Р. М. ГОРОХОВА

ПУШКИН И ЭЛЕГИЯ К. Н. БАТЮШКОВА
«УМИРАЮЩИЙ ТАСС»

(К вопросу о заметках Пушкина на полях «Опытов»
Батюшкова)

Значение пушкинских помет на полях стихотворного тома «Опытов» Батюшкова для понимания целого ряда вопросов, связанных с эстетическими воззрениями Пушкина и его творчеством, убедительно доказано многими исследователями. Однако до сих пор в этих пометах не все ясно, начиная с их датировки и кончая толкованием отдельных замечаний Пушкина.

В центре внимания изучавших эти маргиналии обычно оказывалась пушкинская оценка элегии «Умирающий Тасс», как одна из наиболее развернутых и к тому же, казалось бы, содержащая несомненные данные для датирования помет (по крайней мере тех, которые, как и заметка к этой элегии, сделаны карандашом). Тем не менее прежде всего именно эти данные приводили исследователей к самым разным выводам и заставляли относить пометы то к 1817 г., то к 1820-м годам (1820—1824 или 1826—1828), датировать их «не ранее 1830 г.» или даже «после 1834 г.».

С другой стороны, некоторые определения Пушкина, касающиеся элегии, неизменно остаются камнем преткновения для критиков; особенно это относится к выражению «добродушие историческое, но вовсе не поэтическое», толкуемому иногда весьма сложно, но малоубедительно. И, наконец, вся характеристика «Умирающего Тасса» хотя порой и вызывает у исследователей почтительное недоумение, однако часто приводится без особых оговорок в работах о Батюшкове для оценки этого произведения, и тем самым снижаются его художественные достоинства и значение в развитии русской элегии начала XIX в.

В предлагаемой заметке автор ставит своей целью указать на некоторые имена и литературные факты, не учтенные или, как нам кажется, неверно истолкованные при рассмотрении пушкинской оценки «Умирающего Тасса», а также высказать свои предположения

25

и толкования, не претендуя, однако, на бесспорность и окончательное решение всех сложных вопросов, связанных с указанными пометами Пушкина.

1

Напомним, что первый публикатор заметок Пушкина Л. Н. Майков1 располагал оригиналом — пушкинским экземпляром «Опытов» с его замечаниями. Майков скопировал пометы в свою книжку «Опытов» Батюшкова в точном соответствии с их размещением и написанием, карандашом и чернилами, как это было у Пушкина. После исчезновения книги Пушкина в начале XX в. единственным источником изучения пушкинских помет остался томик Майкова с копией этих помет.2 Отсутствие подлинника, естественно, затрудняет решение некоторых вопросов, особенно датировку помет Пушкина (нет возможности сравнить почерк поэта); однако само содержание помет позволяет сделать правдоподобное предположение об их времени.

Скажем сразу, что все пометы мы относим к одному периоду — к концу 1824—началу 1825 г., а ниже попытаемся обосновать эту датировку. Вернее будет сказать, что мы во многом разделяем точку зрения, высказанную В. Б. Сандомирской, которая датирует пометы Пушкина 1821—1824 гг.,3 и лишь приведем дополнительные данные в подтверждение и уточнение этой датировки.

Следует также напомнить предположение Майкова, что «большая часть этих замечений набросана им около 1825 года»,4 т. е. когда Пушкин готовил к печати свой первый сборник стихотворений; однако сам Майков принял более, по его мнению, вероятную датировку помет — 1826—1828 гг., относя их, следовательно, к периоду пребывания Пушкина в Москве после возвращения из Михайловского. Свою датировку Майков основывал главным образом на двух аргументах. Первый — что ссылки Пушкина в пометах на самого Батюшкова, И. И. Дмитриева и Вяземского могли появиться только после приезда Пушкина в Москву, где он стал часто встречаться с Вяземским, который мог сообщить ему и мнение Дмитриева и Батюшкова (с Дмитриевым Пушкин

26

не был лично знаком до 1826 г., а с Батюшковым его знакомство не являлось достаточно близким и продолжительным).5 Но ведь зафиксированное в пометах мнение Дмитриева и Батюшкова, а также и самого Вяземского Пушкин мог знать от друзей еще до своего отъезда на юг, например во время встреч в арзамасском кругу (где, естественно, обсуждались вышедшие в 1817 г. «Опыты») и даже, как уже сказано у В. Б. Сандомирской, от самого Батюшкова.6

Другой аргумент датировки Майкова основан на предположении, что стихотворение Батюшкова «Есть наслаждение и в дикости лесов» (перевод из «Чайльд-Гарольда» Байрона), вписанное Пушкиным на последней чистой странице сборника, он мог узнать тоже от Вяземского, но не позже 1828 г., когда стихотворение появилось в печати.7 Это соображение также представляется нам неубедительным, и прежде всего потому, что запись стихотворения может не иметь никакого отношения ко времени помет.8

В. Л. Комарович, уделивший особое внимание датировке заметок, считал, что они делались в два приема: в конце 1817 г. (чернилами) и в конце 1830 г. (карандашом).9 Главным основанием для отнесения всех карандашных помет к 1830 г. послужило сравнение Пушкиным образа батюшковского Тассо с дядей Василием Львовичем, умершим в 1830 г. Этот психологический аргумент совершенно неубедителен (к нему мы вернемся ниже). Что же касается хронологического разделения помет, то оно ничем не доказывается. Уточним, что карандашные пометы (их подавляющее большинство) проходят через весь сборник, а пером сделаны лишь некоторые примечания к четырем последним в сборнике произведениям, причем, чередуясь с карандашными, они ничем от них по существу не отличаются, т. е. и пером и карандашом делались как частные замечания, так и обобщающие заключения в конце стихотворений или перед ними. Первая помета пером (обобщающая) находится в конце сказки «Странствователь и домосед» (в тексте сказки пометы карандашом). В следующей после нее элегии «Переход через Рейн» одна помета карандашная, а другая и общая оценка в конце — чернилами. К «Умирающему Тассу» одно частное замечание вписано пером, другое — карандашом, а заключительная общая характеристика элегии — тоже карандашом. К самому последнему стихотворению, «Беседка муз», Пушкин написал

27

в конце одно слово пером — «Прелесть». Но ничто не указывает на большой временной разрыв между этими записями. Переход же от карандаша к перу и снова к карандашу мог объясняться и просто тем, что Пушкин одни пометы делал, например, лежа на диване, а другие — сидя за столом. По нашему мнению, ничто не противоречит предположению, что пометы делались в одно время, что Пушкин читал и анализировал подряд все произведения Батюшкова, порой возвращаясь к отдельным, особенно интересовавшим его стихотворениям, как например элегия «Умирающий Тасс».

Однако оговоримся, что наше рассуждение об одновременности помет тоже не имеет документальных подтверждений, а потому предположение В. Л. Комаровича, что все замечания пером сделаны прежде карандашных, нельзя вовсе отвергать; но и такое допущение не противоречит предлагаемой нами окончательной датировке помет.10

Заметки Пушкина как результат углубленного и критического изучения поэзии Батюшкова связываются многочисленными фактами литературной жизни и собственного творчества Пушкина с вполне определенным периодом — временем, когда поэт готовил к печати собственный сборник в конце 1824—начале 1825 г.11 В. Б. Сандомирская убедительно показала, что штудирование «Опытов» Пушкиным предшествовало окончательному оформлению состава и композиции его первого стихотворного сборника.

Л. Н. Майков уже отметил совпадение некоторых помет Пушкина с его указаниями в письмах к своим издателям весной 1825 г. Так, в оценке «Послания к А. И. Тургеневу» Пушкин выразил упрек Н. И. Гнедичу, издававшему «Опыты», в недостаточной требовательности при отборе стихотворений: «Охота печатать всякий вздор! Б<атюшков> — не виноват» (XII, 275). 15 марта 1825 г., посылая свои стихи для сборника П. А. Плетневу и брату, которые в Петербурге занимались подготовкой книги к печати, Пушкин убеждал: «Только не подражайте изданию Батюшкова — исключайте, марайте с плеча. Позволяю, прошу даже» (XIII, 153).

Добавим здесь лишь один пример того, как, по нашему мнению, новое чтение «Опытов» отразилось на собственном стихотворении Пушкина, вошедшем в его первый сборник. Известно, что влияние Батюшкова на ранние произведения Пушкина проявлялось нередко в прямых заимствованиях, порой независимо от

28

сознательной воли поэта. Один из таких случаев наблюдаем в элегии «Выздоровление», созданной в 1818 г. под значительным воздействием разных стихотворений Батюшкова.12 Элегия была записана в так называемой «Тетради Всеволожского»,13 которую Пушкин получил снова в свое распоряжение в середине марта 1825 г. (XIII, 151, 153). Из этой тетради своих ранних стихотворений Пушкин отобрал для сборника лишь некоторые и среди них — «Выздоровление». Перерабатывая элегию, он тщательно зачеркнул строки, которые имели соответствие в стихах Батюшкова и теперь должны были особенно броситься в глаза поэту:

На саблю опершись, казалось, ты  дрожала,
Я зрел в очах твоих уныния туман.
Казалось — тяжкая тоска приподнимала
Накинутый на перси доломан.14

Эти стихи слишком напоминали строки Батюшкова:

Гусар, на саблю  опираясь,
В  глубокой горести  стоял...

(«Разлука»)15

И  ратник, опершись  на  копие  стальное,
Смотрел в туманну  даль!

(«Воспоминание»)

Там всадник, опершись на светлу сталь  копья,
Задумчив и один на береге  высоком...

 («Переход через Рейн»)

Однако основные аргументы для датировки помет содержатся в записи Пушкина к «Умирающему Тассу», которая и является главным объектом нашего рассмотрения.

2

Пушкинская оценка элегии «Умирающий Тасс», как известно, была определенно отрицательной. Приведем ее полностью. В результате внимательного перечитывания элегии и после того, как были сделаны два частных замечания (во всяком случае то из

29

них, пером, на которое он сам ссылался),16 Пушкин написал карандашом на шмуцтитуле свое заключение-приговор: «Эта элегия конечно ниже своей славы. — Я не видал элегии, давшей Б.<атюшко>ву повод к своему стихотворению, но сравните Сетования Тасса поэта Байрона с сим тощим произведением. Тасс дышал любовью и всеми страстями, а здесь, кроме славолюбия и добродушия (см. замеч<ание>) ничего не видно. Это умирающий В.<асилий> Л.<ьвович> — а не Торквато». В тексте к строке «Ни под защитою Альфонсова дворца» было пояснение, к которому отсылал Пушкин: «Добродушие историческое, но вовсе не поэтическое» (XII, 283, 284) .17

Таково было суждение Пушкина об элегии, которой сам Батюшков придавал особое значение и которая при появлении в свет в 1817 г. вызвала всеобщий восторг и была признана критикой лучшим произведением поэта.18

К сожалению, в наше время указанная оценка Пушкина цитируется некоторыми исследователями как справедливо «развенчивающая знаменитую элегию».19 А между тем при рассмотрении помет Пушкина к этой элегии необходимо учитывать особые дополнительные факторы, обусловившие подобный отзыв. Кроме того, многое в этих замечаниях требует и прояснения и комментария.

Прежде всего совершенно справедливо, по нашему мнению, В. Б. Сандомирская отметила, что ироническое упоминание Василия Львовича Пушкина психологически скорее возможно до его смерти, чем после нее (т. е. после августа 1830 г.), как считал В. Л. Комарович, который основывал свою датировку большей части помет как раз на этом замечании. Пушкин же явно делал акцент на том, что Тассо у Батюшкова похож на добродушного арзамасского старосту Василия Львовича,20 а не на величественного певца, каким его подобало изобразить в поэзии.

30

При жизни Василия Львовича, особенно после получения в 1823 г. его стихотворного сборника,21 Пушкин часто озорно подшучивал в своих письмах над комическими чертами характера дяди и его стихами (см., например, XIII, 35, 91, 96, 113, 125, 136, 137, 166, 185). Но после его смерти в переписке Пушкина прежних шуток уже не находим. Нельзя считать таковой даже отчет Пушкина Вяземскому о довольно шутливых поминках арзамасцев в годовщину смерти Василия Львовича (XIV, 217). Кончина дяди, который перед смертью говорил о статьях своего литературного противника — П. А. Катенина, произвела на Пушкина большое впечатление. Он явно не ожидал от дядюшки такой воинственности на смертном одре. Василий Львович умер по-своему непримиримым, и Пушкин отдал дань «героизму» дяди, когда писал П. А. Плетневу 9 сентября 1830 г.: «Бедный дядя Василий! знаешь ли его последние слова? приезжаю к нему, нахожу его в забытьи, очнувшись, он узнал меня, погоревал, потом, помолчав: как скучны статьи Катенина! и более ни слова. Каково? вот что значит умереть честным воином, на щите, le cri de guerre à la bouche!» («с боевым кличем на устах») (XIV, 112). Вяземский, очень душевно относившийся к Василию Львовичу и присутствовавший при его кончине, несколько дней спустя описал в своем дневнике его смерть и — со слов Пушкина — последнее свидание с племянником: «Накануне был уже он совсем изнемогающий, но, увидя Александра, племянника, сказал ему: „как скучен Катенин!“. Перед этим читал он его в Литературной Газете. Пушкин говорит, что он при этих словах и вышел из комнаты, чтобы дать дяде умереть исторически. Пушкин был однако же очень тронут всем этим зрелищем и во все время вел себя, как нельзя приличнее».22

В. Л. Комарович подчеркивает иронию в словах Пушкина, сказанных Вяземскому по поводу смерти дяди («умереть исторически»).23 Доля иронии здесь, конечно, есть, но если связывать эти слова с пометой в «Опытах» (а такая связь, видимо, существует), то скорее следует предположить, что Пушкин у постели дяди мог вспомнить свое же сравнение «исторического» образа умирающего Тассо у Батюшкова с Василием Львовичем. И нам кажется невероятной обратная последовательность употребления Пушкиным определения «исторический», т. е. сначала — все-таки с определенной долей иронии — при смерти дяди, а затем в серьезной и несущей большое принципиальное значение помете к элегии Батюшкова.

31

3

Формулировка «добродушие историческое, но вовсе не поэтическое» совершенно не означает противопоставление исторического поэтическому. Пушкин выразил свою мысль точно (он не написал: «а не поэтическое»). Из сферы поэтического вовсе не изгоняется историческое. Наоборот, как известно, Пушкин включал историческое в поэтическое.24 Но одной исторической правды вовсе недостаточно, чтобы она стала правдой поэтической. И эта реплика (которая отсылкой «см. замеч.» включается в контекст общей оценки элегии) отчетливо выражает мысль Пушкина, что образ смирившегося умирающего Тассо нарисован Батюшковым исторически достоверно,25 но эта достоверность, эта «проза жизни» не может быть предметом поэзии при изображении великого певца. Ведь в жизни, по словам Пушкина, «Тасс дышал любовью и всеми страстями». Однако на смертном одре поэт уже не был таким. Сломленный жизненными невзгодами и тяжело заболевший незадолго до назначенного, но так и не состоявшегося увенчания его лавровым венком на римском Капитолии, Тассо пожелал окончить свои дни среди братьев монастыря св. Онуфрия. Там он и умер «добродушным», т. е. наивным и всепрощающим «истинным христианином»,26 озабоченным спасением своей души. Вряд ли он даже вспоминал тогда об Элеоноре, любовь к которой остается столь проблематичной для его биографов.27 Смерть Тассо не содержала,

32

увы, ничего героического. Пушкин это знал, и его упрек Батюшкову, по нашему мнению, следует толковать в том значении, что автор элегии неудачно избрал тему, сосредоточив внимание на последних часах жизни Тассо, что не так до́лжно изображать великого поэта. «Жалоба Тассо» (1817) Байрона, противопоставленная элегии Батюшкова, видимо, в значительной мере отвечала представлениям Пушкина в то время, как следует изображать Тассо-певца. У Байрона Тассо, заключенный герцогом Феррарским в госпиталь для душевнобольных, произносит бурный монолог о своей любви к Элеоноре д'Эсте, о страданиях и готовности стойко переносить несчастья. Он предрекает себе бессмертную славу, а своим гонителям проклятие и забвение. Однако эти гонители абстрактны, и никаких особых инвектив против тиранов (о которых в этой связи часто пишут) здесь не находим. Тассо даже прощает жестокость Альфонса II во имя любви к его сестре.

Пушкин не учел, что почти все мотивы «Жалобы Тассо» были заимствованы Байроном из популярной в те годы подделки Дж. Компаньони «Бдения Тассо» («Les veillées du Tasse». Paris, 1800), которая выдавалась за подлинные записки Торквато в заключении.28 Другое дело — строфы, посвященные этой же теме в IV песне «Чайльд-Гарольда» (которую Пушкин считал вершиной творчества английского поэта и после которой, как он сказал, «Байрона мы не слыхали»29), где уже от своего имени (хотя опять же основываясь на легенде) Байрон гневно обличал «подлых Эсте», травивших великого певца. Эти строфы легко могли ассоциироваться в сознании читаталей с «Жалобой Тассо» и придавать ей более героический тон, чем она имеет в действительности.

Высокая оценка «Жалобы Тассо», в которой сказались сильное еще увлечение английским бардом — «властителем наших дум» и принципиальная установка на изображение певца как лица непременно героического и романтического, естественна для Пушкина около 1825 г. Зима 1824/25 г. в Михайловском для Пушкина — период глубоких раздумий о поэзии, ее сущности и назначении, о путях ее развития, о соотношении элементов историзма и художественного вымысла в поэтическом творчестве. Богатый материал для размышлений дала Пушкину и опубликованная в 1824 г. в «Мнемозине» статья Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии», где автор решительно осуждал «унылую» элегию. На грани 1824—1825 гг. взгляды Пушкина на эти сложные вопросы еще очень колебались. Нельзя игнорировать высказывания самого Пушкина в тот период. Так, в письме к Жуковскому от апреля 1825 г. Пушкин отвечал на его вопрос и одновременно порицал в некоторых думах Рылеева преобладание политических установок

33

в ущерб художественным достоинствам: «Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? вот на! Цель поэзии — поэзия — как говорит Дельвиг (если не украл этого). Думы Рылеева и целят, а всё не в попад». (XIII, 167). Размышления над исторической элегией о поэте, и прежде всего рассмотрение элегии Батюшкова, явно приводят Пушкина к выводу, что для создания подобного произведения необходим сюжет, который, не нарушая исторической истины, не противоречил бы и требованиям поэтическим. Он и сам ищет такой сюжет и находит его в образе Андре Шенье, считая его наиболее подходящим героем для практического воплощения своих теоретических размышлений. В элегии Пушкина «Андрей Шенье» (1825) сочетались оба распространенных в романтической поэзии мотива: певец в заточении (как, например, у Байрона) и умирающий певец (как у Батюшкова),30 но умирающий героически, как подобает возвышенному поэту. О связи элегии Пушкина с «Умирающим Тассом» сказано много, но следует, вероятно, подчеркнуть, что зависимость здесь была самой непосредственной, т. е. элегия Батюшкова явилась главным стимулом для Пушкина в замысле его элегии, которую он явно хотел противопоставить «Умирающему Тассу». При этом в композиции «Андрея Шенье» Пушкин в значительной мере использовал архитектонику элегии Батюшкова. Возможно, он делал это намеренно, чтобы рельефнее показать отличие своей трактовки подобной темы. Пушкин решал задачу создания произведения в жанре исторической элегии о поэте, и нам представляются малоубедительными поиски некоторых исследователей аллюзий на современное Пушкину положение в России (до декабристского восстания) или особых автобиографических мотивов.31 В своих объяснениях следственной комиссии по делу об элегии, возникшему после восстания, Пушкин по пунктам излагал события, положенные в основу его сочинения, и, думается, в данном случае можно считать, что перечисленные им события и факты, связанные с судьбой Андре Шенье и Французской революцией, исчерпывали сюжетный замысел Пушкина. Главной же художественной целью являлось создание героико-романтического образа певца, противоположного образу батюшковского Тассо.

4

Изучая пометы Пушкина, видим, как он тщательно, строку за строкой анализировал стихотворную ткань сочинений Батюшкова, не упуская из виду общий замысел произведения. Одно

34

только хорошее «выполнение» Пушкина не удовлетворяло. В этом отношении характерна помета к «Посланию И. М. М. А.»: «Цель послания не довольно ясна; недостаточно то, что выполнено прекрасно» (XII, 276).

Пометы к «Умирающему Тассу» носят особый характер. При таком пристальном внимании к элегии Пушкин не сделал к ней ни одного стилистического замечания, ни одной пометы о самом стихе. Все внимание Пушкина явно сосредоточено на концепции образа певца — главном, что его интересовало в этом произведении. Он не согласен по существу с принципом изображения поэта у Батюшкова, и остальное отходит на задний план. К тому же громкая слава этой элегии побуждала Пушкина отнестись к ней особенно пристрастно.

Здесь необходимо обратиться к статье П. А. Плетнева, с которой несомненно связаны пометы Пушкина. В 1823 г. в «Журнале изящных искусств» Плетнев поместил обширный разбор элегии Батюшкова «Умирающий Тасс» и свою собственную элегию «Тасс» с комментариями.32 Статья Плетнева была самым подробным в русской критике и самым восторженным разбором элегии. Можно представить, что Пушкин вряд ли с энтузиазмом принял утверждение Плетнева (в 1823 г.!), что элегия Батюшкова является «лучшим перлом новейшей нашей поэзии».33 И замечание Пушкина: «Эта элегия конечно ниже своей славы» — могло быть ответом на подобную оценку.

В связи с пометами Пушкина для нас особенно интересны в статье Плетнева рассуждения о соотношении исторического и «идеального» в поэзии, рассуждения, восходящие к Аристотелю и порой близко воспроизводящие формулировки его «Поэтики». У Плетнева находим высказывания о необходимости в поэзии таких качеств, как «благородное, высокое наслаждение, каковы, например, слезы сострадания» (т. е. катарсис), о «полноте в целом», т. е. цельности, законченности произведения, о соблюдении «единства действия». Правда, сам Плетнев имени Аристотеля не упоминает. Здесь мы не будем анализировать взгляды Плетнева на поэзию, степень их зависимости от Аристотеля и от других теоретических источников, его попытки осмыслить и осовременить сложные, часто искаженные переписчиками, переводчиками и толкователями (особенно французскими классицистами) положения великого Стагирита.

Приведем здесь только рассуждения Плетнева, которые могут иметь отношение к отзыву Пушкина об элегии Батюшкова, и укажем наиболее вероятный источник, откуда Плетнев почерпнул свои основные теоретические представления. Этим источником прежде всего несомненно был «Лицей» Ж.-Ф. Лагарпа.

35

Шестнадцатитомный труд Лагарпа вышел в Париже в 1799—1805 гг. и пользовался большой популярностью во всей Европе. В 1810—1814 гг. «Лицей» был частично (в пяти томах) переведен на русский язык.

Свой «Лицей» Лагарп задумал в честь французского Лицея, который в свою очередь был создан в память афинского Лицея Аристотеля. Поклонник Аристотеля, Лагарп естественно начинает первый том своего труда с главы «Анализ поэтики Аристотеля». Основная мысль Аристотеля о соотношении исторического и поэтического, заключенная в разделе IX «Поэтики», в изложении Лагарпа (в русском переводе Карабанова)34 выглядела так:

«Предмет стихотворца не состоит в описании истинного так, как оное случилось, но как должно было случиться, и в описании возможного, по правдоподобию <...> Существенная между стихотворцем и историком разность не в том состоит, что один пишет стихами, а другой прозою; ибо писания Иродота, хотя бы в стихи преложены были, не составили бы еще иного, кроме истории; разнствуют они в том, что один пишет действительно случившееся, а другой то, что могло или должно было случиться. Потому-то стихотворство более имеет в себе философического и поучительного, нежели история. Сия описывает каждого в особенности; та описывает человека вообще».35

Плетнев в своем разборе элегии, отметив, что «история указала нашему автору величайшего поэта Италии», вся жизнь которого «есть истинная поэзия», рассуждает: «Несправедливо думают, что поэзия в подобном случае должна ограничиться верным списыванием с природы.36 Тогда не будут выполнены требования изящных

36

искусств. В них ни одно произведение не должно оставаться без того, что в их теории называется идеальным. Самое слово поэзия означает создание, без чего она не получает своего имени <...>37 Причина сего очень понятна: природа созидает для многих целей, а изящные искусства для одной <...> Поэтическое повествование, не отступая от исторического, должно иметь свой характер, свои красоты, свою цель. Стихотворец гораздо быстрее историка переходит от одной эпохи к другой <...> Чем сильнее рассказ его поражает воображение и чувства, тем он прекраснее».38

Изложив еще целый ряд близких к Аристотелю общих теоретических соображений, Плетнев рассматривает в тесной связи с ними и сюжет элегии — трагическую судьбу поэта. «Но смерть Тасса, — пишет он, — едва ли не превосходит все, что только созидал вымысл очаровательного. Здесь, кажется, в первый раз история своею поэзиею побеждает роскошную мифологию».39 С тех же позиций Плетнев оценивает достоинства произведения Батюшкова и подчеркивает: «Наш поэт, не отступая от исторической истины, ее повествование представил в действии.40 В лирическом стихотворении он не мог заключить более нескольких часов из жизни славного страдальца, и выбрал последние. Его созидательное воображение не забыло ни одного предмета, которые должны были служить к довершению полноты и прелести целого произведения».41 Говоря о самом итальянском поэте, Плетнев подчеркивал, что «душу Тасса составляли» чистая любовь, набожность

37

и «стремление к славе».42 Разбор элегии и самая высокая оценка, как общая, так и отдельных стилистических находок,43 заключались выводом: «Едва ли есть на каком-нибудь языке элегия, которая бы подобно рассматриваемой нами соединяла в себе столько высокого, трогательного и прекрасного».

Пушкин, разумеется, должен был сразу увидеть источники теоретических рассуждений Плетнева и, не соглашаясь с оценкой элегии («элегия конечно ниже своей славы»), подчеркивал свое несогласие и в теоретическом плане: черты характера Тассо действительно исторические, но вовсе не поэтические, т. е. эти частные черты в определенный период жизни для высокого певца случайны, не типичны и не должны являться объектом поэтического произведения. И словами самого Плетнева пояснял: «Тасс  кипел всеми страстями».44

Останавливаться здесь на отношении Пушкина к теории Аристотеля мы не можем — это тема специального исследования. Напомним только, что «Лицей» Лагарпа с разбором «Поэтики» Аристотеля и весь проникнутый его идеями Пушкин изучал очень внимательно еще во время учебы в Лицее по французскому изданию. Его собственное признание находим в стихотворении 1815 г. «Городок», где Пушкин перечисляет книги на своей полке. После прославленных писателей следует их критик и теоретик Лагарп:

За  ними, хмурясь  важно,
Их грозный  Аристарх
Является  отважно
В  шестнадцати  томах.
Хоть страшно  стихоткачу
Лагарпа видеть вкус,
Но  часто, признаюсь,
Над  ним я время  трачу.

(I, 99)

Учитывая вышесказанное, мы считаем возможным расценивать резкость отзыва Пушкина об элегии в значительной мере как реакцию на статью Плетнева. И написать свой отзыв он мог не ранее выхода журнала с этой статьей, т. е. не ранее конца 1823 г. Однако нам неизвестно, мог ли Пушкин читать «Журнал изящных искусств» вскоре после его появления в свет, так как на юге, по его словам, он получал мало русских книг. Но даже если предположить, что журнал попал в его руки на юге, то все же вряд ли Пушкин занимался тщательным анализом «Опытов» в последний год своей

38

южной ссылки. Вероятнее всего, как уже сказано, он делал это в Михайловском зимой 1824/25 г., во время подготовки своего первого сборника стихотворений.45 Относить замечания Пушкина к этому периоду нам позволяют также и другие значительные литературные события, связанные уже с Кюхельбекером.

5

В оценке элегии Батюшкова Пушкин не был одинок. Неодобрительно отозвался о ней и Кюхельбекер.46 Находясь в заключении в Свеаборгской крепости, он записал в своем дневнике 28 апреля 1834 г.: «Fiat justitia et pereat mundus!47 Хотя и жаль, а должно же наконец сказать, что Батюшков вовсе не заслуживает громких похвал за „Умирающего Тасса“, какими кадили ему за это стихотворение, когда он еще здравствовал, и какими еще и поныне, например в „Телеграфе“, кадят за оное его памяти. „Умирающий Тасс“ — перевод с французского; подлинник охотники могут отыскать в французском „Альманахе муз“ 90-х годов; автор — женщина».48

Эта запись Кюхельбекера до сих пор остается необъясненной. Ни в «Альманахе муз», ни в других французских изданиях конца XVIII в. не удалось обнаружить элегию на подобную тему, за исключением «Послания к Тассо» Ж.-Ф. Лагарпа, которое по содержанию далеко от произведения Батюшкова.49 Зато в начале

39

XIX в. во Франции появился целый ряд элегий о Тассо. В частности после объявленного парижским Филотехническим обществом конкурса на тему «Смерть Тассо» было напечатано несколько сочинений под таким заглавием. Из них особый интерес для нас представляет элегия г-жи Дюфренуа (M-me Dufrénoy), опубликованная в «Альманахе муз» на 1812 г. (с. 203—207). В общих чертах построение ее сходно с элегией Батюшкова: она начинается сообщением о приготовлениях к торжеству на Капитолии, а монолог умирающего Торквато заканчивается обращением к Элеоноре. У нас нет оснований видеть какую бы то ни было зависимость Батюшкова от этого сочинения, но юным Кюхельбекером уже одно сходство содержания в элегиях о Тассо могло восприниматься как подражание. Остается предположить, что Кюхельбекер прочитал в юности элегию г-жи Дюфренуа и ко времени появления «Умирающего Тасса» Батюшкова помнил лишь в общих чертах ее сюжет, альманах, где она была помещена, и что автор — женщина, но не помнил имени поэтессы и времени издания альманаха. Этим можно объяснить неопределенность в его ссылке на «подлинник». Однако свою уверенность в том, что элегия Батюшкова переводная, т. е. подражательная, Кюхельбекер сохранил, как видим, на всю жизнь.50

Реплика Пушкина, особенно слова «я не видал элегии, давшей Батюшкову повод к своему стихотворению», на первый взгляд может показаться прямым ответом на эту запись Кюхельбекера. Действительно, нам неизвестны другие высказывания, подвергающие сомнению самостоятельность элегии Батюшкова, и связь указанной пометы Пушкина (хотя он явно с осторожностью относится к подобному предположению или утверждению) с мнением Кюхельбекера представляется довольно убедительной. Известно, что Пушкин определенно знал о существовании этого дневника и, возможно, был знаком с выдержками из него. Должно быть, он писал Кюхельбекеру о дневнике в ответе на его первое письмо

40

1836 г. из сибирской ссылки, так как во втором письме из Баргузина Кюхельбекер пояснял: «Еще одно: когда я начал дневник свой, я именно положил, чтоб он отнюдь не был исповедью, а вышло напротив; проговариваюсь и довольно даже часто. Иначе и быть не может».51 Но остается неясным, что мог сказать Пушкин о дневнике в своем первом письме к другу после многолетнего перерыва, наполненного столькими трагическими событиями для Кюхельбекера и для самого Пушкина. Естественно предположить, что вряд ли Пушкин высказывался о конкретных литературных заметках заключенного поэта. И маловероятно, что сам Кюхельбекер с первым письмом посылал Пушкину какие бы то ни было выписки из дневника.52 Скорее всего можно предположить, что Кюхельбекер перед отправкой из Свеаборгской крепости в сибирскую ссылку сумел передать родственникам вместе с другими рукописями какие-то выписки из своего крепостного дневника и таким образом они стали доступны Пушкину. Среди этих выписок могло быть и замечание об элегии Батюшкова.53 Однако если ставить пометы Пушкина к «Умирающему Тассу» в зависимость от этой записи в дневнике, то их необходимо было бы датировать временем не ранее 1834 г. Такая поздняя датировка невозможна по изложенным выше мотивам (прежде всего психологическим).

Напомним, что Кюхельбекер сделал в дневнике запись об элегии в связи с драматической фантазией Н. В. Кукольника «Торквато Тассо» (1833), которую он читал и перечитывал в 1834 г. в Свеаборгской крепости «со слезами на глазах», усматривая сходство между собственной участью гонимого поэта и судьбой Тассо.54 В это же время он нашел в «Московском телеграфе» какой-то

41

похвальный отзыв о стихотворениях Батюшкова,55 что, очевидно, вызвало у него прежние ассоциации. Выражение «должно же наконец сказать...» свидетельствует, что Кюхельбекер как бы желал наконец рассеять это всеобщее «заблуждение» относительно оригинальности элегии.

Именно на такое по существу мнение мог ответить Пушкин: «Я не видал элегии...». Но это вовсе не значит, что Пушкин «отвечал» на запись в дневнике Кюхельбекера.56 Самое вероятное объяснение такой переклички мнений, как нам представляется, заключается в том, что Кюхельбекер мог поделиться с Пушкиным своим впечатлением еще до 1825 г. Когда «Опыты» Батюшкова в 1817 г. вышли в свет, Кюхельбекер вместе с Пушкиным служили в Коллегии иностранных дел и встречались на собраниях литературных кружков. Кюхельбекер мог сообщить Пушкину свое суждение об элегии и за десять лет до того, как записал его в своем дневнике узника, — в год, предшествовавший восстанию на Сенатской площади. В тот год для этого было достаточно поводов.

Известно, что после отъезда Пушкина в 1820 г. в южную ссылку они с Кюхельбекером больше не виделись.57 Однако в начале 1820-х годов оба опальных поэта не теряли связи. Пушкин постоянно интересовался делами своего друга, спрашивал о нем в письмах к родным и знакомым (XIII, 20—21, 25, 56, 63, 87 и др.). Сохранилось лишь одно письмо Пушкина к Кюхельбекеру за этот период,58 а между тем несомненно, что они вели переписку, особенно

42

во время издания Кюхельбекером «Мнемозины». О некоторых письмах находим свидетельства в переписке и Пушкина и Кюхельбекера с другими лицами. Весной 1823 г. уже с Кавказа Кюхельбекер отправил в Одессу свое послание «К Пушкину». Затем между ними возникла ссора, которая длилась несколько месяцев. Осенью 1823 г. Пушкин обращался к А. А. Шишкову: «Пишет ли к тебе общий наш приятель Кюхельбекер? Он на меня надулся, бог весть почему. Помири нас» (XIII, 76). Примирение, видимо, вскоре состоялось.59 В это время Кюхельбекер жил уже в Москве и вместе с В. Ф. Одоевским готовил альманах «Мнемозину», к которому Пушкин проявлял живейший интерес60 и в котором изъявил готовность принять участие. В. И. Туманский, встретившийся в Одессе с Пушкиным, писал Кюхельбекеру 11 декабря 1823 г.: «Спасибо тебе, друг мой Вильгельм, за память твою обо мне <...> Два поклона твои в письме к Пушкину принимаю с благодарностью и с мыслью, что нам снова можно возобновить переписку» (XIII, 81). 8 февраля 1824 г. в ответ на просьбу А. А. Бестужева прислать «десяток пиес» для «Северной звезды» Пушкин объяснял: «...я обещал Кюхельбекеру, которому верно мои стихи нужнее, нежели тебе» (XIII, 88). Летом 1824 г. Пушкин спрашивал у Вяземского, передал ли тот «Разбойников» для «Мнемозины». Правда, одновременно он жаловался, что Кюхельбекер не пишет, и «с нетерпением» ждал его приезда в Одессу (XIII, 104). Видимо, в этой переписке Кюхельбекер не был пунктуален.61 В Одессу Кюхельбекер не поехал, а Пушкин к осени 1824 г. был уже в Михайловском и продолжал внимательно следить за изданием «Мнемозины». К этому времени вышла вторая часть альманаха с нашумевшей статьей Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии». В третьей книжке «Мнемозины» был опубликован «Демон» Пушкина. Он отдал Кюхельбекеру также стихотворение «К морю» и даже предполагал дать письмо Татьяны.62 Несмотря на огорчение, которое доставили ему «опечатки» в «Демоне»,63 Пушкин спрашивал в январе 1825 г. у Вяземского: «Что мой Кюхля, за которого я стражду, но все люблю? говорят, его обстоятельства

43

не хороши — чем не хороши?».64 А в мае Пушкин писал брату: «Надеюсь, что Дель.<виг> и Бар.<атынский> привезут мне и Анахарзиса Клоца,65 который верно сердится на меня за то, что мне не по нутру Резвоскачущая кровь Гриб.<оедова>» (XIII, 175). Ожидание приезда Кюхельбекера в Михайловское, цитата из его послания к Грибоедову («резвоскачущая кровь»), опасение, что автор сердится за критику, — все это свидетельствует о контактах между Пушкиным и Кюхельбекером, вероятно, прямых или по крайней мере через друзей.

Издание альманаха Кюхельбекер и Одоевский вынуждены были прекратить после четвертой части,66 и Пушкин писал Вяземскому летом 1825 г.: «Мне жаль, что от Кюх<ельбекера> отбили охоту к журналам».67

Единственное дошедшее до нас письмо Пушкина к Кюхельбекеру было написано незадолго до восстания декабристов.68 Оно содержало подробный отзыв о пьесе Кюхельбекера «Шекспировы духи» и о его статье, посвященной С. А. Шихматову. Это сугубо литературное письмо не содержит никаких других сведений. Заканчивается оно шутливыми словами: «Ай, ай, больше не буду! не бей меня» (за нелестный отзыв о Шихматове, творчество которого Кюхельбекер высоко ценил). Подобное письмо возможно только в ряду других, где Пушкин мог обсуждать гораздо более интересовавшие его литературные вопросы. Прежде всего такой темой несомненно была статья Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии», к которой Пушкин отнесся с большим вниманием и уважением. Несмотря на несогласие со многими ее положениями, в частности с оценкой значения для русской поэзии творчества Жуковского и Батюшкова, Пушкин тем не менее признавал незаурядность этой резкой и самобытной статьи. Он долго размышлял над нею и намеревался даже написать возражение на статьи Кюхельбекера в «Мнемозине».69 Возможно ли, что Пушкин ничего не писал об этой статье самому Кюхельбекеру осенью 1824 г., когда отдавал ему свои стихи для альманаха? При обсуждении же вопросов, поднятых в статье Кюхельбекера, неизбежно должна была возникнуть тема об элегии вообще, о Батюшкове и его «Умирающем Тассе» — в частности. Как раз в процессе такого обмена мнениями Кюхельбекер и мог высказать Пушкину свою мысль о французском источнике

44

элегии Батюшкова. Какие-то письма Кюхельбекера этого периода вероятно хранились у Пушкина, но он должен был сжечь их вместе со своим дневником и другими бумагами, когда узнал об аресте декабристов. Возможно, для нас навсегда потерян интересный и теоретически важный литературный диалог Пушкина и Кюхельбекера. Не исключено, что в сожженном дневнике, возможно, содержались и совершенно конкретные сведения относительно чтения «Опытов» Батюшкова.

______

В пометах отразилось суждение Пушкина о поэзии Батюшкова, сформировавшееся к 1825 г. Но, естественно, оно не могло оставаться без изменений во всех деталях до конца жизни поэта. Некоторые частные оценки, вероятно, он уже не повторил бы год-два спустя. Несколько позднее, возможно, другой была бы, например, оценка стихотворения «Мой гений», о котором Пушкин записал: «Прелесть кроме первых 4» (XII, 262). Напомним его начало:

О память сердца! ты сильней
Рассудка памяти печальной,
И часто сладостью своей
Меня в стране пленяешь дальной.
Я помню голос милых слов,
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов.
Моей пастушки несравненной...

Видимо, тогда, зимой 1824/25 г., Пушкин еще не был подготовлен своим душевным опытом к восприятию того настроения, которое вложил Батюшков в первое четверостишие. Зато летом 1826 г. при известии о смерти Амалии Ризнич он написал элегию «Под небом голубым страны своей родной»,70 строки которой имеют много общего с батюшковскими:

              ...Увы, в душе моей
          Для бедной, легковерной тени,
Для сладкой памяти невозвратимых дней
          Не нахожу ни слез, ни пени.

Поэт уже обнаружил в своей душе эту «сладкую память»,71 которую немногим ранее не оценил в стихотворении Батюшкова.

45

Осмелимся высказать предположение, что теперь мнение Пушкина о «Моем гении» могло быть уже противоположным, т. е. он скорее предпочел бы первые строки остальным.72 Думается, что позднее и оценка Пушкиным элегии «Умирающий Тасс» могла быть иной.

_______