63

В. Э. ВАЦУРО

ПУШКИНИАНА В ПЕРИОДИКЕ И СБОРНИКАХ СТАТЕЙ
(1961—1962)

Пушкинский юбилей 1962 года вызвал оживление пушкиноведческой литературы. К 125-летию со дня смерти поэта вышло в свет несколько работ монографического характера, многочисленные статьи в журналах и два сборника — «Пушкин на юге» и «Пушкин и его время». Первый из них создан на основе докладов, прочитанных на совместных конференциях пушкиноведов юга (Одесса — Кишинев, 1955—1959); второй, подготовленный Всесоюзным музеем А. С. Пушкина, включает статьи и публикации по преимуществу источниковедческого характера. Большое место в нем уделяется исследованию изобразительных и мемориальных материалов, связанных с именем Пушкина и его окружением.

Настоящий обзор ограничивает свою задачу рассмотрением статей о Пушкине в журналах, сборниках и «Ученых записках» и не претендует на полноту. Не учтены статьи общего характера, не преследующие собственно научных целей, хроникальные заметки, рецензии на спектакли и т. д. Не вошла в обзор и обширная учебно-методическая литература по Пушкину. Газетные сообщения регистрируются в тех случаях, когда содержат принципиально важный фактический материал.

Проблемы научной биографии Пушкина заняли большое место в программе XIII Всесоюзной Пушкинской конференции (Ленинград, 6—8 июня 1961 года). Общие принципы и задачи ее построения были сформулированы в докладах Б. С. Мейлаха1 и Т. Г. Цявловской,2 указавшей на «неясные места», которые

64

должны быть обследованы в результате планомерного розыска документальных материалов. Одной из важнейших лакун научной биографии Пушкина является вопрос о его свидании с Николаем I в 1826 году. Предполагаемая реконструкция этой беседы, на основании дошедших до нас свидетельств и анализа взаимоотношений Пушкина с Николаем после 1826 года, была сделана С. М. Бонди.3

В статье И. Л. Фейнберга4 приводится свод данных об истории находки и публикации дневника А. С. Пушкина и истории розысков «дневника № 1». До настоящего времени розыски эти не дали положительных результатов. Самый характер сведений о «дневнике № 1» заставляет, однако, сомневаться в существовании этой огромной рукописи в 1100 страниц. Если, по словам М. Л. Гофмана, «дневник № 1» содержит «полную реабилитацию Натальи Николаевны», он должен относиться к 1835—1836 годам, т. е. продолжать «дневник № 2» (1833—1835 годы). Маловероятно и предположение о том, что дневник 1833—1835 годов составляет переписанную набело часть большой черновой рукописи: оно опровергается анализом пушкинских дневниковых записей — сокращенных, явно сделанных без черновика. Наконец, представляется обоснованным мнение ряда пушкиноведов, что самый «№ 2» проставлен не пушкинской рукой (возможно, что это помета, сделанная при просмотре рукописей Дубельтом).

К числу важных архивных находок последнего времени принадлежат прочитанные Э. Г. Герштейн письма и дневники императрицы Александры Федоровны, позволяющие в деталях представить себе обстановку последних лет жизни Пушкина, выяснить связь Дантеса с ближайшим окружением императрицы и установить характер интриги против Пушкина и ее участников.5

Ряд новых мемуарных и документальных данных опубликован в сборнике «Пушкин и его время». Обзор Н. А. Малеванова6 дает новые сведения о лицейских преподавателях Пушкина и дополняет список лицейской учебной литературы. Несомненный интерес представляют воспоминания А. А. Скальковского о встречах

65

с Пушкиным и Мицкевичем зимой 1827 и весной 1828 года.7 Выясняется, что Скальковский был автором подстрочного перевода главы из поэмы «Конрад Валленрод», сделанного по просьбе Пушкина. Этот перевод, относящийся к концу 1827 года, был использован Пушкиным при работе над «Отрывком из поэмы Мицкевича Конрад Валленрод», что позволяет уточнить дату начала работы.

Отметим также воспоминания А. П. Чеботарева о встрече с Пушкиным в 1829 году, когда поэт посетил Дон,8 и отклики современников на смерть Пушкина (из архива Л. С. Поливанова).9

Значительный интерес представляют дневниковые записи Е. Шимановской о Пушкине (1827—1828), обзор которых сделан И. Ф. Бэлзой,10 а также дневники Н. М. Смирнова, напечатанные в отрывках в «Неделе» (приложения к «Известиям»);11 в дневниках находим впечатления Смирнова от встреч с Пушкиным и сведения о взаимоотношениях поэта с двором в начале 30-х годов. Историко-литературная ценность дневников Смирнова настолько значительна, что желательна их скорейшая полная публикация.

В статье Л. Вишневского «Петр Долгоруков и пасквиль на Пушкина» (Сибирские огни», 1962, № 11) сделана попытка доказать, что взгляд на П. Долгорукова как автора пасквиля на Пушкина возник в результате целенаправленной деятельности III отделения, в 1860-е годы пытавшегося дискредитировать опасного для правительства политического памфлетиста. Однако оппозиционная направленность деятельности Долгорукова 1860-х годов не может служить основанием для его характеристики в 1836—1837 годах. Аргументация статьи в основной своей части опирается на оправдания самого Долгорукова, добавляя к ним прямое обвинение Вяземского, Одоевского, Соболевского, Поджио и др. в злонамеренной тенденциозности и даже клевете. Представляя их позицию чрезвычайно односторонне и неполно, автор в ряде случаев прямо искажает их высказывания, что лишает

66

статью убедительности и в значительной мере обесценивает собранный материал.

Заметим попутно, что установление личности написавшего диплом само по себе не столь уже существенно: важно проследить историю замысла и определить его непосредственных вдохновителей, к числу которых Долгоруков не принадлежал.

Отметим также статью Ф. Нестерука об инженерной и гидрографической деятельности А. П. и И. А. Ганибалов.12

В большинстве своем работы 1961 —1962 годов касаются различных сторон творческого наследия Пушкина. Среди статей, посвященных лирике, необходимо назвать статьи Л. Я. Гинзбург и Б. П. Городецкого, где предметом изучения становится эволюция лирического творчества Пушкина.13

Л. Я. Гинзбург рассматривает лирику Пушкина как связанную внутренним единством авторского сознания. В стихах постоянно присутствует биографически конкретный образ самого поэта. Становление реализма происходит по мере насыщения автобиографических реалий историческим содержанием, т. е. восприятия личности в ее социальных и исторических определениях. Этот процесс совершается эволюционно, без резких разрывов с традицией. В последнее десятилетие биографические реалии начинают подаваться опосредствованно, два образа — очень обобщенный и очень личный — как бы накладываются друг на друга. По мере изменения в понимании личности меняется и стилистическая система. Нужно отметить наблюдения автора над употреблением критерия «высокого» и «низкого» в реалистической поэтике: в отличие от других направлений потенциально здесь всякое понятие может стать «поэтическим», однако на деле этого не происходит, каждая система имеет свои границы изображаемого.

Близкие проблемы на материале кишиневской лирики Пушкина ставят О. В. Астафьева,14 З. А. Бориневич-Бабайцева15 и

67

Б. А. Трубецкой.16 Для этих работ характерна трактовка пушкинского движения к реализму как эволюционного процесса — отсюда стремление проследить развитие элементов качественно нового в хронологической цепи произведений. В резкое противоречие с таким пониманием творчества Пушкина приходит Г. К. Бондаренко.17 Устанавливая для романтизма ряд произвольных «определителей» (идея мистицизма, руссоизм) и неисторически принимая оценочные характеристики Белинского (романтизм — все неясное, сбивчивое, бедное положительным смыслом), автор естественно приходит к отрицанию термина «романтизм» по отношению к ранним поэмам Пушкина, вслед за Белинским объявляя их результатом творческой незрелости поэта. Однако объяснение такого рода не является объяснением в историко-литературном смысле. Характерно, что, приводя слова Белинского о «подновленном классицизме» ранних поэм Пушкина, автор воздерживается от каких-либо комментариев на этот счет, оставляя по существу открытым вопрос об их принадлежности к тому или иному направлению.

Вопросы художественного метода Пушкина по-новому были поставлены на дискуссии о взаимосвязях и взаимодействии национальных литератур 11—15 января 1960 года (тексты докладов опубликованы в 1961 году). Я. Е. Эльсберг18 подверг пересмотру тезис о критическом реализме Пушкина. Анализируя взаимоотношение персонажей и авторского «я» в «Евгении Онегине», исследователь пришел к выводу, что специфика пушкинского реализма — в органическом сочетании элементов реализма критического (изображение действительности в ее повседневном самодвижении и развивающихся типических характеров) и просветительского (вмешательство автора в изображаемую им действительность, большая свобода и самостоятельность авторского «я»). С этих позиций Я. Е. Эльсберг полемизировал с Г. А. Гуковским, считавшим «Евгения Онегина» первым реалистическим романом в мировой литературе. Ю. Г. Оксман19 обратил внимание на связь Пушкина с традицией русского классицизма, переживавшего в первой четверти XIX века свой поздний расцвет. Он отрицал правомерность трактовки теоретических высказываний

68

декабристов и молодого Пушкина как романтических. По мнению Ю. Г. Оксмана, все попытки отыскать истоки русского реализма в романтической поэтике обречены на неудачу.

Иной взгляд на эволюцию пушкинского творчества высказал Н. Л. Степанов.20 Он отметил, что сама проблема взаимоотношения романтизма и реализма не разрешена. Многое из достижений романтизма было органически усвоено, преодолено и изменено в реалистической поэтике. Н. Л. Степанов указал, что значение романтической прозы, поэзии, драмы было для Пушкина не меньшим, чем просветительского реализма; последний, как и классицизм, возможен в творчестве Пушкина лишь до 1825 года. Близкой точки зрения придерживается и В. Г. Базанов.21 Именно романтики впервые обосновали тезис о самобытности поэзии, но художественный метод романтиков имел свои границы. По мнению В. Г. Базанова, ошибочно утверждать, что романтизм декабристов был антиисторичен: основная проблема, которую не могли разрешить они и разрешил Пушкин, была проблема народности. Но даже выйдя за границы романтического мировоззрения, Пушкин не отказался полностью от завоеваний романтической эстетики.

В том же русле споров о художественном методе Пушкина идет и работа Е. Е. Соллертинского «О лирических отступлениях у Пушкина и Гоголя (на материале «Евгения Онегина» и «Мертвых душ»)». Исследователь анализирует лирические отступления как проявление пронизывающей весь роман лирической стихии и особо останавливается на образе автора, который, по его мнению, является положительной параллелью к Онегину. Отступления в романе Пушкина, по мнению Е. Е. Соллертинского, компенсируют недостаток действия, порой сменяя движение сюжета. В той же функции они употреблены и Гоголем, но в «Мертвых душах» появляется четкое композиционное обособление лирического и сатирического планов, что характерно для более высокой ступени реализма.22

Ряд статей посвящен частным проблемам творческой биографии Пушкина и отдельным произведениям. Н. Н. Фатов23 суммировал существующие точки зрения на датировку «Вольности», вопрос о «возвышенном галле» и источник текста «Деревни». Автор принимает для «Вольности» дату 1817 год, возражая

69

Ю. Г. Оксману, относящему оду Пушкина к 1819 году. Под «возвышенным галлом», вслед за Ю. Г. Оксманом, он понимает Руже де Лиля, отводя возможность кандидатуры Шенье (А. Л. Слонимский) и Экушара Лебрена (Б. В. Томашевский). Н. Н. Фатов вновь обращает внимание на списки «Деревни» с чтениями «порочный двор царей» и «рабство падшее и падшего царя», полагая, что автограф стихотворения подвергся автоцензуре. Аргументы Н. Н. Фатова в этом случае не представляются убедительными.

Идейная концепция оды «Вольность» продолжает привлекать внимание исследователей. В. Г. Базанов24 связывает ее с атмосферой политических дискуссий 1810-х годов, когда среди членов «Союза Спасения» дебатировался вопрос о цареубийстве и использовании идейного наследства Радищева. Ода «Вольность» отражает мнение декабристского большинства, отвергавшего радищевскую идею цареубийства.

Иначе генезис оды рассматривает С. С. Ланда, посвятивший ей особый экскурс в своей работе о политической деятельности Вяземского, Тургеневых и М. Ф. Орлова в 1816—1821 годах.25 Датируя «Вольность» сентябрем 1817 года, автор считает, что ее проблематика была подсказана политическими идеями Н. И. Тургенева, получившими отражение в его дневниковых записях 1817 года. С. С. Ланда видит в «Вольности» «поэтически точное выражение новых программных требований левого крыла „Арзамаса“» — Орлова и Тургенева.

К этим же проблемам непосредственно примыкает вопрос об источниках сведений Пушкина о Радищеве, рассмотренный в исследовании Ю. М. Лотмана,26 правда, затрагивающем более поздний период (1819—1822). Работа Ю. М. Лотмана, выходящая за рамки частной задачи, анализирует в значительной мере неизвестный до сих пор материал об отношении к Радищеву Вяземского и Карамзина. Автор прослеживает истоки и политический смысл легенды о причинах самоубийства Радищева. Эта легенда, в распространении которой значительную роль сыграл Карамзин, была, как известно, воспринята Пушкиным. Представляют интерес новые данные об экземпляре «Путешествия из Петербурга в Москву», попавшем в пушкинскую библиотеку из собрания И. П. Колосова, управляющего делами комитета министров. Вокруг книги создалась устная легенда. На юге, по убедительному предположению Ю. М. Лотмана, Пушкин мог получить дополнительные сведения о Радищеве из уст С. А. Тучкова.

70

С этим связано обострение интереса Пушкина к Радищеву в кишиневский период.

Некоторые положения статьи Ю. М. Лотмана встречают возражения (ср. иное истолкование Н. В. Измайловым пушкинского эпиграфа «Il ne faut pas qu’un honnête homme mérite d’être pendu. Слова Карамзина в 1819 году»).27 Высказанная автором гипотеза, что экземпляр «Путешествия» попал в руки Пушкина в 1819 году, также неубедительна, так как почерк пушкинской надписи на нем относится к более позднему времени (30-е годы).

М. Я. Варшавская дала комментарий к стихотворению «Недоконченная картина» (1819).28 Источник стихотворения автор статьи усматривает в картине О. Кудера (1790—1873) «Смерть Мазаччо», выставленной в 1817 году в Парижском салоне и воспроизведенной в ряде изданий.

Из работ, посвященных лирике Пушкина кишиневского периода, необходимо назвать статью Е. М. Двойченко-Марковой «Пушкин и народное творчество Молдавии и Валахии».29 Автор обобщает исследования русских, молдавских и румынских литературоведов, касавшихся данной темы (в том числе и результаты своих собственных многолетних разысканий), и приводит ряд новых сопоставлений произведений Пушкина с записями молдавского фольклора (гайдуцкие песни о Тудоре Владимиреску, о бим-баше Савве, предания о тиране Дуке и др.).30

Две статьи Н. А. Паукова31 рассматривают преломление сатирической традиции Фонвизина в стихах Пушкина кишиневского периода; отмечая широкий диапазон средств критического осмысления действительности (юмор, ирония, сатира), автор

71

уделяет особое внимание соотношению и взаимопроникновению одического и сатирического. Стихотворению «Мой друг, уже три дня...» посвящена работа Г. Ф. Богача,32 вводящая в научный оборот труднодоступный материал о реакционной политической деятельности Балшей (опубликованный на румынском и молдавском языках), однако конечный вывод автора о политическом характере столкновения Пушкина с Балшем в салоне Крупянского и последовавшего стихотворения Пушкина представляется спорным.

Серьезное значение имеет исследование Т. Г. Цявловской об эпиграммах Пушкина.33 На основании свидетельства Соболевского и анализа литературно-общественной позиции Пушкина Т. Г. Цявловская выдвигает гипотезу о подготовке Пушкиным в 1825 году сборника политических эпиграмм для подпольного распространения. Этот замысел, как предполагает исследовательница, получил окончательное оформление во время визита Пущина в Михайловское 11 января 1825 года. Прологом к сборнику должно было стать стихотворение «О муза пламенной сатиры», которое Т. Г. Цявловская датирует маем — октябрем 1824 года.

Под этим углом зрения автор статьи пересматривает традиционные представления о хронологических границах пушкинских эпиграмм и предлагает ряд новых датировок: <На кн. А. Н. Голицына> — июнь — июль 1824 года, «Приятелям» — сентябрь 1824 года, «На Воронцова» — октябрь — ноябрь 1824 года (2 варианта), <На Александра I> — февраль — март 1825 года. Датировки подкреплены текстологическим анализом; комментарий к стихотворению «О муза пламенной сатиры» и эпиграммам («На Воронцова», <На кн. А. Н. Голицына> и др.) представляет самостоятельную ценность. Однако самая гипотеза о сборнике политических эпиграмм, в центральной своей части направленном против царя, встретила сомнения.34 Целый ряд аргументов, подкрепляющих ее, в свою очередь представляет собой гипотезы (трактовка эпиграмм «Заступники кнута и плети», «Приятелям»); намеки Пушкина в предисловии к «Путешествию Онегина» и письмах также не могут служить решающим доводом, так как допускают различные толкования.

Новые данные о стихах Пушкина как средстве политической агитации уже после декабрьского восстания приводит Л. А. Мандрыкина.35

72

А. М. Гуревич36 рассматривает стихотворения «Пророк», «Поэт и чернь», «Поэту» в едином ряду как продолжение декабристской идеи о нравственной чистоте поэта. Вместе с тем, отказываясь от пропаганды той или иной системы взглядов, Пушкин создает свою цельную эстетическую систему, которая предполагает всестороннее изучение жизни, свободу творчества и духовную стойкость. Единство этих систем и составляет содержание гражданственности Пушкина.

Расширительное толкование «Моей родословной» предлагает А. Г. Гукасова.37 Согласно автору, в стихотворении следует видеть противопоставление не новой и старой знати, а разных способов стать знатным — фаворитизм и свободное усердие, неподкупность. Пушкин с гордостью говорит о своем аристократическом прошлом и мещанском настоящем, подчеркивая, что мещанин — это грамотей, живущий своим трудом.

С этими утверждениями трудно согласиться. По нашему мнению, исторические и социальные искания позднего Пушкина оказываются здесь упрощенными и «выпрямленными». В этом еще более убеждает работа С. Я. Борового38 об экономических представлениях Пушкина в начале 30-х годов. Примыкая к экономистам и социологам, защищавшим майорат, как средство создания материально и политически независимой аристократии, Пушкин вряд ли в то же время мог быть удовлетворен своим «мещанским настоящим». А. Г. Гукасова явно недооценивает функцию пушкинской иронии в «Моей родословной». О значении, которое Пушкин придавал революционной роли русского дворянства, свидетельствует и обследованная Е. Рубиновой запись при чтении «Путевых картин» Гейне (как предполагает исследователь, полемический отклик, в частности, на XXXI главу книги).39

Дискуссионна и статья М. Харлапа об идейном смысле «Медного всадника».40 Рассматривая поэму как систему тщательно зашифрованных намеков, М. Харлап ставит целью проникнуть

73

в ее глубоко затаенный смысл. Этот смысл автор статьи видит в призыве Пушкина к ниспровержению самодержавного государства, которое перестало быть исторической необходимостью.

Желание доказать этот тезис приводит М. Харлапа по существу к отрицанию полемики Пушкина с Мицкевичем и превращению их в единомышленников, что для первой половины 30-х годов прямо противоречит фактам. С другой стороны, двойственное отношение Пушкина к деятельности Петра (противоречие между его государственной политикой и «частными» указами, «писанными кнутом», и др.) характерно для Пушкина — писателя и историка, что еще раз было показано в статье Б. Б. Кафенгауза.41 Это заставляет с осторожностью отнестись к предлагаемому радикальному пересмотру «традиционной точки зрения» на «Медного всадника», который может быть сделан лишь на основании детального изучения общественной позиции Пушкина после восстания декабристов.

Значительный интерес представляет статья Г. Ф. Турчанинова «К изучению поэмы Пушкина „Тазит“».42 Приводя большой краеведческий материал, автор комментирует этнографические реалии поэмы и приходит к выводу, что в основе поэмы лежит конфликт между патриархальными формами черкесской жизни и тем новым, что входило в быт благодаря соприкосновению с русской культурой, — конфликт, имевший реальный исторический смысл. Поэма не была закончена, так как наблюдения над этим процессом вступили в противоречие с первоначальным замыслом.

А. М. Гордин в работе «Заметка Пушкина о замысле „Графа Нулина“»43 оспаривает датировку ее 1830 годом. На основании сопоставления ее с записью в «Дневнике А. Н. Вульфа» автор заключает, что последняя не связана с заметкой Пушкина и не может служить основанием для ее осмысления и датировки. А. М. Гордин высказывает гипотезу, что происшествие, упомянутое в пушкинской заметке, и послужило толчком к созданию поэмы.

Небольшая статья П. Н. Беркова посвящена вопросу о чтении строфы XVIII первой главы «Евгения Онегина».44 Автор прослеживает историю печатания строки «Сатиры смелый властелин»

74

и на основании аргументов стилистического порядка склоняется к мнению о предпочтительности чтения «Сатиры смелой властелин», оговаривая, впрочем, что в обоих случаях необходимы аргументы из пушкинской поэтической практики.

В статье Н. Н. Фатова «Проблема „маленьких трагедий“ Пушкина»45 тетралогия рассматривается как связанная единством замысла. «Сцену из Фауста» автор считает прологом, где ставится тема поисков счастья. В дальнейшем тема детализируется и получает разрешение в «Сценах из рыцарских времен», где в зашифрованном виде Пушкин проводит идею борьбы с крепостничеством. Такое построение представляется искусственным и не подкрепленным убедительными аргументами.46

Проблемы сочетания индивидуального и типического и становления реалистического метода в прозе Пушкина касается Н. Л. Степанов.47 Автор связывает движение Пушкина к реализму с преодолением схематизма и условности просветительской литературы XVIII века и романтической патетики (изображение человека в его социально-исторической обусловленности и психологической индивидуальности).

Движение творческого замысла «Капитанской дочки» на примере образов Пугачева и Марьи Ивановны прослеживает Б. В. Нейман, анализируя черновые варианты повести.48

Две статьи исследуют творческий замысел и особенности композиции повести «Рославлев». В. И. Глухов49 рассматривает пушкинскую Полину как модификацию образа Татьяны и видит в «Рославлеве» Загоскина и Пушкина продолжение полемики вокруг «Евгения Онегина». К сожалению, оперируя понятием «реакционный лагерь в литературе» (Булгарин, Загоскин), В. И. Глухов оставляет в стороне всю сложность литературной и общественной борьбы 1830-х годов, где как раз Булгарин выступал против Загоскина, нашедшего поддержку у Пушкина и «Литературной газеты». Полемика Пушкина с Загоскиным в отрыве от «литературного фона» предстает в упрощенном виде.

75

Н. Филиппова,50 оспаривая мнение о незаконченности «Рославлева», на основании анализа сюжетной структуры, обрисовки характеров и степени их жизненной мотивированности приходит к выводу о внутренней завершенности романа.

Н. Л. Степанов обратился к рассмотрению повести «Уединенный домик на Васильевском»51 и поддержал уже не раз высказанное мнение о принадлежности повести к кругу пушкинских замыслов (П. Е. Щеголев, В. Ф. Ходасевич, Ю. Г. Оксман, В. Писная). Автор проследил элементы пушкинского стиля в пересказе Титова, обработавшего устный рассказ Пушкина в духе романтической гофманиады.

Язык и стиль Пушкина были предметом исследования в ряде литературоведческих и лингвистических трудов. В. В. Виноградову принадлежит работа об истории ложных атрибуций в пушкиноведении XIX—XX веков на основании стилистических данных.52 Ценные наблюдения над поэтическим стилем театральных ремарок Пушкина сделаны С. В. Шервинским.53 Автор обратил внимание на неустойчивость наименований действующих лиц в пушкинских драмах — явление, уже не раз отмеченное исследователями (Г. О. Винокур, С. М. Бонди), но не получившее исчерпывающего объяснения. Проанализировав текст «Бориса Годунова» и «Русалки», С. В. Шервинский показал, что изменение наименования героя связано с изменением его положения и функции. Эти вариации не были сознательными и обусловливались полным переключением во внутреннюю жизнь героя. К близким выводам, но уже касающимся осознанного творческого процесса, пришел и Р. А. Будагов,54 исследовавший интонации разговорной речи в «Сцене у фонтана» («Борис Годунов»). В зависимости от смены мыслей и переживаний героев изменяются стилистические функции деталей языка, включающихся в контекст художественного целого; Р. А. Будагов иллюстрирует

76

этот вывод анализом смены второго и третьего лица личных местоимений в обращении героев друг к другу. Для большинства лингвистических работ о языке Пушкина, появившихся за последнее время,55 характерно подобное же понимание синтаксических и грамматических средств языка Пушкина как элемента целостной стилистической системы (ср., например, интересные замечания Р. П. Андроновой о роли постпозитивного расположения местоимений в создании ритмомелодического рисунка синтагм в повести «Выстрел»).56

Характер лексического комментария носят статьи М. Ф. Тузовой и Г. Ф. Богача;57 отметим также сообщение Г. Ф. Богача об отношении Пушкина к молдавскому языку.58

Несколько работ освещают разные стороны проблемы «Пушкин и литература его времени». Среди них статья Д. Д. Благого «Диалектика литературной преемственности»,59 центральная часть которой посвящена отношению Пушкина к ломоносовской

77

поэтической традиции в разные периоды его поэтической деятельности. Статья интересна не только пониманием традиции как диалектически сложного процесса притяжений и отталкиваний, но и своими частными наблюдениями.

Вопрос о связи Пушкина с литераторами-декабристами затронут в статьях Л. Н. Оганян60 (о стихотворении В. Ф. Раевского «Оставя жизни бурной», по мнению автора статьи обращенном к Пушкину) и В. Г. Базанова61 (о посвященной Пушкину поэме Кюхельбекера «Сирота»). Появились работы о творческих взаимоотношениях Пушкина с Вельтманом62 и Сомовым.63 Разыскания А. П. Могилянского,64 обнаружившего в частных руках в Киеве архив М. А. Яковлева, позволили пролить свет на фигуру одного из издателей «Невского Зрителя», которого нередко ошибочно смешивали с товарищем Пушкина по Царскосельскому лицею М. Л. Яковлевым.

Широкое обследование архива Елагиных было предпринято А. Д. Соймоновым,65 обнаружившим новые материалы, характеризующие общественную и литературную позицию П. В. Киреевского и историю его общения с Пушкиным. Были найдены новый список «Noël» Пушкина, сохранившийся в архиве Елагиных, и копия песни об Аракчееве, записанной Пушкиным. Можно утверждать, что именно Пушкин стимулировал деятельность Киреевского по созданию сборника народных песен. Смысл такого сборника Пушкин видел в раскрытии героических и национально-освободительных традиций народного творчества и формирования национальной культуры. Исследователь выделяет «пушкинский период» в собирательской деятельности Киреевского и уточняет дату последней встречи Киреевского с Пушкиным.

П. Ухов66 сообщил о двух новых пушкинских записях народных песен, сохранившихся в копиях Киреевского. Это подтверждает предположение автора, что Пушкин не ограничился передачей Киреевскому одной тетради с записями, а доставлял песни и позже. Приведя песню «Как по селам спят, по деревням спят...», П. Ухов обращает внимание на отсутствие к ней вариантов

78

и не типичный для фольклора ритм и высказывает гипотезу, что она сочинена самим Пушкиным.

Вопрос об отношении Пушкина к Белинскому, имеющий первостепенную важность, был исследован Ю. Г. Оксманом.67 На обширном материале Ю. Г. Оксман показал, что тяготение Пушкина к Белинскому было связано с идеологическим размежеванием между Пушкиным и кругом «Московского наблюдателя», к которому примыкали и некоторые ближайшие сотрудники Пушкина по «Современнику» (В. Ф. Одоевский и др.).

Несколько новых фактов, относящихся к истории пушкинского «Современника», установил Е. Рыскин,68 доказавший принадлежность Вельтману анонимного «Воспоминания о Бессарабии» («Современник», 1837, т. VII) и А. Муравьеву — статьи «Вечер в Царском Селе» («Современник», 1836, т. IV). По-видимому, записка Пушкина к Муравьеву (октябрь — ноябрь 1836 года) имеет в виду именно последнюю статью, а не «Битву при Тивериаде», как считалось до последнего времени. Е. Рыскин выдвигает также гипотезу, объясняющую ошибку в нумерации стихов Тютчева («Современник», 1836, т. III): лист со стихотворением № 16 был перепечатан после того, как Пушкин добился разрешения заменить точками выпущенные цензурой строки. При перепечатке была допущена ошибка (набран № XV вместо XVI).

С. Я. Боровой69 показал, что «Путешествие Онегина» определило собой литературное восприятие Одессы вплоть до 40-х годов, и сообщил ряд новых данных о влиянии Пушкина на литераторов, затрагивавших «одесскую тему».

Связям Пушкина с западными литературами посвящены заметки А. Подольского70 об отражении интереса к Пушкину в известном труде «Путешествие вокруг света через Северную Азию и оба океана, предпринятое в 1828, 1829 и 1830 годах Адольфом Эрманом» (1833—1848) и Б. Марьянова «Об одном примечании к статье А. С. Пушкина „Джон Теннер“».71 В последней работе устанавливается источник цитаты из В. Ирвинга, приведенной Пушкиным. Она заимствована из книги Ирвинга «Поездка в прерии» (1835) и была использована в предисловии к английскому изданию «Записок» Теннера, написанном Э. Джемсом. Автором введения к французскому изданию, которым

79

пользовался Пушкин, был Э. Блосвиль (1799—1886), литератор и переводчик книги Теннера на французский язык. Эти данные позволяют уточнить существующие комментарии к «Джону Теннеру».

Внимание исследователей привлекла и тема пушкинской традиции в русской литературе второй половины XIX века и в советской литературе. Здесь следует назвать исследования Е. Маймина, Д. Д. Благого и В. Горной, посвященные творческому восприятию пушкинского творчества Л. Н. Толстым,72 М. Семановой об оценке Пушкина Чеховым.73 В «Вопросах литературы» опубликованы воспоминания Д. Н. Любимова с описанием знаменитой речи Достоевского о Пушкине.74 Биографии Пушкина, написанной Н. Г. Чернышевским, посвящена статья Е. С. Добычиной.75

Проблема использования пушкинского наследия Горьким в борьбе за становление социалистического реализма затрагивается в работах Д. Г. Кульбаса76 и П. И. Збандуто.77 Необходимо назвать статью Л. М. Неизвестных78 об отношении А. А. Фадеева к наследию Пушкина и Э. М. Мартыновой79 о Пушкине и пушкинской традиции в стихах Э. Багрицкого.

К пушкинскому юбилею журналы и сборники, выходящие в союзных республиках, поместили общие статьи, свидетельствующие о влиянии Пушкина на литературы народов СССР.80

80

Ряд авторов посвятил свои работы исследованию частных вопросов: об отражении пушкинского творчества в произведениях Леси Украинки,81 П. Грабовского,82 а также переводам Пушкина на украинский,83 молдавский84 и казахский85 языки. Среди этих работ в первую очередь нужно отметить статьи М. И. Яновера и Л. А. Шеймана. М. И. Яновер86 прослеживает ранние этапы возникновения литературного типа Кирджали. Автор обращает внимание на роман М. Чайковского «Кирджали» (1835), в предисловии к которому есть прямая ссылка на повесть Пушкина. Анализ этого романа представляет тем больший интерес, что М. Чайковский пользовался устными рассказами о Кирджали по свежим следам.

Л. А. Шейман,87 рассматривая историю статьи А. И. Левшина «Об имени Киргиз-Казакского народа и отличии его от подлинных, или диких киргизов», высказывает мнение, что Пушкин был в курсе литературных и научных интересов Левшина, следил за его работами и использовал полученные от него сведения в «Истории Пугачева». Имя Пушкина, как считает исследователь, стоит у истоков русско-киргизских литературных связей.

И. И. Богач88 обнаружила автограф К. К. Стамати с его переводом «Кавказского пленника» (1824); сравнение его с печатными текстами перевода дает возможность установить направление поэтической переработки.

Появились работы и о мировом значении творчества Пушкина. Я. Е. Эльсберг,89 указав на недостаточное знакомство на Западе с творчеством Пушкина в XIX веке, объяснял это непониманием

81

его национальных истоков, которые и делают Пушкина поэтом мирового масштаба. Исследователь указал, что Пушкин влиял на западные литературы через своих преемников — плеяду великих русских реалистов, развивавших его традиции. Это соображение было поддержано Ю. Г. Оксманом,90 сославшимся на восприятие пушкинской традиции во Франции через творчество Тургенева. М. П. Алексеев91 отметил, что изучение Пушкина в Европе вступает в новую фазу (работы Ш. Корбе, Г. Гиффорда и др.), однако об истинном значении творчества Пушкина для литератур мира мы лишены возможности судить, пока остаются неизученными многообразные специфические формы его восприятия и усвоения.

Новые данные о проникновении творчества Пушкина в болгарскую литературу сообщил И. Кр. Стойчев.92 За 1848—1878 годы в Болгарии появилось 50 переводов и 12 статей о Пушкине. Первым переводом в точном смысле этого слова И. Стойчев считает перевод И. Груева («Я пережил свои желанья», 1858). Эволюцию восприятия Пушкина в болгарской литературе проследил В. Велчев.93

Следует назвать также обзор В. В. Мартынова «Пушкин в оценке прогрессивной польской общественности 20—40-х годов XIX века».94

В сборнике «Пушкин и его время» значительное место занимают статьи, рассматривающие тему «Пушкин и изобразительное искусство». Серьезное значение имеют две не опубликованные ранее работы Б. В. Томашевского «Автопортреты Пушкина» и «Отражение творчества Пушкина в иллюстрациях его времени».95 Б. В. Томашевский анализирует автопортреты Пушкина разных лет, прослеживая изменение как черт Пушкина, так и манеры рисунка. Исследователь обращает внимание на автопортреты как основной источник для воссоздания облика Пушкина.

Вторая статья Б. В. Томашевского исследует движение художественной мысли Пушкина и его прижизненных иллюстраторов, показывая, какие элементы творчества Пушкина воспринимались и как они преломлялись в изобразительном искусстве.

Т. Г. Цявловская в статье «Новые определения портретов

82

в рисунках Пушкина»96 отводит установившиеся в литературе определения трех рисунков 1826 года как портретов Пестеля и обращает внимание на рисунки на полях беловой рукописи «Кавказского пленника» (ПД, № 831, л. 12 по жанд. нумерации) и черновой «Евгения Онегина» (ПД, № 835, л. 29 об.). Эти рисунки Т. Г. Цявловская определяет как портреты Пестеля. Первый из них датируется мартом—15 мая 1821 года, т. е. сделан, вероятно, под впечатлением первой встречи с Пестелем; второй 8—10 октября 1824 года, когда Пушкин обдумывал свои «Записки», в которых должен был фигурировать и Пестель. Найденная Т. Г. Цявловской карикатура на А. М. Горчакова в профильном повороте позволила подтвердить ранее высказанную гипотезу, что рисунки на полях черновой рукописи «Андрей Шенье» (ПД, № 835, л. 64) и оды «Наполеон» (ПД, № 831, л. 62) изображают Горчакова.

Е. И. Гаврилова высказывает мнение, что на рисунке Г. Г. Гагарина (конец 1832 года) в числе посетителей дома Мусина-Пушкина изображен Пушкин. Л. П. Февчук прослеживает изучение первых скульптурных изображений Пушкина — посмертной маски и бюстов работы И. П. Витали и С. И. Гальберга.97

В обзоре материалов недавно созданного музея А. С. Пушкина в Москве А. З. Крейн, Н. В. Баранская и И. Е. Вучетич сообщили о новом прижизненном портрете Пушкина (миниатюра маслом, первые годы XIX века) и обнаруженных в последнее время мемориальных предметах.98

Работа сотрудников музея по изысканию новых способов экспонирования пушкинских рукописей нашла отражение в статье Е. В. Муза,99 где автор проанализировал виды экспонирования в соответствии с той или иной целевой установкой и сообщил о новом способе воспроизведения рукописи (фотоотпечатки на подлинной бумаге пушкинского времени). Способ этот является наиболее совершенным из существующих и должен широко войти в практику музейной работы.

Отражению облика и творчества Пушкина в изобразительном искусстве посвящены статьи М. М. Калаушина,100

83

Г. С. Арбузова,101 Г. Л. Островского,102 О. А. Пини,103 Н. Ф. Таточко104 и др.

В нескольких статьях затрагивается вопрос о музыкальных и хореографических интерпретациях Пушкина. Б. Штейнпрессом был обнаружен затерянный дуэт А. М. Анитовой «Девицы-красавицы» (1830);105 Ю. И. Слонимский восстанавливает историю балета Ф. Тальони на музыку А. Адана «Морской разбойник» (поставлен 5 февраля 1840 года) по мотивам «Бахчисарайского фонтана»;106 сравнительный анализ «Цыган» и оперы «Алеко» производит Р. М. Розенберг.107

Отметим также статью Г. Л. Островского «Пушкинские темы и образы в русской дореволюционной кинематографии» и работы А. А. Грина и П. Ф. Фоля об отображении образа Пушкина в литературе и на сцене.108 Три статьи носят историографический характер, С. Я. Вортман дает обзор истории изучения «одесской главы» биографии Пушкина.109 Две работы посвящены трудам пушкиноведов СССР и Чехословакии (Б. В. Томашевского, Ю. Доланского, З. Неедлы, А. Мраза).110

Такова лишь небольшая часть пушкинианы 1961—1962 годов. Но и приведенные материалы позволяют судить о достижениях советского пушкиноведения, о круге спорных и нерешенных проблем, а также о многообразии связей творчества Пушкина с русской и мировой культурой, которое предопределяет многообразие аспектов его изучения.

_______