниц посвящает правлению Бориса и «Смутному времени».4 А если учесть, что обращение Пушкина к библиотеке в Тригорском и его письмо к Бестужеву дают хронологический промежуток 1824—1825 гг. — как раз время работы над трагедией! — то станет ясной необходимость понять место «голиковской прозы» в кругу литературных источников «Бориса Годунова».

Действительно, сопоставление «Бориса Годунова» со II томом «Дополнений к деяниям» убеждает, что голиковский текст небезразличен к ткани пушкинской трагедии. Такое сопоставление выявляет множество смысловых совпадений между текстом трагедии и историческим сочинением. Количество и характер таких соответствий убеждают в том, что они — не случайность.

Разумеется, это утверждение, как и всякое другое, имеет свои границы. И Голиков, и Карамзин, и Пушкин многое могли равноправно почерпнуть в изданных к тому времени документах и летописных сводах; Карамзин, несомненно, был знаком с «Деяниями»; наконец, многие сведения были традиционно общеизвестны. И все-таки привлечение голиковского «Изображения предшествующих времен Петру Великому» к изучению «Бориса Годунова» кажется плодотворным.

С этой точки зрения важным примером становится у Пушкина народная сцена «Девичье поле. Новодевичий монастырь», в конце которой идет диалог двух простолюдинов из толпы. Пытаясь изобразить свое бесцарственное сиротство, они силятся притворно заплакать, и один мажет глаза слюною. Протограф этого места у Пушкина Г. О. Винокур ищет в Карамзине

115

и в 397-м примечании к основному тексту Х тома находит невнятную строку о людях, мазавших себе глаза слюною.5 Между тем у Голикова этот факт включен в русло основного повествования и дан в контексте, несомненно сходном с пушкинским. Рассказывая о призвании Годунова на царство, Голиков пишет:

«Народ <...> подступал к монашествующей Царице, которая и сама весьма желала ему (Годунову, — В. Л., Н. Т.) царства, прося с воплем, чтобы она его к тому уговорила. Они казались все проливающими слезы, а многие в недостатке оных мочили глаза себе слюнами, дабы казаться плачущими» (58).

Здесь факт, использованный Пушкиным, находится не на периферии авторского сознания, как у Карамзина, но акцентирован, приведен в ряду основных соображений. Даже если Пушкин запомнил 397-е примечание к Х тому Карамзина, ничто не мешает предположить, что в тексте трагедии отражены оба источника.

Подобным же образом усложняется происхождение текста сцены «Лес» в трагедии. Она, как известно, начинается указанием на присутствие Самозванца и боярина Пушкина и ремаркой: «В отдалении лежит конь издыхающий». Первая реплика Лжедмитрия:

Мой бедный конь! как бодро поскакал
Сегодня он в последнее сраженье,
И раненый как быстро нес меня.
Мой бедный конь.

В свое время источник этого места трагедии вызвал полемический выпад Г. О. Винокура против И. Н. Жданова, который, не найдя соответствия цитированным строкам в томе Карамзина, пытался искать другие протографы. Винокур указал в XI томе «Истории государства Российского» место, где Лжедмитрий «на раненом коне ускакал в Севск».6 Но сочинение Голикова равно выпало из поля зрения обоих исследователей. Между тем автор «Деяний» куда сильнее, чем Карамзин, подчеркивает эту деталь бегства. Самозванец, по Голикову, «едва сам мог спастись бегством, потому что лошадь под ним была сильно ранена» (163).

Здесь, как и в первом нашем примере, пушкинский текст может быть основан на слитном, равноправном восприятии источников.

Соответствия разных рангов и значимостей у Голикова и Пушкина весьма многочисленны. Вот лишь несколько пунктов из их длинного списка.

Голиков замечает, что женой Годунова «была дочь Малюты Скуратова» (61). Возможно, именно на это Пушкин откликается репликой Шуйского о Годунове: «татарин, зять Малюты, зять палача». Историк Петра обвиняет Бориса в том, что тот «повелевает тайно» доносить холопам на господ своих. Далее Голиков рассказывает о доносе слуг на родовитых бояр, доносе, который достигает царя через родственника его, Семена Годунова (67—68, 72). Точно такой же ход дела у Пушкина во второй сцене «Царские палаты», где диалог Бориса и Семена Годуновых начинается

116

репликой боярина: «Нынче Ко мне, чем свет, дворецкий князь-Василья И Пушкина слуга пришли с доносом». В сцене «Москва. Дом Шуйского» боярин Пушкин, жалуясь на Годунова, спрашивает: «Знатнейшие меж нами роды — где? Где Сицкие князья, где Шестуновы, Романовы, отечества надежда?» — но эти же имена ссыльных Пушкин читал и у Голикова (74—75).

Не исключена и та вероятность, что знание «Дополнений» отразилось у Пушкина и в знаменитом монологе Бориса: «Достиг я высшей власти». Строкам из середины этого монолога —

Бог насылал на нашу землю глад,
Народ завыл, в мученьях погибая;
Я отворил им житницы...

соответствует подробное, на нескольких страницах, голиковское описание голода 1603—1605 гг., в котором один из главных мотивов — раздача хлеба бедным из государевых житниц (81—83).

Пусть «голиковская проза» далеко не достигает художественной силы Карамзина, а тем более Пушкина, для нас важно только то, что здесь читатель встречает массу исторических реалий, знакомых ему прежде всего по пушкинской трагедии. Так, у Голикова Гришка Отрепьев в 1601 г. бежит в Польшу «сговорясь с двумя Чудова монастыря монахами Мисаилом Попадиным и Варлаамом» (с. 123). Пушкин и Голиков фактически сходно рассказывают о сражении под Севском; в обоих текстах упоминаются одни и те же персонажи. Упомянув о почти полной победе Самозванца, Голиков продолжает: «Но некоторый Лифляндец, по имени Волмер Розен, находившийся в Царской Службе, и Яков Маржерет <...> с несколькими шквадронами Немецких рейтар, состоявших также в Царской Службе, все дело поправили. Они с такой храбростью напали, что отбили назад всю артиллерию..» (с. 162—163). Как видим, и сами персонажи, и их действия вполне соответствуют сцене трагедии «Равнина близ Новгорода-Северского», куда Пушкин переносит ход этих событий.

«Сей обманщик, — пишет Голиков о Самозванце, — продолжал учиться Латинскому языку» (134—135). Не здесь ли один из возможных источников реплики пушкинского Самозванца: «... мне знаком латинской Музы голос»? Или еще: в «Деяниях» Годунов, узнав о появлении Самозванца, выступает «с повелением, как из Москвы в Польшу, так из-за границы Польской, в Россию никого не пропущать» (138), и в тех же обстоятельствах пушкинский Борис велит: «Чтоб от Литвы Россия оградилась Заставами; чтоб ни одна душа Не перешла за эту грань; чтоб заяц Не прибежал из Польши к нам...

Наконец, «Борис Годунов» завершается ремаркой «Народ безмолвствует», которой предшествует обращение к толпе боярина Мосальского: «Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом...». Точно той же формулой пользуется и Голиков. В своей книге он обсуждает ложный, по его мнению, слух, будто Борис Годунов «из отчаяния отравил себя ядом» (175).

Но достаточно. Нашей подборкой примеров мы далеко не исчерпали «перекличек» между историческим сочинением и пушкинской трагедией, —

117

в этом, пожалуй, и нет надобности. Ясно, что Пушкин черпал материал не только у Карамзина, но и у Голикова, или, по меньшей мере, несомненно имел такую возможность.

Вместе с тем отмеченные места, как правило, параллельны не только у Пушкина и Голикова, но также и у Пушкина и Карамзина. Тем интереснее случай смыслового и текстуального совпадения Пушкина и Голикова там, где Карамзин молчит. Как известно, сцена «Ночь. Сад. Фонтан» есть та часть трагедии, где автор далеко отступает от карамзинского первоисточника: вся она плод вольного творческого воображения Пушкина. В «Истории государства Российского» нет ничего, что напомнило бы гордую речь Самозванца:

Тень Грозного меня усыновила,
Димитрием из гроба нарекла,
Вокруг меня народы возмутила
И в жертву мне Бориса обрекла...

В этих знаменитых строках мы находим важный акцент на возмущении народов вокруг Самозванца, — недаром же глагол «возмутила» стоит на конце строки и рифмуется. Тот же акцент и в том же словесном выражении — «смутил», «самозванцом возмущенное спокойствие» — присутствует в голиковском пересказе грамоты Василия Шуйского, написанной после убийства Лжедмитрия.

Вот точный текст Голикова:

«В грамоте своей Царь Василей Иванович изъявил сожаление свое, что злодей Гришка Отрепьев, похитивший на себя ложно имя Царевича Дмитрия Ивановича, обольстил Польшу и смутил оба государства, давая в то же время почувствовать Королю его неправды, что сему злодею он поверил, за крестным целованием помогал ему войском, что однакоже сего злодея всем государством в Москве убили, и он Василей возведен на престол Российским Царем, что он, желая со своей стороны восстановить между государствами самозванцом возмущенное спокойствие, посылает посольство для подтверждения <...> мира» (305—306).

Полезно заметить, что мотив возмущения государств и народов в обоих случаях возникает при разоблачении Самозванца; только у Пушкина это саморазоблачение, а у историка — акция московского правительства.

Трагедия «Борис Годунов» была завершена Пушкиным на рубеже 20—30-х годов и вышла из печати в январе 1831 г. Но это не означает, что с той поры Пушкин перестает размышлять над темой «Смутного времени» и — шире — над теми путями, которыми шла история России. В его раздумьях 30-х годов роль голиковских «Деяний» несомненно повышается — ведь Пушкин приступает к работе над темой Петра Великого. Вполне понятно, что масса конкретных деталей о «Смутном времени» на страницах «Дополнений к деяниям», уже не важных, отступает на второй план. Но знакомство именно с этими страницами отзывается теперь у Пушкина иначе, как бы переходит в иное качество.

Выше мы отметили, что Голиков не случайно открывает свое сочинение о Петре повествованием о царствовании Бориса Годунова и «Смутном

118

времени». В этих событиях автор видел предысторию Петра, отмечал ими начало нового этапа развития России.

Точно так же намеревался поступить и Пушкин.

Набрасывая план введения к своей «Истории Петра», Пушкин проводит отчетливую историческую границу именно по годам годуновского правления. План не оставляет в этом сомнения:

«Законы, более обычаи, нежели законы — неопределенны, судьи безграмотные. Дьяки плуты. (Нравы дикие, свирепые etc.).7 Просвещение развивается со времен Бориса...» (X, 291).

Мы видели, сколь разнообразны слагаемые многих мест пушкинского текста. Слагаемые исторической концепции Пушкина неизмеримо сложнее. Поэтому мы не возьмем на себя смелость утверждать, что Пушкин, относя начало просвещения ко времени царствования Бориса Годунова, просто повторяет голиковскую периодизацию. Но то, что Пушкин здесь с Голиковым согласен, явно повышает значение «Деяний» в мире пушкинского творчества.

Таким образом, работа Пушкина над исторической темой в 20—30-е годы может быть осмыслена и как великое разнообразие, и как некое высокое единство. Одним из признаков этого единства служит опора на Голикова на протяжении целого десятилетия, отделяющего «Бориса Годунова» от «Истории Петра».

В. С. Листов, Н. А. Тархова

———

Сноски

Сноски к стр. 113

1 Пушкин. Полн. собр. соч., т. VII. Изд. АН СССР <1935> (первоначальный комментированный вариант тома), с. 467.

2 Николаева А. Т. Вопросы источниковедения в трудах И. И. Голикова, посвященных Петру I. — В кн.: Труды Московского государственного историко-архивного института. М., 1966, т. 24, вып. 2, с. 105.

Сноски к стр. 114

3 См.: Фейнберг И. Л. Незавершенные работы Пушкина. 7-е изд. М., 1979, с. 86.

4 См.: Голиков И. И. Дополнения к деяниям Петра Великого. М., 1790, т. I. — В дальнейшем ссылки на это издание приводятся в основном тексте; арабская цифра в скобках указывает номер страницы.

Сноски к стр. 115

5 Пушкин. Полн. собр. соч., т. VII <1935>, с. 466.

6 Там же, с. 461.

Сноски к стр. 118

7 Выражение в скобках вынесено Пушкиным на поля рукописи.