139

«ПИКОВАЯ ДАМА» И ПОВЕСТЬ МАРМОНТЕЛЯ «ОКНО»

В «Пиковой даме» Пушкин тщательно обрисовывает культурно-исторический фон, на котором происходит действие повести, старательно подбирает характерные «приметы времени».1 Одной из таких примет могло быть знакомство персонажей повести с «Нравоучительными рассказами» знаменитого в конце XVIII — начале XIX в. французского писателя Жана-Франсуа Мармонтеля. Пушкин отмечал, что Мармонтель и подобные ему

140

беллетристы «овладели русской словесностью» (XI, 496). По словам В. В. Сиповского, Мармонтель оставил в сознании современников Н. М. Карамзина глубокие следы.2 «Славный» Мармонтель признавался русской критикой того времени одним из лучших европейских прозаиков.3 Литературные образцы, которым следовал автор «Нравоучительных рассказов», — английский «семейный» роман Ричардсона и художественно-педагогическая проза Руссо. Повести позднего Мармонтеля — «семейные» романы в миниатюре, изображающие повседневную действительность и проникнутые сентиментальным психологизмом, культом чувства.

Действительно, эпизод ухаживания Германна за Лизой имеет аналогию в повести Мармонтеля «Окно» («La fenêtre»), переведенной Н. М. Карамзиным и открывающей изданные им сочинения французского беллетриста.

Герой этой повести Ипполит, бедный клерк, горит желанием разбогатеть; подобно Германну, он «решился переменить свое состояние и выбрать такую дорогу, которая скорее всех прочих обогащает людей».4 Он хотел бы жениться на девушке Филиппине, за которой можно взять хорошее приданое — «триста тысяч ливров <...> и еще золотом». Эта девушка, как и Лиза, сирота; к тому же Филиппина не знает, что она богата. Ее опекает старуха-тетка, напоминающая старую графиню скверным обращением с воспитанницей. «Я почитала себя беднейшею сиротою, живущею милосердием своих родственников», — говорит Филиппина, от имени которой ведется рассказ (с. 3—4). Филиппину, как и Лизу, держат взаперти. «До шестнадцати лет я видела свет только из окна своего; а в шестнадцать увидела нечто совсем новое и гораздо приятнейшее: молодого, прекрасного мущину, который был клерком или писарем у нотариуса» (с. 4). То же приключается и с Лизой: «Однажды Лизавета Ивановна, сидя под окошком за пяльцами, нечаянно взглянула на улицу, и увидела молодого инженера, стоящего неподвижно и устремившего глаза к ее окошку» (VIII, 234).

У Лизы не было «привычки кокетничать с прохожими». Не имела такой привычки и Филиппина: «Какое-то сердечное чувство сказало мне, что молодой девушке неприлично сидеть долго под окном, когда смотрит на нее молодой мущина, смотрит пристально и с удовольствием» (с. 5). Лиза «опустила голову и снова занялась работой; через пять минут взглянула опять, — молодой офицер стоял на том же месте <...> Она встала, начала убирать свои пяльцы и, взглянув нечаянно на улицу, опять увидела офицера» (VIII, 234). И Филиппина, по ее словам, в аналогичной ситуации ведет себя похоже: «я <...> встала, отошла прочь, хотела заниматься своими птичками, и приходила опять на то же место; удалялась, отворачивалась, и потихоньку смотрела, глядят ли на меня. Любезный клерк стоял неподвижно, не спуская с меня глаз своих» (с. 5).

141

У Германна «черные глаза <...> сверкали из-под шляпы» (VIII, 234). И Филиппина «не видела <...> ничего, кроме черных глаз». «Я, — говорит она, — желала скорее ночи, чтобы быть одной и чтобы увидеть во сне черные глаза» (с. 5—6). Правда, черные глаза более к лицу пылкому французу, чем расчетливому и педантичному петербургскому немцу. Но эта романтическая деталь вписана в портрет Германна не по оплошности, а по тонкому артистическому расчету Пушкина: таков герой в восприятии Лизы, которая смотрит на него, подобно Татьяне «воображаясь героиней своих возлюбленных творцов».

Увидев молодого мужчину, соответственно инженера и клерка, Лиза и Филиппина весь день томятся и отвечают невпопад на реплики своих старых воспитательниц. «Что ты, мать моя! глуха, что ли! — закричала старуха» (VIII, 235). «Она (тетка, — Д. Ш.) стала говорить со мною; но я ни на что не могла отвечать порядочно, и сказала, что у меня кружится голова и что я хотела скрыть от нее дурноту свою, боясь оскорбить ее нежность — нежность, которой никогда не бывало в сердце моей любезной тетушки!», — повествует Филиппина (с. 6). Лиза пытается читать вслух старой графине и обнаруживает свою душевную смятенность: « — Раскрывай первый том; читай вслух <...> Барышня взяла книгу и прочла несколько строк. — Громче! — сказала графиня. — Что с тобой, мать моя? с голосу спала, что ли?...» (VIII, 234). Ничего не выходит из чтения и у Филиппины: «Желая не показать ей своего замешательства, я вздумала читать; но не видела в книге ничего, кроме черных глаз...» (с. 5). Волнение Лизы объясняется тем, что «впервые входила она в тайные, тесные сношения с молодым мужчиною <...> Она упрекала себя в неосторожном поведении» (VIII, 237). И Филиппина, волнуясь, «сама себя укоряла, что свела знакомство с молодым мущиною...» (с. 7).

Роман между героями обеих повестей развивается по одному и тому же стереотипу. Лиза и Германн находятся в «неусловленных сношениях»: «Взоры их встречались. Через неделю она ему улыбнулась...» (VIII, 235). То же происходит, по словам Филиппины, между нею и Ипполитом: «Взоры наши встретились <...> я <...> поклонилась ему...» (с. 6). Лиза с довольно далекого расстояния замечает, «как быстрый румянец покрывал его бледные щеки» и многое другое; ее дальнозоркость объясняется тем, что «она видела острым взором молодости». Столь же острый взор и у Филиппины: «Вы спросите, как могла я видеть это издали? Но в 16 лет глаза у нас бывают очень хороши для таких вещей и в таких случаях» (с. 8). Письма от своих возлюбленных обе героини получают на улице: Лиза сопровождает старую графиню на бал, а Филиппина в сопровождении родственников прогуливается по Елисейским полям. У Мармонтеля больше авантюрно-романических подробностей, чем у Пушкина, но и тут и там письма вручаются сходным образом. Так, у Пушкина: «В то самое время, как два лакея приподняли старуху и просунули в дверцы, Лизавета Ивановна у самого колеса увидела своего инженера; он схватил ее руку; она не могла опомниться от испугу; молодой человек исчез: письмо осталось в ее руке» (VIII, 237). А вот как об этом рассказывает Филиппина: «В самую ту минуту, как мы остановились подле монумента Людовика XV, подошла к нам старушка с прекрасною маленькою собачкою, и спросила у

142

меня, не хочу ли я купить ее? <...> вдруг, к удивлению моему, из ошейника ее выпала маленькая бумажка» (с. 13—14).

Итак, в эпизоде ухаживания как у Пушкина, так и у Мармонтеля та же последовательность действия в мельчайших деталях, та же лексика и фразеология, что и в переводе Карамзина. Это — перекличка, которую, возможно, следует признать не случайной. Но в целом «Пиковая дама» — произведение, по сюжету отличное от повести Мармонтеля. Герой последней влюбляется в героиню по-настоящему, и после ряда приключений его добродетель вознаграждается так, как он того хотел: «Мы полюбили друг друга в бедности, нашли вместе клад и оба разбогатели: вот наша история!». Как известно, история Германна и Лизы совсем иная.

Таким образом, к многочисленным параллелям к «Пиковой даме» из произведений различных западноевропейских литератур можно прибавить указание на повесть Мармонтеля «Окно», которую Пушкин, как и другие повести этого автора, несомненно хорошо знал.

Д. М. Шарыпкин

___________