15

Н. Н. ПЕТРУНИНА

К ТВОРЧЕСКОЙ ИСТОРИИ РОМАНА «ДУБРОВСКИЙ»

1

«Дубровский» не был Пушкиным завершен. Известный нам текст романа — последний слой чернового автографа, опубликованный посмертно. Кроме этой рукописи до нас дошли планы «Дубровского», краткие его программы, наброски, разрабатывающие мотивировки наиболее острых поворотов фабулы. Все они, за исключением напечатанного В. Я. Брюсовым в 1903 г. первоначального плана романа,1 были введены в научный оборот в 1923 г., с выходом в свет первого критически проверенного советского издания «Дубровского», подготовленного Б. В. Томашевским и К. И. Халабаевым.2 В томе VIII «Полного собрания сочинений» Пушкина («большое» академическое издание) планы и программы напечатаны в такой последовательности: 1) «Островский, воспитываяся в Петербурге», 2) «Дубровский — 1-я глава, 2-ая»; 3) «Ссора. Суд»; 4) «[Кн. Верейский visite]»; 5) «[разлука, объяснение, обручение]» (VIII, 830—832; в одном ряду с планами напечатаны здесь и пушкинские наброски мотивировок). Этот порядок публикации сохранен и в академическом издании сочинений Пушкина в 10-ти томах, где текст «Дубровского» заново проверен и уточнен Б. В. Томашевским.3

В рукописи «Дубровского» проставлены даты почти под всеми главами, а иногда и в середине глав. Время работы над романом определяется, таким образом, очень точно. Вероятно, поэтому даты и последовательность возникновения отдельных планов не привлекали специального внимания: они (и это закономерно)

16

изучались прежде всего как отражение формирующейся социально-исторической проблематики романа. Именно с этой точки зрения сопоставлялись они и с текстом «Дубровского».4 Между тем точная их последовательность и хронология важны не только для публикатора, но и для ответа на более широкий круг вопросов. Поскольку речь идет о периоде становления у нас жанра романа в современном понимании слова, приобретают особое значение картина формирования повествовательной структуры, степень внимания романиста к отдельным ее компонентам, перемещение его интереса с одних элементов замысла на другие.5 И что особенно существенно, более точная датировка отдельных программ «Дубровского» прольет дополнительный свет на последнюю стадию работы над романом, на то, как мыслилось его продолжение к моменту, когда «Дубровский» был оставлен.

Принятая система публикации планов романа в первых своих звеньях бесспорна. Самое раннее письменное отражение замысла «Дубровского» — план «Островский, воспитываяся в Петербурге» — возник до 21 октября 1832 г., когда Пушкин начал писать первую главу. Он представляет собой первоначальную, во многом еще предварительную разработку всего сюжета, охватывающую действие от завязки до эпилога, включая последнюю, оставшуюся неосуществленной, часть романа. Этот план намечает одну сюжетную линию — судьбу главного героя, который еще сохранил здесь имя своего прототипа — Островский. В наброске отсутствует линия «отцов» и никак не отразилась социально-историческая проблематика первых глав романа. Можно думать поэтому, что от момента создания этих глав его отделяет известный промежуток времени. Примечательно и другое: строя фабулу задуманного повествования, Пушкин намечает мотивировки поворотных событий в жизни героя, но самый характер Островского никак не прояснен и ничто не выдает обусловленности романических событий внутренней природой центрального персонажа. Более того, план не оставляет сомнений, что в этот момент творческую мысль автора занимал не характер героя и не социально-историческая обусловленность его судьбы, а почти исключительно событийная сторона сюжета. Уже в этом, первоначальном плане замысел обнаруживает свою трехчастность, выходя за пределы реальных, известных Пушкину обстоятельств

17

жизни Островского-прототипа: за историей превращения дворянина в разбойника следует рассказ о том, как «жажда мщения» сменяется в душе героя любовью к дочери врага; в третьей же части Островский, ставший мужем и отцом и уединенно живущий в Москве, попадает в руки полиции.

Предварительный характер плана — причина того, что действие романа сразу же отклонилось от первоначальных наметок. Написав две главы «Дубровского», Пушкин набрасывает новый план — план продолжения написанного. Герой здесь уже носит имя Дубровского, а готовые главы лишь названы («1-я глава, 2-ая»). Предмет нового наброска — ход событий от начала третьей главы до сокрытия «Дубровского и его виновных людей» после пожара Кистеневки. И этот план, где в фабулу II—VI глав вплетаются эпизоды и мотивы второй части романа («Жажда мщения. Встреча его с дочерью Дубровского» — VIII, 830), подвергся в ходе дальнейшей работы уточнениям. В целом же замысел заметно конкретизировался, обретя здесь очертания, известные по писаному тексту романа. Второй план, возникший, когда две главы «Дубровского» уже существовали, и уточненный в ходе написания III главы, можно с уверенностью датировать временем между 27 октября (когда была завершена II глава) и 2 ноября 1832 г. — днем окончания III главы романа.

Если соотношение двух первых планов «Дубровского» не может вызвать сомнений, то хронологическая последовательность рабочих схем (программ), которые Пушкин набрасывал в ходе дальнейшей работы над романом, как мы сейчас убедимся, не соответствует традиционному порядку их публикации. Все они записаны на одном, отдельном листе бумаги (ПД № 184), где находятся кроме них черновик отрывка «Желал я душу освежить», перечень «Повестей Белкина», рисунки, расчеты. В описании пушкинских рукописей все программы «Дубровского» датированы: «1833, январь».6 Уяснению последовательности, в которой программы возникли, может способствовать как содержание отдельных набросков и характер связи между ними, так и порядок появления записей на листе ПД № 184, проясняющийся из сопоставления некоторых палеографических признаков.

Первым появился здесь черновой набросок «Желал я душу освежить». Как это нередко бывало с Пушкиным, замедление, а потом и остановка в работе над стихотворением сопровождались появлением карандашных рисунков, свободно расположившихся в нижней части листа. Это фигуры мужчины во фраке и женщины в чепце, погрудное изображение другого мужчины с волевым профилем, с взъерошенными волосами, одетого в офицерский мундир с эполетами, мужская голова в парике в профиль. Вероятно,

18

уже при новом обращении к тому же листу Пушкин, повернув его вправо, набросал в промежутке между стихами и рисунками перечень «Повестей Белкина» с подсчетом их объема и — в том же направлении, в свободном правом нижнем углу, — программу «Дубровского»: «[разлука, объяснение, обручение]». По-видимому, тогда же (свежеочиненным карандашом) был внесен ряд поправок во вторую строфу стихотворного наброска и тщательно прорисован офицерский профиль. И уже после этого на листе в том же направлении, что и стихотворный набросок, появились чернильные записи: проба пера, прорисовка мужского лица анфас и отдельное его повторение, прорисовка женского лица и рисунок с изображением двух хижин, который находится в непосредственном соседстве с программой «[разлука, объяснение, обручение]», причем видно, что отдельные чернильные росчерки рисунка идут поверх более ранней карандашной записи плана. И лишь в последнюю очередь, снова повернув лист вправо, Пушкин на единственном оставшемся свободным месте его лицевой стороны, столбцом вдоль левого края, частично в обход карандашных рисунков, записал еще одну программу продолжения «Дубровского»: «[Кн. Верейский visite]». Эта запись в совокупности с набросанной на обороте листа программой предшествующих (и уже написанных к этому времени) глав образует составленную по единому принципу схему всего романа.

Что программа «[разлука, объяснение, обручение]» предшествовала программе «[Кн. Верейский visite]», видно не только из реконструированного выше порядка заполнения листа ПД № 184, но и из содержания обеих схем. Прежде всего в первой из них, где в роман вводится новое действующее лицо, а вместе с ним и новая сюжетная линия, жених Марьи Кириловны («Жених. К<нязь> Ж.») еще не получил имени, присвоенного ему в программе «[Кн. Верейский visite]», а затем и в черновом тексте XIII главы. К моменту, когда появилась схема «[разлука, объяснение, обручение]», XII глава «Дубровского», в содержание которой и входят первые пункты этой программы, по-видимому, еще не существовала. Датировать схему следует, таким образом, временем до 21 декабря — числа, проставленного поэтом после завершения соответствующей этим пунктам части XII главы. Вторая рабочая схема представляет собой вариант первой, отменяющий ее. Она набросана в момент, когда первые пункты предшествующей программы («разлука, объяснение, обручение») были реализованы в тексте. Не включив их поэтому в новую схему, Пушкин приступает здесь к более детальной разработке дальнейшей части фабулы — от появления в Покровском князя Верейского до свадьбы, уточняя одновременно последующий ход действия. При этом текст первого варианта программы, служивший в работе исходным моментом, был подвергнут правке и в таком виде положен в основу новой схемы. В ходе этой правки из первой схемы был вычеркнут ряд пунктов, одни («разлука, объяснение,

19

обручение. Капитан Исправник») — как уже реализованные в тексте, другие («похищение», «хижина в лесу», «franc. <?> Сумасшествие») — как не соответствовавшие на этом этапе замыслу. Основанием для датировки последней программы «Дубровского» может служить пункт ее «2 visite» («второй визит»), отмененный уже в ходе работы над второй половиной XIII главы романа, которая писалась между 25 и 28 декабря 1832 г. и где «второй визит» князя Верейского уступил место ответному визиту отца и дочери Троекуровых в Арбатово. Если же отождествить последний с пунктом «2 visite», то можно уверенно считать, что программа не могла возникнуть позже 6 января 1833 г. К этому дню Пушкин окончил XVI и XVII главы «Дубровского». В первую из них он ввел эпизод с письмом Марьи Кириловны к жениху, которое, попав в руки Троекурова, ускорило свадьбу, во вторую — историю с кольцом. Оба эти эпизода можно рассматривать как аналог фабульного звена, обозначенного в программе пунктом «Письмо перехваченное».

Уточнение хронологической последовательности рабочих схем «Дубровского» имеет особое значение для корректирования наших представлений о последней стадии в формировании замысла третьей части романа, которая так и не была написана.

В предварительном плане романа об Островском за пунктом «Учитель убегает с барышней» следовало: «Жена его рожает. Она больна, он везет ее лечиться в Москву — избрав из шайки надежных людей и распустив остальных. Островский в Москве живет уединенно, форейтор его попадается в буйстве и доносит на Островского (с одним из шайки Островского). Обер полицмейстер» (VIII, 830). Первый по времени возникновения вариант рабочей схемы изменил условия, при которых Дубровский увозит Марью Кириловну. В остальном схема следует за наметками предварительного плана: «Москва, лекарь, уединение. Кабак, извет. Подозрения, полицмейстер» (VIII, 832). В московских сценах романа, как отразились они в этой программе, окончательно сводились воедино линия гражданской судьбы героя-протестанта и история его любви. Жизненная трагедия Марьи Кириловны отступила бы здесь на второй план, оказавшись следствием того, что она связала свою жизнь с отщепенцем. И хотя, как это неоднократно отмечалось, перенесение действия в Москву повлекло бы за собой новое расширение социального диапазона романа, концентрация внимания на судьбе главного персонажа с неизбежностью должна была ограничить емкость повествования.

С этой точки зрения та программа завершения «Дубровского», которая (как это видно из предлагаемого нами прочтения автографа) была хронологически последней, знаменует собой новый этап в развитии замысла. Вот ее текст: «Жизнь Марьи Кириловны — Смерть Князя Верейского. Вдова. Англичанин — Свидание. Игроки. Полицмейстер. Развязка» (VIII, 831). Последняя схема окончательно закрепляет за Марьей Кириловной роль,

20

сопоставимую по значимости с ролью Дубровского. Можно думать, что пункт «Жизнь Марьи Кириловны» таил в себе не меньшие возможности, чем появившийся в предыдущей программе пункт «Жених», который в тексте XIII, XIV, XVI глав развернут в сценах, существенно обогативших повествование. Таким образом, к моменту, когда работа над «Дубровским» остановилась, Пушкин предполагал в заключительной части романа вновь вывести обоих героев-любовников и изобразить их встречу в Москве, оборачивающуюся для Дубровского новой трагедией. Но, быть может, главное из того, что ощущается за скупыми строками последней схемы, это активность, которой отмечена роль главного героя. И Островский предварительного плана, и Дубровский первого варианта рабочей схемы живут в Москве уединенно, скрываясь от преследования. Здесь же герой, находящийся вне закона, пытается вновь открыть себе доступ в общество под маской иностранца, как некогда он проник в дом Троекурова в качестве француза-учителя. Еще одна безуспешная попытка отщепенца подчинить себе враждебные обстоятельства безусловно давала романисту больше возможностей, чем пассивное «уединение» героя предшествующих планов. Одновременно последняя программа «Дубровского» отразила ту стадию в развитии замысла, когда композиция романа в целом впервые обрела известную художественную завершенность: увеличение удельного веса романических событий третьей части сообщило изначальной трехчастности задуманного повествования дополнительную емкость, более точные масштабы и пропорции.

2

В статье «„Дубровский“ и социальный роман Жорж Санд» Б. В. Томашевский отметил ряд параллелей между «Дубровским» и вторым романом Ж. Санд — «Валентина». «В октябре 1832 г., когда Пушкин начал роман, — подчеркивал исследователь, — „Валентина“ была свежей новинкой».7

Между тем еженедельник «Bibliographie de la France» зарегистрировал выход «Валентины» в № 46 от 17 ноября 1832 г. Это означает, что роман увидел свет 10—16 ноября нового стиля, а в переводе на старый стиль — 29 октября—4 ноября. Почта между Парижем и Петербургом шла в начале 1830-х годов около двух недель, и новая книжка Ж. Санд могла быть получена в северной столице не ранее середины ноября. А вот некоторые из дат, проставленных Пушкиным в рукописи «Дубровского»: роман начат 21 октября 1832 г., к 11 ноября написано восемь его глав, после чего Пушкин, заболев, прервал работу и вернулся к ней лишь 14 декабря, когда была окончена IX глава.

21

Итак, ко времени, когда Пушкин мог прочесть «Валентину» Ж. Санд, первая часть «Дубровского», которую заключают рассказ о появлении в доме Троекурова француза-учителя, история с медведем и, наконец, завязка любовной интриги, существовала в рукописи. Более того, уже план «Островский, воспитываяся в Петербурге», предшествующий, как мы видели, началу систематической работы над романом, показывает, что такие конструктивные признаки, как сельская обстановка или социальное неравенство героев-любовников, присущи замыслу Пушкина изначально и получили письменное отражение в то время, когда «Валентина» еще не вышла в свет.

Прослеживая черты, сближающие «Дубровского» с «Валентиной», Б. В. Томашевский разделил их на две группы: одни (обстановка деревни, общественное неравенство, разделяющее героя и героиню), логически вытекающие из замысла, и другие, уже не обусловленные самим замыслом. Мы только что убедились, что признаки первой группы определились до знакомства Пушкина с романом Ж. Санд, независимо от него. Остается признать, что случайными являются и некоторые из более частных точек соприкосновения между русским и французским романами, подмеченных Б. В. Томашевским. Таков, например, в III главе «Дубровского» образ «белого платья, мелькающего между деревьями сада», который, по мнению исследователя, «почти буквально воспроизводит аналогичное место» из XIV главы «Валентины».8 Напомним, что III главу своего романа Пушкин окончил 2 ноября.

В недавнее время З. Г. Розова справедливо привлекла внимание к сходству между рядом сюжетных положений и сторон этической проблематики второго тома «Дубровского» и традиционным комплексом ситуаций и проблем, восходящим к «Новой Элоизе» Ж.-Ж. Руссо. Элементы же параллелизма между «Дубровским» и «Валентиной» объясняются, по мнению З. Г. Розовой, связью каждого из этих романов с «Новой Элоизой». Это положение исследовательница подтвердила, проследив в романе Руссо ряд образов и мотивов, общих для «Дубровского» и «Валентины».9

Думается, однако, что как ни бесспорны все приведенные соображения, они не являются достаточным основанием для того, чтобы полностью исключить возможность отражения в «Дубровском» впечатлений от чтения «Валентины». Задача состоит в том, чтобы уточнить возможные границы этого литературного контакта. Как мы уже говорили выше, роман Ж. Санд Пушкин мог прочитать не раньше, чем во время перерыва в работе над «Дубровским», предшествовавшего созданию его второго тома. Сопоставляя романы Пушкина и Ж. Санд, Б. В. Томашевский не обратил внимания

22

на то, что большинство констатированных им случаев сходства приходится на вторую часть «Дубровского». Именно во второй части, где разворачиваются все перипетии любовной интриги, руссоистская проблематика, получившая новую, трансформированную интерпретацию во втором романе Ж. Санд, могла иметь наибольшее приложение. Но ведь эта часть «Дубровского» писалась тогда, когда «Валентина» несомненно читалась в Петербурге. Примечательно уже то, что число отмеченных Б. В. Томашевским сближений между «Валентиной» и второй частью пушкинского романа легко можно умножить. Вспомним хотя бы сцену драки Саши с рыжим мальчиком в XVII главе «Дубровского»: «Мальчишка силился от него отделаться. Он был, по-видимому, двумя годами старее Саши и гораздо его сильнее, но Саша был увертливее. Они боролись несколько минут, наконец рыжий мальчик одолел <...> Тут он пустился было бежать, но Саша догнал его, толкнул в спину, и мальчишка упал со всех ног» (VIII, 216). И сравним с нею описание другой драки, в XXI главе «Валентины»: «Celui-ci, évidemment plus faible, mais agile et de sangfroid, lui passa son pied dans les jambes et le fit tomber» («<Бенедикт> был явно слабее, но зато увертливее и хладнокровнее; он подставил <Пьеру> подножку, и тот покатился по траве»). Конечно, и это и другие подобные совпадения могут объясняться как общностью литературных ассоциаций романистов, так и сходством тех или иных элементов фабулы, в разработке которых отразились сходные жизненные впечатления. И тем не менее такие совпадения настораживают: под непосредственным впечатлением только что прочитанной «Валентины» в черновом тексте второй части «Дубровского» могли возникнуть отдельные непроизвольные реминисценции.

Можно, наконец, высказать и одно предположение. Мысль вместо тайного брака Дубровского и Марьи Кириловны изобразить в романе подневольный брак героини с князем Верейским возникла у Пушкина на сравнительно поздней ступени развития замысла, уже после того, как поэт приступил к работе над вторым томом «Дубровского». Не послужило ли толчком к этому новому повороту в сюжетном развитии романа чтение «Валентины»?

Пафос романа Ж. Санд — в протесте против лицемерия светского брака и в провозглашении права любовников на счастье независимо от разделяющих их общественных предрассудков и сословных перегородок. К моменту первой встречи Валентины и Бенедикта, героев-любовников Ж. Санд, Валентина была невестой графа де Лансака. По мере того как героиня осознает свою любовь к Бенедикту, ее жених, блестящий аристократ, является ей в истинном своем облике холодного, равнодушного эгоиста. Он же сознательно закрывает глаза на все сложности душевной жизни Валентины: брак для де Лансака — единственное средство поправить расстроенные дела.

23

Не говоря уже об изменении планов продолжения «Дубровского», совпавшем по времени с появлением в Петербурге романа Ж. Санд, в XIII и последующих главах романа Пушкина можно уловить отзвуки ряда мотивов, характерных для «Валентины». Вот один такой случай. При первом же посещении князем Верейским Покровского между ним и Троекуровым происходит следующий разговор: «Куда же девался наш Ринальдо?» — спрашивает князь о Дубровском. «Не правда ли, Марья Кириловна, что было бы любопытно познакомиться покороче с этим романтическим героем?

— Чего любопытно! — сказал Троекуров, — она знакома с ним — он целые три недели учил ее музыке, да слава богу, не взял ничего за уроки. — Тут Кирила Петрович начал рассказывать повесть о своем французе-учителе. Марья Кириловна сидела как на иголках. Верейский выслушал с глубоким вниманием, нашел все это очень странным и переменил разговор» (VIII, 208). Складывается впечатление, что из рассказа Троекурова по-современному образованный Верейский, который и историю Дубровского воспринимает сквозь призму литературных ассоциаций, понял больше, чем сам Троекуров из событий, разыгравшихся у него на глазах. Но красота Марьи Кириловны произвела на «старого волокиту» столь сильное впечатление, что, подобно графу де Лансаку, он спешит закрыть глаза на случай, способный осложнить его отношения с отцом или с дочерью Троекуровыми.

Появление жениха, вынужденный брак героини, которая любит и любима, с другим, с человеком, избранным ее семьей, — мотивы, присутствующие как в «Валентине», так и в «Новой Элоизе». Но в романе Руссо брак с Вольмаром — необходимый этап на пути нравственного совершенствования Юлии. В «Валентине» же, как и в «Дубровском», тема подневольного брака обретает социальное звучание.

В результате сравнительного анализа «Дубровского» и «Валентины» Б. В. Томашевский пришел к выводу, что «для Пушкина „Валентина“ явилась лишь романом-типом, образцом современного романа, и сходство с этим романом касалось несущественных „общих“ примет современного романа».10 Как мы старались показать, вывод этот нуждается в серьезном уточнении. В основных, определяющих своих чертах замысел, а в значительной части и текст «Дубровского» сформировались до знакомства Пушкина с «Валентиной». Как тип романа «Дубровский» тяготеет к сопоставлению с иными литературными традициями, с иными образцами повествовательного искусства. Но чтение романа Ж. Санд, в центре которого находится женщина, ставшая жертвой традиционных общественных институтов, заострило внимание Пушкина на судьбе героини его повествования. Таково истинное значение «жорж-сандовского» элемента в истории создания «Дубровского».

Сноски

Сноски к стр. 15

1 См.: Письма Пушкина и к Пушкину. Ред. и примеч. Валерия Брюсова. М., 1903, с. 136—137.

2 Пушкин А. Дубровский. М.—Пг., 1923, с. 116—118.

3 Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти т., т. VI. Изд. 2-е. М., Изд-во АН СССР, 1957, с. 770—771.

Сноски к стр. 16

4 Из новейшей литературы вопроса см. в этой связи: Соболева Т. П. Повесть А. С. Пушкина «Дубровский». М., 1963, с. 14—17; Сидяков Л. С. Художественная проза А. С. Пушкина. Рига, 1973, с. 88; Маранцман В. Г. Роман А. С. Пушкина «Дубровский» в школьном изучении. Л., 1974, с. 14—17.

5 С этой точки зрения заслуживает внимания вывод Б. В. Томашевского о том, что типы творческих планов и программ варьируются в зависимости от индивидуальных особенностей работы писателя. К этому выводу исследователь пришел как раз в результате сопоставления планов «Дубровского» с планами произведений других русских писателей. См.: Томашевский Б. В. Писатель и книга. Изд. 2-е. М., 1959, с. 101—102.

Сноски к стр. 17

6 Рукописи А. С. Пушкина, хранящиеся в Пушкинском Доме. Научное описание. Сост. Л. Б. Модзалевский и Б. В. Томашевский. М.—Л., 1937, с. 76, № 184.

Сноски к стр. 20

7 Томашевский Б. В. Пушкин и Франция. Л., 1960, с. 411.

Сноски к стр. 21

8 Там же, с. 417.

9 Розова З. Г. «Дубровский» Пушкина и «Новая Элоиза» Руссо. — Вопросы русской литературы, Львов, 1971, вып. 3, с. 64—69.

Сноски к стр. 23

10 Томашевский Б. В. Пушкин и Франция, с. 422.