77

Я. Л. ЛЕВКОВИЧ

ЗАМЕТКИ ЖУКОВСКОГО О ГИБЕЛИ ПУШКИНА

Первостепенное значение для истории дуэли Пушкина имеют конспективные заметки Жуковского. Они фиксируют события, предшествующие дуэли, дают описание рокового дня 27 января, последних часов жизни Пушкина, рисуют обстановку, в которой происходили его похороны, и «посмертный обыск» кабинета поэта. Записи сделаны на пяти листках бумаги разного цвета и формата.1 Цвет чернил и особенности почерка свидетельствуют, что они относятся к разному времени. Записи делались для себя. Отмеченная деталь или реплика, часть разговора были для писавшего знаком, который помог бы его памяти в случае необходимости восстановить обстановку или определенную цепь фактов. Поэтому некоторые из этих записей (даже с привлечением других известных документов) могут быть объяснены только предположительно. Они были понятны писавшему, но иногда недоступны для нас. Кроме того, записи трудно поддаются прочтению: они набросаны торопливым, неровным почерком, некоторые слова зачеркнуты и исправлены, многие сокращены или недописаны. Жуковский не стремился быть понятым или выразить свое отношение к событиям и фактам. Его единственной целью было точно зафиксировать события. Точность и хронологическая последовательность этих записей позволили П. Е. Щеголеву положить первые три записи в основу своего изложения дуэльных событий.2 Эти три первые записи были опубликованы в его книге.3 Они охватывают события от 4 ноября — дня получения анонимного пасквиля — до дня дуэли 27 января. Остальные пять записей («совершенно незначительные», по мнению Щеголева) были опубликованы И. Боричевским в 1937 г.4

78

Повторяя публикацию первых трех записей, Боричевский дает новое прочтение нескольких слов. Наиболее значительное разночтение в первой записи касается свидания с Геккерном 7 ноября, когда Геккерн сообщил Жуковскому о своем «открытии» — «о любви сына к Катерине» (Е. Н. Гончаровой). В чтении Щеголева эта фраза была несколько неуклюжей: «Неизвестное совершенное прежде бывшего». Боричевский читает: «Неизве<ще>ни<е> совершенное прежде бывшего». Автограф показывает, что в процессе писания Жуковский изменил слово: начал писать «неизв», потом исправил «в» на «н» и, не внеся поправки в уже написанную часть слова, дописал «ание»; таким образом, фразу следует читать: «Незнание совершенное прежде бывшего». Правда, существо записи не меняется — в любом прочтении очевидно, что Жуковский констатирует свою неосведомленность в том, что уже становилось достоянием светских сплетен.5 Четвертая запись составлена Жуковским по записке доктора Спасского, пятая — список друзей поэта.6

Последние три записи Щеголев считал конспектом письма Жуковского к Бенкендорфу, черновики которого публиковались в его книге с датой февраль — март 1837 г. Фактически это не три записи, а две, так как шестая — предварительный карандашный набросок, сверху которого чернилами повторяется в несколько измененном и расширенном варианте тот же текст, принимаемый за седьмую запись. Бо́льшая часть этой записи, т. е. 6—7-й, действительно соответствует отдельным положениям письма к Бенкендорфу. Бо́льшая, но не вся. И как раз в той части, которая не повторяется в письме к Бенкендорфу, больше всего трудночитаемых мест. Некоторые из не прочитанных Боричевским слов все же можно разобрать. Так, строки 25—26 читаются отчетливо: «Нельзя же остановить многие посещения» (у Боричевского: «Нельзя же образовать <нрзб.> посещения»). Однако смысл записи Боричевскому был ясен — речь шла о необычайном стечении посетителей у гроба Пушкина.

Иначе обстоит дело с концом седьмой записи и с восьмой записью. Исправления в тексте, которые позволило сделать обращение к автографу, дают возможность по-новому его осмыслить. Приводим эти записи:

У Боричевского

В автографе

Конец седьмой записи

Непозволение печатать Критика Дундука От чего все эти страхи

Непозволение печатать Критика Дундука От чего все эти страхи

79

чего боялись объявлений отпуск<ов> но он был невозможен Сильное <нрзб.> Сильное оскорбление Какой контраст с государем

чего боялись объявить отпуска но он был невозможен Сильно сшиблись Сильно оскорблен Какой контраст с государем

Восьмая запись

Мне нето плохо. Я глупец; из за плеч моих дру<гие> Не могу не отвеча<ть> ибо вы поставили меня перед ним как <нрзб.> Что бы ни делать все уже остае<тся> каково в письм<е> таково и в пись<мах> П<у>шк<ин>у [Если] Я читал мое письмо — то же и на дн<я>х. Что же вы сделали? Государь — до Удивление и страх заго<товить> указ — Только в семье своей убежище

Мне было плохо. Я глупец; из за плеч моих другие. Не могу не отвеча<ть> ибо вы поставили меня перед ним как щит<?> Что бы ни делать все уже осталось. Каков в пись<ме> таков и в мо<их> мыслях<?> [Если] Я читал мое письмо — то же и на днях. Что же вы сделали? Государь — до Удивление и страх заго<товить> указ Только в семье своей убежище

Конец седьмой записи Боричевский объясняет так: «Бенкендорф запретил печатать какие бы ни было статьи о погибшем поэте. Друг Пушкина, Краевский, напечатал в своей газете краткий некролог и на другой день выслушал свирепую „критику“ председателя цензурного комитета <...> Вторая фраза очень неотчетливая. По-видимому, речь идет о предписании, которое было дано университету, не прекращать лекций, не отпускать студентов на похороны. Но ведь „он был невозможен“! Жуковский не сообщает, кто он. Страшное слово для благонамеренного поэта: заговор».7 Весь текст, по мнению Боричевского, выражает эмоции благонамеренного «воспитателя наследника» — Жуковского, которого «хотят сделать чуть ли не заговорщиком» и которому «оставалось только утешать себя тем, что царь отнесся к нему иначе».

Между тем речь идет не о заговоре, и местоимение «он» (в строке: «Но он был невозможен») относится не к событию, не к действию, а к лицу (если бы речь шла о заговоре, естественно было бы написать «Но это было невозможно»). «Он», названный в записи, — это Дондуков-Корсаков, адресат широко известной эпиграммы Пушкина «В академии наук заседает князь Дундук», председатель цензурного комитета и попечитель университета, запретивший отпуска студентам в день похорон Пушкина. Он же сделал выговор Краевскому за публикацию в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду» извещения о смерти поэта. Запись рассказывает о стычке Жуковского

80

с Дондуковым-Корсаковым, который был «невозможен». Отношение Дондукова-Корсакова к мертвому поэту, по мнению Жуковского, было «контрастом» к тем «милостям», которые оказал семье Пушкина «государь», и Жуковский вслух, в лицо высказал «Дундуку» свою «критику». «Отчего все эти страхи, чего боялись объявить отпуска» — это слова Жуковского, который «сшибся» с Дондуковым-Корсаковым и был им «сильно оскорблен».

Запись последняя, восьмая, почти вся относится к самому Жуковскому, фиксирует его эмоции, слова и действия. И только в конце ее появляется фраза «Государь — Удивление и страх заготовить указ». Эту восьмую запись Боричевский комментирует также исходя из посылки, что Жуковский напуган слухами о «заговоре», что этот страх возник, когда жандармы обвинили его в похищении части пушкинских бумаг, а затем, во время разбора бумаг поэта, страх усилился. Прочитав фразу «Не могу не отвечать ибо вы поставили меня перед ним как...» без последнего слова, Боричевский пишет: «Последнее слово неразборчиво, но смысл ясен: как обманщика». «Перед ним» — перед царем, обманщик — Жуковский, якобы похитивший пушкинские бумаги. Следующая запись: «Что бы ни делать, все уже остае<тся> каково в письм<е> таково и в пис<ьмах> П<у>шк<ин>у» — объясняется так: «Недописанные слова — настоящий ребус, но разгадать его легко, если припомнить выразительную строчку шестой записи: „Письмо Чаадаеву“ <...>8 жандармы нашли среди бумаг и письма самого Чаадаева к Пушкину. Поэт и его друзья оказывались в подозрительной связи с тем, кого царь только что объявил „умалишенным“. При желании это можно было раздуть».9 Единственный способ защитить себя — «канонизировать Пушкина». Со стремлением друзей Пушкина к самозащите связываются и две последние фразы; «канонизировать Пушкина царским указом не удалось», — так объясняет Боричевский фразу о царе; запись же: «Я читал мое письмо — то же и на днях» — он комментирует как чтение письма самого Жуковского к С. Л. Пушкину о последних минутах поэта, где действительно его смерть представлена как идеал кончины христианина и верноподданного.

Наиболее слабое звено в комментарии Боричевского — толкование слов «письмо» и «вы». «Письмо» сперва объясняется как

81

письмо Пушкина к Чаадаеву, а в следующей фразе — как письмо самого Жуковского к отцу поэта. Так же и местоимение «вы» в начале записи связывается с жандармами («вы поставили меня перед ним» как обманщика), а в середине — с друзьями («что же вы сделали?»).

Раскрыть смысл восьмой записи помогают две фразы о царе (в конце седьмой и в конце восьмой записи). Рассказ о конфликте с «Дундуком» в седьмой записи заключается восклицанием: «Какой контраст с государем». Уже произведен «посмертный обыск», через руки Жуковского прошли все бумаги Пушкина, он прочел письма Бенкендорфа (см. в седьмой записи: «Его <Пушкина> раздражение. Его положение. Письма Бенкен.»), ему открылось все унижение, которое испытывал поднадзорный поэт: мелочная опека, придирки, выговоры, но на него все еще гипнотически действует принятая Николаем I поза монарха-благодетеля.

В восьмой записи о «милостях» говорится иначе: «Государь — удив<ление> и страх заго<товить> указ». Что же произошло между двумя днями, когда были сделаны эти записи, что побудило одни и те же действия царя осмыслить столь различно, почему Жуковский вспомнил (или осознал) «удивление» и «страх» царя?

«Разбор сделан», — записал Жуковский в начале шестой и седьмой записи. Таким образом, эти записи сделаны не раньше 25 февраля, когда был закончен «посмертный обыск».10 На основе этих записей написано его письмо к Бенкендорфу. Несмотря на условный, светский тон вежливости, это письмо очень резкое по существу. Обстоятельства похорон, разбор бумаг вместе с жандармами, чтение писем Бенкендорфа к Пушкину, оскорбительные подозрения Бенкендорфа по отношению к самому Жуковскому — все это заставило Жуковского по-новому взглянуть на жизнь Пушкина, понять всю глубину трагедии поднадзорного поэта. Это письмо было как бы прозрением самого Жуковского, и наверное, только написав и сформулировав все обвинения и адрес шефа жандармов, он осознал, что Бенкендорф действовал не вполне самостоятельно — тогда и припомнился «страх» царя заготовить указ.

И хотя прямо гонителем Пушкина называется только Бенкендорф, а отношения поэта с царем изображаются по-прежнему идиллически, письмо Жуковского является обвинительным актом и в адрес Николая I. Так и понял его А. И. Тургенев, записавший 8 марта в дневнике: «Жуковский читал нам свое письмо к Бенк. о Пушк. и о поведении с ним Государя и Бенк. Критическое

82

расследование действий жандармства, и он закатал Бенкендорфу, что Пушк. погиб оттого, что его не пустили ни в чужие краи, ни в деревню, где бы ни он, ни жена его не встретили Дантеса. Советовал ему не посылать этого письма в этом виде».11 Последовал ли Жуковский совету Тургенева? Последняя, восьмая запись, по-видимому, дает нам ответ на этот вопрос. «Письмо», о котором в ней идет речь, — это, конечно, не письмо к Чаадаеву и не письмо к С. Л. Пушкину, посланное в Москву еще 15 февраля, т. е. в середине «разбора», и к 25 февраля уже хорошо известное петербургским друзьям Жуковского. Попробуем прочесть эту запись, подставив на место «письма» письмо Жуковского к Бенкендорфу, которое было написано не раньше 25 февраля, когда был закончен «разбор», и не позже 8 марта, когда оно было прочитано друзьям. «Мне было плохо. Я глупец; из-за плеч моих другие». Действительно, Жуковский был обманут как глупец. Царь обещал, что он один будет разбирать бумаги поэта, а «за плечами» его оказались жандармы, и «разбор» бумаг превратился в политический сыск. Затем последовали обвинение Жуковского в краже бумаг и подозрения, что во время похорон друзья поэта собирались устроить антиправительственную демонстрацию («заговор»). Бенкендорф считал Пушкина «главой демагогической (т. е. оппозиционной, — Я. Л.) партии».12 Обнаруженные в его бумагах письма (в частности, декабристов) укрепили Бенкендорфа (и Николая I) в этом убеждении, что ставило под угрозу издание творческого наследия поэта. Ситуация оказалась такой, что одной картины христианской смерти Пушкина, нарисованной в письме к С. Л. Пушкину, для реабилитации поэта было недостаточно. Нужно было объяснить «положение его» (тяжесть полицейского гнета) и «раздражение его», т. е., защищая Пушкина, наступать, обвиняя Бенкендорфа в гибели поэта. Негодованием и горечью наполнено письмо Жуковского к шефу жандармов. Тургенев (и, наверное, другие друзья) уговаривал Жуковского не отсылать письма. Вторая фраза: «Не могу не отвечать, ибо вы поставили меня перед ним как щит» — скорее всего ответ Жуковского на эти советы. Не сумев уберечь живого Пушкина, он стал «щитом» для мертвого, защищая его имя и творчество от гонения и запретов. Когда оказалось, что для защиты недостаточно описания просветленной кончины, Жуковский стал действовать подняв забрало. Третья фраза: «Что бы ни делать все уже осталось. Каков в письме, таков и в мо<их, ем?>...». Последнее слово написано очень нечетко (его можно прочесть

83

как «мыслях»), но смысл фразы ясен: я написал то, что думаю, т. е. мысли мои не расходятся с делом.

Четвертая фраза говорит о письме как об отосланном: «Я читал мое письмо тоже и на днях. Что же вы сделали?». Только посланное письмо, т. е. совершенный поступок, может быть противопоставлен вопросу: «Что же вы сделали?». И наконец, последняя фраза (после слов о царском страхе): «Только в семье своей убежище» — может быть понята как горестное воспоминание о Пушкине (у самого Жуковского семьи не было) и как сознание своей неправоты. Жуковский удерживал поэта при дворе, спасая от царской опалы. И это было ошибкой. Надежным убежищем для поэта могла быть только семья, покой, «обитель дальняя трудов и чистых нег», но понял это ближайший друг Пушкина слишком поздно.

–––