110

А. И. КУПРИН О ПУШКИНЕ

(Об одном неосуществленном замысле А. И. Куприна)

В конце 90-х — начале 900-х годов в русском обществе после некоторого охлаждения вновь усилился интерес к Пушкину. Оживилась идейно-литературная борьба вокруг Пушкина, в ходе которой поднимались и заново решались коренные вопросы художественного творчества, например о национальных истоках русской литературы, о путях художественного развития, о назначении искусства и т. п.

Одновременно закладывались основы современного научного пушкиноведения, которое, по словам Б. Л. Модзалевского, в это время «из области просвещенного любительства или более или менее случайного занятия переходит на ступень пристального исследовательского труда».1

Размежевание литературных сил происходило тогда, разумеется, не только на отношении к Пушкину и интерпретации его творчества. Но то, что также и Пушкин становится действенным и живым участником литературного процесса, что и на нем также поверялись и обосновывались идейно-эстетические концепции противоборствующих сторон, было знаменательно. Этим, в частности, объясняется одно довольно распространенное, но пока еще мало изученное явление — обращение к Пушкину писателей и поэтов В. Брюсова, А. Блока, позднее В. Вересаева, А. Ахматовой, И. Новикова и других, в чьей деятельности соседствовали в той или иной форме, по терминологии Б. Л. Модзалевского, «просвещенное любительство» и «пристальный исследовательский труд».

Обращается к Пушкину также и Куприн. Отметить этот факт интересно не только для изучения особенностей его литературно-эстетического развития, но и в характеристике литературного движения тех лет. И хотя из того, что было написано и оказано о Пушнине в эти годы, Куприну принадлежит сравнительно немногое — три или четыре статьи и заметки, посвященные специально Пушкину, несколько высказываний в литературно-критических выступлениях по другому поводу, две публичные лекции, а его работа о письмах Пушкина для шеститомного собрания сочинений Пушкина под редакцией С. А. Венгерова не была доведена до конца, — мы все же не вправе забывать о сделанном Куприным. Прежде всего потому, что в его взглядах и воззрениях на Пушкина отразилось отношение к Пушкину прогрессивно-демократического лагеря в русской литературе предреволюционных лет, развивавшегося по пути следования великим традициям реализма XIX в.

В заметке «О Гоголе» начала 1909 г. Куприн признавался: «К Пушкину я вернулся двадцати пяти лет от роду и ныне чту его память, как магометанин Каабу».2 Действительно, даже бегло знакомясь с литературно-критическими выступлениями и высказываниями писателя, видишь, какое огромное и пристальное внимание на всем протяжении своей творческой деятельности уделял он Пушкину. Прав один из исследователей, считая, что Пушкин — «наиболее любимый Куприным художник» и что «ни о каком другом писателе, исключая разве Толстого и Чехова, Куприн не писал

111

и не говорил так часто и с таким воодушевлением, как о гениальном Пушкине, о его личности и его поэтических созданиях».3

Увлечение Пушкиным началось у Куприна еще в юности, во время обучения во 2-м Московском кадетском корпусе. Позднее, в середине 90-х годов, — как раз об этом времени говорится в заметке «О Гоголе» — оно становится сознательным и зрелым, и Пушкин вместе с Л. Толстым и А. Чеховым входит в число великих художников слова, следование заветам которых является отныне творческим девизом молодого писателя.4

Свое отношение к Пушкину Куприн выразил в эти годы в статье, написанной в связи с празднованием 100-летия со дня рождения Пушкина,5 где он отмечал «безгранично широкое влияние на сердца и умы потомства» поэзии Пушкина, «поэта мира и всеобщей гармонии», связывал с Пушкиным победу народности, демократизма и реализма в русской литературе. Празднование столетия со дня рождения Пушкина автор статьи называет «днем торжества и всенародного признания могущества русского языка». Объясняя силу Пушкина как художника близостью к народу и способностью творчески освоить его язык, Куприн пишет: «Пушкин взял этот великолепный язык у народа и отдал его народу, очищенным от плевел, прекрасным и выразительным...». «Мы убеждены, — продолжает он, — что в поэзии Пушкина заключается залог нашей славы, потому что язык пушкинской поэзии есть язык русского народа, а народ, говорящий и мыслящий таким языком, — бессмертен».

Мысли, высказанные Куприным, справедливы и сейчас. Но особое значение они имели в 1899 г., когда под прикрытием юбилейного славословия делались попытки представить Пушкина то сторонником монархии и православия, то предтечей русского декаданса и поэзии символизма. Куприн отстаивает прогрессивно-демократическое понимание Пушкина. В появившемся вскоре после «Солнца поэзии русской» фельетоне «Калейдоскоп»6 — втором выступлении Куприна о Пушкине в 1899 г. — молодой писатель конкретизирует и развивает некоторые очень важные положения своей статьи. Прежде всего он резко критикует официально-парадную сторону юбилея 1899 г., отмечая «шаблон», «искусственность» и «деланный характер» празднования пушкинских дней в Киеве, равнодушие обывателя и «верхов» общества к великому поэту. Однако юбилей, показывает Куприн, выявил и другое — неподдельную, искреннюю любовь к Пушкину со стороны низов, которая, как пишет он, отразилась «широкими

112

волнами в народной массе». В фельетоне рисуется картина одной из лекций о Пушкине, слушателями которой были «рабочий с литейного завода», «подмастерье от сапожника», «смазчик с городской конки» и даже «береговой босяк». «Правда, — делится Куприн впечатлениями, — немножко душно, тесновато, жарко, пахнет луком и таранью, но зато в зале — мертвая тишина, раскрасневшиеся и потные лица неподвижны, рты полураскрыты, в глазах блестит напряжение, жадный интерес к словам лектора, и во всем чувствуется глубокая вера в то, что настоящее чествование есть, действительно, большой русский праздник».

Так идея о народности Пушкина смыкается с идеей народа, как наследника и ценителя Пушкина, — в этом смысл и значение двух юбилейных выступлений Куприна, его слов о «громадности торжества, с каким празднует Россия в пушкинские дни память своего первого, своего национального поэта».7

В 900-е годы отношение Куприна к Пушкину усложняется, в его высказываниях и отзывах о великом поэте появляются новые мотивы. Главным из них будет противопоставление поэзии Пушкина, ее высокого гуманизма и глубокого нравственного содержания, поэзии символистского и футуристического толка. «Нет у них ничего даже похожего на красоту поэзии Пушкина, — говорил Куприн, например, в 1908 г., — как ни странно, я не могу найти, чтобы, при таком обогащении языка и улучшении техники, которой достигли у нас теперь в поэзии, кто-нибудь хоть раз написал страстнее, неожиданнее, прекраснее Пушкина. Пишут нелепое, неинтересное, недолговечное».8

Еще более отчетливо та же мысль была высказана Куприным в лекции о современной литературе, прочитанной 8 марта 1914 г. в Киеве. «Им, — говорил он, — неведомо то внутреннее сияние, то „во имя“, которым светилась вся русская литература начиная с Пушкина».9

113

Борясь против модернистско-упаднической литературы, крайнего индивидуализма, против нездорового интереса к интимно-богемным сторонам писательского быта, особенно процветавших в период реакции, Куприн был глубоко убежден в близком торжестве реалистических и демократических традиций в искусстве. «Я верю в великое будущее русской литературы» — эта фраза характерна для Куприна и была повторена им неоднократно. «Ни реакция, ни декаденты, ни символисты новейшей формации, ни городовые, — говорил он в том же 1908 г., — никто не может загубить ее, помешать ее цвету. Как ни будут крошить русский язык господа модернисты, — он никогда не утратит своей силы и красоты. Я не сомневаюсь, что настоящий „промежуток“ в нашей литературе недолго будет длиться».10

Был еще аспект в отношении Куприна к Пушкину. Это — особая озабоченность и тревога, какие вызывали у него (на что были причины и личного порядка) бесправное и униженное положение писателя в дореволюционной России. «В нашей стране пока что, — писал он в „Ответе на анкету «К слухам о покупке Ясной Поляны американцами»“, — писатель чуть ли не бранное слово, все равно как артист. Недаром еще Пушкин сказал: „Догадал меня бог родиться в России“. Не только все, что относится к личности писателя, хотя бы и великого и общепризнанного, мирового, но и он сам, как таковой, у нас не в почете».11

Упоминание Пушкина здесь не случайно. Отстаивая взгляд на писателя как носителя и выразителя передовых эстетических и этических норм своего времени, Куприн видел в Пушкине воплощение идеала художника, высокий пример писательского служения народу. Отсюда — как бы в противовес мещанско-обывательскому смакованию интимных «подробностей» писательской жизни, в котором Куприн справедливо усматривал признак культурной отсталости России, — проистекала страстная увлеченность не только творчеством, но также и личностью Пушкина. Пушкин, как человек и одновременно гениальный художник, его отношения с современниками, Пушкин-семьянин — таков круг вопросов, какие преимущественно интересуют Куприна в эти годы.

Первые представления о Пушкине как человеке Куприн получил, ознакомясь с его письмами. Вот что говорил он по поводу их в интервью А. А. Измайлову в конце января — начале февраля 1909 г.: «Я хотел бы тронуть в личности Пушкина ту сторону, которую, кажется, у нас еще никогда не трогали. В его переписке так мучительно трогательно и так чудесно раскрыта его семейная жизнь, его любовь к жене, что почти нельзя читать это без умиления. Сколько пленительной ласки в его словах и прозвищах, с какими он обращается к жене! Сколько заботы о том, чтобы она не оступилась, беременная, — была здорова, счастлива! Мне хотелось бы когда-нибудь написать об этом и прочесть лекцию. Когда мне приходится слышать, что Пушкин был некрасив, что какие-то там светские дамы в своих мемуарах не называли его иначе, как уродом, — мне хочется громко протестовать. Разве в любви мужчины может играть хоть какую-нибудь роль его красота? Разве кто-нибудь из нас, сидящих здесь, красив? Ведь надо только представить себе, какая бездна красоты была в его чувстве, которым он мог согревать любимую женщину, как он, при своем мастерстве слова, мог быть нежен, ласков, обаятелен в шутке, трогателен в признаниях! Вот Вы говорите, что найдены и, может быть, будут опубликованы какие-то новые письма Жуковского к Пушкину. Есть, будто бы, письмо, говорящее с несомненностью о там, что разговоры о легкомысленном

114

поведении его жены не были безосновательны. Мне это жалко и больно. И это разрушает тот мой мотив, который бы я хотел провести в своей лекции. Я хотел бы представить женщину, которую любил Пушкин, во всей полноте счастья обладания таким человеком!».12

Конечно, нет ничего удивительного в том, что Куприн был увлечен письмами Пушкина. Его, как художника, всегда волновала тема высокой и всеохватывающей любви. В эти годы, когда только что была написана «Суламифь» (1908 г.) и обдумывался «Гранатовый браслет» (окончен в сентябре 1910 г.), он осмысливает письма Пушкина также и со стороны своих творческих исканий того времени. И не исключено, что мысли и чувства, навеянные чтением пушкинских писем, размышления о личности Пушкина отразились — не могли не отразиться — и в художественном творчестве Куприна. Разыскания в этом направлении могут быть неожиданно плодотворными.

Однако фраза «когда-нибудь написать об этом и прочесть лекцию», свидетельствующая о серьезности купринских намерении, требует уточнения. Дело в том, что Куприн тогда уже знал, в какой форме и для какого издания он может осуществить свое намерение. Обратимся к переписке Куприна этого времени и некоторым косвенным свидетельствам и восстановим, насколько это возможно, обстоятельства и ход работы Куприна над пушкинскими письмами.

Можно довольно точно установить, что с письмами Пушкина Куприн познакомился в сентябре — ноябре 1907 г., когда он, работая над «Суламифью», жил в Даниловском под Устюжной в имении своего друга Ф. Д. Батюшкова.13 Возможно, тогда же в Даниловском возникло и желание как-то отозваться на них. Во всяком случае с этого времени начинается систематическая работа Куприна над текстами пушкинских писем — он делает заметки для себя, нумерует их согласно своей классификации и т. п. Об этом мы узнаем из письма Куприна к Ф. Д. Батюшкову от 4 февраля 1910 г. «Но скорблю неустанно, — писал он, — о потере томика пушкинских писем с моими отметками, загибами и нумерацией. Судьба! Я этот томик украл из твоей деревенской библиотеки, переплел, возил два года с собой и — когда он стал для меня ценен и нужен — посеял его самым позорным образом».14

115

Как известно, Куприн постоянно делился с Ф. Д. Батюшковым своими замыслами и планами и, естественно, поделился и на этот раз. Найдя соображения и мысли Куприна относительно писем Пушкина заслуживающими внимания, Ф. Д. Батюшков, вероятно, и предложил ему принять участие в наиболее подходящем для данного случая издании — в шеститомном собрании сочинений Пушкина, выходившем под редакцией С. А. Венгерова в серии «Библиотека великих писателей» в издательстве Брокгауза и Ефрона (СПб., 1907—1915), тем более, что, согласно плану издания, письма Пушкина предполагалось печатать в заключительных V и VI томах, работа над которыми находилась на самой начальной стадии. Сам участник венгеровского издания, Ф. Д. Батюшков, надо думать, рекомендовал Куприна и С. А. Венгерову в качестве автора статьи о письмах Пушкина. В начале 1909 г. было достигнуто предварительно соглашение с С. А. Венгеровым, и, как сообщает Э. М. Ротштейн в «Материалах к биографии А. И. Куприна», в первых числах марта того же года Ф. Д. Батюшков писал Куприну: «Если бы ты взял общую характеристику Пушкина по письмам, то детальный комментарий можно было бы поручить другому лицу...».15

Более достоверное свидетельство того, что Куприн должен был писать свою статью именно для шеститомного собрания сочинений Пушкина, находим в письме Куприна к И. А. Бунину. Поздравив И. А. Бунина с присуждением ему Разрядом изящной словесности Академии наук Пушкинской премии в половинном размере — вторая ее половина была тогда присуждена Куприну за первые 3 тома его сочинений, Куприн писал, предположительно в марте 1909 г.: «Кстати о Пушкине. Я хочу писать большую статью о Пушкине по его письмам. Не хочешь ли вместе? Венгеров просит статью о письмах Пушкина для издания Эфрона».16

Нельзя не обратить внимания на то, что еще на предварительной стадии работы Куприн испытывал некоторые затруднения объективного и субъективного порядка. Об этом свидетельствует не только то, что Куприн брал на себя только «общую характеристику» пушкинских писем, отказываясь от комментирования их, что вполне естественно для него как человека, не обладающего необходимой для этого филологической подготовкой. Одновременно он пытался облегчить для себя и «общую характеристику», предлагая И. А. Бунину соавторство.

Причины этого понятны. Прежде всего сам тип издания, в котором должна была появиться будущая статья Куприна, был необычен. Шеститомное собрание сочинений Пушкина, по замыслу его редактора С. А. Венгерова, должно было стать «своего рода пушкинской энциклопедией, где должно найти место все, что служит к уяснению жизни и творчества великого поэта». «Для осуществления плана издания, — писал он, — предполагается дать: 1) отдельные этюды о каждом моменте биографии поэта: род Пушкина, детство Пушкина, Пушкин в Лицее, период „Зеленой лампы“, Пушкин в Крыму, в Бессарабии, в Одессе, на Кавказе, в Михайловском,

116

Пушкин и декабристы, Пушкин и Николай I, женитьба, Пушкин при дворе, дуэль и т. д.».17

Правда, в заметке «От редакции» ничего не говорится о том, как будут представлены письма Пушкина и как предполагается осветить важную в изучении Пушкина проблему его эпистолярного наследия. Однако это не должно вводить в заблуждение. Заметка С. А. Венгерова датирована 1 декабря 1906 г., когда издание Пушкина только намечалось и еще не определился его характер, о чем свидетельствуют, например, изменения в структуре I и II его томов. Были трудности и другого порядка. Незадолго перед этим вышли одновременно два собрания сочинений Пушкина — под редакцией П. А. Ефремова и под редакцией П. О. Морозова, в которых отдельными томами были напечатаны письма Пушкина (ефремовское — не комментированное, морозовское — с примечаниями П. О. Морозова и В. В. Каллаша). В 1906 г. в издании Академии наук В. И. Саитовым был издан первый том переписки Пушкина (из задуманных трех). Все это, естественно, усложняло задачу С. А. Венгерова, и он предпочел умолчать о форме и составе томов с письмами Пушкина, тем более что их издание относилось на самые отдаленные сроки.

Как известно, в венгеровском собрании сочинений Пушкина письма были прокомментированы П. О. Морозовым и Н. О. Лернером, в то же время отсутствует обобщающая статья или статья, рассматривающая хотя бы отдельные стороны и черты писем Пушкина, как это было сделано — в разной форме и с различной степенью выполнения замысла — по отношению к поэзии, прозе и критике Пушкина. Тем самым налицо отступление от принципа энциклопедичности и дублирование вышедших изданий (например, морозовского), что шло в разрез со взглядами на письма Пушкина самих же участников венгеровского издания, как на «одну из самых блестящих, богатых идеями и мыслями книг в русской литературе».18

Этот факт по-своему красноречив. Он свидетельствует, с одной стороны, о том, что С. А. Венгеров учел возможности Куприна, поручив другим лицам комментирование и текстологическую подготовку пушкинских писем, с другой — о том, что до последнего момента редактор издания, по-видимому, не испытывал особой тревоги за судьбу купринской статьи, не заказывал ее другому лицу, хотя и имел такую возможность в случае, если у него появилась бы неуверенность в ее завершении, — среди привлеченных им в собрание сочинений Пушкина ученых для этого были вполне достойные авторы, например В. В. Сиповский и Е. А. Ляцкий, уже выступавшие с обстоятельными работами о письмах Пушкина.19

С. А. Венгеров, вероятно, знал, как идет работа Куприна, и то, что Куприн, судя по его письмам к Ф. Д. Батюшкову, начал собирание материала по статье в конце 1909 — июне 1910 г., позволяло ему надеяться на появление ее в V томе (вышел в 1911 г.) или, в случае задержки, в VI томе собрания сочинений Пушкина (вышел в 1915 г.).

Безусловно, перед Куприным стояли немалые трудности. Особенно если учесть, что он не обладал достаточным знанием биографии Пушкина,

117

его окружения, общественно-исторической и идейно-эстетической атмосферы, в которой жил и творил великий поэт. Осмысляя письма Пушкина в начале только в плане характеристики личности поэта, причем односторонне, Куприн вскоре понял, что этого было мало для статьи, предназначенной для собрания сочинений Пушкина. Его подход к письмам Пушкина расширился и усложнился, и Куприн начинает видеть в них те стороны и грани, которые касались общественных и социальных связей Пушкина. Об этом свидетельствует предложенный им Ф. Д. Батюшкову в цитировавшемся выше письме от 4 февраля 1910 г. перечень вопросов, какие он предлагал осветить в задуманной им статье. «Все равно, — писал он, — в письмах я ориентировался отлично. Пушкин в молодости. П<ушкин> жених, П<ушкин> перед смертию... П<ушкин> в долгах, П<ушкин> издатель, П<ушкин> сотрудник... П<ушкин> влюбленный, П<ушкин> друг, П<ушкин> в тисках... П<ушкин> и Николай, П<ушкин> и Бенкендорф, П<ушкин> и великосветское общество. Тайна его смерти».20

Следует отметить, что Куприным четко и полно намечена проблематика пушкинских писем. Правда, им не выделены письма, в которых так или иначе затрагиваются вопросы творческого порядка, и мы не знаем, предполагал ли Куприн писать о художественном своеобразии писем Пушкина. Но высказывание Куприна не есть нечто законченное и совершенное. Это, так сказать, рабочая схема будущей статьи, и вряд ли Куприн, сам писатель, обошел бы эту сторону пушкинских писем.

Любопытно, что одновременно Куприн отнесся критически к существовавшим тогда изданиям писем Пушкина, с их традиционно-хронологическим и поадресатным расположением материала, принятым в собраниях сочинений Пушкина после 1887 г. Вот что он писал Ф. Д. Батюшкову во второй половине февраля 1910 г.: «Я опять с головой и ногами увяз в прелести исследования и конца не вижу. Должен сказать, что ни одна система опубликования пушкинских писем не годится никуда».21

Мы не знаем, какова причина столь решительного заявления. Появилось ли оно в результате общего знакомства с изданиями писем Пушкина или же отражало конкретные обстоятельства, например участие Куприна в обсуждении плана построения V и VI томов собрания сочинений Пушкина, что было не исключено для автора будущей статьи о письмах поэта? И не следует ли предположить, что Куприн видел в проблемно-тематическом делении писем Пушкина также возможную «систему» им публикации.

Куприн ознакомился с небольшим числом исследований о Пушкине — сборником «Русского богатства» (1899 г.), в котором его внимание привлекли статьи П. Ф. Гриневича (Якубовича) «Александр Сергеевич Пушкин», Е. А. Ляцкого «А. С. Пушкин и его письма» и В. А. Мякотина «Из пушкинской эпохи»; с книгой Л. Н. Майкова «Пушкин, биографические материалы и историко-литературные очерки» (СПб., 1899), а также «Записками» А. О. Смирновой-Россет, не зная еще, что это — подделка (части I и II, СПб., издание журнала «Северный вестник», 1895, 1897). Пользовался Куприн также академическим изданием переписки Пушкина под редакцией В. И. Саитова (СПб., т. I, 1906; т. II, 1908), которое оценивал очень высоко. «Нет ли 3-го тома Саитова (переписки)? — писал он Ф. Д. Батюшкову 10 мая 1910 г. — Прекрасное издание. Если ты его увидишь (если он жив вообще), передай ему мою признательность».22

118

Однако не ко всему, что изучал Куприн, он относился так восторженно. Любопытны, например, его критические замечания в адрес П. Ф. Гриневича (Якубовича) и Е. А. Ляцкого. «В „Русском богатстве“ ужасна статья о Пушкине Якубовича, — пишет Куприн Ф. Д. Батюшкову 15 февраля 1910 г. из Риги, — он с ним полемизирует с такими же кривыми улыбочками, точно имеет дело с Чуковским. Не хватает только обычной унтер-офицерской вдовы. Ляцкий жует гуммиластик. Это все не то».23 Так же интересна и дальновидна его оценка «Записок» А. О. Смирновой-Россет: «В Смирновой трудно разобраться, — пишет он Ф. Д. Батюшкову тогда же, — никак не учтешь, что налгано матерью и что приврано дочерью. Однако и там кое-что можно изловить характерное».24

Куприн, по-видимому, сознательно ограничивал себя в изучении литературы о Пушкине. Например, неизвестно, читал ли он работу В. В. Сиповского «А. С. Пушкин по его письмам», опубликованную в сборнике «Памяти Л. Н. Майкова» (СПб., 1902). Главным для Куприна были письма Пушкина. В изучении же их текстов им было сделано все возможное. Это чувствуется в том, что его не удовлетворяли довенгеровские, да и венгеровское тоже, издания Пушкина, где имелись пропуски и искажения текста, почему Куприн в одном из своих писем и просит Ф. Д. Батюшкова «достать» или «указать, где достать оду „Вольность“, „Гавриилиаду“ и „Афейское письмо“» (т. е. письмо Пушкина к П. А. Вяземскому (по последним уточнениям — к В. К. Кюхельбекеру) за 1824 год из Одессы). Особый интерес Куприн проявляет к письмам адресатов Пушкина и ждет с нетерпением III том переписки Пушкина под редакцией В. И. Саитова. Изучая пушкинское окружение, он задумывается над проблемами, мало или почти не изученными в те годы, в частности над отношениями Пушкина и Лермонтова. «Посоветуй мне, — писал Куприн Ф. Д. Батюшкову, — где достать письма к Пушкину. Есть ли такие? Встречался ли он когда с Лермонтовым. Нет ли где-нибудь писем Гоголя и особенно Лермонтова о Пушкине? Нет ли вариантов лермонтовского „На смерть Пушкина“? Какие журналы почитать, где были бы веские воспоминания о Пушкине? Сейчас я на пути затяжной, запойной работы, как, помнишь, в Даниловском».25

Не лишено основания предположение, что Куприн работал и над рукописями Пушкина, посетив в феврале — марте 1910 г. Московский публичный и Румянцевский музей (ныне Государственную библиотеку СССР им В. И. Ленина), а также владельца автографов Пушкина Э. П. Юргенсона, для ознакомления с подлинниками произведений и писем поэта.26 Любопытно, что именно из Москвы Куприн сообщал Ф. Д. Батюшкову

119

6 марта 1910 г.: «Видел на днях Измайлова, он говорит, что таинственные манускрипты существуют у Лернера».27

На этом заканчивается история неосуществленной статьи Куприна о письмах Пушкина. 29 мая 1910 г. Куприн писал Ф. Д. Батюшкову: «Не присылай мне больше пушкинских материалов. Все мне нужное уже имеется в майковском издании. Остается только III том Саитова».28 В дальнейшем никаких упоминаний о работе Куприна над его статьей не встречается. Почему же, изучив тексты писем Пушкина и выработав своеобразный — во многом верный — взгляд на них, собрав и осмыслив материал о жизни и творчестве поэта, он так и не написал ее? Думается, что одной из причин этого были житейская неустроенность и материальная нужда Куприна, особенно острые в эти годы, — жалоб на то и другое довольно много в его письмах этих лет. Куприн часто переезжает из одного города в другой, то в Гатчину и в Житомир, то в Ригу и Одессу, то в Даниловское, Петербург, Москву и опять в Одессу. Особенно донимала в эти годы Куприна зависимость от издателей. Он вынужден был писать много, наспех, комкая написанное, как например дорогой для него «Гранатовый браслет», чтобы «отработать» взятые авансы. Тяжело и медленно шла вторая часть «Ямы», уже проданная «Московскому книгоиздательству». Затягивались и усложнялись переговоры о выпуске собрания сочинений Куприна в 10 томах. Естественно, что все это мало способствовало написанию статьи о письмах Пушкина, которую надо было выполнить быстро, так как в 1910 г. уже велась деятельная подготовка к выпуску V тома сочинений Пушкина.29 К тому же Куприн взялся за статью, не вступая в материальные отношения с С. А. Венгеровым.

Однако усилия, какие затратил Куприн на изучение Пушкина, не оказались напрасными. Личность и творчество великого поэта продолжают и дальше привлекать внимание Куприна. Вскоре после того, как мысль о написании статьи о письмах Пушкина, по-видимому, была оставлена, Куприн начинает работать над лекцией о Пушкине. В октябре 1910 г. он сообщал: «Вот еще готовлюсь прочесть лекцию о Пушкине и о „героическом“ в искусстве».30 Такая лекция была подготовлена и прочитана им 28 апреля (11 мая) 1912 г. в Ницце.

Текст лекции Куприна до нас не дошел. Но, судя по газетным отчетам о ней, Куприн отступил — так же как и в работе над статьей — от первоначального замысла говорить только о личности великого поэта и расширил тему своего выступления, сопоставив деятельность Пушкина с деятельностью Петра Первого. «О самой лекции, — читаем мы в „Биржевых ведомостях“, — не приходится много говорить, так как и Куприн не сказал ничего такого, чего не было уже раньше опубликовано. Однако мастерское, живое изложение, расцвеченное стихами Пушкина, своеобразная группировка фактов из жизни „обожаемого“ Куприным поэта, несколько неожиданные и хотя парадоксальные, но необычайно остроумные параллели, проведенные лектором между деятельностью Петра Великого и Пушкина, доставили большое удовольствие слушателям и способствовали шумному успеху лектора».31

120

Сам Куприн оценивал свое выступление иначе. 29 апреля 1912 г. он писал Ф. Д. Батюшкову: «Вчера я читал лекцию о Пушкине и, по-моему, провалился».32 О содержании лекции и обстоятельствах, сопровождавших ее, писатель рассказывал А. А. Измайлову: «В Ницце пришлось выступить на вечере памяти Герцена. Я собрал немного публики — там вообще было уже не так много русских — и сделал невеликий вклад в фонд устроителей. Читал я о Пушкине, вернее, просто сказал те мои любимые мысли о Пушкине, какие мне давно хотелось изложить на бумаге. Но и на этот раз я этого не сделал, и, пожалуй, мне было бы теперь не совсем легко вспомнить даже нужные цитаты».33

Расхождение оценок лекции самим писателем и корреспондентом «Биржевых ведомостей» объясняется не только тем, что Куприн всегда был невысокого мнения о себе как лекторе, но, возможно, также и тем, что на Куприна произвела неприятное впечатление закулисная игра вокруг его лекции. Куприн выступил в Ницце в пользу недавно учрежденной библиотеки имени Герцена, что, однако, вызвало недовольство русской колонии. Одна ее группа направила Куприну письмо с упреками, другая — потребовала выступить на ее вечере, третья (в их числе претендовавшее на аристократизм «Русское благотворительное общество» и черносотенный «Русский клуб») — решила бойкотировать лекцию.34

Некоторые из «любимых мыслей» о Пушкине Куприн все же высказал печатно. В этом отношении интересны его статьи и заметки 1911 г. «Фараоново племя»,35 1916 г. «Вольная академия»36 и «Чтение мыслей»,37 в которых так или иначе затрагиваются проблемы, связанные с восприятием личности великого поэта и отношением к его творчеству. Например, в «Фараоновом племени», делясь впечатлениями о современной цыганской песне и говоря о ее роли в русском искусстве, Куприн останавливается на отношении Пушкина к цыганскому народному творчеству. О значении пушкинских традиций в развитии современной литературы и повышении морально-нравственного авторитета писателя в современном обществе говорится в статьях «Вольная академия» и «Чтение мыслей».

Поводом к написанию статьи «Вольная академия» послужило выступление редактора «Журнал журналов» И. М. Василевского (He-буквы), который

121

откликался на уже ранее обсуждавшийся в печати вопрос об учреждении в России Вольной академии в противовес Академии наук, как якобы занимавшей официальную реакционную позицию в литературе.38

Куприн приветствовал идею Вольной академии. Однако его позиция была в этом деле своеобразной. Куприн, в противоположность И. М. Василевскому, не придавал Вольной академии универсального значения, считая, что «самый нужный и значительный шаг современной литературы»39 состоит не в ней, а в возрождении традиций русской классической литературы, которая, пишет Куприн, «всегда была подвижнической» и которая «убедительно показывала, как живуч, силен и плодороден оплеванный народ», сумевший взрастить «на своем черноземе» Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова и других корифеев русской литературы, вплоть до Горького и Бунина.

Вольная академия, считал Куприн, должна была противостоять не столько Академии наук, сколько бульварно-обывательскому отношению к литературе, против чего он, как уже отмечалось, восставал не единожды. «Пусть о русском писателе, особенно современном, — писал он, — бог знает что болтает развязная критика и досужая обывательская сплетня. Пусть даже есть частица горькой правды в рассказах об их неуравновешенной жизни, об их личной зависти и ссорах, об их подчеркнутом стремлении к гонорарным интересам и т. д., но мы непоколебимо чувствуем, что в душе каждого одаренного художника слова живет и глубокое уважение к искусству, и бескорыстное признание чужого таланта. И какой бы это был пример — чуть ли не единственный в истории мировой литературы! — эта Вольная академия справедливости, скромности, теплой любви к своему призванию и своему труду».40

Считая, что среди современных писателей «Нет еще пока ни Толстого, ни Достоевского», Куприн связывал будущее русской литературы с «молодой порослью писателей», «плеядой новых людей, страстных, искренних, с гибким и точным языком, с широкой образностью, с глубоким знанием так неудачно похороненного, недавно воскресшего быта».41

В своих статьях Куприн обнаружил знание биографии Пушкина и таких ее подробностей, которые свидетельствуют о специальном пристальном изучении ее. В «Фараоновом племени», например, описывается знаменитый нащокинский домик, судя по всему, по личным впечатлениям,42 цитируется письмо Пушкина к П. А. Вяземскому от 2 января 1831 г., приводятся факты о встречах Пушкина с московскими цыганами. Из «Вольной академии» мы узнаем о знакомстве Куприна с записками В. Даля о последних днях Пушкина.

С возражениями на статью Куприна выступил Н. О. Лернер, который, отметив ряд фактических неточностей, например путаницу в инициалах братьев Тургеневых, незнание о существовании нескольких пушкинских колец, повторил выдвинутые им еще в 1915 г.43 обвинения в адрес Куприна,

122

якобы претендующего из-за тщеславных и честолюбивых побуждений на единоличное обладание «пушкинским кольцом».44 Куприн отвечал Н. О. Лернеру в заметке «Чтение мыслей». Принимая упреки в неточности, он писал: «Каюсь. Виноват в небрежности, торопливости, рассеянности и забывчивости. Виноват тем более, что все биографические источники мне когда-то были известны. Просто мною овладела первоначальная изустная легенда».45 В «Чтении мыслей» Куприным решительно отвергались, как «лживые» и необоснованные, слухи о каких-либо притязаниях его на владение пушкинским кольцом; не менее решительно он выступает против утверждения Н. О. Лернера о том, что, говоря словами Куприна, «никто из ныне живущих писателей не был бы достоин ношения пушкинского талисмана». «Никто? — продолжал он. — Предположим. — И теперешняя молодежь в будущем? — Допустим. — А еще более молодое, еще, может быть, не народившееся поколение? Или с Чеховым, к удовольствию г. Лернера, иссяк родник русских талантов? Нет, в это мы не верим. Иначе точка, тьма, отчаяние...»46

Полемика между Куприным и Н. О. Лернером имеет, конечно, частный интерес. Однако нельзя не видеть, что в ней накануне революционных событий 1917 г. Куприн отстаивает и защищает идеи и мысли, очень важные и значительные, — о плодотворности пушкинских традиций для развития литературы, связывая ее расцвет с приходом в литературу нового поколения писателей. «Я верю, — писал он, — что где-нибудь, в мерзлом окопе или в развалившейся халупе, сидит он, никому еще не ведомый, еще не чующий своего великого призвания, но уже бессознательно впивает своими широко открытыми глазами и умным послушным мозгом все слова, звуки, запахи, впечатления..»47

В годы эмиграции (1919—1937) Пушкин занял особое место в сознании Куприна: им писатель, по его словам, утолял свой «голод по Родине». «На первом плане у меня всегда и всюду Пушкин», — писал он в 1927 г.,48 не уставая повторять о своей любви к великому поэту, ставя его в ряд величайших художников мира. «Как Вашу чудесную живопись, так и Вас всего, — признавался Куприн И. Е. Репину, — люблю я с наивной дикарской чувственностью. Так же люблю Пушкина, Толстого и Бетховена».49

В 1925—1926 гг. Куприным была написана, вероятнее всего в связи с 200-летием со дня смерти Петра Первого, статья «Петр и Пушкин», в которой писатель возвращается к высказанной им в 1912 г. мысли об аналогии между деятельностью Петра Первого и деятельностью Пушкина.

Очень важное значение для понимания статьи «Петр и Пушкин» имеет эпиграф, по словам Куприна, из Герцена, но без указания, из какого произведения он взят: «Вздернув Россию на дыбы, Петр загадал ей великую загадку. И Россия через 100 лет, ответила ему Пушкиным. (Герцен)».50 Однако текста в такой редакции у Герцена нет — ему принадлежит только последняя фраза, причем измененная Куприным. У Герцена в ней говорится

123

о своеобразии развития русского народа, который, по его выражению, «умел сохранить себя под игом монгольских орд и немецких бюрократов, под капральской палкой казарменной дисциплины», «под гнетом крепостного состояния» и «в ответ на царский приказ образовываться — ответил через сто лет громадным явлением Пушкина».51 Начальная же часть эпиграфа является, как в этом нетрудно убедиться, прозаическим переложением известного шестистишия из «Медного всадника» с его образом «мощного властелина судьбы», который «над самой бездной» «Россию поднял на дыбы»:

Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта? —

спрашивал автор поэмы, обращаясь к Петру Первому.

Куприн не случайно соединяет герценовский и пушкинский тексты, заменяя у Герцена слово «народ» словом «Россия» и сосредоточивая внимание на деятельности Петра Первого. Это позволяет высказать ему мысль о Пушкине, как выражение двух начал — не только народного, но одновременно и государственного. Пушкин, — как бы утверждает Куприн в своем эпиграфе, — вот в ком и в чем оправдание титанических усилий Петра Первого по реорганизации России и всего того, что пережил русский народ в процессе петровских реформ.

Статья «Петр и Пушкин» является своеобразным продолжением и развитием мысли, заложенной в эпиграфе. В ней, как бы вторым планом, идет речь о том, как же следует понимать этот «ответ» России, что означает он и каково его содержание. Другими словами, Куприн выдвигает вопрос о назначении поэта перед лицом истории и обстоятельств, обусловивших его появления, о способности и умении художника проникать в суть исторического явления. «Но и Пушкин, — начинает Куприн статью, — был, есть и будет единственным писателем, который мог своим божественным вдохновением проникнуть в гигантскую душу Петра и понять, почувствовать ее сверхъестественные размеры».52

Конечно, Куприн справедлив только отчасти, считая Пушкина «единственным писателем», разгадавшим Петра Первого, и отказывая в этом литературе XIX — начала XX в. Правда, он делает исключение для неоконченного романа Л. Толстого о Петре Первом. «Можно было ожидать эпопею не менее, а может быть, и столь же прекрасную, как „Война и мир“», — замечает он.53 Впрочем, Куприн будет неправ и дальше, когда скажет о Пушкине, в отступление от ранее высказанного им самим же, что он «один наново вспахивает и обсеменяет ниву изящного слова. Один без помощников».54

Но нас не должны останавливать эти неточные и ошибочные высказывания — статья «Петр и Пушкин» не исследование. Для Куприна важно было быть не столько точным, сколько предельно сжато и выразительно подчеркнуть основную идею статьи — о сложности и противоречивости культурно-исторического процесса и историзме как высшем проявлении художественного дара. Вот почему Куприн не скупится на высказывания Пушкина о Петре Первом, которые, по его замечанию, свидетельствуют о «холодном уме» и проникновенности Пушкина, и приводит в доказательство известные слова великого поэта о разности между государственными учреждениями Петра и временными его указами, об отношении

124

Петра к народной свободе и просвещению, отмечает, как гениальную, способность Пушкина «улавливать те краткие, быстрые, как молния, черты, из которых создается истинная характеристика Северного Великана».55

Задумывается Куприн также над тем, почему же именно Пушкину удалось «разгадать» и «угадать» Петра Первого, какие условия способствовали этому. И здесь писатель развивает мысль о «родственности натур» Пушкина и Петра Первого, высказанную еще И. А. Тургеневым в речи на открытии памятника Пушкину 7 июня 1880 г. В заключительной части статьи, обосновывая «параллельность судеб обоих великих людей», Куприн указывает на сходство их исторического предначертания и близость их характеров, пишет он о том, что Петр Первый, с одной стороны, «один песет на своих плечах все тяжкое бремя российское», а Пушкин, с другой — «один наново вспахивает и обсеменяет ниву изящного слова», что оба они, Петр и Пушкин, «никогда не перестают учиться». И Куприн еще раз подчеркнет зоркость Пушкина к «народному русскому языку» и в собирании «народных песен, поговорок, былин и сказаний», одновременно отметит стремление Пушкина быть постоянно на высоте достижений общественной и художественной мысли, сославшись при этом на библиотеку Пушкина, представляющую собою, по словам Куприна, «избранный экстракт европейской литературы», и на кратковременность «европейских» увлечений Пушкина, например Парни, Байроном и Вальтер Скоттом.

Не меньшее значение в дополнении «исторического предначертания» Петром и Пушкиным, по мысли Куприна, имело одинаково «ревностное» их отношение к своему труду, их «любовь» и «неустанность» в работе, их «упорность» и «прилежность» и даже стремление перемежать «свое творчество» «дерзким, безоглядным, порою скандальным веселием». В заключение статьи — и здесь Куприн не мог не удержаться от горечи — он отмечает одинаковую посмертную участь Петра Первого и Пушкина. «И в одном еще сходятся судьбы обоих великих людей, — пишет Куприн. — Увы, уже после смерти. Память обоих загрязнена непроверенной клеветой — участь героев».56

Статья «Петр и Пушкин» подводит своеобразный итог многолетним размышлениям Куприна о Пушкине, достойно венчая одну из самых ярких литературных его привязанностей. Вся почти полувековая деятельность Куприна вдохновлялась идеями народности и демократизма, из них исходила и его страстная любовь к Пушкину, и писатель сделал все возможное со своей стороны, чтобы осуществить то, что с восторгом приветствовал, вернувшись в 1937 г. на Родину, — видеть Пушкина не на словах, а на деле подлинно народным, общенациональным поэтом.

П. Ширмаков