41

Л. В. КРЕСТОВА

ПУШКИН И ДЕКАБРИСТЫ

В истории отношений Пушкина к декабристам особое место занимает рисунок поэта 1826 года, изображающий их казнь. Сверху 38-го листа тетради № 2368 написано: «И я бы мог как [шут на]». Затем представлена Кронверкская куртина Петропавловской крепости, ворота, виселица и на ней пять повешенных. Далее набросан ряд портретов в профиль и снова запись: «И я бы мог». Внизу страницы опять изображена виселица и пять повешенных.

Исследователи много раз обращались к этому выразительному и страшному рисунку, пытались понять смысл загадочных слов: «И я бы мог как [шут на]».

Первоначально спор шел о прочтении записи, сделанной поэтом. По словам В. Е. Якушкина, ее следует читать: «И я бы мог как [тут на]».1 Однако после фототипического воспроизведения С. А. Венгеровым рукописи установилось неопровержимое мнение, принятое впоследствии всеми пушкинистами, что Пушкин написал: «И я бы мог как [шут на]».2

К кому применял Пушкин слово «шут» и что оно должно обозначать — стало предметом дальнейших разысканий. По взгляду С. А. Венгерова, слово «шут» относится к повешенным декабристам, хотя в нем «никакого пренебрежения к декабристам нет».3

Иначе думали Вл. Боцяновский и Н. О. Лернер.

Вл. Боцяновский полагал, что слово «шут» брошено Пушкиным не по адресу декабристов, а по своему собственному: «Поэт имел в виду показать, что среди героев-декабристов он, вовлеченный

42

в мятежный водоворот случайно, висел бы как шут, быть может, даже умаляя их подвиг своим соседством».4 Эту же точку зрения поддерживал и Н. О. Лернер.

Подтверждение такому истолкованию Н. О. Лернер находит в заметке Пушкина, касающейся поэмы «Граф Нулин»: «Я имею привычку на моих бумагах выставлять год и число. „Граф Нулин писан 13 и 14 декабря. — Бывают странные сближения“».

«13 декабря 1825 года, — указывал Н. О. Лернер, —когда бойцы готовились к открытому выступлению, и 14 декабря, когда на улицах столицы лилась кровь, Пушкин перелагал в веселые стихи пикантный анекдот и забавлялся пародией. Они вышли умирать, а он шутил. И в приписке к рисункам, изображающим их виселицу, он строго осудил себя за „шутовство“».5

Толкование Вл. Боцяновского и Н. О. Лернера, как «невыдерживающее никакой критики», вызвало несогласие Д. Д. Благого. В своем решении вопроса Д. Д. Благой, возвратившись к точке зрения С. А. Венгерова («Повешение недаром считается казнью позорною... повешенный болтается как шут»), подчеркнул социальное звучание в записи Пушкина и в его рисунке. «Смертная казнь именно повешением, помимо всего прочего, заключала в себе и нечто специфически-позорное, специфически-унизительное для дворянина... Всем этим раздумья Пушкина над тем „шутовским“, что было в смерти пяти декабристов, целиком оправданы.

«„И я бы мог, как шут... “.

«Да, и с ним могли поступить, как с „шутом“».6

Однако и это истолкование записи Пушкина и его рисунка вызвало возражение. По мнению М. А. Цявловского, слова «как шут» относятся не к декабристам, «а к самому Пушкину, противопоставившему себя, не политического деятеля, а „таинственного певца“, декабристам, героям и мученикам».7

В дополнение М. А. Цявловский указал, что, во-первых, запись представляет начало стиха, и, во-вторых, выражение «висеть как шут было общеупотребительным». В подтверждение широкой распространенности данного выражения М. А. Цявловский привел выдержку из поэмы писателя XVIII века В. Майкова «Елисей или раздраженный Вакх», в которой Зевс за неповиновение ему грозит богам:

43

А если кто из них хоть мало укоснит,
Тот будет обращен воронкою в зенит,
А попросту сказать, повешу вверх ногами,
И будет он висеть, как шут, между богами.

(Песнь 1, стихи 407—410).

Попутно М. А. Цявловский сделал следующее замечание: «Не решаюсь утверждать категорически, но соглашаюсь с высказанным в беседе со мной мнением С. М. Бонди, что выражение это применялось к картонному шуту, висевшему на веревке, в известной детской игрушке».8

Возражая М. А. Цявловскому, С. Я. Гессен указывал, что комментарий к выражению «висеть как шут» неудачен не только потому, что приведена единственная ссылка на В. Майкова, но особенно ввиду «очевидной разницы между этим действительно шутовским повешением за ноги и грозившей Пушкину опасностью быть повешенным в обыкновенном порядке за шею». Справедливо отвергал С. Я. Гессен догадку С. М. Бонди, которую М. А. Цявловский для чего-то счел нужным привести, так как «мы не можем допустить мысли, чтобы Пушкин провел какую-то аналогию между этой игрушкой — картонным шутом — и повешенными товарищами только потому, что, умирая, они тоже дрыгали ногами».9 Но отвергнув аргументацию М. А. Цявловского и С. М. Бонди, С. Я. Гессен все же полагал, что «точный смысл записи Пушкина продолжает оставаться для нас неясным».10

Действительно ли это так?

Из Михайловского, где застигли Пушкина события 14 декабря 1825 года, поэт внимательным и взволнованным взором следил за происходящим в столице. «С нетерпением ожидаю решения участи несчастных и обнародования заговора», — писал Пушкин Дельвигу в первой половине 1826 года. Проходит несколько дней... Пушкин снова встревожен: «Мне сказывали, что 20-го, т. е. сегодня, участь их должна решиться — сердце не на месте» (письмо Дельвигу, 20 февраля 1826 года).

Затем наступает длительное молчание. Известие о казни декабристов запечатлено Пушкиным в короткой криптограмме: «У о с. Р. П. М. К. Б.: 24», т. е. «услышал о смерти Рылеева, Пестеля, Муравьева, Каховского, Бестужева 24 июля 1826 г.».11

В дальнейших письмах к друзьям Пушкин некоторое время не упоминает о казни декабристов. Только 14 августа 1826 года он пишет Вяземскому: «...повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна».

44

8 сентября 1826 года Пушкин по приказу Николая I был доставлен в Москву. После коронации (22 августа) весь сентябрь был посвящен празднествам, увеселениям, балам. Консервативные дворянские круги торжествовали. 14 декабря и 13 июля, как, возмущаясь, писал П. А. Вяземский, «уже и не в помине».12 Между тем в той же Москве господствовали и другие настроения.13 Здесь были арестованы, отправлены в Петербург и позднее приговорены к тяжелым наказаниям видные декабристы: Никита Муравьев, И. Д. Якушкин, М. А. Фонвизин, В. П. Штейнгель и др.14 Передовые круги были потрясены известиями о суде, о казни, которые передавались из уст в уста.15

Очутившись в дружеской среде, Пушкин близко сходится с уцелевшими деятелями декабрьского движения: В. П. Зубковым и Б. К. Данзасом.16 В Москве после долгой разлуки поэт встречается также с П. А. Вяземским,17 который почти тотчас после июльских событий узнал «лютые подробности казни».18

Конечно, учесть полностью все сведения о казни декабристов, передававшиеся из уст в уста и дошедшие до Пушкина, невозможно, но можно на основании имеющихся мемуаров составить представление о том, как происходила расправа с декабристами и какие моменты этой расправы отразил в своей записи и рисунке Пушкин.

«В ночь на 13 июля на кронверке Петропавловской крепости, при свете костров, устроили виселицу и рано утром вывели заключенных в крепости декабристов для совершения казни».19

«Сначала, — как пишет С. П. Трубецкой, — вывели приговоренных к смертной казни. Затем стали выкликать разделения по роду службы».20

45

И. Д. Якушкин рассказывает: «В полночь меня разбудили, принесли платье, одели меня и вывели на мост, который идет от равелина к крепости... Всех нас повели в крепость; изо всех концов, изо всех казематов вели приговоренных. Когда все собрались — нас повели под конвоем отряда Павловского полка через крепость в Петровские ворота... Шли без малейшего раздумья, с торжеством и весело говоря между собою... Перед воротами всех нас (кроме носивших гвардейские и флотские мундиры) выстроили покоем спиной к крепости, прочли общую сентенцию, военным велели снять мундиры и поставить нас на колена. Я стоял на правом фланге и с меня началась экзекуция».21

По свидетельству Н. В. Басаргина, каждому отдельно читали его приговор, ломали над головой шпагу, снимали мундир и тут же сжигали.22 О дальнейших подробностях гражданской казни известно следующее:

«После срывания одежды, — указывает С. П. Трубецкой, — осужденных повели в казармы, одев в „полосатые халаты“».23 То же подтверждает Н. В. Басаргин: «...снимали мундир... потом надевали лазаретный халат, и по окончании всей этой церемонии повели обратно в крепость. Костюмы наши были очень смешны. Разбирать халаты было некогда: иному на маленький рост попался самый длинный, и он едва мог переступать на нем, другому на большой — коротенький, толстому доставался узкий, так что он едва напяливал его на себя».24 Особенно комическое впечатление производил Якубович, «в высокой офицерской шляпе, в ботфортах и в коротеньком до колен халате».25 Все эти сведения находят свое подтверждение также в «Записках», приписываемых М. А. Бестужеву. Рассказав о радостной встрече декабристов, чтении сентенции, Бестужев сообщает: «Потом обрывание мундиров и орденов; потом ломание шпаг над головою, потом auto-da-fé военной амуниции и, наконец, возвращение по казематам в затрапезных халатах...».26

После гражданской казни декабристы производили тягостное впечатление. Возвращаясь обратно в казематы, они составили кортеж, который М. А. Бестужев называет «буффонско-маскарадным».27 В мемуарах декабристов сохранилось свидетельство, что переодевание осужденных в момент гражданской казни вызвало даже у них самих «невольную улыбку».28 Такое поведение было истолковано генерал-адъютантом Чернышевым, наблюдавшим за

46

исполнением казни, как равнодушие к новому их положению.29 Об этом было передано императору, который, узнав подробности, сказал о декабристах: «...презренные и вели себя, как презренные — с величайшей низостью».30 В действительности с «величайшей низостью» вели себя не декабристы, а самодержавный монарх и его подчиненные — генерал-адъютант Чернышев, полицмейстер Чихарев, генерал-губернатор Кутузов, смеявшийся над Якушкиным, когда тот упал от удара фурлейта, плохо подпилившего шпагу.31 Все эти подробности гражданской казни могли заметить и лица, допущенные как зрители. Среди них, по свидетельству Н. В. Путяты, находились А. А. Дельвиг и Н. И. Греч.32

Установив, что гражданская казнь декабристов была превращена правительством Николая I в шутовское, буффонское зрелище, обратимся к решению еще одного важного вопроса: видели ли декабристы, приговоренные к гражданской казни, виселицу с повешенными? Мемуарная литература не дает однородного ответа на этот вопрос. «Мы заметили, — рассказывает С. П. Трубецкой, — столбы на валу одного бастиона кронверка. Это была виселица, которая еще не имела перекладины... В нашем отделении казни товарищей мы видеть не могли, ибо прежде вошли в крепость».33 И. Д. Якушкин пишет: «Вышедши из крепости, мы увидели влево что-то огромное и в эту минуту не показавшееся похожим на виселицу. Это был помост, над которым возвышалось два столба; на столбах лежала перекладина, а на ней висели веревки».34 «Какие-то столбы с перекладинами» видел Н. В. Басаргин, по словам которого «о назначении их никто не догадывался».35

Однако наряду с подобными свидетельствами, указывающими, что «в некоторых отделениях» не видели казненных декабристов, имеются и другие, принадлежащие Н. Р. Цебрикову и М. А. Бестужеву, находившимся в последнем каре. Это каре, особенно большое, А. И. Чернышев «приказал, по словам Цебрикова, подвести к виселицам». Тогда Федор Вадковский закричал:

«On veut nous rendre témoins de l’exécution de nos camarades. Ce serait une indignité infâme de rester témoins impassibles d’une pareille chose. Arrachons les fusils aux soldats et jettons-nous en avant. Множество голосов отвечало: «Oui, oui, oui, faisons ça,

47

faisons ça»;36 но Чернышев и при нем находившиеся, услышав это, вдруг большой каре повернули и скомандовали идти в крепость... Адская мысль подвести любоваться виселицами, на которых уже висели мученики, принадлежит собственно Чернышеву».37

Рассказ Н. Р. Цебрикова о том, что казнь пятерых состоялась тогда, когда часть осужденных находилась еще на площади кронверка, подтверждает и М. А. Бестужев. «Этот буфонско-маскарадный кортеж (переодетых декабристов, — Л. К.) проходил в виду пяти виселиц, где в судорогах смерти покачивались злополучные жертвы тирании».38

Итак, имеющиеся в нашем распоряжении свидетельства современников указывают, что часть декабристов видела не только виселицы, но и трупы пятерых своих товарищей.

Установив подробности гражданской казни, рассмотрим теперь на основании свидетельств участников событий 13 июля 1826 года записи и рисунки Пушкина.

А. Эфрос установил следующий ход пера Пушкина по 38-му листу тетради № 2368:

«Первой была написана Пушкиным строка: „И я бы мог как шут на... “. Написавши начало строки, Пушкин зачеркнул „шут на“, стал искать другого сравнения и продолжения. Эта остановка разрешилась... рисунком... наброском виселицы. О такой последовательности и связи строки с рисунком свидетельствует еще то обстоятельство, что рисунок частично задевает по низу буквы уже написанных слов».39

Та же последовательность повторяется и во втором рисунке, сделанном на той же 38-й странице: сначала запись, а затем — рисунок, «где еще с бо́льшей отчетливостью изображены виселица и пять повешенных, представленных только в большем размере, что позволяет заметить движение ног у второй фигуры, конвульсии третьей и четвертой».40

По мнению А. Эфроса, запись — вовсе не «приписка к рисунку» (как думал Н. О. Лернер), а возникла ранее его, что вполне убедительно. Возникновение записи и рисунка дает возможность восстановить последовательный ход мысли Пушкина. Первоначально в сознании поэта возникла картина гражданской казни, а затем зрелище виселицы с пятью повешенными. Первый

48

этап размышлений Пушкин запечатлел в словах: «И я бы мог как шут...».

Тесно связанный со многими декабристами, поэт представил себя замешанным в процессе и если не казненным (к чему не было достаточных оснований), то все же осужденным на долгие годы изгнания. В таком случае, наряженный, как и его друзья-декабристы, в полосатый халат не по росту, и он бы «мог как шут» стать участником «буфонско-маскарадного кортежа», предметом издевательства и насмешки. Уходя же после чтения приговора и «экзекуции», Пушкин увидел бы, как увидели некоторые из приговоренных, виселицу с пятью повешенными. Отсюда вслед за записью появилось изображение виселицы и злосчастных жертв.

Очевидно, таким образом, что рассказы о гражданской казни и повешении, передававшиеся из уст в уста, дошли до Пушкина в версии, известной из мемуаров Н. Р. Цебрикова и М. А. Бестужева, и произвели на него неотразимое впечатление.

Запись Пушкина «И я бы мог как шут на...» вовсе не направлена против декабристов и не заключает оценки их деятельности. Неправильно, что в ней сказывается самоосуждение поэта, проводившего будто бы резкую грань между декабристами и самим собою.

Слово «шут» появилось у Пушкина как отражение реальных обстоятельств гражданской казни и направлено против Николая I и тех его клевретов, кто недостойными путями пытался превратить декабристов, идейных противников самодержавия, в «шутов».

Что же касается слов «и я бы мог», то они лишний раз подтверждают близость Пушкина к дворянским революционерам, заставляя вспомнить смелый ответ поэта самому императору в сентябре 1826 года. В 1848 году Николай, беседуя с бароном М. А. Корфом, сообщил ему о своем разговоре с Пушкиным:

«Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге? — спросил я его между прочим.

«— Стал бы в ряды мятежников, — отвечал он».41

Таков истинный смысл записи и рисунка Пушкина о казни декабристов.

_____