59

М.  П.  АЛЕКСЕЕВ

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ1

6. Пушкин и повесть Ф. М. Клингера
«История о Золотом Петухе»

1

В истории изучения «Сказки о золотом петушке» Пушкина, как известно, очень заметную роль сыграла небольшая статья А. А. Ахматовой «Последняя сказка Пушкина», в которой она сообщала, что ей удалось обнаружить источник сюжета этого произведения поэта в новелле Вашингтона Ирвинга «Легенда об арабском звездочете» (другой вариант перевода заглавия новеллы — «Легенда об арабском астрологе»). Эта новелла помещена в книге американского писателя «Альгамбра» («The Alhambra») и безусловно была известна Пушкину по ее французскому переводу, вышедшему в Париже в 1832 г. и сохранившемуся в личной библиотеке поэта.2

Статья А. Ахматовой вызвала оживленный обмен мнений: споры защитников и противников высказанной ею догадки продолжались в печати довольно продолжительное время; впрочем, они были достаточно бесплодны

60

и во всяком случае слишком однообразны. Важнейшие результаты литературной полемики по этому поводу были изложены И. М. Ковальницкой,3 но сделанный ею критический обзор суждений об источниках «Сказки о золотом петушке» слишком краток, весьма неполон, вовсе не принимает во внимание мнений зарубежных исследователей Пушкина и не возбуждает желания пересмотреть этот вопрос заново. Напомним здесь, что большинство исследователей, не имея возможности отрицать действительное сюжетное сходство пушкинской сказки с новеллой В. Ирвинга, либо принимало полностью гипотезу Ахматовой, либо пыталось ослабить ее соображениями о более важной, по их мнению, стилистической и жанровой близости «Сказки о золотом петушке» к русскому сказочному фольклору. Так, например, М. К. Азадовский полностью соглашался с догадкой А. А. Ахматовой, хотя и указывал также на некоторые отклонения Пушкина от сюжетной схемы новеллы об арабском звездочете и справедливо подчеркивал, что Пушкин стремился передать заимствованные им из зарубежной литературы сюжеты таким образом, чтобы они получали подлинно национально-русское звучание.4 Близкой была точка зрения Ю. М. Соколова,5 И. П. Лупановой,6 Л. Желанского7 и др. И тем не менее Р. М. Волков в своей работе о народных источниках творчества Пушкина8 упрямо отрицал значение гипотезы Ахматовой. Он, между прочим, писал: «Утверждение М. Азадовского, что „Пушкин сохраняет в основном всю сюжетную схему Ирвинга“, не может быть принято. Да и сам М. Азадовский указывает на наличие существенных различий между новеллой Ирвинга и сказкой Пушкина <...> Отмеченные М. Азадовским „отклонения“ говорят о существенном отличии пушкинской сказки от новеллы Ирвинга, отличии, показывающем, что сказку Пушкина ни в коем случае нельзя возводить к новелле В. Ирвинга как первоисточнику, хотя Пушкин, безусловно, и знал эту новеллу, частично использовавши из нее некоторые ситуации в своей сказке».9

Тем не менее в советской науке о Пушкине в последнее время, по-видимому, возобладало все же противоположное мнение. Так, например, в последнем издании «Альгамбры» на русском языке новелла Вашингтона Ирвинга снабжена следующим примечанием комментатора: «Сюжет Ирвинга послужил источником Пушкину для его „Сказки о золотом петушке“, как доказала впервые А. А. Ахматова в своей работе „Последняя сказка Пушкина“».10

61

Публикуя первые результаты своего открытия о сходстве сказки Пушкина с новеллой Ирвинга, А. А. Ахматова отмечала, что именно «отсутствие фабулы сказки о золотом петушке в русском и иностранном фольклорах» привело ее к мысли, что «эта сказка имеет литературный источник», и попутно сообщала — правда, с чужих слов, — что источниками «Альгамбры» Ирвинга «в Испании никто не занимался».11

Десятилетие спустя на вопрос об источниках новеллы Ирвинга попытался ответить Константин Николаевич Державин (1903—1956), еще молодой в то время, но уже составивший себе имя видного знатока испанской литературы от ее истоков. Ученик создателей испанистической школы в русской филологии — Д. К. Петрова и В. Ф. Шишмарева, — К. Н. Державин много занимался как испанской, так и арабской литературами Испании.12 В 1944 г. от имени Пермского государственного педагогического института К. Н. Державин издал отдельной брошюрой в Перми свой доклад, читанный им в июне — августе 1943 г. на заседаниях Уральской научной конференции и Отделения литературы и языка Академии наук СССР. Эта брошюра имеет заглавие «Виргилий и Пермская сказка» и очень неожиданна по приведенным в ней средневековым книжным и фольклорным материалам Запада и Востока, а также по своим гипотетическим умозаключениям. По странной случайности эта интересная работа осталась не известной ни испанистам, ни востоковедам, ни специалистам-пушкиноведам, изучавшим сказки Пушкина.13 Сколько знаем, она была упомянута лишь однажды — мимоходом, без раскрытия ее содержания — А. Л. Слонимским в его книге «Мастерство Пушкина»,14 но и это глухое указание на нее осталось незамеченным.

«Источники ирвинговской легенды, насколько нам известно, не определены, — писал К. Н. Державин, ссылаясь на статью А. А. Ахматовой. — Сказочный дворец мавританских правителей в Альгамбре овеян богатейшей легендарной традицией, восходящей и ко временам владычества мавров в Испании, и к временам позднейшей испанской письменности и фольклора. Ирвинг, видимо, не предполагал, что, создавая свой легендарный рассказ об арабском звездочете, он облекает в новую форму не только местное, связанное с Альгамброй, предание, но и повествовательный мотив, известный уже раннему европейскому средневековью. В европейской традиции предание это связано с образом великого римского поэта Виргилия, за которым народное мнение упрочило, как известно, славу колдуна и чародея».15

62

Отправным пунктом для разысканий и гипотез К. Н. Державина в средневековых литературах Запада и Востока послужила обнаруженная им среди материалов фольклорного архива В. Н. Серебренникова (1881—1942) запись сказки, сделанная этим пермским краеведом в Оханском уезде Пермской губернии около 1902 г. Приводим эту запись.

«Был один Верзило царь и все он золото собирал. Набрал он его полны амбары, сидит и думает, как ему это золото лучше от воров да от врагов уберечь. Жил в селе плотник. Царь зовет его и велит: „Построй мне крепость“. Плотник построил. Потом царь опять велит: „Сруби мне идола“. Плотник срубил, да такого страшного, что и не сказать. Взял царь идола, в крепость поставил и в руку ему железную стрелу приладил. Теперь, — откуда воры идут или враги собираются, идол как завопит и стрелою туда тычет, Верзило сейчас посылает солдат. Они воров ловят, врагов побеждают и в плен берут. Так свое золото царь уберег».16 «Эта, записанная в лесах Прикамья, сказка, — рассуждал далее К. Н. Державин, — невольно вызывает сопоставление с „Золотым петушком“ Пушкина. И здесь, и там владения сказочного царя охраняются от вражеских посягательств чудесным стражем, который предупреждает царя о грозящей опасности. У Пушкина это — золотой петушок, преподнесенный царю Додону хитроумным звездочетом, в пермской сказке — деревянный идол, срубленный сельским плотником». По остроумному предположению исследователя, сохранявшееся в фольклорной пермской записи имя сказочного царя «Верзило царь» есть русская народная этимология имени римского поэта Вергилия, о котором сложилось в средневековых литературах Европы множество преданий как о маге и волшебнике. Для того чтобы объяснить сходство между преданиями о волшебнике Виргилии и русской сказкой, К. Н. Державин широко пользуется известным итальянским трудом «Виргилий в средние века» Д. Компаретти (Comparetti D. Virgilio nel Medio Evo. Livorno, 1872), но литература об этих преданиях на всех европейских языках очень велика и некоторые редакции, не учтенные итальянским ученым, ближе к русской сказке, чем те, на которые ссылается К. Н. Державин. Принимая во внимание малую известность его брошюры, мы позволим себе привести из нее ряд цитат, дополняя их собственными разысканиями по этому же поводу.

Вероятно, первую по времени из известных нам литературных записей интересующего нас предания о Виргилии мы находим в энциклопедическом сочинении английского латиниста и профессора логики в парижской Сорбонне Александра Неккема (1150—ок. 1227) «О свойствах вещей». Рассказывая о различных колдовских деяниях и волшебствах Виргилия, Неккем между прочим упоминает, что Виргилий «построил в Риме пышный дворец, в котором были установлены статуи всех областей, каждая с деревянным колоколом в руках. Как только какая-либо область или страна затевала козни против римского владычества, тотчас же статуя, ее изображавшая, начинала звонить в колокольчик. Тогда же медный воин на медном

63

коне на верхушке дворца, потрясая копьем, обращался в ту сторону, откуда грозила опасность. Немедленно собиралась римская молодежь и по повелению сенаторов шла на врага, дабы не только разрушить готовившиеся вероломства, но и покарать зачинщиков смуты».17

«Легенда о Виргилии — создателе чудесных статуй стражей Рима — получила широкое хождение в литературе средневековой Европы. Она встречается у Беды Достопочтенного, в одном путеводителе по Риму и его достопримечательностям XII в., в „Золотой легенде“ Якопо де Ворагине (XII в.) и, наконец, в ряде версий и редакций „Повести о семи мудрецах“ и „Деяний римлян“, этих популярнейших памятников средневекового назидательного рассказа (XIII—XIV вв.)», — отмечает К. Н. Державин, указывая вместе с тем на тот источник, который лежал в основе пермской сказки, так как некоторые из указанных им компиляций были известны и в русских переводах.

Можно сопоставить, например, ту редакцию предания о волшебнике Виргилии, которая находится в одном из списков латинского трактата «Деяний римлян» по изданию Ёстерлея, с прямой ссылкой на первоисточник предания — трактат Александра Неккема, с той редакцией легенды, которая находится в русском переводе притчи из «Семи мудрецов»: «Повествует Александр, философ природы вещей, что Виргилий в городе Риме воздвиг пышный дворец, в середине коего поставил статую, называвшуюся богиней Рима. Держала она в руке золотое яблоко. Вокруг дворца стояли статуи каждой области, подвластной римскому владычеству, и каждая из них имела в руках деревянный колокол. Как только какая-либо из областей стремилась затеять козни против Рима, тотчас статуя этой области звонила в свой колокол и на верхушке дворца появлялся всадник на медном коне, потрясая копьем, и взирал в сторону указанной области. Немедленно же римляне, видя это, брались за оружие и побеждали ту область».18

По мнению К. Н. Державина, деревянный идол и железная стрела пермской сказки ведут прямо к притчам «Семи мудрецов» и «Деяний римлян», тексты которых в русских переводах известны были в XVII—XVIII вв. Таков, например, сборник «Сказание дивно и славно о притчах седми мудрецов», в котором приведено то же предание по рукописи (XVII в.), принадлежавшей уральскому краеведу В. А. Волегову:

«Бысть некий мудрец в Риме Цысарь ему же имя Актовианус, любяше злато, зело собираше его много множество. Многие же кральства повоеваш рымлян и воеванныи бяху рымлян ото всех земель, понеже не возмогоша противитися. Бе же у них в то время мудрец, ему же имя Виргилиус; приидоша же к нему римляне и рекоша ему дабы им учинил своею мудростию оборонь. Он же сотвори им на некоем месте велию башну и на ней сотвори многое множество окон великих и во всяком окне сотвори по человеку во образ и во имя старых рыцарей и королей и подниса им имена и вдаде им всякому человеку по колокольчику в руце и по яблоку златому. И егда Кий царь или король своея страны помыслит войною на Рим, в той

64

башне человек той станет звонити в свой колокольчик потому же и вестник. Римляне на ту украину войско отпустят против их и побежаху их и не можаху их окольные цысари и крали воевати против их стояти и все к Риму приложишася и аще кая земля мало помыслит восхощет от Рима отложитися и той образ начнет на башне звонити в колокольчик и дондеже та земля добьет челом Риму».19

Приводя различные западноевропейские средневековые варианты легенды о колдовствах Виргилия и, в частности, о «стражах Рима» и прослеживая их миграцию через Италию и балканские страны в Византию,20 К. Н. Державин указал также и на то, что это предание проникло и дальше на Восток. Он пишет:

«В несколько измененном виде мы встречаем его в арабско-египетской литературе конца VII в. в баснословной истории Египта, составленной Ибрахимом бен Васыф шахом Аль-Мисри, под заглавием „Драгоценные камни морей, события, дела и чудеса старинных повествований о египетской земле“ (Ibrahim ben Waçâf schah. Die Edelsteine der Meere, Ereignisse, Dinge und Wunder der Zeiten in der Geschichte der Aegyptischen Lande). „Здесь повествуется о некоем правителе Египта Саркафе (Sarcaf), который повелел воздвигнуть в своей столице колонну из зеленого мрамора, увенчанную медной фигуркой утки. Когда к воротам города приближался иноземец, утка начинала хлопать крыльями и громко крякать. Тогда горожане задерживали иноземца, и никто из чужих людей не мог проникнуть за стены египетской столицы“.21

65

Через арабско-египетскуго литературу и устное предание рассказ этот, видимо, проник в арабско-мавританскую Испанию и послужил одним из формирующих моментов в создании местной легенды об Альгамбре, которая легла в основу новеллы-сказки Ирвинга. Можно с уверенностью предположить, что в огромной арабско-испанской исторической письменности, включавшей в себя большое количество местных преданий и легенд, с течением времени обнаружится рассказ, связующий арабско-египетское предание с повестью о звездочете Ирвинга. Впрочем, легенда о чудесной охране дворца Альгамбры могла возникнуть и на основе контаминаций арабского предания с преданием европейского средневековья».22

2

Столь же мало известными исследователям пушкинской «Сказки о золотом петушке» остались также некоторые зарубежные отклики на гипотезу А. А. Ахматовой о Пушкине и «Легенде» В. Ирвинга. Так, например, известный французский славист академик Андре Мазон опубликовал в Париже еще в 1939 г. статью под заглавием «„Сказка о золотом петушке“: Пушкин, Клингер и Ирвинг».23 На этот содержательный этюд мне уже приходилось указывать в некрологе А. А. Ахматовой;24 однако и это маленькое попутное указание на работу французского ученого не обратило на себя внимание пушкинистов. В этой статье А. Мазон основной тезис работы А. А. Ахматовой, собственно, не оспаривал, вполне соглашаясь с ним и с мнением тех русских исследователей пушкинской сказки, которые разделяли высказанную ею точку зрения. Но, по мнению французского ученого, в этой сказке было много таких мотивов (помимо мотивов русского фольклора), которые также должны были бы быть названы среди вероятных источников этого произведения Пушкина. Таков, например, в «Сказке о золотом петушке» мотив о двух братьях, сыновьях царя Дадона, которые погибают одновременно вместе с ратью, посланною Дадоном против врагов, аналогию которым А. Мазон находит в многочисленных эпизодах в южнославянском эпосе; в новелле Ирвинга этот мотив братьев, идущих на войну по отцовскому приказанию, отсутствует. А. Мазон напоминает также ряд эпизодов из «La Guzla» П. Мериме — книги, столь хорошо известной Пушкину, в которой также можно найти ряд аналогий к пушкинской сказке.25 А. Мазон напоминает и мотивы арабского фольклора,

66

которые Пушкин в свою очередь мог вспоминать, создавая свою сказку, например «Историю Нуреддина и рабыни Мириам», помещенную в книге «Неизданные сказки из Тысячи и одной ночи», составленной из арабских источников, переведенных на французский язык, и изданной в 1828 г. Гаммером и Требутьеном; книга эта сохранилась в библиотеке Пушкина.26

Не подозревая о существовании упомянутой нами выше брошюры К. Н. Державина, А. Мазон тем не менее также упоминал в своей статье (хотя и по другим источникам) о наличии в арабских народных преданиях сходных со сказкой Пушкина мотивов о «талисманах», обладавших магической силой и предупреждавших о готовящихся нападениях врагов. «Я хорошо знаю, — пишет А. Мазон далее, — что сказка из сборника „Альгамбра“ со своим истуканом-талисманом прямо ведет нас к арабской традиции и что солдаты и всадники из дерева или металла, с высоты своей башни или колокольни предупреждающие город о приближении врагов, засвидетельствованы многочисленными авторами, создававшими свои произведения в этой самой традиции».27 «Я охотно допускаю, — продолжает он, — что Пушкин, великий знаток народной поэтической словесности (grand connaisseur de la tradition populaire), мог знать, что статуи и птицы-предвестники появляются в восточных литературах как варианты этих талисманов,28 в то же время птица-мститель во всех странах является одним из многочисленных воплощений благодарных человеку животных».29

Все приведенные соображения А. Мазон предпосылает анализу основного тезиса своего исследования, утверждая, что знакомство Пушкина с Ирвингом нисколько не воспрепятствовало поэту воспользоваться в его сказке кое-какими реминисценциями из произведения немецкого писателя Ф. М. Клингера «История о Золотом Петухе». Следует, впрочем, иметь в виду, что А. Мазон не впервые упомянул имя Клингера в связи со «Сказкой о золотом петушке».

В начале нашего века В. В. Сиповский в периодическом издании «Пушкин и его современники» в статье о «Руслане и Людмиле» мимоходом сделал краткое указание: «„Сказка о золотом петушке“ некоторыми деталями напоминает сказку Клингера: „Le Coq d’or“».30 В следующем году он повторил эти наблюдения в своей большой монографии «Пушкин. Жизнь и

67

творчество».31 Об этом указании, помещенном в авторитетной монографии, помнили некоторое время, хотя ни тогда, ни позже не нашлось никого, кто бы им заинтересовался и захотел подвергнуть его специальной проверке. Тем не менее А. А. Ахматова в своей статье 1933 г. «Последняя сказка Пушкина», начиная ее с утверждения, что эта сказка «сравнительно мало привлекала внимание исследователей», сделала к этой фразе примечание, звучащее очень категорически: «Указание В. В. Сиповского на сказку Клингера „Le Coq d’or“ как на источник сказки о „Золотом петушке“ совершенно неосновательно».32

А. Мазон, — как мы уже указывали выше, написавший свою статью по поводу статьи А. А. Ахматовой, — дал относительно ее только что приведенной фразы и свою реплику: как бы оправдывая В. В. Сиповского, А. Мазон высказывал свое предположение, что русский ученый сказку Клингера, «кажется, не читал». Однако сам А. Мазон такую задачу выполнил: он тщательно проштудировал французский перевод «Истории о Золотом Петухе» Ф. М. Клингера и сделал ряд существенных наблюдений об этом произведении в связи именно с пушкинской сказкой.33

Очевидно, уже ранние исследователи сказки Пушкина (в частности, В. В. Сиповский) в первую очередь обратили внимание на сходство ее заглавия с заглавием «сказки» (хотя она нигде не названа так) Ф. М. Клингера. Это не удивительно, поскольку фольклористы, изучавшие «Сказку о золотом петушке», не могли найти ни по ее заглавию, ни по ее основному образу сколько-нибудь убедительных аналогий в русской народной словесности. Обращали внимание, в частности, на то, что «золотые звери» иногда встречались в русских, сказках — таковы, например, конь («Златогрив»), свинка или котик («Свинка, золотая щетинка», «Коток, золотой лобок») и т. д., но «золотой петушок» как сказочный персонаж у нас нигде не встречается (за исключением детской песенки: «Петушок, петушок, золотой гребешок...»). Но если в сказке Пушкина оказалась «золотая рыбка», то здесь мог оказаться и «золотой петушок» того же происхождения, догадывались иные русские исследователи, но подтверждения не получали. «В отличие от других произведений Пушкина в сказочном роде, — замечала И. П. Лупанова, — „Золотой петушок“ не только не имеет прототипа в пушкинских записях, но и не напоминает своей сюжетной схемой ни одной русской сказки. Поэтому мысль о захожем происхождении этого произведения высказывалась довольно упорно уже в XIX в.».34 М. К. Азадовский допускал возможность знакомства Пушкина с существующими в русском фольклоре сказками типа «Петух и жерновцы».35 Д. Н. Модриш в статье «Слово и событие в русской волшебной сказке» указал, в частности, на начало одной северной русской сказки в записи И. В. Карнауховой,

68

заметив по этому поводу, что «в какой-то мере сказка эта перекликается с „Золотым петушком“ Пушкина»; однако приведенная им цитата из этой сказки малоубедительна.36 Недавно А. Д. Русинов пытался связать «Сказку о золотом петушке» с местным угличским преданием о «Петуховом камне» — большом валуне, получившем свое название по сохранявшемуся на нем знаку, похожему на след петушиной лапы. Отсюда якобы происходит и название местности в юго-восточной части г. Углича — Петухова слобода (XVII в.). Легенда о «Петуховом камне» рассказывает, что «в стародавние времена, когда угличанам грозила какая-либо беда, прилетал и садился на свой камень огромный петух и троекратным кукареканьем предупреждал об опасности <...> Поскольку разные беды действительно часто наваливались на угличан <...> то, по легенде, и вещий петух садился на облюбованный камень так часто, что на нем остался глубокий след одной из петушиных лап».37 Н. Д. Русинов, опубликовавший это угличское предание, допускает явно натянутое и малоправдоподобное сопоставление его с пушкинской сказкой, предполагая, что Пушкин мог знать угличскую легенду со времени своих занятий многочисленными источниками русской истории в период создания «Бориса Годунова»; характерно, однако, что он не называет ни одного письменного памятника, из которого поэт мог бы узнать о вещем угличском петухе; неизвестно вообще, существуют ли таковые. Тем не менее автор приходит в конце своей статьи к следующему, очень наивному с нашей точки зрения, умозаключению: «Правда, в среде литературоведов бытует мнение, что сказка о золотом петушке написана под влиянием Вашингтона Ирвинга (Сказки Альгамбры). Вероятно, это мнение не лишено оснований. Но и угличскую легенду нельзя не принимать во внимание». С последним утверждением автора, однако, в настоящее время согласиться трудно.

Таким образом, у А. Мазона, а вслед за ним у некоторых других зарубежных исследователей сказки Пушкина38 были достаточные основания для того, чтобы обратиться к проверке утверждений ученых старого времени, полагавших, что к изучению «Сказки о золотом петушке» стоит привлечь основательно забытое всеми произведение Ф. М. Клингера. Становилось вполне ясно, что «Легенда об арабском звездочете» может объяснить не все в сложной структуре пушкинской сказки.

69

3

Повесть Клингера «История о Золотом Петухе» — и в самом деле произведение давно и основательно забытое. То обстоятельство, что оно плохо известно сейчас даже специалистам по немецкой литературе XVIII в., отчасти обусловлено тем, что все три издания этой повести — два на немецком языке и одно на французском — давно уже стали большими библиографическими раритетами и не находимы даже в крупнейших библиотеках Европы. Кроме того — и это особенно важно здесь подчеркнуть, — все три указанных издания повести существенно и заметно отличаются друг от друга по своим текстам, а немецкие — даже и по своим заглавиям. Благодаря малой доступности этих редких книг теперь их никто не подвергал сличению, что создавало затруднения для их исследователей, поскольку приводившиеся ими цитаты из «Истории о Золотом Петухе» зачастую не совпадали; некоторые эпизоды повести находились в одном издании, но исчезали из других по непонятным причинам, которые никто не пытался объяснить. Отсюда следует, что, прежде чем привести здесь сопоставление повести Клингера со сказкой Пушкина, нам необходимо предварительно остановиться на некоторых вопросах, не получивших еще надлежащего решения ни в исследованиях о Клингере, ни в литературе о Пушкине: необходимо попытаться в первую очередь установить, как возникла повесть Клингера и с каким из ее трех текстов и когда мог ознакомиться Пушкин.

Фридрих Максимилиан (или Федор Иванович, как его обычно называли в России) Клингер (1752—1831) — видный немецкий писатель последней четверти XVIII в. Ранний друг Гете, близко знавший также многих других писателей своего времени, немецких и швейцарских, Клингер прожил долгую жизнь, большую часть которой он провел вне родины; благодаря этому многие события и перемены в его судьбе оставили зловещий и трагический отблеск и на его личности и на литературном творчестве, особенно зрелой поры. Клингер много странствовал по немецким землям; живший во Франкфурте-на-Майне, Страсбурге, Берлине, Веймаре и других городах, везде имевший широкие связи и знакомства с литераторами и деятелями искусства, Клингер рано выдвинулся в немецкой литературе как драматург и романист (напомним, в частности, что он является автором драмы «Sturm und Drang» — «Буря и натиск», заглавие которой стало общепринятым обозначением важного периода в истории немецкой литературы). Клингер был автором многочисленных произведений в различных жанрах, и среди них есть немало таких, которые заняли прочное место среди классических произведений немецкой литературы.39

70

В Россию Клингер приехал в конце сентября 1780 г.40 и остался здесь навсегда, покидая ее редко и на самое короткое время. Он прожил в России несколько десятилетий, умер в Петербурге и здесь же похоронен.41 Хотя жизнь Клингера известна теперь довольно полно и подробно, а основные ее события проверены по документальным источникам, но в ее истории до сих пор существует множество загадок и неточностей, настоятельно требующих разъяснения. К их числу безусловно относится начальный период его пребывания в России, при дворе наследника русского престола, сына Екатерины II, цесаревича Павла Петровича.

Известно, что Клингера послал в Петербург принц Фридрих Евгений Вюртембергский (1732—1797); он направил Клингера в свиту к своей старшей дочери, принцессе Софии Доротее (1759—1828), приходившейся внучкой прусскому королю Фридриху II. В 1776 г. принцесса София вступила в брак с Павлом Петровичем и после принятия православия приобрела в России новый титул и имя — великой княгини Марии Федоровны. У себя на родине она получила хорошее образование и продолжала свои занятия в России. Вокруг нее сложился небольшой кружок, в котором и очутился Клингер, вскоре получивший должность чтеца царственной четы, а затем библиотекаря Павла Петровича. Они жили в новом дворце на участке, который находился в нескольких верстах от Царского Села и назывался первоначально Паулуслюст, а затем стал именоваться Павловском. Здесь, в отдалении от императорского двора, шла их собственная жизнь среди сельской тишины и цветников вновь разбитого парка. По многочисленным свидетельствам современников, идиллическая жизнь, которую вели Павел и его супруга, ничем не напоминала и не предвещала тот период, когда, после смерти матери, Павел стал императором-тираном. Они много читали в новой прекрасной дворцовой библиотеке, которой заведовал Клингер, охотно внимали его рассказам, чтениям вслух и декламациям. Мария Федоровна усердно изучала русский язык и историю русского государства, которыми она интересовалась еще до своего замужества, слушала лекции по географии и статистике, которые читал ей С. И. Плещеев, моряк и бывалый путешественник, долго служивший в английском флоте, один из образованнейших русских людей своего времени и друг кн. Д. В. Дашковой, когда в период своей опалы она жила за границей.

Между сентябрем 1781 и декабрем следующего, 1782 г. в свите великокняжеской четы Клингер совершил большое путешествие по Западной Европе. Он сопровождал «графа и графиню Северных» (von Norden), как официально именовались Павел и его супруга, хотя это прозрачное «инкогнито»

71

ни в какой стране и ни для кого, с кем они встречались, не являлось загадкой; в этом «инкогнито», однако, было и свое удобство: приемы великокняжеской четы были менее официальны и не исключали встреч высоких гостей, ставших более доступными, с писателями, артистами, художниками, простыми людьми.

Путешественники выехали за границу из Петербурга, следуя через Псков и Могилев, Чернигов и Киев,42 сначала в Польшу и Австрию, а затем в Италию, Францию и Голландские штаты, вернулись же обратно через немецкие земли. Это длительное путешествие, задуманное Екатериной II с тайными целями отдаления своего сына от петербургского императорского двора и неотступного наблюдения за поведением Павла, в особенности при встречах и беседах его с правителями тех государств, которые он проезжал со своими многочисленными спутниками, известно нам довольно хорошо из официальных и неофициальных источников: оно описано много раз на разных языках историками и мемуаристами; позже оно стало известно также из подробных донесений тайных агентов Екатерины II, прикомандированных ею к путешественникам, о чем Павел долгое время не догадывался, не стесняя себя ни во встречах с разными людьми, ни в откровенных с ними разговорах.43 К сожалению, из многих и разнообразных источников о заграничном путешествии «графа и графини Северных» всего труднее узнать о Клингере и о том, что извлек он из своих странствований с ними. Тем не менее кое-какие прямые и косвенные данные

72

об этой его поездке сохранились; хотя они не очень многочисленны, но представляют несомненный интерес для воссоздания творческой истории тех произведений Клингера, которые были написаны им вскоре после возвращения его в Россию.

Путешествия в то время были долгими и трудными. Совершая путь в каретах, со сменой лошадей, с остановками в пути на отдых и ночлег в придорожных трактирах, Клингер впервые увидел подлинную Россию с ее провинциальным и сельским населением — вместо того узкого аристократического кружка, в котором он был замкнут до тех пор. Известно также, что на отдельных этапах многомесячной дороги длинный кортеж карет путешественников иногда менял свой порядок и представители свиты «графов Северных» то отставали от них, то их обгоняли. Это случалось и с Клингером, чем он и пользовался охотно в собственных целях, пытаясь, в частности, обновить свои литературные и артистические знакомства. Так, например, если весь кортеж с главными путешественниками прибыл в Вену 21 ноября 1781 г., то Клингер приехал туда на несколько недель раньше. Здесь он возобновил свое знакомство с Шредером (F. L. Schröder; 1744—1816), который имел близкое отношение к администрации венского «Придворного и национального театра». Клингер виделся с Шредером ежедневно, часто по вечерам посещал этот театр, а однажды вручил Шредеру рукопись своей пьесы «Игроки-обманщики» («Die falschen Spieler»), написанной им во время пребывания в Праге.44 Тогда же, живя в Вене, Клингер испытал сильное любовное увлечение, окончившееся трагически, но кто была женщина, вызвавшая его страстное чувство, — этого мы не знаем;45 4 января 1782 г. Клингер отбыл из Вены в Венецию.

В том же году, находясь в Риме, Клингер встретился со своим старым приятелем Вильгельмом Гейнзе, писателем, близким к нему по своему типичному «штюрмерскому» духу; Гейнзе, общаясь с Клингером, открыл для него античный мир, научил увлеченности им, римскими писателями, совершенством итальянских живописцев; Клингер же в свою очередь, наблюдая за житейской неустроенностью и трудностями быта своего друга, настойчиво предлагал ему перебраться в Петербург и обещал содействовать ему в получении должности библиотекаря великого князя. Однако свободолюбивый Гейнзе с негодованием отказался от этого совета, предполагая, что от «штюрмерства» самого изобретателя этого термина не осталось и следа, когда он получил место придворного, обеспечившее ему спокойную, безмятежную жизнь филистера, против которой он и сам бурно восставая раньше. Вот ответ Гейнзе, воспроизведенный им в письме к Якоби (16 марта 1782 г.): «Я предпочел бы на одном из островов архипелага нянчить детей какого-нибудь турка, чем, живя в Петербурге, восемь месяцев видеть вокруг себя зиму и деревья без листвы и три месяца дрожать от ноябрьской и мартовской стужи. А главное, кто даже свободным входит в дом деспота, остается там рабом: вдали от двора — вдали от ада».46 Насчет

73

перемен в мировоззрении Клингера, будто бы совершившихся в его сознании благодаря достигнутой им обеспеченности, Гейнзе явно ошибался: литературные заработки были столь ничтожны, что жить на них было невозможно; большинство литераторов мечтало о том, чтобы получить должность «гофмейстера» или, в крайнем случае, учителя в каком-нибудь богатом доме или при мелком княжеском дворе. Предложение, сделанное Клингером Вильгельму Гейнзе, напоминает об аналогичных его хлопотах о другом собрате — немецком поэте того же «штюрмерского» направления, жившем в России и находившемся в нужде, — Якобе Ленце;47 они были бескорыстны и не свидетельствовали о том, что Клингер примирился с действительностью и перестал бороться с социальным злом и неравенством сословий. Скорее напротив: еще до воцарения Павла I Клингер насмотрелся на царившие в его доме порядки, нравы и наслушался рассказов и сплетен о российском императорском дворе, которые получали соответствующую окраску в кругах, приближенных к будущему императору. Идиллическое отношение к семье великого князя, которое он прежде испытывал как соотечественник и доверенное лицо будущей государыни Марии Федоровны, также быстро изменилось, а сам цесаревич все ярче обретал черты будущего тирана. Все это переполняло сердце Клингера горечью и злостью, отразившимися в его литературных произведениях и творческих замыслах этой поры.

Мы почти ничего не знаем о том, как сложилась жизнь Клингера между 1783 и 1785 гг., после возвращения его из заграничного путешествия, и почему он оставил свою должность при великокняжеском дворе. Все биографы Клингера отмечают, что по случаю ожидавшейся в то время войны с Турцией он получил назначение в действующую армию. Хотя эта справка никак не объясняет нам, почему при подготовке России к войне с Турцией на передовых позициях русской армии внезапно появился Клингер — библиотекарь великокняжеской четы (притом в пехотном полку, тогда как за три года перед тем, впервые оказавшись в Петербурге, он был зачислен во флот), но факт остается фактом: существуют неоспоримые доказательства того, что в мае 1783 г. Клингер находился в русском военном лагере на южной границе страны.48 Находясь здесь, в этом лагере на границе с Молдавией, Клингер в свободное от военных маневров и экзерциций время и написал

74

«Историю о Золотом Петухе»; это был один из его первых опытов в повествовательной художественной прозе.

В предисловии к первому немецкому изданию сделана следующая помета: «В августе, в лагере у Б***» (Im August im Lager bei В***). Из этого указания следует, что этот лагерь находился на берегу реки Западный Буг; из более позднего письма Клингера (от 20 декабря 1795 г.) можно извлечь свидетельство, что в этом лагере Клингер находился в 1783 г. Два года спустя вышло в свет первое издание этого небольшого произведения, принадлежащее к числу раритетов немецкой книжности, — «Die Geschichte vom goidnen Hahn. Ein Beitrag zur Kirchen-Historie» (малая 8°, XIV+176 страниц) — без имен автора и издателя и без места издания, т. е. «История о Золотом Петухе. Добавление к истории церкви».

Историки немецкой литературы дознались, что книга была издана в 1785 г. Турнайзеном в Базеле.49

75

Эта небольшая книжка, неизвестно кем написанная, кем и где напечатанная, вероятно благодаря своему интригующему подзаголовку — «Добавление к истории церкви», — сразу после выхода ее в свет привлекла к себе настороженное и даже осудительное внимание критики, спешившей заранее предупредить легковерных читателей, что вопреки своему титульному листу книга отнюдь не имеет богословского характера, а, напротив, является ярким антицерковным, атеистическим памфлетом.

В журнале «Allgemeine deutsche Bibliothek» (Bd 66, S. 90) появилась рецензия на «Историю о Золотом Петухе» некоего гессенского профессора Jaup, в которой он отзывался об этом сочинении как о книге возмутительной и преступной. Критик даже высказывал подозрение, не является ли она переводом с французского и не соблазнился ли переводчик творением какого-либо нескладного подражателя, Вольтеровой обезьяны (irgend eines Affen von Voltaire)? Рецензент другого немецкого журнала («Tübinger gelehrte Anzeigen», 1785, S. 400) в свою очередь отзывался об «Истории о Золотом Петухе» как о «кометообразном явлении на церковном небосклоне» и утверждал, что автор этой «Истории» «проповедует в самом языческом стиле» и подражает манере Кребийона-сына. «Как могла пропустить такое произведение цензура?» — удивлялся критик в заключении своей статьи.50

Приведенные отзывы подтверждают, что Клингер недаром прибегал ко всевозможным способам маскировки в своих произведениях. Многие из его книг, имевшие бесспорно вызывающий сатирический колорит, явно в такой маскировке нуждались. В противном случае автору, находившемуся на российской государственной службе, грозили бы крупные неприятности. Клингер хорошо понимал, что он не может выступать перед читателями с открытым забралом; поэтому различные приемы сокрытия авторства и даже истинных намерений повествователя стали для Клингера привычной и постоянной практикой; формы же, которые принимала для Клингера возможность говорить эзоповским языком, были очень разнообразны и постоянно варьировались.51

76

Иллюстрация: Титульный лист французского издания повести
Ф. М. Клингера «История о Золотом Петухе».

Ставшую запретной для немецких читателей «Историю о Золотом Петухе» спасла от полного забвения французская революция 1789 г., когда эта книга, осужденная суровыми приговорами немецких протестантских критиков, не без оснований считавших, что она порождена французской просветительской беллетристикой предреволюционной поры, и конкретно возводивших «сказку» Клингера к философским повестям Вольтера и Кребийона-сына, неожиданно обрела популярность и новую жизнь у революционных публицистов и переводчиков Франции. В 1789 г. «История о Золотом Петухе» вышла в свет во французском переводе: «Le Coq d’or, fragment historique pour servir de supplement á l’histoire ecclesiastique, traduit de l’Allemand, MDCCLXXXIX (8°, 296 страниц). Это издание принадлежит

77

к числу таких же библиографических редкостей, как и вышеупомянутое немецкое.52

Стоит подчеркнуть, что этот полный по тексту и хорошо сделанный французский перевод также не содержит в себе никаких указаний на автора немецкого оригинала и в свою очередь не сообщает, где, кем и в каком месте он выпущен в свет. Это издание проникло в Германию, что отмечено было и в немецкой периодической печати. Характерно, однако, что на этот раз о французском издании «Истории о Золотом Петухе» отзывались здесь в совершенно противоположном смысле, чем за пять лет перед тем. Так, в частности, рецензент «Готских ученых ведомостей» писал о книге с явной похвалой. «Хотя „История о Золотом Петухе“ и не слитком правоверное произведение, — писал анонимный критик, — но оно написано с такой живостью и силой воображения, с таким остроумием и с таким лукавством, что оно, конечно, во Франции найдет для себя много читателей».53 Так оно, по-видимому, и произошло. В литературе, во всяком случае, чаще всего встречаются ссылки на это, а не на немецкое издание повести, распространение получило оно и за пределами революционной Франции. Забегая несколько вперед, укажем также, что именно это французское издание повести Клингера было и в руках Пушкина.

«История о Золотом Петухе» была издана на немецком языке еще один раз — в Х томе собрания сочинений Клингера (Werke, Bd I—XII. Königsberg, 1809—1816). На этот раз Клингер решился открыть свое авторство только потому, что он коренным образом переработал свою повесть, изъял из нее наиболее «опасные» в цензурном отношении эпизоды, резко изменил ее идейную направленность, изъял ее подзаголовок, так как повесть перестала служить «Добавлением к истории церкви» и лишилась каких-либо намеков на атеистический образ мыслей. После этих переделок повесть получила и новое заглавие — «Захир, первенец Евы в раю» («Sahir, Evas Erstgeborener im Paradiese»); из текста исчезло и символическое главное действующее лицо первой редакции повести — Золотой Петух. В этом виде повесть перестала вызывать к себе внимание читателей.54 Поэтому в нижеследующем изложении мы будем ссылаться на два первых ее издания, указанных выше, — немецкое (1785) и французское (1789).

78

4

Историки немецкой литературы XVIII в. и биографы Клингера были очень разноречивы в своих попытках определить тот литературный жанр, к коему следует относить «Историю о Золотом Петухе» и ряд других прозаических произведений Клингера, написанных в ту же пору. Некоторые исследователи называли их сказками (contes), другие относили к романам. Ригер считает «Историю о Золотом Петухе» сказкой или фантастико-сатирическим романом,55 Геринг — новеллистической обработкой пародийной сказки.56 В последнее время всю беллетристическую прозу Клингера, несмотря на существенные различия отдельных произведений, выстраивающихся в длинный ряд, отчетливо демонстрирующий эволюцию его манеры и стиля, принято относить просто к романам.57 Нельзя, однако, забывать, что в XVIII в. термин «роман» понимался гораздо уже, чем в последующее столетие, и даже противопоставлялся «конту» (conte), сказочному жанру, более насыщенному в идейно-философском смысле и более типичному для эпохи Просвещения.58 На этом основании мы в данной статье отказались от наименования «Истории о Золотом Петухе» романом и предпочли называть ее сатирико-философской повестью в том же смысле, в каком у нас так называют произведения Вольтера или Дидро.

Два первых издания «Истории о Золотом Петухе» — немецкое (1785) и французское (1789) — в основном соответствуют друг другу; если они имеют незначительные различия в тех случаях, когда переводчик затруднялся при переводе отдельных слов или фраз, то это им оговаривается особо. Некоторые текстовые различия имеются лишь в «Предуведомлении» к повести (Vorrede; Avertissement), что, впрочем, и естественно, поскольку каждый раз предисловие обращалось к другой читательской аудитории и предупреждало, что следовало искать в книге.59

79

На титульных листах обоих изданий красуется тот же латинский эпиграф, существенный для понимания задачи, которую поставил перед собою Клингер, создавая эту свою фантастическую повесть. Эпиграф гласит:

Nemo  enim  ibbic  vitia  ridet,
Nec  corrumpere  et  corrumpi
Seculum  vocatur.

Tacitus.

(Перевод: Ибо пороки там ни для кого не смешны, и соблазнять и быть соблазняемой не называется у них идти в ногу с веком. Тацит).

Эта цитата заимствована Клингером из XIX главы трактата римского историка Корнелия Тацита о Германии60 и имеет касательство к проблеме соотношений и конфликтов двух цивилизаций, различных по своему уровню, о которых рассказывается в повести о Золотом Петухе. Знаменательно, что сочинения Тацита Клингер хорошо знал, тщательно изучал и постоянно перечитывал, живя в России, не раз размышлял при этом о себе самом и о своем отношении к России той поры. Тацит, бывший римским сенатором, описывал современных ему германцев с чувством превосходства над полудикими варварами, одетыми в звериные шкуры и еще не знающими городов. Тем не менее Тацит, в других своих сочинениях выступавший как обличитель императорского абсолютизма, находил у варваров-германцев то же стремление к свободе, которое было, по его мнению, присуще древним римлянам, изгнавшим своих царей и установившим республику. Отсюда несколько парадоксальная для Тацита некоторая идеализация народов, живущих родовым бытом, в данном случае древних германцев, в частности их семейного быта; чистота германцев здесь прямо противопоставлена развращенности римлян.61 К этому следует прибавить, что

80

в период написания «Истории о Золотом Петухе» Клингер несомненно находился под воздействием идей Руссо о нравственном превосходстве патриархального быта над развитой европейской цивилизацией.

Действие «Истории о Золотом Петухе» происходит в Черкесии, во владениях короля Орансии (Orancia). Но Черкесия (Circassie) повести — не реальная кавказская территория, а страна сказочная, условная, фантастическая. Клингер прибегал к вымыслу с явным намерением скрыть от своих читателей, что некоторые события, о которых он повествует, случились не в этом небывалом и несуществующем королевстве, а в другой стране, которую он не смел назвать, — в России времен Екатерины II, хотя описанные происшествия в повести преображены и очень приукрашены фантазией автора.

Такой прием был обычным и очень популярным для «философских повестей» XVIII в., в частности той их разновидности, которая именуется «восточными сказками» или «восточными повестями» и которая была распространена тогда во всех литературах: французской, английской, немецкой, а также и русской.62 При этом везде, во всех странах псевдоэкзотический колорит, с помощью которого скрывалась какая-либо конкретная приуроченность сюжетной ситуации или схемы, никак не был связан с географическими или этнографическими приметами. Выше мы уже приводили

81

примеры того, как условным псевдоэкзотическим (в том числе и кавказским) покровом Клингер в своих драматических произведениях учился отвлекать внимание читателей от сюжетов, имевших непосредственное отношение к русской истории. Тем же приемом воспользовался Клингер в данном случае.

О короле Орансии в повести рассказывается, что своей Черкесией он правил бездумно и лениво и что во всех случаях жизни, вплоть до очень драматических, главным его занятием была любимая игра в шахматы с его пажом, которой он предавался с утра до вечера (что не раз заставляет нас вспомнить стих пушкинской сказки о Дадоне «царствуй, лежа на боку!» и намерение поэта ввести игру в шахматы в текст своей сказки); королевством же собственно управляли придворные — интриганы и сплетники, среди них и дамы-фрейлины, во главе с королевой, требовательной и властной, являвшейся фактической правительницей страны (во второй редакции этой повести Клингера она сохранена как действующее лицо, но именуется «султаншей» Тифлиса).

Однако Черкесия процветала, так как имела своего символического защитника — Золотого Петуха. О нем было известно, что фея Моргана, покровительница этого государства, в незапамятные времена отдала эту птицу в собственность одному из ранних владетелей страны и предупредила: «До тех пор пока эта птица останется невредимой и никто ее не тронет, покой и благоденствие короля и всего его государства останутся нерушимыми». В повести дано и довольно подробное описание птицы, давшей заглавие этому произведению. «Петух, — говорится здесь, — был самой красивой в мире птицей (bête): перья его были золотые, гребешок красный, лапки маленькие, пепельно-серебряные. Он не принимал никакой пищи, погруженный в свои грустные философские мысли и любовные мечтания, но все же (du reste) он пел в привычное время как обычный петух. Лишь один недостаток уродовал миловидную птичку, к огорчению всех, кто ее видел. Противное перо мышиного цвета спускалось с гребешка на самый клюв, подобно бараньему рогу; оно было огромного размера; с трудом можно было разглядеть петуха. Оно покрывало всю птицу и сжимало всю его голову. Было заметно, что в его глазах отражалась вся скорбь мрачной меланхолии. И от этого-то пера зависело все благополучие Черкесии».63

Таким образом, Золотой Петух — реальная птица, для которой в королевском дворце Черкесии отведены особые покои, охраняемые стражами, не допускающими появления в этих дворцовых комнатах никого из посторонних, прежде всего женщин. Вместе с тем Петух — это и символ государства, талисман династии, которого никто не видит, но о котором все знают, в который все жители верят как в покровителя, поручителя спокойствия и мира страны, защитника государства от внешних и внутренних врагов, именем которого клянутся и сам король Черкесии и все его подданные («клянусь Петухом моих предков» — par le Coq de me péres). Поэтому, с нашей точки зрения, А. Мазон был вполне прав, догадываясь, что в данном случае Петух как талисман и символ династии является

82

своего рода пародией на российский государственный герб — двуглавый орел как символ могущества и власти империи.64

Между тем блаженная Черкесия, счастливые обитатели которой жили беззаботно и весело, в чистоте и невинности, ничего не зная о пороках жителей соседних стран, находилась накануне катастрофы, некогда пророчески предсказанной ее покровительницей, феей Морганой. И это несчастье в конце концов разразилось внезапно, когда его никто не ожидал. Дочь Орансии, юная принцесса Роза, и влюбленный в нее паж Фанно, не предчувствуя беды и не думая о последствиях своего поступка, проникают в заветные покои Золотого Петуха и похищают его перо мышиного цвета, т. е. совершают именно то, чего фея Моргана, заботясь о благоденствии Черкесии, требовала остерегаться предков Орансии. Как и следовало ожидать, это преступление не остается безнаказанным: согласно предсказанию, оно открывает дорогу в Черкесию иноземным завоевателям во главе с воинствующими фанатиками — христианскими церковниками. Под их непосредственным воздействием в Черкесии происходит полное и всеобщее повреждение нравов. Наивная и доверчивая Черкесия, соприкоснувшись с неизвестными ей до тех пор уродливыми признаками и явлениями иноземных западных цивилизаций, подпадает под их влияние и становится развращенной сверху донизу, чему дурной пример подает сама королева. Объясняется и загадка Золотого Петуха: оказывается, что под его золотыми перьями скрывался заколдованный в стародавние времена «принц всех рогоносцев», объявляющий себя отцом... Иисуса Христа!

Заключительные происшествия, о которых идет речь на последних страницах повести Клингера, А. Мазон в упомянутой выше статье пересказывает слишком кратко, в обобщенном виде и редко сверяясь с подлинным текстом,65 предполагая, по-видимому, что слишком подробное изложение повести в этой ее части не столь существенно для цели его исследования — сопоставления повести Клингера со сказкой Пушкина. «Не будем ожидать большего от сделанного нами сближения», — пишет А. Мазон в конце своей статьи и прибавляет: «Сказка Клингера развивается далее в совершенно другом направлении, чем сказка Пушкина».66 Безусловно, исследователь был прав в том отношении, что конец повести, где рассказывается история Золотого Петуха и его предыстория, мало напоминает сказку Пушкина. «Конечно, Пушкин не мог следовать за своим образцом таким рискованным путем и должен был остановиться вовремя, благодаря присущему ему чувству меры, а также из-за двух цензурных инстанций (политической и церковной). Достаточно было и того, что он удержал в своей памяти заглавие и основную мысль „Золотого Петуха“ Клингера».67

Таким образом, по мнению А. Мазона, в творческом сознании Пушкина — читателя новеллы Ирвинга и повести Клингера — воздействия, шедшие к русскому поэту с двух сторон (со страниц этих произведений, читанных им, конечно, в разное время), должны были сплетаться вместе и образовать

83

некое целостное единство: «Птица-талисман должна была слиться с ирвинговским всадником-предвестником, для того чтобы заместить его и придать повествованию ту сатирическую остроту, которая это повествование обновляет и трансформирует».68

С нашей точки зрения, с данным утверждением французского ученого можно согласиться только отчасти. Бесспорно в нем лишь то, что обнаружение воздействия одного из двух указанных им произведений на сказку Пушкина не исключает другого воздействия, а как бы одно наслаивается на другое. Однако из сопоставлений, сделанных А. Мазоном, как будто бы следует, что в хронологии обсуждаемых им данных воздействий на Пушкина на первом месте стоит новелла Ирвинга, а за нею следует повесть Клингера. Нам представляется более правдоподобным их обратное соотношение: первоначально Пушкин познакомился с повестью Клингера, а лишь более десятилетия спустя — с новеллой Ирвинга. Именно поэтому на заключительную часть «Истории о Золотом Петухе» стоило обратить большее внимание комментаторов Пушкина. Ведь, эта часть оправдывает подзаголовок повести Клингера «Добавление к истории церкви», являясь как бы идейным центром повести в целом. Именно она подала повод реакционной критике обвинить Клингера в якобинизме и пропаганде атеистических идей. Автобиографическая исповедь расколдованного Золотого Петуха являлась в повести главной сенсационной приманкой для читателя в пушкинскую пору. Если Пушкин действительно знакомился с «Историей о Золотом Петухе» до того времени, как у него возникла творческая мысль о создании собственной сказки со сходным заглавием, то повесть Клингера могла оказать воздействие и на другие, более ранние произведения Пушкина. Во всяком случае, указанная выше статья А. Мазона поставленную им проблему решает не до конца.

Напомним, что расколдованный Золотой Петух, как рассказывается в повести, является во дворец короля Орансии и обращается к нему со словами: «Милосердный и великодушный монарх! Я — принц рогоносцев, скрытый некогда под перьями Золотого Петуха, которого вы стерегли столь усердно и заботливо! Я воздаю должное прекрасному пажу Фанно, которому обязан своим освобождением. Несколько столетий томился я, чтобы дождаться освобождения от своего зловещего превращения. Без влияния прекрасной принцессы, вашей дочери, на отважное сердце лучшего из молодых людей я бы страдал еще сегодня под подавляющим бременем пера мышиного цвета!».69

Изумленный этим признанием, король Орансия, естественно, спрашивает «принца рогоносцев», как и почему совершилась с ним пагубная метаморфоза. На это «принц рогоносцев» отвечает длинным рассказом, заставляющим читателя вспомнить многие подробности античной мифологии. «Отец мой — нежный и могущественный бог любви, одушевляющий и дающий жизнь всему, что его окружает», — рассказывает принц. По его словам, люди жили счастливо, пока находились под властью бога любви и пока они не ограничили ее, теснее связав себя с богом брака Гименеем, родившимся

84

от злого гения. Дальнейшие признания принца многословны и растянуты. Они были понятны первым читателям повести Клингера, сколько-нибудь знакомым с античной мифологией. Речь шла об Эроте греческой мифологии (или Амуре — римской) и боге брака Гименее, об их вражде. Клингер сам ссылается на свой источник — картину ученика Рафаэля Джулио Романо «Скованный Амур» («Der gefesselte Amor»), на которой итальянский художник изобразил тот момент мифологического предания, когда Гименей связывает Амура, уснувшего на ложе из роз, и, похитив его колчан, сжигает находящиеся в нем стрелы. Этот сюжет был очень популярен в западноевропейской поэзии и искусстве XVI—XVIII вв. — в живописных копиях и гравюрах были известны картины и гравированные изображения Гвидо Рени («Гименей, связывающий Амура и сжигающий его стрелы»), Буше, Ванлоо и др. Но, может быть, наиболее примечательно то, что в «Истории о Золотом Петухе» этот рассказ точно воспроизводит тот его текст, который находился уже в одной из ранних комедий Клингера.70 Далее принц рассказывает, что он был воспитан отцом и соблазненной им нимфой, «самой веселой, самой увлекающейся и лукавой нимфой Греции», в духе ненависти к Гименею и что родители постепенно приготовляли его к мести обидчику. И мать, и отец учили его всем «уловкам любви» и радовались, когда он назло Гименею научился наставлять рога мужьям королев и пастушек, «возвращая их всех под могущественную власть моего божественного отца. Одним словом, где только я ни показывался, там опрометчивость приводила к отчаянию».

«Тут принц рогоносцев остановился, — читаем мы далее. — На его лице появились знаки глубокой скорби. Он вздохнул... Добрый король Орансия также вздохнул вместе с ним и наконец спросил его о причинах этой внезапной печали.

— Увы! — ответил тот. — Никогда не смогу я думать об этом без ужаса... Однажды, усталый от побед, которые я одерживал над королевами и принцессами, я шел по отвратительному местечку, следуя за молодой крестьянкой, которая мнила себя счастливой как в узах Гименея, так и под властью моего отца.

Случай привел меня к дверям дома старого плотника, огрубевшего на своей работе, у которого была молодая прелестная жена. Это была свеженькая и очаровательная брюнетка, а ее супруг — человек очень хмурый, прескучный и самый глупый во всем околотке. Недостаток счастья молодая женщина возмещала тем, что́ доставляет любовь, отдаваясь ей со своего рода благоговейным восторгом, и это приносило мне удовольствие. Женщина эта очень содействовала моему торжеству. Я приветствовал ее как святую. Она же находилась тогда в состоянии пророческого опьянения (ivresse prophétique). Я воспользовался восторженностью (exaltation) ее души, чтобы воспламенить ее сердце. В таком фанатическом, настроении (disposition fanatique) мы дали жизнь молодому человеку, который, направляемый благочестивыми мечтаниями своей матери и собственными наклонностями, объявил себя целителем всех людей, образовал новую секту с помощью некоторых фанатиков и был осужден всем народом за неблагоразумие,

85

являвшееся результатом неуместного тщеславия. Именно это учение собираются проповедовать у вас иностранцы. Вы находитесь во власти сына рогоносца (fils d’un cocu), жена которого была достаточно хитрой (assez rusée), чтобы заставить своего старого супруга поверить, что боги разделили с нею ее ложе».71

В цитированной исповеди принца перед черкесским королем находится, конечно, главный идейный центр клингеровской «Истории о Золотом Петухе» в целом, давший автору основание для подзаголовка повести — «Добавление к истории церкви». Мы уже отмечали негодование, с каким повесть эта была встречена в поэтических кругах Германии, и, напротив, сочувственное внимание со стороны французских атеистов 1789 г. Истинный смысл этой сатирической профанации христианской легенды никого не мог ввести в заблуждение: она лишь слегка завуалирована ссылками и намеками на античную мифологию вперемежку с мотивами из западноевропейского фольклора (сказки о феях), но в основном представляет собою прозрачный антихристианский памфлет, что и обеспечило Клингеру репутацию безбожника и якобинца, от которой он не избавился до конца своей жизни. Уже в 1798 г., как мы видели, Клингер принялся за полную переработку повести, уничтожив не только подзаголовок, но и заголовок; выброшенной оказалась и вся приведенная исповедь «принца рогоносцев», поскольку действие относится не к ранним временам христианства, а к жизни Адама и Евы в раю. Исследователи Клингера указывают на вероятный источник рассказа «принца рогоносцев» в многочисленных упоминаниях у Вольтера древних легенд72 или в анекдотах, восходящих к писаниям гностиков первых веков христианства либо иудействующих евианитов, в особенности же в анекдотах древнееврейского происхождения («Sepher Toldos Jeschu), изданных в латинском переводе в 1681 г. К этому можно прибавить, что эротические мотивы повести Клингера в значительной мере внушены ему хорошим знакомством с романами Кребийона-сына. Пародия Клингера на евангельскую притчу включена в сатирическую повесть, направленную на разоблачение не воображаемой «Черкесии», а России Екатерины II и воинствующих православных церковников и миссионеров, которых она рьяно поддерживала. Но, конечно, самым для нас примечательным в рассказе «принца рогоносцев» является то, что в этом повествовании мы можем видеть один из возможных источников «Гавриилиада» Пушкина.73 Если бы это удалось доказать, то подобное утверждение подтвердило бы факт раннего знакомства Пушкина с повестью Клингера — в период южной ссылки поэта, в Кишиневе или в Одессе.

Развязка «Истории о Золотом Петухе» искусственна, плохо мотивирована и представляет для нас малый интерес. Клингер пытается еще раз связать окончание своего произведения с действующими лицами и мотивами сказок о феях, но делает это второпях, кратко, как бы только для

86

того, чтобы завершить затянувшееся повествование. На последних страницах повести можно отметить лишь несколько аллюзий и сатирических намеков, не лишенных интереса для оценки общих ее тенденций. Свою исповедь принц кончает рассказом о том, как его сын, наделенный «в значительной мере надменностью и самолюбием», став фанатиком, возбудил против себя общие враждебные чувства: «Вся природа была воодушевлена против меня и моего сына. Однажды один из могущественных Гениев, которые тяжко трудятся в необъятных мастерских Вселенной, схватил меня, а его слепая ненависть ко мне дошла до того, что, обращая ко мне ужасные проклятия, он превратил меня в Золотого Петуха с роковым пером мышиного цвета. После этого он подарил меня фее, своей сестре; она пожалела меня, но, не умея разрушить тяготевшие надо мною чары, отдала меня одному из ваших славных предков на условиях, известных всем черкесам». Теперь, когда месть его оскорбителю Гименею совершилась и он свободен, находя многочисленных подражателей, он намерен «учредить свой трон в столице Франции. Мое владычество простирается с одного конца Европы до другого, и я наполняю рогоносцами дворцы и хижины до такой степени, что их неисчислимое множество привлекает ко мне все знамена. Это восстанавливает любовь ко мне моего отца, раздраженного моим длительным бездействием».74

В эпилоге «Истории о Золотом Петухе» автор не забыл уделить несколько весьма ядовитых строк судьбе супруги короля черкесов: «Королева бросилась в объятия монахов, потом перешла к французскому кавалеру, оставшемуся в Черкесии, но, не будучи в силах превозмочь свою склонность к принцам-рогоносцам, она, в конце концов, убежала со своим кавалером в столицу Франции на поиски принцев».75

5

Статья А. Мазона о Пушкине, Клингере и Ирвинге, цитированная нами выше, вызвала еще одну реплику в зарубежной печати; однако она осталась столь же неизвестной исследователям пушкинской «Сказки о золотом петушке», как и статья А. Мазона, и о ней ни разу не упоминалось в литературе о Пушкине. Я имею в виду статью профессора Гамбургского университета Дитриха Герхардта, посвященную малоизученному вопросу национального своеобразия междометий, опубликованную еще в 1968 г.

В этой статье изобильно цитируется также русский материал, в частности междометия в текстах Пушкина; на нескольких страницах этой прекрасной работы идет речь и о сказке Пушкина.76

Сославшись на исследование А. Мазона и считая его доводы о зависимости пушкинской сказки от повестей Ирвинга и Клингера вполне убедительными, Д. Герхардт пытается установить текстологическую зависимость

87

нескольких строк «Сказки о золотом петушке» от одного диалога повести Клингера. По мнению Герхардта, замеченное им сходство указанных текстов «может подтвердить зависимость Пушкина от Клингера». Речь идет о той беседе, которую королева Черкесии (Д. Герхардт пользовался немецким текстом второй редакции повести, где она именуется Тифлисской султаншей) ведет с испанским монахом доном Педро, ловким и хитрым пройдохой и совратителем женщин, о только что похищенном Золотом Петухе. Цитата, приводимая Д. Герхардтом, в немецком тексте второй редакции звучит так:

Don Pedro. Madam! Madam! In Hahn...  Hahnreye?

Sultanin. In Hahnreye, mein Herr.

Don Pedro. Ha! Ha! Ha! Das gute, einfältige Volk.

Sultanin. Hi! Hi! Hi! — Aber ich bitte Sie, warum lachen Sic und machen, daß ich wider Willen mitlachen muß?77

В этой цитате Д. Герхардта интересует прежде всего необычная форма восклицательного междометия смеющегося человека «Хи! Хи! Хи!» (Hi! Hi! Hi!), относительно которой он утверждает, что в русской печати она впервые употреблена Пушкиным. В связи с этим он обращает внимание на заметку Пушкина, написанную в сентябре — октябре 1830 г.: «Вот истинный анекдот: в Лицее один из младших наших товарищей, и, не тем будь помянут, добрый мальчик, но довольно простой и во всех классах последний, сочинил однажды два стишка, известные всему Лицею:

Ха ха ха, хи хи хи,
Де<львиг> пишет стихи!

Каково же было нам, Де<львигу> и мне, в прошлом 1830 году в первой книжке В.<естника> Евр.<опы> найти следующую шутку: Альманах С.<еверные> Ц.<веты> разделяется на прозу и стихи — хи, хи! Вообразите себе, как обрадовались мы старой нашей знакомке!» (XI, 150; впервые опубликовано в 1841 г.).

С этими строками Пушкина Д. Герхардт сопоставляет стихи из заключительной сцены «Сказки о золотом петушке», где говорится о гибели звездочета после спора с Дадоном:

Царь хватил его жезлом
По лбу; тот упал ничком
Да и дух вон. — Вся столица
Содрогнулась; а девица  —
Хи, хи, хи! да ха, ха, ха!
Не боится знать греха.

Сопоставив два этих пушкинских текста — прозаический и поэтический, — близких по времени своего возникновения, Д. Герхардт пытается доказать, что Пушкину текст повести Клингера был известен еще в Лицее. С этой целью Д. Герхардт приводит в своей статье десятки цитат из русско-иноязычных словарей и русских литературных текстов XVIII—XX вв. для подтверждения своего наблюдения, будто бы восклицание «хи-хи-хи!» (с двухчленным или трехчленным повторением того же звукоподражательного слога), отличное от общеупотребительного «ха-ха-ха!», введено в оборот в русском языке именно Пушкиным, к тому же

88

в подражание Клингеру, так как в русской печати не встречается ранее. Между тем, судя по материалам, приведенным Д. Герхардтом, после Пушкина восклицание «хи-хи-хи!» (иногда в противопоставлении к «ха-xa-xa!») встречается в изобилии с приданным ему особым экспрессивным оттенком.78 Впрочем, с моей точки зрения, все эти утверждения не могут считаться доказанными: у нас нет никаких документальных данных о распространении среди лицеистов произведений Клингера, тем более сугубо нецензурных; с другой стороны, невозможно предположить, что Пушкин знакомился с повестью Клингера по немецкому оригиналу.

Необходимо также отметить, что цитированный Д. Герхардтом немецкий текст несколько отличается от текста французского перевода повести Клингера 1789 г.; кроме того, в обоих имеются трудности для перевода на русский язык благодаря содержащейся в них лишь приблизительно передаваемой игре слов. Приводим интересующее нас место диалога в русском переводе с французского:

Дон Педро. Осмелюсь ли спросить ваше величество, что такое Золотой Петух?

Королева. Как? Вы ничего не знаете о Золотом Петухе, этой чудесной птице? Клянусь солнцем! Мы тоже ничего не знаем об этом. Наши мужья всегда берегли его как зеницу ока и постоянно скрывали его от нас <...> паши мужья опасаются, что может что-то случиться после его пропажи. Это должно оказать у нас чрезвычайное влияние на браки... Беседой об этом Петухе я могла бы занять вас в течение целого дня.

Дон Педро. Но каково могло бы быть его влияние?

89

Королева. Мой супруг король сказал мне однажды, что если Петух не найдется, все черкесские мужья будут превращены в страшные чудовища, станут рогоносцами (en monstres affreux cocus...).

Дон Педро. Ха!Ха! Ха!

Королева. Ха! Ха! Ха!

Дон Педро. Хи! Хи! Хи!

Королева. Хи! Хи! Хи! Однако почему вы смеетесь, скажите мне пожалуйста!

Дон Педро. И Петух еще не найден?

Королева. Нет еще...79

Таким образом, первым злорадно хихикает здесь испанский монах, а не королева черкесов («султанша» — во второй редакции повести), что и понятно в данной ситуации, но противоречит той, в которой зловещее восклицание «хи-хи!» произносит у Пушкина шамаханская царица! У Клингера королева представлена далеко не в идеальном свете, но в этой сцене она является еще наивной простушкой, не понимающей метафорического значения слова «рогоносец» и воспринимающей его в буквальном смысле; к тому же не она изображена здесь как представительница инфернальных сил, а скорее ее соблазнитель — монах. Все это значительно ослабляет доказательность выводов Д. Герхардта о текстуальном сходстве приведенных им параллельных цитат из Клингера и Пушкина.

Тем не менее исследователь был вполне прав, считая необходимым допустить, что знакомство Пушкина с «Историей о Золотом Петухе» предшествовало его знакомству с новеллой Ирвинга. Прав был Д. Герхардт и тогда, когда он возразил немецким исследователям, не догадывавшимся, что воображаемая Черкесия клингеровской повести названа лишь для отвода глаз и маскировки: писатель безусловно имеет в виду Россию начала 80-х гг. XVIII в., изображая в приспособленном для сатирических целей виде кое-какие события при дворе Екатерины II или, вернее, при дворе наследника российского престола, будущего императора Павла I. Это — очерченная сатирическим пером картина русской придворной жизни последней четверти XVIII в. в условиях обращения протестантских принцесс в православную веру и т. д. Все это Клингер хорошо знал из многих впечатлений и от ближайших к нему лиц из той же окружавшей его дворцовой среды, которую он вскоре несколько изменил, возглавив кадетский и пажеский корпуса в Петербурге, а затем став попечителем Дерптского университета.80

90

В 1808 г., уже в Петербурге, Клингера посетил Этьен Дюмон — женевец, долго живший в Англии и близкий к кругу И. Бентама. Дюмон пишет в своем дневнике: «Вчера я посетил в кадетском корпусе генерала Клингера. Это немец, человек умный, известный в Германии некоторыми сочинениями о Фаусте. В философии он близок к Дидро, направления несколько антирелигиозного. Он славится как человек честный и пользуется милостью императора (речь идет об Александре I, только что восшедшем на престол, — М. А.)». Характерно, что Дюмон, мало известный биографам Клингера, среди всех описавших его жизнь мемуаристов откровеннее и подробнее других рассказал о воззрениях Клингера и на религию и на православных церковников. Вот что писал Дюмон по этому поводу: «По мнению Клингера, отличительной чертой русской истории является то, что в ней нет ни религиозных войн, ни борьбы из-за политических идей. Религия лишена созерцательных догматов, русские не имеют о том никакого понятия. Все ограничивается почитанием иконы святой и крестным знамением. Священники не имеют никакого имущества, но пользуются влиянием. Народ их чтит, общество их презирает. Им целуют руку, но сажают за стол в людских. Нужно исключать тех, которые занимают первые места. Есть, однако, секта, о которой следует собрать более подробные сведения. Павел их преследовал; это — раскольники»»81

Приведенное свидетельство интересно для нас не по существу. Конечно, Клингер ничего не понимал в делах православной церкви ни XVIII в., ни тем более всех предшествующих эпох, он не имел никаких сведений ни о реформах Никона, ни о тяжелой и яростной борьбе различных общественных слоев допетровской эпохи именно по проблемам догматики, вызывавшей и литературные диспуты с католиками и протестантами, и церковные соборы. Да ему и неоткуда было знать об этом, ибо он вращался в узкой придворной полуиноземной среде, состоявшей преимущественно из иноверцев. Слова Дюмона ценны для нас прежде всего потому, что принадлежат компетентному собеседнику Клингера, сумевшему запечатлеть в немногих словах своего интимного дневника то, что думал о русской религии Клингер в годы своей творческой литературной

91

активности в конце XVIII в. Пытаясь отчетливее понять круг представлений Клингера о русских церковниках этого времени, мы яснее поймем замысел его повести о Золотом Петухе и, в частности, значение ее подзаголовка.

Заявление же Дюмона о том, что «убеждения Клингера, клонившиеся в пользу французской революции, были очень известны», подтверждается множеством документальных свидетельств. Граф Ланжерон, знавший его еще до восшествия Павла I на престол, например, утверждал, что «генерал-лейтенант Клингер, директор пажеского корпуса <...> отличался опасными принципами для воспитания подданных неограниченной монархии. Он был наглый порицатель правительства и заклятый якобинец».82 В начале 1811 г. попечитель Московского учебного округа П. И. Голенищев-Кутузов представил министру просвещения графу Разумовскому клеветнический донос, что «в Дерпте профессоры явно проповедуют безбожие и пока Клингер будет там попечителем, не будет никакой доверенности к университету, ибо Клингера вся Лифляндия ненавидит яко человека дурных правил, злобного и безбожного».83 В том же духе были написаны «всеподданнейшие письма» М. Л. Магницкого, этого «неутомимого поборника обскурантизма и ревностного гонителя всякой свободы мысли и слова в нашем отечестве», как его справедливо характеризует его биограф Е. Феоктистов. Магницкий оценил Клингера — уже после его смерти — в своих мемуарах как «одного из важнейших и самых известных безбожностью своих сочинений умов, вроде Вольтера».

6

Знал ли Пушкин действительно произведения Ф. М. Клингера? Этот вопрос интересовал многих исследователей, хотя большинство из них считало его бесспорным. Гл. Глебов еще в 1933 г. в упоминавшейся выше статье писал: «Трудно допустить, что Пушкин не знал этого выдающегося писателя, жившего в России с 1770 г. (следовало сказать: с 1780 г., — М. А.) по 1831 г.»,84 — и напоминает, что у нас хорошо знали его «Фауста». О нем пишет, например, А. О. Смирнова.85 Добавим, что экземпляр этого романа Клингера сохранился в библиотеке П. Я. Чаадаева86 и что его высоко ценил Н. М. Языков.87 Д. Герхардт в указанной статье полагает, что «История о Золотом Петухе» была известна Пушкину уже в Лицее, но о личном знакомстве с Клингером одного из лицейских друзей, Кюхельбекера, известно

92

лишь из альманаха «Мнемозина» (1824), где Кюхельбекер сообщает, что в 1820 г. он привез в Веймар письмо от Клингера к Гете.88

О личном знакомстве и встречах с Клингером старших друзей Пушкина существуют многочисленные свидетельства. С Клингером неоднократно встречались H. M. Карамзин, В. А. Жуковский, А. И. Тургенев, П. А. Вяземский и, несомненно, многие другие.89 Однако и приведенные данные свидетельствуют о том, что было бы почти невероятно, если бы стало известно, что Пушкин ничего не знал о Клингере и что он не читал ни одного из его произведений. С нашей точки зрения, о непосредственном знакомстве Пушкина с «Историей о Золотом Петухе» Клингера, скорее всего во французском переводе 1789 г., помимо указанных выше данных наглядно свидетельствует отчетливо запомнившийся поэту образ зловещей птицы, оставивший след во многих произведениях Пушкина задолго до создания им «Сказки о золотом петушке». Эти реминисценции встречаются в творчестве Пушкина в различные годы в произведениях разных жанров и еще недостаточно проанализированы исследователями. Так, например, с большой дозой вероятия можно предположить, что образ чудовищного петуха инфернального происхождения упомянут в описаниях сна Татьяны в «Евгении Онегине» (в пятой главе, написанной в 1826 г.):

Сидят  чудовища  кругом:
Один  в  рогах  с собачьей  мордой,
Другой  с  петушьей  головой...

В вариантах «Сказки о рыбаке и рыбке» (1831) мы снова находим хотя и не петуха, но зловещую птицу мифологического происхождения, притом находится она в том же положении, что и золотой петушок: когда старик возвращается к своей старухе, пожелавшей быть «римскою папой», он застает ее в непривычном виде, предвещающем конечную катастрофу ее дерзостных требований:

Перед  ним  вавилонская башня
На самой  на  верхней  на  макушке
Сидит  его старая старуха.
На старухе сорочинская  шапка
На  шапке  венец  латынский

93

На  венце  тонкая  <?>  спица
На  спице  Строфилус  <?>  птица

(III,  1087—1088)

На такой именно спице изображен петушок на известном рисунке Пушкина — проекте титульного листа к «Сказке о золотом петушке».90 Весь этот вариант сказки, посвященный желанию старухи стать «римскою папой», имеет источник в зарубежной книжной или лубочной литературе.91

94

Р. Якобсон В своей книге «Пушкин и его скульптурный миф» сопоставляет «Сказку о золотом петушке» с рядом других произведений поэта, в которых действуют оживающие и мстящие статуи, в частности с «Медным всадником», «Каменным гостем» и др., и в связи с этим довольно подробно анализирует отношение Пушкина к скульптурным памятникам и изображениям.92 Все указанные наблюдения и установленные исследователем соотношения между произведениями Пушкина безусловно заслуживают внимания и дальнейшего объяснения. Нам представляется, однако, что в установленный ряд «оживающих и мстящих статуй» наряду с «золотым петушком» может быть включен оживающий расколдованный Петух из повести Клингера: он также мститель, хотя и особого рода. Зловещий и мистический петух, имеющий глубокие корни в мусульманской и древнерусской литературах, был довольно популярным образом в романтических литературах. Люсьенна Портье в своей интересной работе о теме «дикого петуха» у Леопарди привела большое количество цитат о петухе из мировой литературы XIII—XIX вв. — между Данте и Джакомо Леопарди.93 Последний в 1822 г. написал свою «Песнь дикого петуха» («Cantico del gallo silvostre») — нечто вроде стихотворения в прозе. «Песнь» Леопарди, вошедшая позднее в его «Operette morali», начинается следующими строками: «Некоторые древнееврейские ученые и писатели утверждают, что между небом и землей, или лучше сказать наполовину там, наполовину здесь, живет некий дикий петух; ночами он стоит на земле, гребешком же и клювом касается неба. Этот гигантский петух помимо различных особенностей, о которых можно прочитать у вышеназванных авторов, владеет разумом, или, может быть, как попугай, был выучен неизвестно кем говорить словами наподобие людей. Так как найден древний пергамент (написанный еврейским алфавитом на языке не то халдейском, не то арамейском), в котором приводится „Утренняя песнь дикого петуха“, то я, не без больших затруднений, с помощью многих еврейских раввинов, каббалистов, теологов, юрисконсультов и философов пришел, наконец, к пониманию манускрипта и перевел его на итальянский разговорный язык». Далее Леопарди приводит самую «Песнь», которая начинается следующими «человеческими» словами петуха: «Смертные, проснитесь! День рождается вновь. Правда возвращается на землю, исчезают образы суетности. Встаньте! Возьмите заново бремя жизни!..». Так взывает к людям гигантский петух, обращающийся к солнцу, к его всепроникающим лучам, которые не дают счастья людям. «Проснитесь, пока вы живы! — кричит петух людям. — Ведь наступит день, когда солнца не станет, и покой и тишина засвидетельствуют всеобщую смерть и гибель».94

95

Это произведение итальянского поэта-пессимиста становятся аналогией стихотворений современных ему поэтов — английского (Байрон, «Тьма») и русского (Баратынский, «Последний поэт»). Об этом стихотворении в прозе Леопарди не раз упоминали в западноевропейской прессе, и, может быть, о нем знал и Пушкин, хотя оно было ему чуждо по своей философской направленности; зато образ гигантского дикого петуха, обладающего человеческой речью и пророческим даром, запоминался, сливаясь с образами других петухов в мировой литературе.

О возможном внимании Пушкина к изображенному Клингером Петуху как к пародическому символу династии в добавление к сказанному выше следует заметить: удержанию этого образа в творческой памяти поэта могло содействовать и то, что «Галльский петух» (Coq gaulois или просто Coq) был одной из национальных эмблем революционной Франции, о чем Пушкин не мог не знать.95 Не меньший интерес для него мог иметь и титул «принца рогоносцев», который носит Петух у Клингера. Очень вероятно, что «Историю о Золотом Петухе» Пушкин знал от Александра Раевского, не только поощрявшего в поэте богохульство, к которому оба были склонны, в период их близости в Каменке, Кишиневе и Одессе, но и бывшего его «демоном» и предателем и искусно, со злостью создававшего такие ситуация в их отношениях с замужними женщинами, когда они становились соперниками в наставлении рогов мужьям этих женщин (вспомним хотя бы К. А. Собаньскую или Е. К. Воронцову).96 Слово «cocu» было у Раевского и Пушкина популярным и безусловно являлось предметом обсуждения, горечи и душевных мучений. Трудно отделаться от вызывающего очень горестное чувство подозрения, что клингеровской пародией воспользовались анонимные издатели грязного и подлого подметного пасквиля, несколько экземпляров которого Пушкин получил в ноябре 1836 г. Оно написано по-французски и даже по стилю напоминает признания «принца рогоносцев» у Клингера.97 Неужели Пушкину пришлось опять невольно вспомнить «Историю о Золотом Петухе» накануне своей трагической гибели?

_________