66

Н. В. ВУЛИХ

ОБРАЗ ОВИДИЯ В ТВОРЧЕСТВЕ ПУШКИНА

Овидий, как неоднократно указывали исследователи творчества Пушкина, был одним из особенно любимых им античных авторов.

Тема «Пушкин и Овидий» не раз привлекала к себе внимание ученых, и ей посвящена обширная научная литература. К ставшим уже «классическими» работам на эту тему (статьи А. И. Малеина,1 М. М. Покровского,2 Д. П. Якубовича3) в настоящее время прибавился ряд новых исследований: З. А. Бориневич-Бабайцевой,4 В. В. Ванслова,5 Л. М. Черфас,6 С. Я. Лурье,7 М. Йыэсте,8 Д. П. Костелло.9 Авторы отдельных статей уделяют много внимания анализу той общественно-политической обстановки, в которой создавалось стихотворение «К Овидию». В декабристских

67

кругах римского поэта считали жертвой «предрассуждений века».10 Одна из масонских лож, членом которой стал 4 мая 1821 г. Пушкин, носила имя Овидия («Овидий № 25»). Как справедливо указывают исследователи, судьба Овидия представлялась и русскому поэту в известной степени символичной для общества, в котором господствует режим деспотии.11 С другой стороны, ученым в последнее время удалось показать, что Пушкин шире использовал овидианский материал, чем это представлялось до сих пор пушкинистам. Так, например, молодой эстонский ученый М. Йыэсте отметил, что, создавая как бы два контрастных образа Овидия — римского гражданина («Златой Италии роскошный гражданин») и изгнанника («В отчизне варваров безвестен и один»), русский поэт берет у Овидия многочисленные детали, на которые авторы прежних исследований, посвященных Овдию и Пушкину, не обратили внимания (Trist., III, 4, 63—66; II, 574—578; IV, 1, 69—74, и др.).12 Вместе с тем М. Йыэсте справедливо замечает, что русский поэт избегает прямых цитат и точного перевода.13 По-видимому, в широко распространенное среди ученых-пушкинистов мнение, что Пушкин читал произведения Овидия лишь во французских переводах, следует внести некоторые коррективы. Русский поэт, который, как утверждал еще М. М. Покровский,14 знал латынь на уровне «хорошего гимназиста», несомненно сверял французский перевод с латинским подлинником, тем более что поэзия Овидия живо интересовала его.

Много внимания в последние годы уделялось учеными и вопросу об использовании Пушкиным молдавских легенд о римском изгнаннике, которые сыграли существенную роль при создании образа Овидия в поэме «Цыганы».15

Следует также отметить и тот весьма примечательный факт, что точка зрения Пушкина на Овидия, нашедшая отражение как в его стихотворных произведениях, так и в прозаических высказываниях, привлекает к себе в последние пятнадцать лет острый интерес ученых-классиков во всем мире. На международном конгрессе в г. Сульмоне (Италия), посвященном 2000-летию со дня рождения римского поэта (1958 г.), французский

68

ученый Ив. Буино назвал имя «великого русского поэта Пушкина» в числе немногих имен гениальных художников XIX в., глубоко понявших своеобразие творческой индивидуальности Овидия и высоко оценивших его поэзию.16 На конгрессе, проведенном международным обществом «Ovidianum» в Констанце (Румыния) в августе 1972 г., в ряде докладов также приводились цитаты из произведений Пушкина. В румынских журналах, вышедших в дни съезда, был опубликован первый полный перевод на немецкий язык стихотворения «К Овидию», сделанный профессором Гейдельбергского университета М. фон Альбрехтом. В книге немецкого ученого В. Штро, в которой собраны мнения выдающихся писателей и исследователей об Овидии, почетное место отведено Пушкину. Здесь опубликованы отрывки из послания «К Овидию» и из «Цыган», отзыв на «Фракийские элегии» Теплякова.17

Этот особый интерес филологов к теме «Овидий и Пушкин» объясняется тем, что русский поэт с гениальной прозорливостью как бы предвосхитил то понимание Овидия, к которому мировая классическая филология подошла лишь в XX в.

Действительно, старая точка зрения на этого поэта как на блестящего, но легковесного мастера стиха и воспитанника римских риторов кардинально пересматривается в наше время в монографиях Х. Френкеля,18 С. Д’Элиа,19 в многочисленных статьях и диссертациях.20 В новом свете предстали теперь перед нами и «Тристии», и «Послания с Понта»,21 в которых прежде видели своего рода поэзию упадка, лишенную особых художественных достоинств. С точки зрения крупнейших ученых наших дней, творчество Овидия представляет собой уникальное явление в истории античной литературы. Его поэзия блещет оригинальностью, полна глубоких психологических наблюдений, проникнута гуманными идеями. В связи с этим и старая тема «Пушкин и Овидий» требует в настоящее время пристального внимания и нового подхода. Она не может быть, естественно, освещена в полном объеме в краткой статье.

Остановлюсь лишь на некоторых проблемах, связанных с стихотворением Пушкина «К Овидию» и поэмой «Цыганы».

69

Особенный интерес представляет для нас тот художественный синтез, который дан Пушкиным в послании «К Овидию» — синтез, основанный, как показали многочисленные русские ученые, на внимательном чтении «Тристий» и «Посланий с Понта».

Стихотворение делится на две части и завершается своеобразным заключением. В первой части, заканчивающейся строкой «где ты свой тщетный стон потомству передал», автор рисует обстановку, в которой жил римский изгнанник, и особенности его поведения в ссылке. При этом Пушкин как бы смотрит на изображаемые им картины сквозь призму «Тристий» и «Посланий с Понта». Во второй части, кончающейся словами «и жалобные звуки Неслися издали, как томный стон разлуки», на первый план выдвигается образ самого автора послания «К Овидию», и место ссылки показано таким, каким оно представляется поэту, прибывшему на юг из северной столицы.

Многочисленные параллели из «Тристий», уже приводившиеся учеными к первой части стихотворения, следовало бы несколько дополнить. После слов «Как часто, увлечен унылых струн игрою, Я сердцем следовал, Овидий, за тобою!» Пушкин действительно придерживается в своих описаниях той последовательности, которая свойственна расположению материала в «Тристиях». Римский поэт описывает сначала свое путешествие в Томи (I книга), затем тяжелые условия жизни на побережье: пустынность местности, отсутствие лесов и виноградников, частые нападения гетов и сарматов (III книга). Начиная со строки «Ты сам (дивись, Назон, дивись судьбе превратной!)» Пушкин, опираясь на четвертую книгу «Тристий» и на многочисленные элегии из разных книг, дает сжатую характеристику манеры поведения Овидия в изгнании, рисует образ изнеженного «певца любви», окруженного враждебным населением. Русский поэт с удивительной меткостью выбрал наиболее характерные штрихи, поняв своеобразие той линии поведения, которой совершенно сознательно придерживался в изгнании Овидий. Римский поэт не протестует, не восстает против Августа, но проливает слезы и умоляет друзей и покровителей помочь убедить принцепса приблизить место его изгнания к родной Италии. Овидий полагает, что только мольбы и слезы могут заставить Августа смягчить гнев. Своим главным оружием он считал кротость, душевную чистоту (candor animi) и поэтический дар — ту великую силу слова, которой в античности придавалось столь большое значение.22 В послании к Ф. Максиму поэт просит высокопоставленного друга передать Августу в своей красноречивой

70

речи «слезы» изгнанника.23 В письме к Грекину Овидий пишет, что уже готов был покончить жизнь самоубийством, но богиня Надежды убедила его в том, что «нужны слезы, а не кровь, так как гнев принцепса может смягчиться только от них».24 Советуя своей жене умолять жену Августа Ливию, изгнанник обращается к ней со словами: «Тебе не повредит, если твоя речь будет прерываться рыданиями, так как слезы имеют часто такое же значение, как слова».25

Отношение к слезам в античности было иным, чем в новое время. Греки и римляне считали, что способность плакать, свойственная только человеку, характеризует его как высочайшее и благороднейшее создание природы.26 Непонимание этого обстоятельства дало основание многим ученым XIX в. обвинять Овидия в «слезливости». Резко отрицательную характеристику поведения Овидия в изгнании давал в своих лицейских лекциях и адъюнкт Н. Ф. Кошанского П. Е. Георгиевский.27 Эта точка зрения была хорошо известна Пушкину. Удивительным представляется нам то обстоятельство, что в период увлечения романтизмом, когда было написано стихотворение «К Овидию», гениальный поэт России заявил: «Суровый славянин, я слез не проливал, Но понимаю их». Как бы полемизируя с традиционной точкой зрения, Пушкин восклицает:

Чье сердце хладное, презревшее харит,
Твое уныние и слезы укорит?
Кто в грубой гордости прочтет без умиленья
Сии элегии, последние творенья,
Где ты свой тщетный стон потомству передал?

Такое глубокое проникновение во внутренний мир Овидия могло возникнуть лишь при очень внимательном чтении произведений римского поэта. Стихотворение Пушкина неопровержимо свидетельствует о его прекрасном знакомстве с «Тристиями» и «Посланиями с Понта». На то, что Пушкин впервые испытал в это время радость непосредственного знакомства с древним текстом, указывал еще Б. В. Томашевский.28

Много интересных деталей можно было бы найти и во второй части стихотворения «К Овидию». Укажем здесь лишь на то, что со свойственным ему художественным вкусом Пушкин особо выделил замечательную 10-ю элегию III книги «Тристий», написанную

71

в «день, замеченный крылатым вдохновеньем». Создатель «Метаморфоз» описал в ней волшебство северной зимы. С точки зрения образованного римлянина «века Августа», природа как бы подражает искусству (simulaverat artem ingenio natura suo), и в описаниях природы у Овидия пейзаж дается как бы пропущенным сквозь призму изобразительного искусства.29 Стремясь доказать, что место его изгнания находится на крайнем севере, Овидий рисует картину покрытого льдом моря, в которое вмерзли похожие на скульптурные изваяния корабли. Лед и снег он сравнивает с мрамором. Осмелившись ступить на затвердевшую поверхность моря, он видит под своими ногами неподвижных, заключенных в ледяные оковы рыб. Отношение Пушкина к природе было иным, чем у Овидия.30 Русский поэт не передал того специфического отношения к природе Понта, которое было свойственно «Тристиям». Однако самое главное Пушкин все же охарактеризовал, назвав Овидия «роскошным гражданином златой Италии». Что касается образа самого автора стихотворения «К Овидию», нарисованного во второй части произведения, то об этом уже достаточно написано. Конечно, поведение самого Пушкина в изгнании было диаметрально противоположно поведению римлянина, и позиция Овидия была неприемлема для него.31

Чрезвычайно интересны заключительные строки стихотворения. Во всех рукописных текстах, как известно, последних шести строчек не было. После стиха «Не славой — участью я равен был тебе» следовало два заключительных (Акад., II, 386):

Но не унизил ввек изменой беззаконной
Ни гордой совести, ни лиры непреклонной.

В окончательной редакции эти стихи были заменены другими. После слов «да сохранится же заветное преданье» Пушкин сообщает краткие сведения о месте, времени, когда было написано стихотворение, и о самом себе. Это заключение, по меткому замечанию немецкого ученого М. фон Альбрехта, представляет собой типичную античную sphragis — «печать», которой любили заканчивать свои произведения поэты древности.32 Такой «печатью» заканчивается, например, поэма Вергилия «Георгики»:

72

Эти стихи я пропел про уход за землей и быками
И про деревья, меж тем великий Цезарь войною
Дальний разит Евфрат и народам охотно покорным,
Как победитель, дает законы, путь правя к Олимпу.
Сладкою в те времена был я, Вергилий, питаем
Партенопеей и цвел, обучаясь на скромном досуге,
Песней пастушьей себя забавлял и, юностью смелый,
Титира пел я в тени широковетвистого бука.33

У Пушкина мы читаем:

Здесь, лирой северной пустыни оглашая,
Скитался я в те дни, как на брега Дуная
Великодушный грек свободу вызывал,
И ни единый друг мне в мире не внимал;
Но чуждые холмы, поля и рощи сонны,
И музы мирные мне были благосклонны.

В противоположность Вергилию, прославляющему военные подвиги Августа, русский поэт говорит о борьбе греков за свободу, тем самым подчеркивая различие между собой, Овидием и Вергилием.

Введение отдельных вставок, взятых из античных оригиналов, было очень характерно, например, для стихотворений А. Шенье. В собственном комментарии к элегии XXIII он пишет: «... Я вставлял сюда, по моему обыкновению, куски из Вергилия, Горация и Овидия» — и прямо указывает античные источники для отдельных мест своей элегии.34 По-видимому, в данном случае Пушкин в какой-то степени близок Шенье, отдавая дань уважения античной поэзии в целом. С произведениями Вергилия, как известно, русский поэт был хорошо знаком. В письме к брату от 24 сентября 1820 г. из Кишинева он вспоминает Броневского, «человека почтенного по непорочной службе и по бедности. Теперь он под судом и, подобно старику Вергилия, разводит сад недалеко от города» (Акад., X, 214).35

К образу Овидия поэт вновь обращается в поэме «Цыганы», начатой в 1824 г. в Одессе и законченной уже в Михайловском. В этой своей последней «романтической» поэме Пушкин показывает, как известно, трагическую роль страстей в жизни человека и рисует столкновение Алеко, типичного представителя «просвещенного» общества того времени, с моральными законами

73

вольных цыган. Носителем их морали, по мнению Б. В. Томашевского, выступает старик, отец убитой Алеко Земфиры.36 Старый цыган выражает в сущности те гуманистические идеалы, которые сложились в европейской литературе XVIII в.37 Овидий, легенду о котором рассказывает старик, гораздо ближе к этому идеалу, чем Алеко. Изгнанник был «стар годами», но «млад и жив душой незлобной»; он жил, никого не обижая, и пленял полюбивших его людей своими рассказами. «Святой старик» не мог привыкнуть к бедной и убогой жизни вдали от своего родного города. «Иссохший и бледный», он жаловался на наказание, посланное ему «гневным богом», и проливал «горькие слезы»:

И завещал он, умирая,
Чтобы на юг перенесли
Его тоскующие кости
И смертью — чуждой сей земли
Неуспокоенные гости.

Только непосредственным впечатлением от латинского текста можно объяснить соседство в этих стихах двух слов — «кости» и «гости», совершенно так же соседствующих друг с другом и в третьей элегии третьей книги «Тристий», обращенной к жене Овидия:

Nam si morte carens vacua volat altus in aura
       Spiritus et Samii sunt rata dicta senis,
Inter Sarmaticas Romana vagabitur umbras,
       Perque feros manes hospita semper erit.
Ossa tamen facito parva referantur in urna
       Sic ego non etiam mortuus exul ero.

(Так, если, смерти не зная, мой дух воспарит по эфиру,
       Если Самосский старик прав в заключеньях своих,
Римской тени тогда блуждать меж сарматских придется
       И между варваров стать гостьей печальной навек.
Кости, однако, мои, собрав их в малую урну,
       В город верни, чтоб не быть вечным изгнанником мне).

Молдавские легенды, в которых рассказывалось об изгнаннике, «нежном, как младенец», и добром, «как старец»,38 органически слились у Пушкина с тем автопортретом, который сам Овидий нарисовал в своих элегиях изгнания. Из «Тристий» взята характеристика внешнего вида изможденного страдальца, так как Овидий часто пишет о своей худобе и болезнях, о том, что цвет его кожи напоминает желтизну листьев, тронутых дыханием первых заморозков.39

74

В четвертой книге «Посланий с Понта», изданной кем-то уже после смерти Овидия, поэт постоянно подчеркивает свои дружеские отношения с гетами и тот почет, которым он был окружен в Томи. Он благодарит томитов за почести, которые они ему оказали, утверждая, что только граждане его родного города Сульмоны могли бы с такой заботой отнестись к нему.40 Поэт был освобожден от налогов специальными декретами, увенчан венком за победы в поэтических состязаниях.41

В послании Люцию Помпонию Грекину Овидий пишет о своем благочести (pietate), которое известно всем на побережье: «Ни одна женщина, ни один мужчина и ни один ребенок», по словам поэта, не могут пожаловаться на него.42

Выражение «святой старик», которое употребляет цыган, говоря о римском изгнаннике, и должно было, по-видимому, охарактеризовать высокую «pietas» (благочестие) гражданина Рима.

Исследователи уже указывали на то, что старый цыган похож на старика гета, о котором Овидий рассказывает в послании своему ближайшему другу Аврелию Котте Максиму.43 В поэме Пушкина слабый и беспомощный Овидий обладает «дивным даром песен», голос его подобен «шуму вод». Этот контраст физической слабости и мощи таланта, помогающего Овидию переносить трудности изгнания, часто подчеркивается в «Тристиях».44

Таким образом, на новом этапе творчества русский поэт вновь обращается к образу Овидия. В годы, когда он решает проблемы взаимоотношения судьбы человеческой и «судьбы народной», голос народа в оценке действий героя приобретает для него, как известно, особое значение.45 Кротость и миролюбие Овидия, обаяние его личности, которые проявились в «Тристиях» и «Посланиях с Понта» и которые были оценены Пушкиным уже в стихотворении «К Овидию», в поэме «Цыганы» вновь выдвигаются на первый план. Однако если линия поведения Овидия по отношению к Августу не могла соответствовать убеждениям

75

русского поэта, то те же самые принципы поведения римского изгнанника по отношению к окружающему его чужому народу представляются Пушкину заслуживающими высокого одобрения и глубокого восхищения. Как справедливо писал Д. П. Якубович, Пушкин по-разному относится к своим любимым античным авторам в разные периоды своего творческого развития.46 Русский поэт как бы подытожил свои взгляды на Овидия в известной рецензии на «Фракийские элегии» Теплякова, где он вновь защищает римского поэта от традиционных упреков в малодушии, которыми осыпает Овидия французский поэт Грессе. Пушкин требует внимания к индивидуальности Овидия, глубокого проникновения в художественный мир его произведений (Акад., VII, 421—425).

В заключение хотелось бы отметить, что своего любимого поэта Пушкин знал не только по «Тристиям» и «Посланиям с Понта». Следовало бы тщательно собрать все реминисценции из поэмы «Метаморфозы», которые есть у Пушкина. Укажем пока лишь на заключение этой поэмы, которое русский поэт использовал в своем стихотворении «Памятник»:

Jamque opus exegi, quod nec Jovis ira nec ignis
Nec poterit ferrum nec edax abolere vetustas.
Cum volet, illa dies, quae nil nisi corporis huius
ius habet, incerti spatium mihi finiat aevi:
parte tamen meliore mei super alta perennis
astra ferar, nomenque erit indelibile nostrum.
Quaque patet domitis Romana potentia terras,
ore legar populi; perque omnia saecula fama,
siquid habent veri vatum praesagia, vivam!47

(«...и вот я завершил уже труд, который ни гнев Юпитера, ни огонь, ни губительная старость не смогут уничтожить. Пусть, когда захочет, тот день, который имеет власть только над моим телом, принесет конец этой неверной жизни. Однако я буду вечен и лучшей своей частью вознесусь в надзвездные выси и имя мое будет нерушимо. И как далеко простирается власть Рима над подвластными ему землями, так повсюду будут читать меня уста народа. На протяжении всех веков во славе, если только в предчувствиях поэтов есть какая-то истина, я буду жить»).

В стихотворении Пушкина «Памятник» можно найти мотивы, близкие к этим заключительным строкам «Метаморфоз». Стих «Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит» ближе к Овидию, чем к торжественным строкам Горация: «Нет! Не весь я умру, — лучшая часть меня избежит похорон». Противоположность

76

тленного тела и вечной души ярче и проще подчеркнута именно у Овидия. Строки «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой И назовет меня всяк сущий в ней язык» больше напоминают стихи Овидия: «Quaque patet domitis Romana potentia terras, ore legar populi...», чем сложный горацианский образ: «...usque ego postera crescam laude recens dum Capitolium scandet sum tacita virgine pontifex. Dicar, qua violens...».

Державин гораздо точнее воспроизводит образность и стиль Горация, чем Пушкин:

Слух пройдет обо мне от белых вод до черных,
Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал,
Всяк будет помнить то
                                       и т. д.48

Пушкин же, как и Овидий, говорит, что его «назовет всяк сущий в ней язык» — «ore legar populi».49

–––