20

Н. И. МАЦКЕВИЧ

ИЗ НЕИЗДАННЫХ ВОСПОМИНАНИЙ О ПУШКИНЕ ЕГО ПЛЕМЯННИКА

1. Александр II о Пушкине

Среди книг моей библиотеки находится разрозненный том старинного собрания сочинений Пушкина, изданный в Петербурге в прошлом веке. Том этот примечателен во многих отношениях, прежде всего благодаря тем людям, которым он некогда принадлежал, тем, кто держал его в руках, читал его, оставил на нем свои пометы. Первым владельцем этой книги был старший сын поэта, Александр Александрович Пушкин, и она хранилась в его библиотеке. Еще интереснее в этой книге то, что вся она испещрена записями семейных преданий об Александре Сергеевиче Пушкине. Вероятно, в целях конспирации записи сделаны на английском языке синим карандашом поверх печатного текста, заполняя пробелы между строк типографского набора и отдельные свободные места на страницах. Кое-где записи стерлись от времени и читаются с трудом; они требуют расшифровки и особого критического исследования, так как представляют несомненный интерес. Настоящая публикация нескольких отрывков этих новооткрытых воспоминаний, о которых не сообщалось в печати, имеет предварительный характер.

Остановимся прежде всего на самой книге и на ее истории, насколько она может быть установлена в настоящее время, свыше ста лет после ее выпуска в свет. Это — шестой и последний том собрания сочинений Пушкина, повторно изданного в 1869—1871 гг. под редакцией Г. Н. Геннади книгопродавцем Я. А. Исаковым. Том этот заключает в себе «Историю Пугачевского бунта», без изменения перепечатанную с издания 1859 г.1 Оба редактированных

21

Иллюстрация: Титульный лист «Истории Пугачевского бунта» издания 1871 г.,
из библиотеки А. А. Пушкина с записями семейных воспоминаний.

22

Г. Н. Геннади собрания сочинений Пушкина (1859 и 1869—1871 гг.), как известно, были отрицательно встречены критикой и читателями, так как составлены были довольно небрежно и заключали в себе много опечаток.2 Тем не менее после издания П. В. Анненкова сочинения Пушкина в изданиях Геннади — Исакова долгое время были единственными, находившимися в продаже, и поэтому пользовались популярностью. В публике было широко известно, что право издания сочинений Пушкина в 1859 г. было куплено Я. А. Исаковым у наследников поэта, обещавшим содействие пополнению издания неопубликованными рукописями, что, впрочем, не было осуществлено.3 Наследники поэта, в частности его старший сын Александр Александрович (1833—1914), в свою очередь внимательно следили за всем, что печаталось о великом поэте. А. А. Пушкин имел в своем распоряжении все собрания сочинений своего отца. Среди них было, как свидетельствует описываемая книга, и второе издание Геннади — Исакова.

На пустом обороте титульного листа описываемой книги имеется отпечаток экслибриса старшего сына поэта, Александра Александровича, гласящий: «Библиотека А. А. Пушкина. Флигель-адъютант Его Императорского Величества»; выше экслибриса сделана запись карандашом на английском языке: «А. А. Пушкин отверг этот экслибрис из-за отсутствия в нем изображения родового герба Пушкиных. Настоящий отпечаток экслибриса находится только на нескольких книгах» («A. A. Pushkin didn’t want this exlibris for his part because of the absense of arms of Pushkin’s famili...»). Эта запись сделана той же рукой, что и записи (на английском языке) семейных воспоминаний о поэте, о которых пойдет речь ниже.4

23

Иллюстрация: Страница «Истории Пугачевского бунта», издания 1871 г., с записями
семейнях воспоминаний.

24

Затрудняемся сказать, когда отпечаток экслибриса А. А. Пушкина поставлен на книге; мы можем лишь предположить, что это сделано не ранее конца 70-х годов или даже позже, в соответствии с означенным здесь воинским званием владельца книги.5 Не знаем также, когда книга попала в антикварный магазин в Казани, владельцы которого приклеили к ней свой торговый знак — «В. Ф. Маркелов и В. А. Шаронов», и когда и кому она была ими продана. На книге остался след еще одного ее владельца — уже в советское время: свою печатку с фамилией (по новой орфографии — без твердого знака) поставил «П. Д. Сокол»; очевидно, он располагал порядочной библиотекой, так как интересующая нас книга имеет вписанный им от руки № 906. Мы не располагаем никакими сведениями о том, кто был этот библиофил и где находилось его книжное собрание.

Наиболее интересную особенность описываемой книги составляют сделанные на ней карандашные записи семейных воспоминаний о Пушкине: они расположены здесь на 33 страницах в различных частях тома. Автор раскрыл свое имя на страницах 507 и 509; там же указана и дата окончания этих записей на книге или составления ее первого варианта: 17 января 1880 г. В июне этого года, как известно, состоялись знаменитые в летописях русской культуры торжества по случаю открытия памятника Пушкину в Москве. Подготовка к этому событию была деятельной и довольно шумной. Любопытство широких кругов читателей к истории жизни поэта, к его трагической гибели, к его творческому наследию как бы обновилось и повсеместно возросло. Это было время, когда, по наблюдению И. С. Тургенева, «общественное внимание с новой силой <было> обращено на все касающееся до Пушкина».6 В ту пору действительно шире, чем раньше, раскрывались многие семейные архивы, где можно было найти новые данные о Пушкине, прежде вовсе недоступные, продолжались

25

поиски его неопубликованных рукописей, воспоминаний о нем современников.

Иллюстрация: Фрагмент заключительной страницы «Истории Пугачевского бунта»,
издания 1871 г., с записями семейных воспоминаний.

Автором интересующих нас записей был родной племянник поэта, сын его брата Льва Сергеевича, Анатолий Львович Пушкин (1846—1903), свято чтивший память своего дяди. С Александром Александровичем Анатолий Львович находился в близких родственных отношениях, любил беседовать с ним о семейном прошлом, тем более что иногда они жили вместе или неподалеку друг от друга. Центральное имение нижегородских владений Пушкиных Большое Болдино в 1848 г. перешло к брату поэта, Льву Сергеевичу Пушкину, а после его смерти в 1852 г. досталось Анатолию Львовичу. В том же 1848 г. сыновья поэта, Александр и Григорий Александровичи, по семейному разделу стали владельцами двух деревень неподалеку от Болдина — Львовки и Кистеневки. В разные годы А. А. Пушкин приезжал на лето в Львовку, а позднее за ним числилось и Малое Болдино.7

26

Анатолий Львович жил в Болдине до самой кончины; здесь он и похоронен. Некоторое время он состоял земским начальником 3-го участка Лукояновского уезда и проживал в селе Комля.8

После смерти матери А. А. Пушкин, как старший в роде по мужской линии, хранил у себя многие семейные реликвии. Это были прежде всего рукописи отца.9 До начала 80-х годов Александр Александрович мало кого знакомил с ними, хотя мог объяснить в них очень многое. Лишь во время открытия памятника поэту в Москве он подарил эти рукописи московскому Румянцевскому музею (впоследствии — Гос. Публичная библиотека СССР им. В. И. Ленина), за исключением, впрочем, дневника отца, который он оставил у себя и хранил в особом шкафу под ключом до самой своей смерти.10 У него же хранилась, правда в небрежении, и личная библиотека поэта, также очень поздно ставшая известной исследователям.11

С достопримечательностями своего семейного архива А. А. Пушкин начал знакомить интересующихся только в 80-е годы, на устные же рассказы и воспоминания о семейном прошлом он всегда был очень скуп; добрый и простой по своему характеру, он был очень сдержан и скрытен, когда речь шла об отце и матери, даже с членами своей семьи и ближайшими родственниками. На это, конечно, имелись свои причины.

Важнейшая из них — насколько мы можем судить об этом в настоящее время — заключалась в опасении, что в бумагах отца находится многое такое, что не будет допущено в печать тогдашней цензурой, а также такие данные, которые могут неблагоприятно

27

отразиться на репутации родителей и вообще семьи Пушкиных, став предметом обывательских кривотолков; кое-что в этих бумагах затрагивало его самого, и это было особенно нежелательно, поскольку Александр Александрович был достаточно близок к императорскому двору.

Из недавних публикаций писем П. В. Анненкова, написанных в период его работы над биографией и подготовкой издания сочинений Пушкина, стало известно, с какой осторожностью Наталья Николаевна знакомила своих детей с бумагами и документами их отца. Существовало, например, письмо Пушкина к его брату, Льву Сергеевичу, написанное поэтом в Кишиневе в 1822 г. на французском языке. П. В. Анненков страстно добивался возможности снять с него копию, но Наталья Николаевна, как писал Анненков Т. Н. Грановскому, «делает из него тайну, прочитывает некоторые места, которые ей кажутся важными, а цельного документа не сообщает. Приобретение его было бы чрезвычайно важно. Замечательно, что Пушкин приказывал жене передать это письмо своему сыну, когда ему исполнится 18 лет, — видно, он сам считал его образцом житейской мудрости, светским Кораном. Письмо, однако же, не передано по указанию супруга и до сих пор, хотя молодому человеку уже теперь за 20-ть. Видно, молодежь ныне формируется позднее, чем во времена поэта, и мать опасается, чтобы советы отца не были опасной новостью для сына».12 Опасения Натальи Николаевны были продиктованы в данном случае соображениями воспитательного характера; письмо поэта, о котором идет речь, нужно думать, представлялось ей слишком легкомысленным или даже безнравственным. Но в том же семейном архиве, который в конце концов по наследству перешел в руки старшего сына поэта, были другие письма и записи, имевшие к нему косвенное отношение, в которых поэт бесстрашно и дерзко высказывал свое отношение и к императорской власти, и к царской семье. Давать списывать подобные документы или предоставлять их для публикации Александр Александрович, естественно, считал поступком несвоевременным и по-своему был прав.13

28

Приведем еще один, достаточно характерный пример, частично объясняющий упорное нежелание А. А. Пушкина допускать посторонних лиц к пользованию отцовскими бумагами. Речь идет на этот раз о семейных документах, имевших отношение к нему самому. Во второй половине апреля 1834 г. Наталья Николаевна с двумя детьми, Александром и Марией (в письмах поэта они обычно именуются «Сашка» и «Машка»), уехала на побывку в Москву и далее к родным, в Ярополец и Полотняный Завод. Пушкин же остался в Петербурге один, поглощенный работой над своим историческим трудом о Пугачеве. Между Пушкиным и его женой возникла переписка. Вскоре после отъезда Натальи Николаевны Пушкин сообщил ей (письмо от 20 и 22 апреля) о празднествах, состоявшихся в Зимнем дворце по случаю совершеннолетия вел. кн. Александра Николаевича, будущего Александра II (1818—1881). Поэт откровенно признавался жене, что он нарочно сказался больным, чтобы не присутствовать на торжественной церемонии присяги наследника престола, к чему обязывало ненавистное ему придворное звание: «Все эти праздники просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать». Поэт, вспоминая, что он видел трех царей — Павла I, Александра I и Николая I, писал: «Третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю: от добра добра не ищут», и добавлял о своем сыне: «Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим теской (т. е. с будущим Александром II, — Н. М.); с моим теской (т. е. с Александром I, — Н. М.) я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет» (XV, 130).

К несчастью, это письмо было вскрыто на московской почте, прочтено полицией и через Бенкендорфа направлено Николаю I; царь прочел его и был сильно рассержен. Об императорской фамилии речь шла здесь в самых непочтительных выражениях, а о церемонии присяги наследника рассказывалось в издевательском тоне. О раздражении царя Пушкин узнал из записки Жуковского (текст которой не сохранился). Обо всем этом мы знаем также из записи в дневнике Пушкина от 10 мая 1834 г. «Несколько дней тому назад, получил я от Жуковского записочку из Ц<арского> С<ела>. Он уведомлял, что какое-то письмо мое ходит по городу и что государь об нем ему говорил <...> Московская почта распечатала письмо, писанное мною Н<аталье> Н<иколаевне>, и нашед в нем отчет о присяге В<еликого> К<нязя>, писанный, видно, слогом не официальным, донесла обо всем полиции. Полиция, не разобрав смысл, представила письмо Г<осударю>, который сгоряча также его не понял. К щастию, письмо показано было Ж<уковскому>, который и объяснил его. Все успокоилось» (XII, 328—329). Как обычно, Пушкин слегка затушевывает

29

в своей записи все происшедшее со злосчастным письмом. На самом деле все не только не успокоилось, но едва не завершилось полным разрывом отношений между поэтом и царем. Пушкин был оскорблен и обижен до крайности бестактным вмешательством высшей полиции и самого Николая I в его семейную жизнь. Раздражение по поводу всего случившегося проявилось в письме его к Наталье Николаевне (от 18 мая 1834 г.): «Я тебе не писал, потому что был зол — не на тебя, на других. Одно из моих писем попалось полиции и так далее. Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не дашь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных сношений, проникнутая скверным и бесчестным образом; но если ты виновата, так это мне было бы больно» (XV, 150). Отзвуки этих событий еще долго слышались в письмах Пушкина: он насторожился и многое не договаривал, даже болтая наедине с самим собою в своем дневнике.14 Подчеркнем также, что тех же мыслей придерживался и В. А. Жуковский: выгораживая Пушкина перед царем, он тем не менее возмущался практикой перлюстрации писем, так как страдал от этого и сам.15

Нетрудно представить себе, как А. А. Пушкин отнесся бы к просьбе, от кого бы она ни исходила, предоставить для опубликования изложенную выше и отразившуюся в семейных бумагах историю об отношении Пушкина к царю и наследнику. Нет сомнения, что реакция его на подобное предложение была бы резко отрицательной, тем более что и он сам упоминался в перлюстрированном письме отца. С точки зрения его братьев и сестер, предоставление подобных сведений для печати было бы

30

похоже на перлюстрацию семейной переписки, которую так энергично осуждали и сам поэт, и его близкие друзья. Между тем цитированные выше письма Пушкина — правда, с цензурными купюрами — были напечатаны И. С. Тургеневым с разрешения младшей дочери поэта, графини Н. А. Меренберг, в журнале М. Е. Стасюлевича «Вестник Европы» в 1878 г.; это событие в семейном кругу Пушкиных вызвало резкое осуждение самочинных действий Н. А. Меренберг, предоставивших подлинники отцовских писем к матери; дело походило на семейный скандал.16 Из писем Тургенева нам известно, что до него дошло известие, будто бы сыновья Пушкина собирались приехать в Париж, чтобы «поколотить» его «за издание писем отца». «Почему же меня, — прибавлял Тургенев, — а не родную сестру, разрешившую печатание?».17 Во всяком случае, новая публикация этих писем, со сверкой их текста с автографами, стала возможной только в недавнее время (1938), да и то не всех, так как часть их до сих пор находится за рубежом.18

Сказанное выше объясняет в достаточной мере, почему оказавшиеся в распоряжении А. А. Пушкина и его родственников данные о взаимоотношениях его отца с царской семьей признано было необходимым зашифровать, переведя на английский язык и записав все это на печатной книге. Инициатива, вероятно, принадлежала А. Л. Пушкину, автору записей воспоминаний, отрывки из которых приводятся ниже. От него же мы узнаем о поводе, послужившем для составления этих воспоминаний. Вот что, в частности, сообщает А. Л. Пушкин в своих английских записях:

«Стараясь добиться разрешения на издание в 1871 г. „Истории Пугачевского бунта“ с портретом Пугачева, редактор 6 тома Г. Н. Геннади19 обратился за помощью к старшему сыну поэта,

31

полковнику лейб-гвардии А. А. Пушкину, но тот ничего не добился (он собирался в поездку по Германии) и ограничился сообщением, что его величество император Александр II вообще отрицательно относится к распространению наследия Пушкина и портрета народного возмутителя Емельяна Пугачева среди верноподданных крестьян.

Заинтересованный узнать, наконец, правду о своем дяде, я обратился к двоюродному брату с просьбой правдиво рассказать мне о старине. После долгого с ним препирательства и размышлений по этому поводу в конфиденциальной беседе он сообщил мне мнение Александра II о Пушкине. Хотя прошло много лет после смерти поэта, для Александра II Пушкин и Лермонтов (о котором также упомянул император) продолжали быть неугодными пиитами и даже опасными для трона. Вот что сказал государь: передаю дословно, по пунктам.20

1. Поэзия Пушкина отрицательно действовала на молодежь, особенно на студенчество России, и в первую очередь студенчество столицы.

2. В шестидесятых годах отставка двух министров просвещения, Ковалевского и Путятина, не предотвратила закрытия Петербургского университета и ареста основных виновников студенческих волнений.21 Странным казалось, что арестованные студенты и в Петропавловской крепости продолжали декламировать стихи Пушкина о вольности и свободе.

3. Под влиянием Жуковского мы чувствовали симпатию к А. С. Пушкину, но после стихотворения „Вольность“ мнение наше изменилось.22 Будучи наследником престола, я имел встречи с Пушкиным, но каждая встреча отдаляла поэта от двора. Казалось, что поэт не скрывает своего пренебрежительного

32

отношения и ко двору, и к окружавшим поэта верноподданным государя. Никто не может отрицать, что поэзия Пушкина плохо действовала на поведение молодежи.

4. Смерть поэта не ослабила отрицательного воздействия на молодежь. Это влияние продолжается и ныне на учащихся и даже на военную молодежь.

5. Пушкин и Лермонтов были неизменными противниками трона и самодержавия и в этом направлении действовали на верноподданных России.

6. Двор не мог предотвратить гибель поэтов, ибо они были слишком сильными противниками самодержавия и неограниченной монархии, что отражалось на деятельности трех защитников государя — Бенкендорфа, Мордвинова и Дубельта23 и не вызывало у них необходимости сохранить жизнь поэтам.

7. Мнение наше тождественно с мнениями защитников трона и глав русского государства — Александра благословенного и в бозе почившего родителя нашего, Николая Павловича.

8. Что касается издания произведений поэта, мы повелели ограничить их тираж и запретить, как особо вредное, распространение портретов возмутителя народа Пугачева. Крестьянские волнения в ряде губерний России имеют место и поныне.

9. Мы сожалеем о гибели поэтов Пушкина и Лермонтова: они могли быть украшением двора и воспеть самодержца».

К этим пунктам едва ли можно что-либо прибавить: в них дана исчерпывающая характеристика того, что думал о Пушкине не только Александр II, но и два ближайших предшественника его на российском престоле. В этом, конечно, не так много нового, но кое-какие детали в этой характеристике представляют известный интерес и нуждаются в дополнительных пояснениях. «Я имел встречи с Пушкиным, но каждая встреча отдаляла поэта от двора», — говорил Александр II о времени, когда он был наследником престола. Что обоюдная неприязнь между ними возникла очень рано, можно было догадаться из приведенных выше дневниковых записей Пушкина и его писем. Характерно также, что взаимное нерасположение друг к другу поэта и будущего императора с годами не уменьшалось, а скорее увеличивалось, несмотря на то что посредником между ними был Жуковский.24 Во всяком случае, сохранившиеся немногочисленные данные

33

об их встречах следует воспринимать в свете приведенных выше высказываний Александра II о Пушкине, относящихся к 1871 г.

Не очень достоверными и пока ничем не подтвержденными остаются воспоминания ученицы царскосельской гимназии, сообщившей между прочим в своих мемуарах о посещении этой гимназии Александром II: «В старшем классе моя сестра декламировала государю в этот день „Клеветникам России“. Он с явным удовольствием прослушал стихотворение, потом сказал: „Когда Пушкин написал эту оду, он прежде всего прочел ее нам“. Государь, — замечает мемуаристка, — вероятно подразумевал царскую семью».25 Со слов П. В. Нащокина П. И. Бартенев записал сведения о какой-то встрече Пушкина с наследником, но без точного указания, когда и где она состоялась: «Пушкин ввел в обычай, обращаясь с царственными лицами, употреблять одно слово: государь. Когда наследник заметил ему, что он не государь, Пушкин отвечал: вы г<осударь> наследник, а отец ваш — г<осударь> император»,26 и т. д. Существует также несколько мемуарных свидетельств, относящихся к последнему году жизни Пушкина. В. В. Гольцев цитирует из неизданных записок кн. А. М. Голицына (1838—1919) следующее место: «Государь Александр Николаевич у себя в Зимнем дворце за столом, в ограниченном кругу лиц, громко сказал: Eh bien, on connaît maintenant l’auteur des lettres anonymes, qui ont causé la mort de Pouchkine; c’est Nesselrode» (Ну, так вот теперь знают автора анонимных писем, которые были причиной смерти Пушкина; это Нессельроде).27 Известно также свидетельство чиновника Министерства иностранных дел Н. И. Любимова (1811—1875) в письме к товарищу его по

34

университету М. П. Погодину (от 3 февраля 1837 г. из Петербурга): «Наследник сам приезжал осведомляться о здоровье Пушкина».28 Существует наконец свидетельство в дневнике генерал-лейтенанта С. А. Юрьевича, состоявшего при наследнике Александре Николаевиче, от января 1837 г. Запись эта гласит: «29 пятница. Поэт наш умер сегодня, около полудня (он третьего дня был ранен на дуэли с Дантесом). Жуковский сообщил эту весть великому князю с подробностями о его кончине и причине дуэли. Великий князь искренне пожалел о невозвратной потере необыкновенного таланта, обещавшего много еще для русской литературы».29

Как видно из приведенных цитат, у Александра II, когда он был еще юношей и наследником престола, иногда, под облагораживающим влиянием Жуковского, возникало сочувствие к Пушкину, но впоследствии он от него освободился окончательно. Очень вероятно, что ожесточение против поэта наступило в те годы, когда наследник стал уже царем-самодержцем и познакомился с революционными стихами Пушкина, опубликованными Герценом в лондонской «Полярной звезде»; недаром пушкинская ода «Вольность» запомнилась царю: узнав ее впервые в 1856 г., он упоминал о ней сыну поэта в 1871 г. Впрочем, Александр II, как и его державный родитель, не любил ни литераторов, ни литературы. Нельзя не вспомнить здесь тех строк, которые наследник Александр Николаевич написал из Петербурга отцу, Николаю I (28 апреля 1852 г.), уехавшему в заграничное путешествие, по поводу статьи о смерти Гоголя, напечатанной И. С. Тургеневым и вызвавшей громкое цензурное дело. Вот что говорилось в этом письме: «Арестование Тургенева за напечатание в Москве статьи о Гоголе наделало здесь много шума. Я, как ты знаешь, до так называемых литераторов также не большой охотник, и потому нахожу, что урок, данный ему, и для других весьма здоров».30

2. В. А. Жуковский о Пушкине

Новейшие разыскания о В. А. Жуковском, публикация неизвестных ранее документальных о нем материалов все более разрушают то представление о поэте, которое устойчиво держалось на протяжении длительного времени. В нем видели прежде всего бездумного и услужливого царедворца, которому не случайно вверено было воспитание наследника российского престола; придворного

35

поэта, далекого от общественных устремлений; человека, который лишь по своему добросердечию, а не по убеждениям и голосу совести пытался оказать помощь друзьям-литераторам и всем попавшим в беду борцам против самодержавия. Незаслуженно преуменьшая роль литературной деятельности Жуковского, забывали сказанные о нем слова В. Г. Белинского: «Неизмерим подвиг Жуковского и велико значение его в русской литературе!..».31 Знакомство с новыми материалами, более глубокое освоение его творческого наследия позволяют говорить о нем в первую очередь как о гражданине и народном поэте.32

Противоречивое и сложное общественное положение Жуковского еще во второй половине 20-х годов приводило к нередким конфликтам с царем и его чиновниками, и со временем этот конфликт все более усугублялся. Характеризуя рукописный фонд Жуковского, хранящийся в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина, Е. Н. Коншина обратила внимание на его рукопись — план учения и воспитания наследника престола с 10-летнего возраста. На последней странице этого плана находится черновик незаконченного письма Жуковского на французском языке к Николаю I.

Жуковский записывал: «[Я хотел бы] Я должен объясниться раз и навсегда только потому, что В<аше> В<еличество> знает мой образ мыслей. Ко мне несправедливы, со мною обращаются так, что моя обязанность становится мне очень неприятной, тягостной. Целью моих стараний не является ни награда, ни низменная выгода...» и т. д. «Это письмо, — комментирует запись Е. Н. Коншина, — относится, по-видимому, к 1827 году и является материалом к раскрытию той стороны жизни Жуковского, которая осталась малоосвещенною в его биографиях. В настоящее время мы не располагаем сведениями, кого подразумевает здесь Жуковский. По своему тону письмо сближается с более поздним обращением Жуковского к Николаю I. В „Собрании сочинений“ <...> напечатано его письмо от 30 марта 1830 г. по поводу обвинения его в том, что он „впутывается“ в дела литераторов».33 Как раз в этом направлении — в заполнении досадных пробелов в биографии Жуковского — шли и недавние разыскания и догадки исследователей русской литературы. Старая публикация писем Жуковского к сосланным в Сибирь декабристам, полных забот и сочувствия к изгнанникам, получила теперь новое освещение.34

36

М. И. Гиллельсон, публикуя очень важное письмо о запрещении журнала И. В. Киреевского «Европеец», вполне справедливо писал, имея в виду лишь старые источники его биографии и традиционное их освещение: «Что побудило Жуковского, невзирая на настороженное отношение к себе со стороны Верховной Власти, быть неизменным ходатаем за лиц, осужденных за антиправительственные поступки? Декабристы, Герцен, — за всех них хлопотал „верноподданный“ Жуковский. Можно ли интерпретировать исключительно в личном плане отставку Жуковского и отъезд его за границу? Обычная точка зрения на Жуковского как на верноподданного поэта не дает ответа на эти вопросы».35

Недавно впервые опубликованные документы проливают на это новый свет, а статьи и забытые публикации получают новые толкования. Так, письмо Жуковского к Николаю I от 30 марта 1830 г., о котором речь шла выше, раскрывает в значительной мере предысторию конфликта Жуковского с императором по поводу запрещения «Европейца». Любопытно между тем, что письмо напечатано было еще в 1896 г.,36 но не обратило на себя внимания. Из этого письма явствует, что «тайная война» против Жуковского, которая велась осведомителями III отделения, прежде всего Булгариным, и их шефом, всесильным А. Х. Бенкендорфом, началась еще в 1828 г. С тех пор она не прекращалась, но усиливалась непрерывно, особенно в начале 30-х годов, когда одно за другим последовали запрещения «Литературной газеты», а затем и журнала И. В. Киреевского «Европеец». Эти события произвели сильнейшее впечатление на современников, прежде всего на русских литераторов, и среди них, конечно, на Жуковского. Дело шло не только о друзьях и даже родных (И. В. Киреевский приходился ему племянником), но, как это выяснилось впоследствии, и о самом Жуковском.

Письмо Жуковского к Николаю I от 30 марта 1830 г. свидетельствует, что еще в то время взаимоотношения между поэтом и III отделением доходили порой до крайней напряженности. Жуковский писал государю, что он пришел к заключению, что «тайный обвинитель» его есть Булгарин, и объясняет причины такого вывода, анализируя свое личное отношение к сочинителю «Ивана Выжигина» и издателю «Северной пчелы». Среди разных литературных случаев, о которых рассказывается в данном письме, есть и нижеследующий: «В Москве печатается альманах, в котором мои родственник Киреевский поместил обозрение русской литературы за прошлый год. В этом обозрении сделаны резкие замечания на роман Булгарина „Иван Выжигин“. В то время когда альманах печатался в Москве, Киреевский, проездом в чужие края, находился в Петербурге и жил у меня. Альманах вышел

37

уже после его отъезда. Но этого было довольно, чтобы заставить думать Булгарина, что статьи Киреевского были написаны по моему наущению. Это было бы ничего, но после я услышал, что Булгарин везде расславляет, будто бы Киреевский писал ко мне какое-то либеральное письмо, которое известно и правительству. Весьма сожалею, что я и это оставил без внимания и не предупредил для собственной безопасности генерала Бенкендорфа, ибо этим людям для удовлетворения их злобы никакие способы не страшны. Киреевский не писал ко мне никакого письма, за его правила я отвечаю; но клевета распущена; может быть, сочинено и письмо, и тайный вред мне сделан».37

Два года спустя новый донос,38 доставленный в III отделение, вызвал запрещение «Европейца». Этот донос был более страшен и еще ближе касался самого Жуковского. В доносе прямо называлось имя Жуковского, а о Киреевском, для которого, как указывалось, «просвещение есть синоним свободы, а деятельность разума означает революцию», говорилось как о человеке, который, «поддерживаемый кредитом своего дяди, имеет сильную партию между молодыми людьми». Жуковскому пришлось оправдываться, но, кажется, без особого успеха.

В оправдательном письме к Бенкендорфу Жуковский всячески стремился отвести от себя подозрения, будто бы он является чуть ли не вождем оппозиционеров среди русских литераторов. Публикуя полный текст этого письма, М. И. Гиллельсон писал по этому поводу: «Спрашивается, почему начиная с конца 20-х годов и на протяжении 30-х годов Жуковский должен был неоднократно оправдываться в том, что он не является главой литературной партии, враждебной правительству? Нельзя же объяснить это широко распространенное мнение о Жуковском исключительно происками Булгарина? Конечно, нет спора о том, что доносы Булгарина подливали масла в огонь. Однако не они были первопричиной суждений об оппозиционных настроениях Жуковского. Если бы Булгарин посмел без всяких оснований оболгать воспитателя наследника, то и Бенкендорф не был бы в состоянии спасти своего осведомителя от гнева Николая I, а особенно императрицы».39 На деле все обстояло гораздо сложнее: подозрения относительно Жуковского разделял и сам царь, о чем, как следует думать, начинали догадываться и Жуковский,

38

и его близкие друзья. Обсуждая волновавший всех вопрос, кто послал в III отделение донос на Киреевского и по чьему наущению он написан, прозорливее всех оказался Пушкин, писавший И. В. Киреевскому 11 июля 1832 г.: «пишу Вам по оказии и буду говорить Вам откровенно. Запрещение Вашего журнала сделало здесь большое впечатление; все были на Вашей стороне, то есть на стороне совершенной безвинности; донос, сколько я мог узнать, ударил не из Булгаринской навозной кучи, но из тучи. Жуковский заступился за Вас с своим горячим прямодушием; Вяземский писал к Бенкендорфу смелое, умное и убедительное письмо» (XV, 26). Комментаторы давно отметили, что, говоря о туче, Пушкин подразумевал хорошо известную народную пословицу:

Гром не из тучи,
А из навозной кучи,

и что поэт намекал собственно на самого «громовержца», т. е. на царя.

Для подозрений, конечно, повод давал и сам Жуковский, в чем убеждает нас и его «оправдательное» письмо к Бенкендорфу, в котором он незаметно переходит от самозащиты к обвинению всего правительственного аппарата; это «горячее прямодушие», по словам Пушкина, показало в истинном свете самого Жуковского. В указанном письме Жуковский не только разоблачал своих старых недоброжелателей, вроде Булгарина, но шел гораздо дальше, от самозащиты обращаясь к нападению, обвиняя не только доносителей, но и тех, кто самодовольно прислушивался к всеподданнейшим рапортам или прямо заказывал их для подтверждения собственных догадок. «Литература, — убежденно писал здесь Жуковский, — есть одна из главных необходимостей народа <...> есть одно из сильнейших средств в руках правительства действовать на умы и на образование. Правительство должно давать литературе жизнь и быть ей другом <...> а не притеснять подозрительностью враждебной».40 Известно, что Жуковский не только в письмах, но и на словах поручился за благонамеренность И. В. Киреевского как редактора «Европейца». В ответ на это Николай I с явной враждебностью спросил его: «А за тебя кто поручится?».41 «Между Жуковским и государем, — по свидетельству современников, — произошла сцена, вследствие которой Жуковский заявил, что коль скоро и ему не верят, то он должен тоже удалиться; на две недели приостановил он занятия с наследником престола».42

Да и относительно плодотворности воспитания самого наследника Жуковского посещали разного рода сомнения: казалось, что

39

он не поддается моральному воздействию мягкосердечного поэта. 4 августа 1835 г. Жуковский отметил у наследника «лень ума и характера. Эта лень есть один из главных элементов деспотизма».43 Задолго до этого времени, еще в 1827 г., в письме к императрице Жуковский откровенно делился с ней своими мыслями о том, каким должно бы быть воспитание наследника; поэт был озабочен тем, не слишком ли одностороннее, военное или, лучше сказать, «солдафонское», воспитание предназначается мальчику: «Должен ли он быть только военным, существовать только в ограниченном кругозоре генерала? Когда же будут у нас законодатели? Когда же мы будем смотреть с уважением на то, что составляет истинные нужды народа, — законы, просвещение, нравы?». Наследника, по его словам, приучают «видеть в народе только полк, а в своем отечестве — казарму». И как вывод из этого — следующие слова: «Мы видели плоды такого взгляда». Н. В. Измайлов, цитирующий это письмо в полном виде (а не в искаженном, как в первой его публикации), справедливо замечает по этому поводу: «В эпоху расцвета военных поселений и палочной муштры мысль Жуковского, обращенная с упреком к минувшему царствованию и с тревогой к наступавшему, была достаточно смелой и злободневной. Письмо его не возымело, конечно, никакого действия, но оно проливает некоторый свет на общественные взгляды автора».44

Однако ни в чем, может быть, общественная позиция Жуковского не проявилась так ярко, как в заботах о Пушкине и мужественной защите его от царя, двора и жандармов. Так, Жуковский пытался уладить очередной конфликт Пушкина с Николаем I (летом 1834 г.) в связи с желанием поэта выйти в отставку и уехать из Петербурга в одну из своих деревень, старался предотвратить дуэль, а когда она все же произошла, не отходил от умирающего поэта, хлопотал о пенсии для вдовы и детей Пушкина после его кончины. 8 марта 1837 г. А. И. Тургенев записал в своем дневнике: «Жуковский читал нам свое письмо к Бенкендорфу о Пушкине и о поведении с ним государя и Бенкендорфа. Критическое расследование действия жандармства. И он закатил Бенкендорфу, что Пушкин погиб оттого, что его не пустили ни в чужие края, ни в деревню, где бы ни он, ни жена его не встретили Дантеса».45 Это замечательное письмо, полное негодующей силы, сохранилось; здесь, в частности, говорится: «Пушкин хотел поехать в деревню на житье, чтобы заняться на покое литературой, ему было в том отказано, под тем видом, что он служил, а действительно потому, что не верили. Но в чем же

40

была его служба? В том единственно, что он был причислен к иностранной коллегии. Какое могло б быть ему дело до иностранной коллегии? Его служба была его перо, его „Петр Великий“, его поэмы, его произведения, коими бы ознаменовалось бы нынешнее славное время. Для такой службы нужно свободное уединение. Какое спокойствие мог он иметь с своею пылкою, огорченной душой, с своими стесненными домашними обстоятельствами, посреди того света, где все тревожило его сущность, где было столько раздражительного для его самолюбия, где, наконец, тысяча презрительных сплетен, из сети которых не имел он возможности вырваться, погубили его...».46

Нельзя не вспомнить, наконец, всех трагических обстоятельств, с которыми был связан жандармский «посмертный обыск» у Пушкина, ударивший по самолюбию Жуковского, взявшегося еще раз за письмо к Николаю I, с просьбой освободить его от вынужденного сотрудничества с жандармами, и все же доведшего дело до конца ради спасения рукописей покойного поэта, часть которых заранее предназначалась царем к сожжению.47

Возвратимся же к записям семейных воспоминаний, начертанных Анатолием Львовичем Пушкиным на печатных страницах «Истории Пугачевского бунта» издания 1871 г. Мы должны прежде всего отметить, что многое в этих записях решительно подтверждает все приведенные выше данные об отношении Жуковского ко двору и к шефу жандармов. То, что об этом мог рассказать А. А. Пушкин своему двоюродному брату на основании личной беседы с Жуковским, относится к началу 50-х годов, т. е. к последним годам жизни Жуковского. Тем интереснее, что в этих свидетельствах, относящихся к середине 30-х годов, все передано верно и подтверждается другими документальными данными. Мы слышим как бы предсмертный голос Жуковского и его приговор событиям далекого прошлого.

В английских записях, находящихся на 174-й и последующих страницах, речь идет о прохождении через высочайшую цензуру рукописного труда Пушкина о Пугачеве. А. Л. Пушкин записал: «Шеф жандармов Бенкендорф настойчиво требовал уделять менее места сценам восставшей черни по заводам, а если и писать об этом, то обязательно употреблять больше оскорбительных эпитетов в адрес восставших, а также скрывать факты поддержки работными людьми восставших и особенно переход их на сторону восставших, на сторону Пугачева.

Василий Андреевич Жуковский в отличие от Бенкендорфа советовал Пушкину не увлекаться грозными оскорбительными эпитетами относительно восставших, так как они составляют основу

41

России, трудом которых процветает и защищается национальная гордость и величие Российского государства».

На стр. 174—175 запись сообщает еще одну подробность (правда, хорошо известную из других источников — из цензурной истории пушкинского труда о Пугачеве) — о неудовольствии Николая I тем, что в книге Пушкина имена «бунтовщиков» Пугачева и Разина не только стоят рядом, но как бы взаимосвязаны. Приводим самую запись:

«Будучи больным, Жуковский в 1851 году лечился за границей и пригласил Александра Александровича Пушкина для беседы, как главного наследника поэта, который только что окончил Пажеский корпус. Казалось, он совершенно не был подготовлен к беседе. Однако современник поэта сумел тайной конфиденциальной беседой заинтересовать Александра Александровича и в первую очередь сообщил следующее о Степане Разине. Его императорское величество Николай I выразил неудовольствие тем, что в „Истории Пугачевского бунта“ фигурируют два народных злоумышленника — Пугачев и Разин. Пушкин же хотел сообщить читателю о казни другого донского (sic!) казака, показать инквизиционные методы расправы с ним российского двора. Пушкин умело обошел запрет императора и перенес упоминание о казни Разина из основного текста в примечание к книге. Василий Андреевич обратил внимание на способность Пушкина ловко обходить (преподносить) читателю запрещения венценосного цензора».48

«После паузы Василий Андреевич заговорил о закате своей жизни и, пристально всматриваясь в Александра Александровича, сказал, что он имеет сообщить ему нечто более важное, но просит уверить его честным словом, что он никому не скажет об этом. Корнет Пушкин обещал выполнить просьбу, и Жуковский открылся

42

Александру Александровичу, сообщив, что он сам был царедворцем, но чувствовал свою поднадзорность у Бенкендорфа и боялся его. Сейчас, осознав все это, он открывает истину для потомства, заключающуюся в том, что в смерти Пушкина повинен не только шеф жандармов, но и распорядитель судеб России — государь. Поэт убит человеком без чести, дуэль произошла вопреки правилам — подло...

Усталый Василий Андреевич перекрестился и умолк в слезах. Вторая обещанная встреча Александра Александровича и Жуковского не состоялась».

Мы полагаем, что приведенные фрагменты записей А. Л. Пушкина представляют интерес и что было бы весьма желательно опубликовать их полностью (33 рукописных страницы), снабдив соответствующими пояснениями исторического и текстологического характера.

______________