23

В. Э. ВАЦУРО

К ИЗУЧЕНИЮ «ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЫ»

ДЕЛЬВИГА—СОМОВА

В № 5 «Литературной газеты» за 1831 г. (от 21 января) на стр. 42 напечатана небольшая рецензия на роман В. А. Ушакова «Киргиз-кайсак». Эту рецензию цензор Н. П. Щеглов представлял 23 января в Цензурный комитет, и из нее было вычеркнуто несколько строк, опубликованных в 1916 г. Н. Замковым. Приводим ее полный текст.

Идея, на которой основана завязка сего романа, может быть, ошибочна: спесивый князь Любский сперва препятствует дочери своей вступить в супружество с Виктором Славским за то, что он внук священника; а после запрещает ей о том и думать, ибо открывается, что Славский не что иное, как киргиз-кайсак, проданный своею матерью оренбургскому чиновнику. Славский в отчаянии, едет на войну и т. д. Дело в том, что в нашем быту, по нашему образу мыслей, молодой ротмистр гвардии, у коего два миллиона в ломбарде и 2000 душ, конечно, уж аристократ, какого бы, впрочем, ни был он происхождения. Древность дворянского рода ничего общего не имеет у нас со знатностью. В одном из наших журналов (официальном — NB) сказано было, что шестистолетние дворяне не что иное, как мещане во дворянстве, и справедливо. Привязанность к старинным дворянским грамотам не есть у нас общепонятный характер, но частная странность, как любовь к древним монетам или экзотическим растениям. Рассмотрение выгод и невыгод сего порядка вещей было бы здесь неуместно. Скажем только, что г. Ушаков напал на предрассудок, который у нас не существует: от сего и роман не имеет той занимательности, которой мы в праве были ожидать, судя по отрывкам, уже напечатанным.

Еще замечание: князь Любский, которого автор хотел представить ненавистным глупцом, действует вообще как человек очень благоразумный и объясняется умно, даже остроумно. Напр.: «Отчуждение предрассудков хорошо в мелодраме и если бы я сочинял театральную пьесу, то, конечно, выставил бы на сцене такой великодушный поступок. Но в нашем обстоятельстве действуют не актеры, которые по окончании спектакля снимают с себя знаменитые титла, вместе с костюмом. Нет, mon cher! я не посрамлю своего рода. Пожалуй, много у нас отыщется калмычат, киргизят, каракалпаков и других степных выходцев, которых покупают, как обезьян и попугаев, единственно для забавы. Не прикажете ли их всех переженить на знатнейших девицах нашего отечества, на княжнах, на графинях? Нет, братец! я не следую этой модной философии».

24

Граф Решимов должен был отвечать, что (как сказали мы выше) гвардии ротмистр, имеющий два миллиона в ломбарде, не есть киргизенок, купленный как обезьяна; но в романе остается правым князь Любский.

Несмотря на то, Киргиз-кайсак принадлежит к малому числу романов, достойных внимания и одобрения публики. Рассказ очень хорош. В подробностях вообще много истины и искусства. Многие сцены живы и занимательны. Свидание Виктора с матерью необыкновенно трогательно.

Изд.1

Рецензия подписана «Изд<атель>» и традиционно считается принадлежащей Сомову. Напомним вкратце обстоятельства ее появления. Пятый номер «Литературной газеты» за 21 января вышел лишь 1 февраля (цензурное разрешение 31 января), так как начиная с № 4 газета опаздывала — после смерти Дельвига, последовавшей 14 января. С этого времени Сомов стал уже фактическим, а не номинальным издателем газеты, положение которой было крайне непрочно. Как хорошо известно, в ответ на печально знаменитое «Второе письмо из Карлова» Ф. Булгарина, содержавшее инсинуацию против подражателя Байрона — поэта, предок которого был куплен за бутылку рому, Дельвиг 9 августа 1830 г. напечатал заметку о выходках против литературной аристократии, со ссылками на историю французской революции; заметка эта, предположительно написанная Пушкиным, кончалась словами: «Avis au lecteur». Заметка вызвала запрос Бенкендорфа с требованием сообщить, по каким основаниям она пропущена и кто ее автор. Началось цензурное дело, которое тянулось до 24 августа. Дельвиг был вызван для объяснений, но автора не назвал. Бенкендорф сделал ему грубый выговор и предупредил, что впредь за газетой будет особый надзор. На № 64 (от 12 ноября) газета была прекращена за опубликование четверостишия Делавиня о жертвах Июльской революции и возобновилась лишь в декабре под официальным редакторством Сомова.2

В январе 1831 г., лишившись Дельвига (который, хотя и был формально лишен прав издателя, продолжал определять направление газеты) и оторванный от Пушкина и Вяземского, находившихся в Москве, Сомов переживает период кризиса и растерянности.

25

Это сразу же сказывается на газете. На первых порах Сомов всячески стремится избежать опасной полемики и сколько-нибудь декларативного заявления позиции газеты. Рецензии его приобретают нейтральный тон. Об этом, собственно, и писал Плетнев Пушкину: Сомов «не придаст живости» газете, «без чего она решительно умрет» (XIV, 153, письмо от 22 февраля 1831 г.).

Между тем отзыв о «Киргиз-кайсаке» оказывался не только фактом литературной полемики, но и прямой декларацией тех принципов, за которые газета едва не была запрещена несколько месяцев назад.

Автор романа «Киргиз-кайсак» Василий Аполлонович Ушаков был хорошо известен в Москве как активнейший участник полемических выступлений «Московского телеграфа» и, в частности, выпадов против «литературной аристократии». Он был связующим звеном между Полевым и Булгариным, давним знакомым Булгарина и сотрудником его изданий.3 Роман «Киргиз-кайсак» в известной мере был беллетристическим продолжением его критико-публицистической деятельности; его появление повело к новому оживлению борьбы вокруг «литературного аристократизма», в частности в «Телескопе».4 6 ноября 1830 г. И. И. Дмитриев писал Вяземскому об Ушакове как о ниспровергателе культурной традиции.5

Еще 21 мая 1830 г. в «Литературной газете» (№ 29) Ушаков был упомянут как автор разбора «Дмитрия Самозванца» в «Московском телеграфе», где он демонстративно заявлял о своей дружбе с Булгариным. Иронический отклик газеты («В одном из московских журналов...») был написан Сомовым или Дельвигом.6

20 января 1831 г., за три дня до представления в цензурный комитет интересующей нас рецензии, «Северная пчела» поместила краткий отклик Н. И. Греча на роман Ушакова. Греч рекомендовал

26

читателям «новый оригинальный русский роман, достойный внимания нашей публики», отмечая в нем «оригинальность и правдоподобие вымысла, разнообразие и естественность характеров, интерес завязки, замысловатость и меткую истину многих замечаний и суждений, точное изображение нынешних обычаев на Руси, слог правильный и чистый».7 Это — обычный критический стереотип (в ряде случаев он повторен и в рецензии «Литературной газеты», где сказано о «завязке», персонажах, «истине и искусстве» в подробностях; сходна и общая оценка: роман «достоин внимания и одобрения публики»). Исключением является замечание Греча о «точности изображения нынешних обычаев» — намек на всю предшествующую борьбу пушкинского круга с «нравственно-сатирическим романом» булгаринского образца; как раз обвинение в неверности и случайности общей картины русских нравов было одним из основных, предъявляемых Булгарину. Однако на этот раз полемика вокруг романа пошла по иному руслу, приняв, с одной стороны, совершенно конкретный, а с другой — чрезвычайно принципиальный характер, к чему Греч не давал повода. Повод к полемике давала проблематика самого романа, и «Литературная газета» сосредоточивается на узком круге вопросов первостепенной важности, оставляя без ответа уязвимые места рецензии Греча (например, заявление, что роман Булгарина был «родоначальником» «Монастырки» и «Юрия Милославского»). Мы можем утверждать с большой степенью вероятности, что интересующая нас статья в «Литературной газете» была написана вне всякой зависимости от рецензии «Северной пчелы».

Анализ ее текста показывает, что она ближайшим образом соотносится с циклом полемических статей и стихотворных памфлетов Пушкина 1830 г., последовавших за булгаринским «Вторым письмом из Карлова». Вычеркнутые цензурой строки прямо намекают на Пушкина с его «шестисотлетним дворянством» и ссылаются на формулу Булгарина о «мещанах во дворянстве». Они же раскрывают для нас и «личностный» характер остальной части статьи: возражение против формулы «киргизенок, купленный как обезьяна» есть завуалированный ответ на инсинуацию Булгарина о предке поэта — подражателя Байрона, арапе, купленном за бутылку рома; на нее Пушкин отвечал в «Моей родословной». Добавим к этому, что многочисленные пасквили 1830-х годов постоянно пользовались словечком «обезьяна» как прямым указанием на Пушкина.8 Есть еще и другой аспект: происхождение

27

Славина воспрепятствовало его женитьбе; не исключается и подспудная ассоциация с Пушкиным, поехавшим в Москву в качестве жениха Н. Н. Гончаровой.

Очень трудно представить себе, чтобы рецензия такого рода могла быть напечатана Сомовым по своей инициативе, без ведома и санкции Пушкина. Никаких намеков на личность Пушкина в романе Ушакова не было, и непрошенная защита, как бы подсказывавшая читателю толкование романа как пасквиля, становилась при этих обстоятельствах не только неуместной, но и оскорбительной. Заметим, что еще не прошло и двух месяцев, как Дельвиг отказался поместить в газете «Мою родословную» почти по тем же причинам. Пушкин вспоминал об этом в письме к Бенкендорфу от 24 ноября 1831 г.: «Я послал свой ответ покойному Дельвигу с просьбой поместить в его газете. Дельвиг посоветовал мне не печатать его, указав на то, что было бы смешно защищаться пером против подобного нападения и выставлять напоказ аристократические чувства, будучи самому, в сущности говоря, если не мещанином в дворянстве, то дворянином в мещанстве. Я уступил, и тем дело и кончилось» (XIV, 242; подлинник по-французски). Близость Сомова к Дельвигу в 1830—1831 гг. общеизвестна, и Сомов не мог этого не знать. Таким образом, возникает вопрос не только о санкционировании Пушкиным статьи в «Литературной газете», но и о его непосредственном участии и о степени этого участия. При этом нужно иметь в виду, что с августа 1830 г. Пушкин находится в Болдино и Москве и в Петербург возвращается только в мае 1831 г.

Здесь нам придется обратить внимание на структуру и идеологическое наполнение рецензии. Дело в том, что отзыв на «Киргиз-кайсака» не есть журнальный разбор в том смысле этого слова, какой был привычен для журналистики 1830-х годов. В отличие от традиционных разборов (ср., например, «конспект» такого разбора в «Северной пчеле»), в том числе и от рецензий Сомова, он не содержит ни сколько-нибудь полного анализа рассматриваемой книги — с точки зрения убедительности «характеров», слога и т. д., — ни даже связного изложения содержания. Это несколько отдельных и на первый взгляд фрагментарных замечаний. Едва намеченный рассказ о движении темы обрывается фразой: «Славский в отчаянии, едет на войну и т. д.». Рецензента не интересуют драматические эпизоды, очень важные для романиста: встреча Славина со своим истинным отцом, его «безумие», вызванное невозможностью брака с Софией Любской, смерть его и последующая — емкая психологически, хотя и поданная вкратце — история его невесты, вышедшей замуж, но сохраняющей верность памяти уже мертвого Славина. Подобная концентрация

28

сюжета целой книги в одной фразе с выделением центрального «узла» и усечение всего, что к этому узлу не относится, — характернейшая черта пушкинских рецензий.9

Смысл такого построения — в полемической направленности данного разбора. Все замечания рецензента концентрируются вокруг темы «аристократии». Отметим, в связи со сказанным, что характеристика князя Любского («человек очень благоразумный», «объясняется умно, даже остроумно») — ход совершенно парадоксальный, ибо в романе эта фигура подчеркнуто карикатурна. Таким образом, вся рецензия подчинена единому полемическому заданию.

Концепция «аристократии», развиваемая в рецензии, в деталях повторяет историческую концепцию Пушкина. Она производит впечатление конечного вывода из пушкинских размышлений, начавшихся задолго до 1831 г.; в развитом виде мы находим их, например, в «Романе в письмах», писавшемся, по-видимому, осенью 1829 г. В Болдине в 1830 г. они отливаются в формулы, очень близкие вышеприведенному отрывку в «Литературной газете», и варьируются в ряде произведений («Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений», «Моя родословная» — «У нас нова рожденьем знатность, и чем новее, тем знатней» и т. д. — Акад., III, (1), 261), вплоть до набросков поэмы «Езерский» (1832). Как для рецензента «Литературной газеты», так и для Пушкина характерна явная симпатия к «старой аристократии» и утверждение, что при сложившемся социальном порядке происходит растворение старых дворянских родов в «аристокрации богатств», захватившей первые места в общественной иерархии. Отсюда и элегическая ирония (в рецензии — скрытая и осторожная) над «частными странностями» приверженцев исторических традиций. Это хорошо известная автоирония Пушкина, сочетающаяся с иронией иного — уже саркастического — оттенка по адресу нуворишей. В полном соответствии с этой основной идеей оказывается и оценка автором рецензии князя Любского.

Мы не можем указать ни одной непушкинской рецензии, которая бы столь близко воспроизводила пушкинскую концепцию «аристократии», как не можем назвать ни одного близкого Пушкину публициста, о котором было бы известно, что он полностью разделяет эту концепцию. Сомов, как и Плетнев, и Максимович, вообще стоит вне проблематики «литературного аристократизма», касаясь ее лишь по необходимости в полемике. Дельвиг также затрагивает ее мимоходом и вынужденно — и то лишь в заметках, написанных совместно с Пушкиным, причем доля его участия неизвестна. О «литературной аристократии» неоднократно писал

29

Вяземский; но статьи Вяземского как раз подчеркивают индивидуальность понимания этой проблемы у Пушкина. Понятие «аристократизма» имеет у Вяземского не исторический, а скорее метафорический смысл; он говорит об «аристократии ума и дарований», «аристократии талантов».10 Очевидно, что в рецензии на «Киргиз-кайсака» мы имеем дело не с этим пониманием, а со сложившимся, хотя и намеренно не высказанным до конца представлением о современном «быте», опирающемся на пушкинский исторический анализ.

Это обстоятельство заставляет нас внимательно вчитаться в текст рецензии и попытаться уловить стилистические соприкосновения с пушкинской прозой (в первую очередь критико-публицистической) начала 1830-х годов. Такое хронологическое ограничение удобно и даже необходимо потому, что полемические статьи Пушкина, написанные в Болдине осенью 1830 г., чрезвычайно тесно связаны между собою и тематически, и фразеологически; в целом ряде случаев Пушкин использует уже сделанные наброски как материал для новых статей и набросков, черпая из них готовые лексико-синтаксические формулы, — иногда намеренно, иногда непроизвольно. Такая «инерция стиля» сохраняется и в ближайших по времени статьях. Поэтому показателем «близости к пушкинскому стилю» для статьи начала 1831 г. окажутся не столько индивидуально пушкинские признаки словоупотребления и синтаксического строя,11 сколько некий статистический итог, характеризующий частоту употребления формул, привычных для Пушкина в этот краткий период крайне интенсивного публицистического творчества, — формул, носящих, в большей или меньшей степени, характер постоянных автореминисценций. В наименьшей мере можно считать таковой первую же строку рецензии на «Киргиз-кайсака», — обычный для разборов 1830-х годов фразеологизм, которому, однако, мы находим аналог в «Рославлеве» (1831): «Читая „Рославлева“, с изумлением увидела я, что завязка его основана на истинном происшествии, слишком для меня известном» (VIII, (1), 149. Курсив здесь и далее мой, — В. В.). Далее следует очень характерный для пушкинской манеры концентрированный пересказ разбираемого произведения, о котором речь шла выше. Пересказ разделил надвое сложное

30

предложение причинно-следственного характера и создал впечатление смыслового разрыва; логическая связь восстанавливается при помощи поясняющей конструкции «дело в том, что», с которой и начинается следующее предложение. Случаи такого рода очень свойственны «конспективному» стилю пушкинских рецензий в разные годы; ср.: «Он <Полевой> видит <...> в <...> феодализме средство задушить феодализм же, полагает его необходимым для развития сил юной России. Дело в том, что в России не было еще феодализма <...>» («О втором томе „Истории русского народа“», 1830; XI, 126; см. также VIII (1), 150, 406, 421, 451, 454).

Оставляя в стороне более частные сопоставления, обратим внимание еще на некоторые особенности этих строк. Во-первых, в них просматривается излюбленная мысль Пушкина об обеднении старинных дворянских семейств, — мысль, как известно, автобиографическая, отразившаяся и в «Медном всаднике», и в «Езерском» (ср. в отрывке «Несмотря на великие преимущества», датированном 26 октября 1830 г.: «будучи беден, как и почти все наше старинное дворянство» — VIII (1), стр. 410). Во-вторых, здесь есть фразеологизм, который мы вправе считать за реминисценцию. Дело в том, что в болдинских статьях Пушкина складывается устойчивая синтаксическая формула — уступительное сложно-подчиненное предложение со сказуемым в сослагательном наклонении и в форме местоименного сочетания «кто бы ни», «каков бы ни», как известно, усиливающим значение уступительности. Это довольно яркий случай «инерции стиля» — определенному идейному комплексу (как правило, рассуждению о нынешнем дворянстве в его отношении к прошлому или о себе в отношении к современным условиям) постоянно сопутствует несущественный стилевой элемент. Ср.: «Но от кого бы я ни происходил — от разночинцев, вышедших во дворяне, или от исторического боярского рода, <...> образ мнений моих от этого никак бы не зависел»; «Каков бы ни был образ моих мыслей, никогда не разделял я с кем бы ни было демократической ненависти к дворянству» («Опровержение на критики», XI, 161); «Кто б ни был ваш родоначальник, <...> Вам все равно»... («Езерский», 1832, V, 99). Как раз этот оборот мы и находим в строке 10 рецензии на «Киргиз-кайсака» рядом со словосочетанием «образ мыслей». Более того, в рецензии есть и прямое и очень любопытное фразеологическое совпадение с «Опытом отражения некоторых нелитературных обвинений»: «... есть обвинения, которые не должны быть оставлены без возражений, от кого б они впрочем ни происходили» (XI, 174). Ср.: «аристократ, какого бы впрочем ни был он происхождения» (текст «Литературной газеты»). Здесь очень характерно специфическое употребление вводного слова «впрочем», вне всякой синтаксической необходимости и с ослабленной семантикой; на его долю выпадает чисто грамматическое значение усиления уступительности. То же находим и

31

в художественной прозе и письмах Пушкина 1831 года; ср.: «... мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был впрочем наш образ мыслей »(XIV, 169); «...я человек светской и не хочу быть в пренебрежении у аристократии, из какой грязи впрочем ни была б она вылеплена («На углу маленькой площади», 1831 или 1832 — VIII (2), 721).

Далее предположительно следовал вычеркнутый цензором отрывок, который является прямым пересказом полемических статей Пушкина 1830 года. Ср.: «В одной газете официально сказано было, что я мещанин во дворянстве. Справедливее было бы сказать дворянин во мещанстве» («Опровержение на критики», XI, 160); «Однажды (официально) напечатал кто-то, что такой-то фр<анцузский> стихотворец, подражатель Байрону <...> человек подлый и безнравственный» («Опыт отражения», XI, 168). «В одной газете (почти официальной) сказано было, что прадед мой Абр<ам> Петрович Ганнибал <...> был куплен шкипером за бутылку рому» («Опровержение на критики», XI, 153); «...издеваться над ним (старым дворянством, — В. В.) (и еще в официальной газете) не хорошо — и даже неблагоразумно» («Опыт отражения», XI, 173). Несколько странным является только ошибка или описка в рецензии «в журнале», а не «в газете». Можно предположить, что это галлицизм; в письме Бенкендорфу от 24 ноября 1831 г. Пушкин безразлично употребляет обозначения «gazette» и «journal» для «Северной пчелы», переводя на французский язык как раз эти формулы: «dans l’un de nos journaux» è «l’article en question était imprimé dans une gazette officielle» (XIV, стр. 242).

Следующие строки рецензии, находящие у Пушкина близкие смысловые аналогии в статьях и набросках 1830 г. (ср.: «Принадлежать старой арист.<окрации> не представляет никаких преимуществ в глазах благоразумной черни, и уединенное почитание к славе предков может только навлечь нарекание в странности или бессмысленном подражании иностранцам» — XI, 141), тем не менее содержат и такие лексико-фразеологические элементы, которые в словаре Пушкина не зарегистрированы (слово «экзотический», выражение «частная странность» или «общепонятный характер»), хотя и не противоречат прямо стилистической системе Пушкина. Если допустить, что текст рецензии — пушкинский, подвергшийся редакционной правке, то правка должна была коснуться как раз мест, ближайших к вычеркнутому цензором отрывку, исключение которого должно было нарушить смысловые и синтаксические связи.

Вместе с тем мы и здесь находим следы того явления, которое мы обозначили как «инерцию стиля». Ср.: «наследственной аристократии, основанной на неделимости имений, у вас не существует» («Гости съезжались на дачу» — VIII (1), 42); «очарование древн<остью> <...> для нас не существует (там же). Очень интересно

32

текстуальное совпадение с позднейшей (1835) французской заметкой Пушкина, вызванной «Путевыми картинами» Гейне: La libération de l’Europe viendra de la Russie, car c’est là seulement que le préjugé de l’aristocratie n’existe absolument pas» (XII, 207). Последующий текст заметки производит впечатление развития и конкретизации строк 10—15 статьи «Литературной газеты».

Опускаем указания на отдельные словесные совпадения, общие для многих рецензий этой поры.12 Обратим внимание лишь на очень частое у Пушкина 1830-х годов выражение «выгоды и невыгоды» в строке 15—16 (ср.: «...все парнасские секты для меня равны, представляя каждая свои выгоды и невыгоды» — 1828, XI, 337; «Не имею целию и не смею определять выгоды и невыгоды той и другой трагедии» — 1830, XI, 179; «Выгоды и невыгоды <...> различных образов правления» — 1830, VIII (1), 137; «Я хладнокровно взвесил выгоды и невыгоды состояния, мною избираемого» — февраль 1831, XIV, 150). Наконец, в отрывке о князе Любском есть случаи употребления слов с довольно редкими (хотя и не индивидуальными) оттенками лексических значений, зарегистрированными у Пушкина. Один — слово «ненавистный» в архаическом значении: «способный или долженствующий вызывать ненависть» (ср.: «... я — еще более неловкое, чем ненавистное я» — 1830, XI, 119; «... сего мрачного, ненавистного, мучительного лица» — 1830, XI, 165). Другой случай — слово «остроумный» в значении, объясненном самим Пушкиным: остроумие — способность «сближать понятия и выводить из них новые и правильные заключения» (1830, XI, 125 — «остроумные замечания <Полевого>»).

Таким образом, помимо пушкинской социальной концепции и прямых биографических намеков, уместных только в случае санкционирования их Пушкиным, рецензия «Литературной газеты» содержит ряд элементов пушкинского публицистического стиля 1830-х годов, вплоть до мелких реминисценций из неопубликованных и неизвестных в Петербурге болдинских полемических статей Пушкина. Все это заставляет думать, что мы имеем дело с затерянной на страницах «Литературной газеты» и ускользнувшей от внимания исследователей пушкинской статьей, быть может, подвергшейся лишь незначительной редактуре издателя газеты Сомова.

В какой мере вероятно выступление Пушкина с рецензией на «Киргиз-кайсака» в январе 1831 г. в «Литературной газете» за подписью издателя газеты? Чтобы ответить на этот вопрос, следует попытаться реконструировать обстановку, в которой находился

33

Пушкин зимой 1830—1831 гг., с учетом отношений его с «Литературной газетой».

Из приведенного материала очевидно, что роман Ушакова затрагивал самые животрепещущие для Пушкина темы, — именно те, которые больше всего занимали его в конце 1830 — начале 1831 г. — и мог восприниматься им не только в общественно-идеологическом, но и в личном плане; другими словами, «Киргиз-кайсак», отнюдь не являясь «личностью»,13 в глазах Пушкина примыкал к кругу тех самых памфлетов «Северной пчелы» и «Московского телеграфа», ответом на которые был цикл болдинских полемических статей. Работа над этими последними продолжается до конца года; за два дня до выезда из Болдина, 3 декабря, Пушкин заканчивает «Мою родословную». В декабре он полон еще неостывшего полемического задора. 17 декабря он читает «Мою родословную» у Вяземского. 19 декабря Вяземский делает в своей записной книжке отметку об этом посещении: «Он много написал в деревне <...>. Куплеты „Я мещанин, я мещанин“, эпиграмму на Булгарина за арапа, написал несколько <...> полемических статей».14 По-видимому, в это время он и посылает Дельвигу «Мою родословную» для опубликования и получает отрицательный ответ. Однако у него не исчезает намерение продолжить полемику со страниц газеты: в разговорах с Вяземским, переписке с Плетневым он обсуждает способы «оживления» «Северных цветов» и «Литературной газеты»; последнюю предполагалось снабжать именно критическими статьями. По-видимому, к середине января недовольство Пушкина и Вяземского отсутствием «дельных» оригинальных статей в газете Дельвига достигает апогея; Вяземский 14 января пишет Пушкину об условиях реальной помощи газете; днем ранее Пушкин спрашивал Плетнева: «Что Газета наша? надобно нам о ней подумать. Под конец она была очень вяла; иначе и быть нельзя: в ней отражается русская литература. В ней говорили под конец об одном Булгарине; так и быть должно: в России пишет один Булгарин. Вот текст для славной филипике. Кабы я не был ленив, да не был жених, да не был очень добр, да умел бы читать и писать, то я бы каждую неделю писал бы обозрение литературное — да лих терпения нет, злости нет, времени

34

нет, охоты нет. Впроччем посмотрим» (XIV, 143). Пока же он использует те ограниченные возможности полемики, которые предоставлял создававшийся зимой 1830—1831 гг. альманах Максимовича «Денница» (цензурное разрешение 20 января 1831 г.); сюда он отдает фрагмент из «Опровержения на критики» и эпиграмму на Булгарина («Не то беда, Авдей Флюгарин»); то же делает и Вяземский (он собирается отдать Максимовичу какие-то полемические статьи против Полевого, и его останавливает только вежливое противодействие Максимовича, не желавшего окончательно порывать с Полевым),15 и Баратынский, поместивший в «Деннице» эпиграмму «Поверьте мне, Фиглярин-моралист». Как раз в это время в поле зрения Пушкина попадает «Киргиз-кайсак»; мы можем говорить об этом с уверенностью, потому что 9 января роман этот как новинку посылает в Остафьево Вяземскому Максимович, бывший совершенно в курсе полемических замыслов пушкинского круга и постоянно общавшийся с Пушкиным;16 посылает он книгу по своей инициативе, замечая, что это роман «от которого ждали многие меньше, чем нашли».17 По-видимому, по свежим следам чтения и каких-то разговоров в Москве о романе (а о них можно заключить по неясному намеку Максимовича) и пишется краткий отзыв, впитавший в себя идеи и фразеологию неопубликованных болдинских статей и «Моей родословной». Если это действительно так, то рецензия была выслана

35

из Москвы в Петербург где-то в десятых числах января. Между тем 14 января скончался Дельвиг после нескольких дней тяжелой болезни; 17 января были похороны; в это время Сомов газетой не занимался, и все материалы очередных номеров лежали без движения. 20 января в «Северной пчеле» появляется цитированный нами отзыв о «Киргиз-кайсаке»; через три дня, 23 января, Щеглов представляет в цензурный комитет рецензию «Литературной газеты», поданную Сомовым накануне, быть может, как контрвыступление. Так можно гипотетически представить себе дальнейшую судьбу статьи.

Своеобразие условий, в которые попадает газета в начале 1831 г., позволяет объяснить и появление подписи «Изд.». Сразу же скажем, что подпись эта не всегда является достаточным основанием для атрибутирования. Статья Дельвига о «Борисе Годунове» в № 1 газеты за 1831 г. (от 1 января) также была подписана «Изд.», хотя официально издателем газеты в это время был не Дельвиг, а Сомов. Статья о «Киргиз-кайсаке» могла быть только анонимной: она продолжала полемику о «литературной аристократии», которую правительство стремилось решительно пресечь. Вспомним, что несколько месяцев назад Бенкендорф настойчиво доискивался имени автора статьи с «avis au lecteur». Последовавшее запрещение газеты за стихи Делавиня обеспокоило Вяземского; будучи в курсе цензурной политики, он опасался, что возможно преследование авторов запрещаемых статей, и писал об этом Дмитриеву 14 декабря.18 Опасения были не лишены оснований: как раз в это время в цензурных инстанциях разбирался вопрос об ответственности авторов и недопущении анонимных статей. 29 декабря последовало высочайшее повеление о запрещении анонимов; 30 декабря оно стало известно в цензуре.19

12 января Максимович сообщал об этом постановлении Вяземскому.20 Вяземский немедля (14 января) написал Пушкину: «Что это за новое дополнение к цензуре, что все статьи в журналах должны быть за подписью автора или переводчика? Не смешно ли видеть русское самодержавие, которое возится с нашею литтерат (или д) урочкою? Уж и та ее пугает. <...> Уж и это не штука ли Булгарина против Литтературной Газеты, чтобы заставить нас демаскироваться? <...> Булгарину с братьею огласки бояться нечего, а между тем надеются они, что нам иногда стыдно будет без маски пройти между ими. — Что-нибудь, а придумать надобно, чтобы вырвать литтературу нашу из рук Булгарина и Полевого»

36

(XIV, 144). Существуют довольно многочисленные свидетельства, что Сомов, начиная с 1827 г., последовательно сохранял тайну анонимов Пушкина, скрывая имя автора от цензора газеты, от Бенкендорфа и даже от близких Пушкину литераторов, например Катенина.21 Появление маскирующей подписи «Изд.» в начале 1831 г., в условиях обострившегося цензурного надзора, становится, таким образом, объяснимым и совершенно естественным, и могло быть инициативой как автора статьи, так и самого Сомова.

Принадлежность Пушкину рецензии на «Киргиз-кайсака», устанавливаемая здесь на основании косвенных данных, требует прямых документальных подтверждений, которыми в настоящее время мы не располагаем. Однако, если в результате дальнейших исследований гипотеза и не подтвердится, статья о «Киргиз-кайсаке» не теряет права на внимание историков пушкинской литературной среды; мало того, она становится загадкой, настоятельно требующей уточнения и даже пересмотра сложившихся представлений о связи Пушкина с газетой на различных этапах ее существования и о степени восприятия редакторами газеты пушкинских социальных концепций и элементов пушкинского литературного стиля.

—————