32

2. Пушкин в дневнике гр. Д. Ф. Фикельмон

Графиня Дарья Федоровна Фикельмон, урожденная графиня Тизенгаузен (1804—1863), дочь приятельницы и корреспондентки Пушкина Е. М. Хитрово, внучка полководца М. И. Кутузова, жена австрийского посла в Петербурге графа К. Л. Фикельмона, издавна привлекала внимание исследователей Пушкина. В 80-х годах XIX века были опубликованы (в несовершенных переводах) письма ее к П. А. Вяземскому с замечательными по тонкости и глубине отзывами о поэте и его жене. Эти отзывы заставляли желать публикации других подобных материалов — писем или дневниковых записей, которые могли сохраниться в бумагах Фикельмонов, перешедших к их австрийским потомкам, князьям Клари-и-Альдринген. И такие материалы были действительно найдены в архиве замка Теплиц в последние годы перед второй мировой войной страстным любителем пушкинистом Н. А. Раевским, проживавшим тогда в Праге; он ознакомился с дневником, который Д. Ф. Фикельмон вела с 1829 по 1837 год; в нем оказались записи о Пушкине, и среди них — подробный рассказ об обстоятельствах дуэли и смерти поэта. Копия этого рассказа была прислана владельцем архива Н. А. Раевскому, а от последнего поступила в Пушкинский дом и напечатана с переводом Е. М. Хмелевской в сборнике «Пушкин. Исследования и материалы» (т. I, Изд. АН СССР, М.—Л., 1956, стр. 343—350).

В недавнее время опубликовал ряд других материалов из этого интересного дневника пражский профессор А. В. Флоровский, получивший возможность изучить всю рукопись, хранящуюся ныне в Государственном архиве Чехословакии в г. Дечине. А. В. Флоровский извлек из него и напечатал с подробным комментарием все записи, относящиеся так или иначе к А. С. Пушкину, в том числе и рассказ о его дуэли и смерти.1 Одновременно

33

с этой публикацией А. В. Флоровский поместил в другом славяноведческом издании общий обзор дневника Д. Ф. Фикельмон с многочисленными выдержками, характеризующими и эту незаурядную женщину, наблюдательную и независимую в суждениях, и тот петербургский общественый круг — придворно-дипломатический и отчасти литературный, в котором она вращалась и который в силу обстоятельств был и кругом Пушкина, хотя эти записи прямо к нему и не относятся.2

Ниже мы приводим извлечения из дневника Д. Ф. Фикельмон, относящиеся к Пушкину и опубликованные А. В. Флоровским в «Slavia».3

Имя Пушкина впервые появляется на страницах дневника 10 декабря 1829 года. В записи о большом дипломатическом обеде у Фикельмонов, на котором был и Пушкин, мы читаем: «Пушкин, писатель, ведет беседу очаровательным образом — без притязаний, с увлечением и огнем; невозможно быть более некрасивым — это смесь наружности обезьяны и тигра; он происходит от африканских предков и сохранил еще некоторую черноту в глазах (quelques ombres dans son œil) и что-то дикое во взгляде» (560).

13 января 1830 года Д. Ф. Фикельмон вносит в дневник запись, разъясняющую и комментирующую ее же записку к Пушкину, опубликованную в 1927 году в «Письмах Пушкина к Е. М. Хитрово» (стр. 57—58);4 «Вчера 12-го мы доставили себе удовольствие поехать в домино и масках по разным домам. Нас было восемь — маменька <Е. М. Хитрово>, Катрин <гр. Е. Ф. Тизенгаузен>, г-жа Мейендорф и я, Геккерн, Пушкин, Скарятин <вероятно, Григорий Яковлевич> и Фриц <Лихтенштейн, сотрудник австрийского посольства>. Мы побывали у английской посольши <леди Хейтсбери>, у Лудольфов <семейство посланника Обеих Сицилий> и у Олениных <А. Н. и Е. М.>. Мы очень позабавились, хотя маменька и Пушкин были тотчас узнаны, и вернулись ужинать к нам. Был прием в Эрмитаже, но послы были там без своих жен» (561).

Обращает на себя внимание участие в этой маскированной поездке барона Геккерна, голландского посланника и будущего

34

врага Пушкина. Дневник Д. Ф. Фикельмон содержит несколько отзывов о нем, вначале — крайне отрицательных, потом — смягченных признанием его светских качеств. В одной из первых записей по приезде в Россию, 9 июля 1829 года, она отмечает «г. де Геккерна, голландского посланника» — «лицо хитрое, фальшивое, мало симпатичное; здесь считают его шпионом г-на Нессельроде — такое предположение лучше всего определяет эту личность и ее характер...» (562). Но 20 января 1830 года — через неделю после маскированной поездки — она высказывает иное мнение о Геккерне: «...я очень привыкла к его обществу и нахожу его остроумным и занятным; не могу скрыть от себя, что он зол — по крайней мере в речах, но я желала бы и надеюсь, что мнение света несправедливо к его характеру» (562). Когда Геккерн уезжает на воды, его отъезд, по словам Фикельмон (запись от 26 мая 1830 года), «оставляет большую пустоту в нашей гостиной, где он был постоянным и очень любезным гостем» (562). А вернувшись осенью в Петербург, он вновь приносит в ее салон «свое остроумное и злое лицо»: «...хотя его считают человеком опасным для общества, я очень рада иметь его в моей гостиной, потому что он умеет беседовать и забавлять» (562). В следующие годы, однако, Фикельмоны, видимо, отдаляются от Геккерна, и его имя уже не встречается в дневнике графини.

Вернемся к записям о Пушкине. 11 августа 1830 года Д. Ф. Фикельмон записывает: «Вяземский уехал в Москву и с ним Пушкин, писатель; он приезжал сюда на некоторое время, чтобы устроить дела, а теперь возвращается, чтобы жениться. Никогда еще он не был таким любезным, таким полным оживления и веселости в разговоре — невозможно быть менее притязательным и более умным в манере выражаться» (563). Сообщаемые здесь сведения и даты совершенно точны.

К 1831 году, когда Пушкин привез в Петербург молодую жену, относятся самые значительные записи дневника графини Фикельмон. «Пушкин приехал из Москвы, — записывает она 21 мая 1831 года, — и привез свою жену, но не хочет еще ее показывать <в свете>. Я видела ее у маменьки — это очень молодая и очень красивая особа, тонкая, стройная, высокая, — лицо Мадонны, чрезвычайно бледное, с кротким, застенчивым и меланхолическим выражением, — глаза зеленовато-карие, светлые и прозрачные, — взгляд не то, чтобы косящий, но неопределенный, — тонкие черты, красивые черные волосы. Он очень в нее влюблен, рядом с ней его уродливость еще более поразительна, но когда он говорит, забываешь о том, чего ему не достает, чтобы быть красивым, — он так хорошо говорит, его разговор так интересен, сверкающий умом без всякого педантства» (564).

25 октября 1831 года Пушкин с Натальей Николаевной были на большом вечере у Фикельмонов. «Госпожа Пушкина, жена

35

поэта,5 — записывает на другой день графиня, — здесь впервые явилась в свете; она очень красива и во всем ее облике есть что-то поэтическое — ее стан великолепен, черты лица правильны, рот изящен и взгляд, хотя и неопределенный, красив; в ее лице есть что-то кроткое и утонченное; я еще не знаю, как она разговаривает, — ведь среди 150 человек вовсе не разговаривают, — но муж говорит, что она умна. Что до него, то он перестает быть поэтом в ее присутствии; мне показалось, что он вчера испытывал все мелкие ощущения, всё возбуждение и волнение, какие чувствует муж, желающий, чтобы его жена имела успех в свете» (564).

Через две недели, 12 ноября 1831 года, после бала у Кочубеев, где были Фикельмоны и Пушкины, Дарья Федоровна дополняет свои впечатления. «Поэтическая красота г-жи Пушкиной проникает до самого моего сердца (me va tout à fait au с œur), — пишет она. — Есть что-то воздушное и трогательное во всем ее облике — эта женщина не будет счастлива, я в том уверена! Она носит на челе печать страдания. Сейчас ей всё улыбается, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней блестящая и радостная, а между тем голова ее склоняется и весь ее облик как будто говорит: „я страдаю“. Но и какую же трудную предстоит ей нести судьбу — быть женою поэта, и такого поэта, как Пушкин!» (564).

Эти суждения совпадают вполне с давно известными высказываниями графини Фикельмон в ее письмах к П. А. Вяземскому, но еще и дополняют их и углубляют. Дальнейшие записи дневника дают те же восторженные отзывы о красоте Н. Н. Пушкиной и очень невысокую оценку ее умственных качеств.

«Госпожа Пушкина, жена поэта, — записывает Д. Ф. Фикельмон в сентябре 1832 года, — пользуется самым большим успехом; невозможно быть прекраснее, ни иметь более поэтическую внешность, а между тем, у нее немного ума и даже, кажется, мало воображения (peu d’imagination)» (565).

В записи от 21 ноября того же 1832 года, после раута у Фикельмонов, говорится: «Самой красивой вчера была, однако ж, Пушкина, которую мы прозвали поэтической как из-за ее мужа, так и из-за ее небесной и несравненной красоты. Это — образ (une figure), перед которым можно оставаться часами, как перед совершеннейшим созданием творца» (565).

Около того же времени (17 ноября 1832 года) графиня Фикельмон отмечает и другую красавицу — графиню Мусину-Пушкину (вероятно, Марию Александровну, урожденную княжну Урусову), связывая ее имя с именем Пушкина: «Графиня Пушкина очень хороша в этом году (est en beauté cette année), она

36

сияет новым блеском благодаря поклонению (grâce aux hommages), которое ей воздает Пушкин-поэт» (566).

В дальнейших записях дневника имена Пушкина и его жены встречаются, видимо, редко и случайно. С середины 1835 по середину 1836 года Фикельмоны были в Австрии; после этого путешествия записи, по словам А. В. Флоровского, вообще случайны и коротки. Немногочисленны и содержащиеся в публикации новые фактические данные, уточняющие или меняющие наши представления. Записи от 2 и 29 июля 1831 года содержат некоторые сведения о французском «вояжере» Шарле Морнэ (Charles Mornay), в которого, по словам Пушкина, «влюбилась» Е. М. Хитрово (см. Акад., XIV, 208); из других данных выясняется, что книга Манцони (вероятно, «I promessi sposi»), возвращенная Пушкиным в 1831 году через Е. М. Хитрово, принадлежала не старому графу Ю. П. Литта и не его сыну, но молодому графу Луи Литта, итальянцу, секретарю австрийского посольства (567; ср. Акад., XIV, 244; Справ. том, 265).

Рассказ о дуэли и смерти Пушкина, опубликованный, как сказано, в 1956 году в сборнике «Пушкин. Исследования и материалы» (т, I), помечен «29 января» и начат вчерне, возможно, в этот день. Несомненно, однако, что в основном он написан и во всяком случае закончен значительно позднее — в нем упоминается об уже состоявшемся отъезде из Петербурга барона Геккерна, выехавшего 1 апреля 1837 года. Не видя подлинника, трудно определить историю текста этого рассказа, но, вероятно, он был обработан и списан с черновика, а не записан набело.

Не отмечая всех многочисленных мелких расхождений в текстах, опубликованных в Пушкинском сборнике и в «Slavia» (в особенности орфографических), укажем лишь некоторые из них:

Пушкин, т. I		«Slavia»
ce beau talent, plein de grâce et de force (этот прекрасный талант, полный изящества и силы)		ce beau talent, plein de génie et de force (этот прекрасный талант, полный творческого духа и силы)
il avait décidé à la pousser à bout (он решил довести ее до крайности)		il était décidé... (он был решителен <в намерении>...)
des amis communs... espéraient amener une réconciliation (общие друзья... надеялись привести к примирению)		des amis commune... espérant... (общие друзья... надеясь...)
il voulait savoir si elle était mortelle (он желал знать, смертельна ли она)		il voulut savoir... (он захотел узнать...)
il écrivit à l’Empereur pour lui recommander sa femme (он написал императору, чтобы поручить ему свою жену)		il écrivit à l’Empereur lui recommandant sa femme (он написал императору, поручая ему свою жену)

37

ils seront le mieux (они будут обеспечены)		ils seront les miens (они будут моими)6
Pouschkin qu’on avait si souvent accusé de libéralisme, d’esprit révolutionnaire (Пушкин, которого так часто обвиняли в либерализме, в революционном духе)		Pouschkin qu’on avait si souvent accusé d’esprit de libéralisme, d’esprit révolutionnaire (Пушкин, которого так часто обвиняли в духе либерализма, в революционном духе)
en prononcant ces mots: «C’est fini» (произнеся эти слова: «Все кончено»)		en prononcant le mot «Кончина!» — «C’est fini» (произнося слово «Кончина!» — «Всё кончено»; слово «Кончина» написано по-русски)7
d’Anthès		Danthès (везде)
d’Ansas		Dansas
Joukoffsky		Zoukowsky (дважды)

Самым же важным является то, что текст, опубликованный А. В. Флоровским в «Slavia», имеет заключительный абзац, отсутствующий в Пушкинском сборнике. После слов о Николае I, который, по мнению графини Фикельмон, «был великолепен во всем, что он сделал для этой несчастной семьи» (Пушкин. Исследования и материалы, т. I, стр. 350), следует: «Дантес, после того как его долго судили, был разжалован в солдаты и выслан за границу; его приемный отец, которого общественное мнение осыпа́ло упреками и проклятиями, просил отозвать его и покинул Россию — вероятно, навсегда. Но какая женщина посмела бы осудить госпожу Пушкину? Ни одна, потому что все мы находим удовольствие в том, чтобы нами восхищались и нас любили, — все мы слишком часто бываем неосторожны и играем с сердцем в эту ужасную и безрасчетную игру. Мы видели, как начиналась среди нас эта роковая история подобно стольким другим кокетствам, мы видели, как она росла, увеличивалась, становилась мрачнее, сделалась такой горестной, — она должна была бы стать для общества большим и сильным уроком тех...,8 к которым может привести необдуманность друзей, но кто бы воспользовался этим уроком? Никогда, напротив, петербургский свет не был так кокетлив, так легкомыслен, так неосторожен в гостиных, как в эту зиму... Печальна эта зима 1837 года, похитившая у нас Пушкина, друга сердца маменьки» (576).

На этом размышлении кончаются опубликованные записи о Пушкине в дневнике Д. Ф. Фикельмон.