338

Я. И. ЯСИНСКИЙ

ИЗ ИСТОРИИ РАБОТЫ ПУШКИНА НАД ЛЕКСИКОЙ „СЛОВА О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ“

I

Об интересе Пушкина к „Слову о полку Игореве“ свидетельствует, между прочим, значительное число книг его библиотеки, имеющих прямое отношение к великому памятнику древней русской литературы. Из полных изданий оригинального текста древней поэмы в книжном собраний Пушкина сохранилось пять:

1) „Сочинения и переводы, издаваемые Российскою Академиею“, ч. I, СПб., 1805 (воспроизведение А. С. Шишковым по изданию А. И. Мусина-Пушкина первопечатного текста „Слова“, введения и параллельного перевода первых издателей, примечания самого Шишкова и его прозаическое „Преложение Игоревой“ песни с присовокуплениями, изъятиями и распространениями, нужными для полного разумения оной“).

2) Второе издание тех же материалов — „Собрание сочинений и переводов адмирала Шишкова“, ч. VII, СПб., 1826.

3) „Слово о полку Игоревом. Историческая поема, писанная в начале XIII века на Славенском языке прозою“ М., 1823 (древний текст „Слова“, буквальный прозаический перевод Н. Ф. Грамматина, новое „преложение стихами древне-русского размера“ и примечания).

4) „Песнь ополчению Игоря Святославича, Князя Новгород Северского. Переведено с древнего русского языка XII столетия А. Ф. Вельтманом“. М., 1833 (полный древний текст напечатан параллельно переводу; в книге есть отчеркивания и филологические замечания Пушкина).

5) Издание Вячеслава Ганки: „Слово о плку Игореве“, Прага, 1821 (древний текст, напечатанный латинизированным шрифтом, сопровожден, en regard, чешским переводом; в приложении — небольшой пояснительный словарь, примечания и перевод „Слова“ на немецкий язык; переплет пушкинского образца, в книгу вплетены прокладные листы для заметок).

339

К этим изданиям примыкает и „Ироическая песнь о походе Игоря на половцев, писанная на славянском языке в XII столетии, ныне переложенная в стихи старинной русской меры Иваном Левитским“ (СПб., 1813).1

Из другой литературы, служившей Пушкину в его работе над „Словом“ и наличествующей в его библиотеке, необходимо упомянуть „Историю государства Российского“ — в особенности том III, в котором помещено изложение содержания „Слова“, имеющее значение документа, так как Н. М. Карамзин был знаком с подлинной рукописью древнего памятника; сюда же нужно отнести и произведения исследовательского характера — брошюры кн. Н. Д. Цертелева („О произведениях древней русской поэзии“, СПб., 1820 — отдельный оттиск из „Сына Отечества“, 1820, ч. 63, № XXX) и С. В. Руссова („О подлинности древнего русского стихотворения, известного под названием: Слово о полку Игореве“. СПб., 1834), статьи М. А. Максимовича в апрельской книжке „Журнала Министерства Народного Просвещения“ за 1836 г. и А. С. Шишкова в XI части его „Сочинений и переводов“ („Некоторые примечания на книгу, вновь изданную под названием: Слово о полку Игоря Святославича, вновь переложенное Я. П<ожарским>, с присовокуплением примечаний“); статья эта, которую Пушкин цитирует в своих „Замечаниях на песнь о полку Игореве“, в экземпляре личной его библиотеки частично разрезана. Другим сочинением, также цитированным в „Замечаниях“ Пушкина, является летопись Нестора с объяснениями А.-Л. Шлёцера (перевод Д. И. Языкова, СПб., 1809—1819, в трех частях; мнение Шлёцера о „Слове“, на которое ссылается Пушкин, находится на стр. 384 части I). Повидимому, в число источников, использованных Пушкиным при изучении „Слова“, входили и другие издания летописных сборников, например, „Российская Летопись по списку Софейскому Великого Новограда“ (СПб., 1795) и „Летописец Руской от пришествия Рурика до кончины царя Иоанна Васильевича. Издал Н. Л. <Н. А. Львов>“ (тт. I — VI, СПб., 1792).2 В первом томе „Летописца Руского“ сохранились четыре закладки, местоположение которых было зафиксировано Б. Л. Модзалевским в его описании библиотеки Пушкина. Ознакомление с текстом соответствующих страниц „Летописца“ позволяет сделать вывод, что эти закладки являются вехами, которые Пушкин оставил на пути своих научных изысканий, — каждая из них так или иначе связана с отдельными местами „Слова“. Первая закладка (между стр. 160—161 тома I „Летописца Руского“) отмечает рассказ об отравлении князя Ростислава Владимировича греком котопаном, который „испи половину вина, а половину даде князю пити и доткнувся пальцем в чашу, бе бо имея под ногтем растворение смертное“; описанное происшествие отнесено к 6574 (1066) г.

340

Повидимому, Пушкин склонен был рассматривать вещий сон Святослава, как реминисценцию, навеянную реальным историческим событием, память о котором даже через сто с лишним лет продолжала волновать современников Игоря; в интерпретации поэта сновидению сообщалось психологическое и историческое оправдание, что было одинаково важно как для разъяснения одного из темных мест поэмы, так и для отпарирования нападок скептиков — М. Т. Каченовского, О. И. Сенковского и их последователей. Вторая закладка (между стр. 202—203 того же тома) отмечает рассказ о походе на половцев Владимира Мономаха и других князей в 6611 (1103) г.; она может, впрочем, относиться и к выражению „оба полы“ в описании „небесного знамения“ (выражение это встречается в „Слове“: „свивая славы оба полы сего времени“). Третья закладка (между стр. 204—205) находится в описании другого похода на половцев 6619 (1111) г., окончившегося взятием городов половецких Шарукана и Сугрова; летописное повествование отмечено, очевидно, по связи с следующим местом „Слова“: „звоня рускымъ златомъ, поютъ время Бусово, лелѣютъ месть Шароканю“. Наконец четвертая закладка (между стр. 264—265) может относиться к упоминанию о перенесении Андреем Боголюбским иконы богородицы, привезенной его отцу „из Царя-Града с Пирогощею в едином кораблицы“; о храме этой богородицы говорится и в заключительной части „Слова“: „Игорь ѣдетъ по Боричеву къ Святѣй Богородици Пирогощей“.

Следом внимательного изучения Пушкиным „Летописца Руского“ является, может быть, и один из автографов поэта, который хранится в рукописном отделении Пушкинского Дома Академии Наук СССР и значение которого до сих пор не было раскрыто.1 Дело в том, что в томе I „Летописца Руского“ (стр. 1 — вступительная часть „Повестей времянных лет“) указаны древние границы Руси, „коя сопредельна к востоку и западу до предела Симова на восток, а к западу по морю до земли Эслянския и до Воложеской“. По поводу последнего географического наименования Н. А. Львов нерешительно поясняет в сноске: „Велхия, Воложская земля: сие, кажется, про Италию разумеется“. Слова Пушкина „нет — разумеется Волохия, Влахия“ звучат как возражение Львову. Самая структура фразы и намеченная в ней постепенность фонетических сдвигов (Воложеской — Волохия — Влахия) сообщают ей характер живой и непосредственной реплики.2

341

Помимо указанных источников, перечень материалов, концентрирующихся вокруг занимавшей Пушкина проблемы критического изучения „Слова“, должен быть значительно расширен. Так, в библиотеке поэта сохранилось значительное количество разнообразных словарей, грамматик и других пособий по лингвистике, очевидно, служивших Пушкину не столько для чисто филологических целей, сколько для ознакомления с произведениями мировой литературы по первоисточникам. Но этот материал мог помогать и в работе над лексикой „Слова“. На последнее обстоятельство справедливо указал М. А. Цявловский.1

Пушкин не только обратил внимание на присутствие в языковом материале „Слова“ западнославянской стихии, но и придавал, видимо, большое значение этому факту. Касаясь вопроса о подлинности „Слова“ и отводя гипотезы о мистификации как несостоятельные, поэт говорит: „Кто с таким искусством мог затмить некоторые места из своей песни словами, открытыми впоследствии в старых летописях или отысканными в других славянских наречиях, где еще сохранились они во всей свежести употребления? Это предполагало бы знание всех наречий славянских. Положим, он ими бы и обладал, неужто таковая смесь естественна?“ Это замечание, повидимому, направлено и против Вельтмана, который в своем предисловии к „Песни ополчению Игоря“ (стр. III) ставит вопрос: на каком языке написано „Слово“ — на древнем ли славянском или на другом областном наречии? — и формулирует свой ответ следующим образом: „На языке, собственно певцу Игоря принадлежащем; на соединении всех наречий славянских, очищенных высоким чувством поэта; на выборе слов звучных, кратких, свойственных той гармонии, которою была исполнена его душа“. Мнение Вельтмана Пушкин отчеркнул карандашом.2 О построении Пушкиным своих выводов на базе сравнительного изучения славянских языков говорил еще А. И. Тургенев: „Он прочел несколько замечаний своих, весьма основательных и остроумных: всё основано на знании наречий славянских и языка русского“.3 Всё это указывает на связь между сохранившимися в библиотеке Пушкина практическими пособиями по славянской лингвистике и одним из предварительных этапов его работы над „Словом“. Непосредственное ознакомление с этими филологическими пособиями окончательно убеждает в существовании такой связи. Эти книги с несомненностью свидетельствуют о лексических разведках Пушкина, они вводят нас в лабораторию его научных размышлений, раскрывают перед нами его исследовательский метод и уясняют некоторые из его выводов и гипотез.

Из книг по славянской филологии, сохранившихся в библиотеке Пушкина, наибольшего внимания заслуживают следующие:

342

1) „Чешско-немецко-латинский словарь Георгия Палковича“ (Прага, 1820, два тома); он охватывает также идиоматические выражения, присущие наречиям словацкому и моравскому; в двух местах этого словаря, имевшегося у Пушкина в двух экземплярах, вложены бумажные закладочки, не учтенные в описании Б. Л. Модзалевского.

2) „Сербско-немецко-латинский словарь Вука Стефановича Караджича“ (Вена, 1818); в трех местах книги есть бумажные закладки.

3) „Новый польско-немецко-французский словарь Михаила-Авраама Троца“ (Лейпциг, 1764, 1771 и 1774; три части — для перевода с польского, с французского и с немецкого языков); в польской части сохранилась бумажная закладка Пушкина.

4) „Словарь польского языка Самуила-Богумила Линде“ (Варшава, 1807—1814, шесть томов); в целях более полного охвата семантики, этимологии и палеонтологии данного слова Линде в изобилии привлекает для сличения слова и выражения из других — славянских и неславянских — языков и поясняет словоупотребление цитатами из древних и новых польских авторов.

5) „Словинско-немецкий словарь Антона-Яна Мурко“ и его же „Немецко-словинский словарь“ (Грац, 1833); оба словаря составлены применительно к говору словинцев, распространенному в Штирии, Крайне, Каринтии и в западной Венгрии; в словинско-немецком томе сохранилось тринадцать бумажных закладок.

В библиотеке Пушкина имелись также: грамматика польского языка К. Поля, руководство для изучения словинского языка А.-Я. Мурко, грамматика сербо-лужицкого языка А. Зейлера, руководство чешского правописания В. Ганки, подаренное Пушкину автором 21 сентября 1836 г., и некоторые другие пособия по языкознанию, подробно описанные в работе Б. Л. Модзалевского.1

Может быть, в плане тех же исследовательских замыслов был приобретен Пушкиным 2 июля 1836 г. известный труд Ф.-Г. Эйхгофа (на французском языке): „Параллель языков Европы и Индии, или изучение главных языков романских, германских, славянских и кельтических в их сопоставлении друг с другом и с языком санскритским; с приложением опыта общей транскрипции“ (Париж, 1836); книга эта осталась неразрезанной.2 В той же связи следует упомянуть и „Полный немецко-чешский синонимический и фразеологический словарь Иосифа Добровского“ (Прага, 1821), имевшийся у Пушкина, но не сохранившийся в его библиотеке.3

343

Изучение разнообразных по жанрам и по форме произведений древней письменности — таких, как летописи, Библия, „Древнее сказание о победе князя Димитрия Иоанновича Донского над Мамаем“, „Четьи-Минеи“, „Урядник сокольничьего пути“ — также, повидимому, давало Пушкину материал для стилистических и языковых сопоставлений, а иногда помогало ему овладевать и лексикой „Слова о полку Игореве“. Характерно, что в одних случаях Пушкин как будто подмечает в „Слове“ следы летописного влияния или отражение библейской символики, в других — наблюдает воздействие „Слова“ на языковый материал и стилистическую структуру позднейших памятников в смысле насыщения их своеобразной фразеологией и средствами поэтического выражения.

Особого упоминания заслуживает внимание Пушкина к фольклору, как к источнику, также питавшему „Слово“ своими языковыми, стилистическими и поэтическими формами. Об этом говорит выписанный Пушкиным на письме Гоголя куплет старинной украинской песни: „Черна роля заорана“.1 Было бы любопытно установить происхождение этой записи. Н. О. Лернер считал источником выписки сборник „Украинские народные песни, изданные Михаилом Максимовичем“ (М., 1834), имевшийся в библиотеке Пушкина с авторской надписью.2 По мнению М. А. Цявловского, значительные расхождения в орфографии доказывают, что Пушкин списал этот куплет с какого-то другого текста.3 Действительно, пушкинская выписка совпадает в деталях, вплоть до расположения рефрена, с текстом сборника галицких народных песен, изданного Вацлавом Залесским в Львове в 1833 г.4 Для сличения с записью Пушкина приводим из этого сборника первый куплет:

Публикация Залесского	Выписка Пушкина
Czorna rola zaorana,             hej, hej, czorna rola zaorana i kulamy zasijana, bilém tilom zwołoczena,             hej, hej, i krowoju społoczena.	Черна роля заорана Гей гей Черн. etc. И кулями засияна Билым тилом взволочена Гей гей И кровию сполочена etc. etc.

344

В пушкинской записи бросается в глаза одна особенность, которая для данного вопроса является решающей. Эту деталь находим в слове „сполочена“ (вместо „сполощена“ — как у Максимовича), не имеющем смысла по-русски и едва ли безупречном с точки зрения украинского правописания. Очевидно, Пушкин, реконструируя на основании условной польской транскрипции Залесского оригинал песни, машинально воспроизвел это слово с сохранением фонетики, приспособленной для польского читателя, но не оправдываемой в украинском контексте.

Из переписки Гоголя за 1834 г. видно, что достать в Петербурге сборник Вацлава Залесского было трудно, так как книгопродавцы, напуганные цензурными притеснениями, не решались держать в своих магазинах литературу, изданную на польском языке за границей; по просьбе Максимовича Гоголь пытался раздобыть для него „Песни люду галичского“, но поиски были безуспешны, а своего экземпляра Гоголь выслать не мог, так как книгу у него, по его выражению, „замотал один задушевный приятель“. В предисловии к своему изданию Максимович говорит о сборнике „г. Вацлава“, как об оставшемся для него недоступным. Характерно также, что как раз в это время Гоголь часто общался с поэтом, который хлопотал за него перед С. С. Уваровым. Всё это наводит на мысль, что Пушкин получил этот редкий сборник во временное пользование именно от Гоголя и что история, которую Гоголь рассказал в письме к Максимовичу („Вацлав... отжилен у меня совершенно безбожно одним молодцом, взявшим на два часа и улизнувшим, как я узнал, совершенно из города“) была придумана им для того, чтобы не докучать поэту напоминанием о книжном долге. Пушкин же, получив от Гоголя письмо с просьбой навестить его по делу, мог сам вспомнить о необходимости вернуть книгу и на первом попавшемся листке бумаги — на той же записке Гоголя — выписать нужный ему куплет.1

Среди материалов работы Пушкина над „Словом“ первое место принадлежит разрозненным черновым заметкам. Они введены, начиная с издания П. В. Анненкова 1855 г., в собрание сочинений Пушкина под условным заголовком: „Замечания на Песнь о полку Игореве“. Первое критическое издание „Замечаний“, со сводкой черновых вариантов, было

345

подготовлено Н. К. Козминым.1 К „Замечаниям“ примыкают: запись из архива А. А. Краевского;2 возражение на замечание Сенковского, обнаруженное Б. Л. Модзалевским в книге А. Вельтмана „Песнь ополчению Игоря“ и опубликованное им в 1910 г.;3 запись на обороте письма П. Я. Чаадаева;4 пять отдельных записей, находящихся в тетради № 2386 Г рукописного отделения Всесоюзной Библиотеки имени В. И. Ленина;5 выписки из Библии и из „Истории государства российского“ Н. М. Карамзина.6 Чрезвычайно интересны, но до сих пор почти не расшифрованы, замечания на полях и глоссы Пушкина на писарской копии стихотворного перевода „Слова“, сделанного Жуковским.7 История этого перевода, относимого А. С. Архангельским к 1808—1819 гг., остается до сих пор неясной во многих существенных пунктах, главным образом, в вопросе датировки перевода и момента передачи его Пушкину для просмотра.

В библиотеке Пушкинского Дома Академии Наук СССР хранится экземпляр первого издания „Ироической песни о походе на половцев“ 1800 г. Как установлено пишущим эти строки, это рабочий экземпляр Жуковского, носящий ряд его заметок. Книга перешла в собственность Пушкинского Дома из Ульяновского дворца книги имени В. И. Ленина (в Саратове). Экземпляр замечателен и тем, что он был подарен Жуковскому Андреем Ив. Тургеневым, о чем свидетельствует надпись внизу титульного листа: „Песнь древнего барда новому трубадуру дарит Андрей Тургенев, в знак дружбы, на память любви. 1800, нояб. 24“. Вполне допустимо, что замысел о переводе древнего памятника зародился у Жуковского сразу после окончания им курса наук в Московском благородном университетском пансионе.

В книгу Жуковского, которая заключена в подклеенную холстом бумажную обложку, вшиты прокладные листы из темноголубой бумаги верже с водяным знаком МОФЕБ 1808. В ту же обложку вплетена „Духовная великого князя Владимира Всеволодовича Мономаха детям своим“ (СПб., 1793). Прокладные листы по большей части остались

346

чистыми; только в одном месте, против стр. 3, имеется замечание Жуковского, писанное чернилами. Оно относится к вступительной части песни: „Памятно бо предание о сражениях первых времен. — Вероятно, что храбрых воинов прославляли песнями. Кому прежде начинать песнь, решалось полетом соколов. Чей сокол долетал прежде, тому и песнь прежде“. Печатный текст изобилует замечаниями на полях и подчеркиваниями; последние распадаются на два слоя: одни, более ранние, сделаны карандашом, другие, позднейшие, — чернилами. Почти через весь первый абзац „Ироической песни“ проходят карандашные разметки, отражающие попытку уловить в древнем тексте стихотворный ритм; разбивка на стопы соответствует первым стихам перевода Жуковского. Подчеркивания относятся или к словам и выражениям, которые затрудняли своей лексикой и нуждались в подыскании смысловых эквивалентов („потяту быти“, „свивая славы оба полы“, „земля тутнет“, „притрепетал“), или к местам, своеобразным по стилю и яркости поэтических образов (например, поразившее и Пушкина и Максимовича сравнение поля битвы с нивой пахаря), или, наконец, к таким кускам текста, которые, по мнению Жуковского, могли нуждаться в особых комментариях. К отчеркиваниям последнего рода примыкают и проходящие через всю книгу лаконические, ориентировочного порядка заметки на полях: „срав<нение>“, „вы<ражение>“, „раз<говор>“, „оп<исание>“, „изобр<ажение>“, „предз<наменование>“ и т. п.

Хотя указанные замечания принадлежат только Жуковскому, однако описанную книгу надо признать документом, который органически связан с другими рукописными материалами, отражающими историю работы Пушкина по изучению древнего памятника нашей письменности. Не исключена и возможность (нуждающаяся в доследовании), что этот экземпляр „Ироической песни“ побывал в руках Пушкина одновременно со списком перевода Жуковского; например, некоторые отчеркивания как будто тематически сближаются с мнениями Пушкина, высказанными в его „Замечаниях“, или с его заметками и глоссами на полях рукописи перевода „Слова“. Тщательное сопоставление различных отчеркиваний, записей и исправлений, повидимому, даст исследователям некоторый материал для уточнения вопросов датировки, освоения лексики и истолкования Пушкиным отдельных мест памятника древней русской письменности.

II

Переходим к рассмотрению тех мест „Слова о полку Игореве“, на которых Пушкин, видимо, останавливался как на требующих филологических или историко-литературных пояснений.

По особенностям обследуемого пушкинского материала и по степени его изученности наибольшее количество предлагаемых аннотаций падает на замечания к переводу В. А. Жуковского. В нашем обзоре цитируются, в последовательности древнего текста, те отрывки „Слова“, к которым

347

относятся замечания Пушкина, и комментируются самые замечания с возможно более широким использованием источников, записей, отметок и закладок в книгах его библиотеки.1 Само собою разумеется, что подчеркивания и нотабены Пушкина в ряде случаев остаются нераскрытыми и позволяют только строить гипотезы. Против документирования некоторых гипотез закладками, обнаруженными в книгах библиотеки Пушкина, можно выдвинуть два существенных возражения. Во-первых: достоверно ли, что все эти закладки принадлежат Пушкину? Во-вторых: можно ли утверждать, что они относятся именно к работе его над „Словом“, а не к какой-нибудь другой теме, связанной с лингвистическими разысканиями? Автор настоящей статьи полагает, что оба эти возражения можно отвести на том основании, что некоторая часть закладок неоспоримо принадлежит Пушкину (две из них — из словаря Мурко — переданы на хранение в рукописное отделение Пушкинского Дома Академии Наук СССР); из остальных закладок шесть дают возможность устранить полностью сомнения в отношении некоторых филологических толкований Пушкина („смагу“, „лжу“, „готови“, „неготовами“, „нѣгуютъ“, „кмети“, „папорзи“); прочими закладками отмечены такие страницы словарей, на которых имеются, иногда целыми гнездами, слова, имеющие связь с лексикой древней русской поэмы.

I. „Не лѣполи ны бяшетъ, братіе...“ (1). В стихе 1-м перевода Жуковского („Не прилично-ли будет нам, братия“) Пушкин подчеркивает частицу „ли“ и против стиха помечает „NB“. В развитие своего мнения, что „в древнем славянском языке частица «ли» не всегда дает смысл вопросительный“, Пушкин последовательно вносит соответствующие исправления и в другие места перевода Жуковского и вычеркивает вопросительную частицу в стихах 297, 325 и 326. Таким образом соответствующим местам древнего текста — „Се ли створисте моей сребреней сѣдинѣ“ (26), „не ваю ли злачеными шеломы по крови плаваша, не ваю ли храбрая дружина рыкают аки тури“ (29) — сообщается утвердительная интонация. На стр. 27 перевода Вельтмана2 Пушкин делает поправки, по существу тожественные с изменениями, которые он вносит в перевод Жуковского. Подтверждение того, что семантическая функция частицы „ли“ в древнеславянском и в сербском языках не совпадает с функцией латинской энклитики „ne“ („иногда «ли» значит «только», иногда «бы», иногда «же»; доныне в сербском языке сохраняет она сии знаменования“), Пушкин мог найти, между прочим, в словаре Мурко, в котором указаны частные, не содержащие в себе вопроса, значения частицы „li“, существующие в языке словинцев (li = modo, tantum, duntaxat, solummodo), в примерах бытовой фразеологии, приводимых у Караджича, и, наконец,

348

в определении Линде (li — частица, прибавляемая в польском языке в конце фразы для выражения вопроса, сомнения или неопределенности).

II. „Боянъ бо вѣщій аще кому хотяще пѣснь творити, то растѣкашется мыслію по древу, сѣрымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы“ (2—3). В переводе Жуковского Пушкин ставит против стиха „Растекался мыслию по древу“ „NB“, подчеркивает чернилами слово „растекался“ и пишет на одном поле „то носился“, а на другом — „(славіемъ)“. Поправка „то носился“ вместо „растекался“ обусловлена, конечно, тем, что сохраненный Жуковским глагол „растекаться“ оказался — в контексте перевода на современный язык — насыщенным не той семантикой, которая присуща выражению „растѣкашется“ древнего подлинника, и таким образом в переводе получилась ложная интонация („растекался мыслию... волком... орлом“), вовсе не соответствующая поэтическому образу оригинала. Глоссу „(славіемъ)“ надо рассматривать в совокупности с отметками в стихе 49-м перевода Жуковского и с догадкой, высказанной Пушкиным в „Замечаниях“: „должно, думаю, читать растекашется, скача славием по мыслену древу, тем более, что ниже сие выражение употреблено“. К этой же вставке относится и запись в тетради № 2386 Г.1 Предложенная Пушкиным интерполяция удачнее разрешает сомнения, чем высказанное впоследствии В. В. Макушевым предположение, что в оригинале XII в. стояло вместо „мыслию“ другое слово, обозначающее какое-нибудь юркое животное.2 Пушкин сохраняет слово „мыслію“ и в то же время восстанавливает эпическую тройственность сравнения, полагаясь не столько на конъектуру, сколько на последующий текст оригинала („абы ты сіа плъкы ущекоталъ, скача славію по мыслену древу, летая умомъ подъ облакы... рища въ тропу Трояню“).

III. „Они же сами Княземъ славу рокотаху“ (4). В стихе 21-м перевода Жуковского: „И сами они славу князьям рокотали (звучали)“ Пушкин подчеркивает „славу“ и ставит против стиха „NB“. В соответствующем месте перевода Вельтмана (стр. 5): „Струны во славу князей рокотали“ Пушкин делает поправку на полях: „хвалу“ вместо „славу“; очевидно, эту же поправку он предполагал внести и в перевод Жуковского (ср. ниже XVI).

IV. „Иже истягну умь крепостію своею...“ (5). В своих „Замечаниях“ Пушкин поясняет: „истягнул — вытянул, натянул, изведал,

349

испробовал“. Значение этого слова, вероятно, проверялось по словарям. В сербском языке есть глаголы: истеглити, истегнути, истезати; в словинском: istégniti, istegovati — в значениях: вытянуть, натянуть (см. Караджич, 268; Мурко, 104). Переводы Пожарского („препоясал ум крепостью“) и Вельтмана („расширив могуществом ум свой“) Пушкин отводит как неправильные. Последнему толкованию („расширив“) он противопоставляет „натянув“ (замечание на стр. 5 перевода Вельтмана). Несомненным следом семасиологических разысканий Пушкина является и выписка из книги Левит гл. 28, ст. 28: „истягнеши кольцами“;1 в этом тексте глагол „истягнуть“ употреблен в значении „укрепить“; ср. черновой вариант к „Замечаниям“: напряг, изведал, укрепил, испробовал.

V. „Спала Князю умь похоти, и жалость ему знаменіе заступи, искусити Дону великаго“ (6). Жуковский перевел (ст. 34): „А знамение заступило ему желание“. Пушкин обводит чернилами слово „заступило“ и пишет на полях: „закрыло от него“, а над словом „желание“ ставит цифру 1, означающую, как предполагает Т. Г. Зенгер, перестановку слов. В „Замечаниях“ Пушкин указывает, что в древнем тексте „слова запутаны“, и предлагает развернутый комментарий, вносящий полную ясность в это темное место. Цитируя перевод первых издателей — „Пришло князю на мысль пренебречь худое предвещание и изведать счастья на Дону великом“, — Пушкин заключает в скобки слова „худое“ и „счастья“ как неудачные конъектуры, только заслоняющие подлинный смысл; в интерпретации поэта „знамение“ становится подлежащим, а не прямым дополнением (как понимали первые переводчики): „ему знамение мешало, (запрещало) искусити Дону великого“. Поправка на полях: „закрыло от него“ имеет целью, с одной стороны, уточнить соотношение частей предложения, недостаточно четко переданного Жуковским, с другой — вскрыть семантику глагола „заступить“. Нет сомнения, что и в данном случае Пушкин обращался к словарям; это удостоверяется наличием в его пояснениях прямой цитаты из словаря Линде: „заступить, — говорит Пушкин, — имеет несколько значений, — омрачить, lumen impedio, помешать, удержать“. У Линде находим (т. VI, стр. 779): „zastąpić ...ascendo, exurgo; lumen impedio, obumbro“; ср. этот же глагол в том же значении — загораживать, преграждать кому-нибудь путь, obstinendo intersepire, occludere, obstare, obsistere — в языках чешском (zastaupiti — Палкович, II, 2778) и сербском (заступати — Караджич, 217). Характерно, что из нескольких латинских эквивалентов глагола „заступити“ Пушкин выбирает тот, который может в данном случае послужить наилучшей иллюстрацией в силу сходства этимологической структуры и полноты семантической ассоциации: lumen im-pedere — свет за-ступити.

Что касается цифры 1 над словом „желание“ (которым Жуковский перевел „жалость“), то вряд ли здесь имелась в виду перестановка слов.

350

Одно из слов, подлежащих транспозиции („ему“), устраняется поправкой на полях („закрыло от него“). В данном случае можно скорей предполагать ссылку на какое-то неизвестное нам филологическое пояснение Пушкина. В его „Замечаниях“ фраза древнего памятника представлена в таком пересказе: „Пришлось князю, мысль похоти и горесть знамение ему омрачило, удержало. Спали князю в ум желание и печаль“. Здесь выдвигается несколько неожиданный семантический оттенок (горесть, печаль), обнаруженный Пушкиным в слове „жалость“. Обращаясь к словарям, находим „жалост“ по-сербски, „žalost“ по-чешски и „shalost“ по-словински в значении — „печаль, грусть, скорбь, огорчение, dolor, luctus, moeror, tristitia“ (Караджич, 166; Палкович, II, 2892; Мурко, 648). Таким образом пушкинский перевод „жалость — печаль“ оправдывается лингвистически. Ср. ниже в „Слове о полку Игореве“: „Ничить трава жалощами“ (18—19).

VI. „Хощу бо, рече, копіе приломити конець поля Половецкаго съ вами Русици, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону“ (6). Неясен до сих пор источник полемического замечания Пушкина на отдельном листке бумаги, обнаруженном Б. Л. Модзалевским в принадлежавшем поэту экземпляре перевода Вельтмана (опровержение мнения О. И. Сенковского). Н. К. Козмин предполагает, что возражение Пушкина направлено, в действительности, против М. Т. Каченовского и что Сенковский упомянут Пушкиным по ошибке; в подтверждение этого он справедливо указывает, что в словах Пушкина естественно было бы „усмотреть... опровержение взгляда, распространяемого в печати“.1 Н. О. Лернер глухо ссылается на „Библиотеку для чтения“ 1834 г., хотя в журнале за этот год цитируемого Пушкиным замечания Сенковского нет.2 М. А. Цявловский высказывает предположение, что Пушкин мог слышать это мнение от самого Сенковского в устной беседе.3 Чтобы внести ясность в этот вопрос и примирить между собою указанные противоречия, необходимо обратиться к сохранившейся в библиотеке Пушкина брошюре С. В. Руссова: „О подлинности древнего русского стихотворения, известного под названием Слово о Полку Игореве...“ (СПб., 1834).4 Руссов, отстаивая подлинность древней песни, полемизирует с представителями скептической школы — О. Сенковским и Ив. Беликовым. Разобрав по пунктам статью Сенковского,5 Руссов во 2-й главе своей брошюры переходит к рассмотрению работы

351

Ивана Беликова „Некоторые исследования Слова о полку Игореве“,1 забыв при этом упомянуть фамилию автора рецензируемой статьи, которого он называет попросту „рецензентом“ (как только что называл Сенковского); таким образом, создается впечатление, что все доводы Руссова направлены против одного и того же оппонента, т. е. Сенковского. Кроме того, цитируя из статьи Беликова мнение Каченовского,2 Руссов излагает эту цитацию опять-таки как заявление того же „рецензента“. Сопоставим цитацию Руссова с замечанием Пушкина:

Руссов (стр. 23)		Пушкин
„13). На стр. 457 рецензент при словах: хочу копье преломити говорит, что это выражение рыцарское, к удивлению встреченное им в словарях XIX в.“		Хочу копье приломити, а любо испити. Г. Сенковский с удивл<ением> видит тут выражение рыцарское...

Здесь налицо словесные совпадения: „с удивлением... выражение рыцарское“ — у Пушкина; „выражение рыцарское... к удивлению“ — у Руссова. Замечание Пушкина воспринимается скорее как полемическая перекличка с Руссовым, чем как прямой ответ Каченовскому.

Видимо, Пушкин набросал свое возражение именно под впечатлением брошюры Руссова и не разобрался, о ком идет речь. Таким образом по существу замечание Н. К. Козмина правильно — возражение, действительно, вызвано скептическим отзывом Каченовского (и притом опубликованным в печати), но Пушкин знал этот отзыв из вторых рук и приписал его Сенковскому.

Возражение Пушкина направлено в то же время и против доводов самого Руссова, который объясняет „рыцарское выражение“ и рыцарский, по его мнению, колорит всей поэмы наивными филологическими аналогиями и указанием на то, что „рыцарство в областях славянских турнирами началось в 935 году“. Ср. примечание Ганки (стр. 51 его издания „Слова“): „главу приложити, а любо испити Дону“ — poetice pro smerti ili pobiedu (поэтическое выражение вместо смерть или победа).

VII. „Стоять стязи въ Путивлѣ“ (7). Перевод Жуковского (ст. 52): „Стоят знамена в Путивле“. Пушкин ставит против этого стиха „NB“. На стр. 31 „Древнего сказания“3 в фразе: „И начаша мнози гласи трубъ ратныхъ гласити и варганы тепутъ и стязи ревутъ наволочени въ саду Памфиловѣ“ Пушкиным подчеркнуты слова „стязи ревутъ“

352

и на поле поставлен крестик. Можно утверждать, что между этими заметками существует непосредственная связь. Пушкин, видимо, предполагал здесь порчу оригинального текста: по своей статичности синтагма „стоять стязи“ могла показаться ему диссонирующей на фоне общей картины, насыщенной движением и жизнью: „Комони ржуть за Сулою; звенить слава въ Кыевѣ; трубы трубять в Новеградѣ; стоять стязи въ Путивлѣ“. Интуиция художника подсказывала ему, что в этом месте при переписке утрачен один из штрихов „живого и быстрого описания“. Ср. ниже в „Слове о полку Игореве“: „стязи глаголютъ, Половци идуть отъ Дона, и отъ моря, и от всѣхъ странъ“ (12—13).

Любопытно, что в изложении Карамзина есть то самое отступление от текста мусинской публикации, которое, повидимому, отстаивал Пушкин: „трубы трубят в Новеграде, знамена развеваются в Путивле“.1 Поправка Карамзина была принята многими переводчиками, и ее отражение можно встретить, например, у Грамматина (2-е изд. 1823 г.): „веют знамена в Путивле“ (прозаический перевод, стр. 37), „Во Путивле же знамена развеваются“ (стихотворный перевод, стр. 66); у Н. Бланшарда:2 „Putivl déploie aux vents le drapeau de victoire“ — „И в Путивле знамена веют“ (стр. 16 и 17); у Беловского: „W Putiwlu wieją sztandary“.3

VIII. „Сѣдлай, брате, свои бръзыи комони, а мои ти готови, осѣдлани у Курьска на переди“ (7).

„А Половци неготовами дорогами побѣгоша къ Дону великому“ (9). Перевод Жуковского: 1) „А мои тебе готовы, оседланы пред Курском!“ (ст. 58—59). 2) „И Половцы неготовыми дорогами побежали к Дону великому“ (ст. 81). В ст. 58-м Пушкин подчеркивает слово „готовы“ и ставит против стиха „NB“, как и против ст. 81-го, в котором подчеркнуто выражение „неготовыми“. В своих „Замечаниях“ Пушкин поясняет: „Готовы значит здесь известны: значение сие сохранилось в иллирийском сл<авянском> наречии. Ниже мы увидим, что половцы бегут неготовыми (неизвестными) дорогами. Если же неготовыми значило бы немощенными, то что же бы значило: готовые кони — оседланы у Курска на переди?»“ Это филологическое уточнение почерпнуто Пушкиным в словаре Мурко: gotóv, gótov, — bereit, fertig, gewiss, sicher, готовый, надежный, известный (стб. 79); negótov — ungewiss, неизвестный; negotovina, negotovost — Ungewissheit, неизвестность (стб. 232). В указанных местах словаря вложены закладки.

Работа Пушкина над выяснением значенений слов „готовы“ и „неготовы“ оставила еще один след в виде записи на узком листке бумаги, хранящемся в тетради № 2386 Г рукописного отделения Всесоюзной

353

библиотеки им. В. И. Ленина:1 „Готовый на языке [Сл] Западных славян неизвестный“. Эта заметка, несомненно, является выпиской из словаря Мурко. Пушкин здесь сделал описку, написав „неизвестный“ вместо „известный“ (или „готовый“ вместо „неготовый“). Зачеркнутое „Сл“, вероятно, надо читать „Словинцев“ или „Словинском“; слово это он отбросил, предпочтя ему более широкое определение — „западные славяне“.2

На стр. 27—28 „Древнего сказания“ есть место, которое, конечно, не ускользнуло от внимания Пушкина: „а Рускіе оудалцы свѣдоми, имѣютъ подъ собою борзы кони... а дорога имъ велми свѣдома, берези имъ по Оцѣ изготовлены...“ Значение глагола „изготовити“ в данном контексте, повидимому, может быть подведено под ту же интерпретацию, которую предлагает Пушкин для отмеченных им мест „Слова“.

В стихе 59-м перевода Жуковского Пушкин подчеркивает выражение „пред Курском“. Повидимому, он и в этом случае предлагает по-иному осмыслить слова древнего подлинника „на переди“. Возможно, что ключ к толкованию Пушкина надо опять-таки искать в словаре Мурко (стб. 219), в котором словинское „napre“ (naprej) объяснено как наречие, выражающее не только движение вперед (или направление пути), но и преимущество во времени. Вероятно, Пушкин считал нужным перевести: „оседланы у Курска заранее“. В этом месте словаря Мурко также вложена закладка. Ср.: „преднюю славу сами похитимъ“ (27).

IX. „А мои ти Куряни свѣдоми къ мети“ (8). Перевод Жуковского: „Метки в стрельбе мои Куряне“ (ст. 60). Пушкин подчеркивает весь стих и ставит против него „NB“. Смысл этих заметок вполне разъясняется филологическим примечанием самого Пушкина к слову „кметь“ (в „Замечаниях“). Однако, основная идея, вложенная в это примечание, искажена и заслонена теми пробелами и неточностями, которые вкрались в редакторский комментарий к работе Пушкина и даже в выверенный текст его статьи. Анализ пушкинской аргументации по данному вопросу должен одновременно охватывать и запись поэта на отдельном листке бумаги, вшитом в тетрадь № 2386 Г рукописного отделения Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина:

„из Грамм.

Кмети (выписка из Вельтм.)

Кмет на языке западных славян значит простолюдин, мужик (на пр. из Сл.)“3

354

В этом автографе сокращенная запись „Из Грамм.“ отсылает, как указано М. А. Цявловским,1 к книге „Слово о полку Игоревом“ Н. Ф. Грамматина (М., 1823), но не к стихотворному переводу („А мои Куряне кмети храбры, сведомы“), а к прозаическому: „А мои Куряне искусные всадники“ (стр. 39); главным же образом ссылка эта имеет в виду критические примечания Грамматина. Пушкина, на данном этапе его работы должен был интересовать, прежде всего, именно прозаический перевод, в котором забота о художественной адекватности отходит на второй план перед стремлением к наибольшей точности в передаче смысловых оттенков; в экземпляре книги Грамматина, сохранившемся в библиотеке Пушкина, вся стихотворная часть осталась неразрезанной, в то время как остальные страницы разрезаны, читаны, а в двух местах имеют и карандашные отчеркивания.2

Грамматин, считая неправильным перевод Карамзина „метки в стрелянии“,3 придерживается того мнения, что старинные выражения „къметь“, „къметьство“ означают дружину, конный отряд; на основании указания французского автора Виала де Сомьер,4 он выдвигает и другое значение слова „кметь“, существующее у черногорцев: доброименитый или именитый селянин. В итоге Грамматин решает, что „кмети“ должно означать „искусные всадники“.5

Вельтман в данном вопросе, в сущности, примыкает к мнению Грамматина — у него это место переведено: „Куряне искусные витязи“. В своих примечаниях6 он предлагает следующее объяснение: „Кмет значит частный начальник, староста. В Сербии по сие время есть кметы: У сваком селу имају по два по три кмета. Князь се мора с њима, као са старјешинама сеоским договорати за сватто (Во всяком селе имеется по два, по три кмета. Князь должен с ними договариваться обо всем, как с сельскими старшинами)“.

Толкование Пушкина не только не опирается на интерпретацию Вельтмана и Грамматина, но полемически ей противопоставлено. При этом на первый план выступает тенденция Пушкина к уточнению и к демократическому расширению понятия о данной социальной среде. Еще Карамзин указал, что „у славян иллирических cmetiti значит быть

355

в подданстве“1 и таким образом подметил основной социологический оттенок древнего слова „кметь“. Пушкин, в противовес Грамматину и Вельтману, делающим упор на принадлежность „кметей“ к именитой или привилегированной прослойке древнерусского общества, еще более четко и решительно проводит социологическую грань — по его мнению „кметь“ значит „простолюдин“, „крестьянин“, „мужик“.

Комментатор сборника „Рукою Пушкина“ справедливо указывает, что в вышеприведенной конспективной записи Пушкина заметка в скобках „на пр. из Сл.“ может читаться: „Например из Словаря“. Поэт напоминает себе, что предложенное толкование следует подкрепить живым примером, подысканным в одном из словарей; при этом он имеет в виду словарь Мурко. В самом выборе такого источника есть, быть может, доля полемического задора: Вельтмана надо было победить его же оружием. Дело в том, что Вельтман, употребивший в своих примечаниях цитату на сербском языке — цитату не убедительную, поскольку она иллюстрирует только общественную структуру современной сербской деревни, — умалчивает, что приведенный им пример заимствован из словаря Караджича (314). Пушкин, хорошо знакомый с этим словарем, уничтожает доводы Вельтмана подлинной народной поговоркой (тоже из словаря), которая не только раскрывает семантику слова, но одновременно показывает и глубину еще не изжитых феодальных противоречий: „Kar gospoda stori krivo kmèti morjo plazhat shivo — was die Herrschaft unrecht thut, zahlt der Bauer durch sein Blut (Коль господа чинят несправедливость, крестьяне должны платиться жизнью)“. См. словарь Мурко, стб. 133; здесь вложена бумажная закладка.

Итак, концепция Пушкина сводится к тому, что Игорь, выступая в поход, возлагал надежды не на кучку приближенных своих дружинников и телохранителей, а на широкие народные массы.2

X. „Солнце ему тъмою путь заступаше“ (8). Против стиха 73-го перевода Жуковского („Солнце дорогу ему тьмой заступило“) Пушкин ставит „NB“ и пишет „сокрыло“. Выше V уже приведены пояснения к истолкованию Пушкиным глагола „заступити“.

XI. „Рци лебеди распущени“ (9). Между стр. 12 и 13 „Древнего сказания“ вложена закладка. Здесь, в ответе Мамая Ольгерду Литовскому

356

и Олегу Рязанскому, находим фразу: „Но чти вашея хощу, а моим именем и вашею рукою распущенъ будетъ Князь Димитрей Московскій“. В сноске к слову „распущен“ И. Снегирев приводит вариант „распужен“ (от глагола „распудить“) из списка А. И. Ермолаева, знакомого ему по копии В. Г. Анастасевича и из списка самого Снегирева (полуустав XVII в.). По всей вероятности, закладка относится именно к этому сопоставлению вариантов. В „Общем церковно-славяно-российском словаре“ П. И. Соколова (СПб., 1834) дано значение глагола „распудить — разогнать, распужать“.1 Слово это пояснено и в „Словаре Академии Российской“ (СПб., 1793, ч. IV, стр. 132: „пужая разгоняю“).2 Пушкин, вероятно, считал нужным учесть замечание Снегирева в виду возможности двойственного истолкования формы „роспущени“ (от глаголов „распудить“ и „распустить“). В печати на возможность происхождения этой формы от „распудити“ впервые указано было Д. Н. Дубенским (1844).

XII. „Лисици брешутъ на чръленыя щиты“ (9—10). „Дѣти бѣсови кликомъ поля прегородиша, а храбріи Русицы преградиша чрълеными щиты“ (13). В соответствующих местах перевода Жуковского („Лисицы брешут на червленные щиты“, „А храбрые русские щитами червленными“ — стихи 87 и 134) Пушкин подчеркивает слово „червленные“, а против стиха 87-го ставит кроме того „NB“. Видимо, у него были особые соображения насчет эпитета „червленный“, но конкретными данными для расшифровки этих заметок мы не располагаем. Прилагательное „чръленый“ (багряный), кажется, ни в ком из исследователей лексики „Слова“ не вызывало сомнений и не заставляло их искать иного толкования. Напомним, что и в памятниках древней письменности имеется иконографический материал, подтверждающий правильность установившегося и никем де сих пор не опороченного перевода.3 Можно было бы допустить, что подчеркивания Пушкина имеют целью отвести архаизм и, следовательно, указывают только на желательность небольшой стилистической поправки, но против такого предположения говорит пушкинская нотабена, наличие которой свидетельствует скорее о более глубоком и принципиальном возражении, затрагивающем самую семантику отмеченного эпитета и требующем экскурса в область языкознания и, в частности, палеонтологии слова.

Если исходить из исследовательского метода Пушкина — метода, по существу своему дилетантского, — и попытаться применить к данному случаю его лингвистический критерий (сличение по созвучию и по семасиологическим

357

ассоциациям), то можно построить некоторое гипотетическое истолкование указанных подчеркиваний.

В словаре Караджича (стб. 908) указаны слова: џевер,1 — Damascenerstahl, ferrum damascenum (дамасская сталь): џевердан, џеверлија — Damascenerflinte, telum damascenum (ружье из дамасской стали); пример: „он прислони своју џеверлију“. Корень этих слов тюркский: в современном турецком языке существует слово „cebe“ (произносится „джебе́“) — „броня“, „кираса“, „латы“. Наличие некоторого фонетического сходства между выражением „чръленый“ и приведенными сербскими словами (в особенности — последним из них) несомненно. Если обратиться к семасиологической стороне вопроса, то установившийся перевод „чръленый — багряный“ может, действительно, вызвать некоторые сомнения в его смысловой равноценности оригиналу. В предметно-экспрессивном плане наиболее выигрышным является эпитет, который, в применении к оружию, подчеркивает его качественные преимущества. Произведения древней письменности и фольклора изобилуют такими традиционными выражениями как булатный меч, тугой лук, каленые стрелы и т. п.; достоинство щита должно заключаться в его способности отражать удары, что могло достигаться закалкой с последующим отжигом до появления „побежалого“ красно-бурого цвета. Известно, что Пушкин интересовался восточными языками, в частности, турецким и арабским, и принимался даже за их изучение; кроме того, именно в связи с работой над „Словом“, он получил от А. И. Тургенева экземпляр первого издания „Ироической песни“ с рукописными замечаниями археолога и ориенталиста А. Я. Италинского, „важными, — по выражению Тургенева, — в отношении восточных языков“.2 Все эти соображения, вместе взятые, позволяют поставить вопрос: не считал ли Пушкин возможным существование какого-то древнерусского слова, фонетически близкого к более позднему „червленный“, в смысловом отношении от него отличного, но постепенно растворившегося в нем путем семантического взаимопроникновения?

XIII. „Заря свѣтъ запала“ (10). В стихе 91-м перевода Жуковского („Свет-заря запала“) Пушкин подчеркивает „запала“ и пишет на поле пояснительную глоссу „пропала“, которую затем вычеркивает, вероятно, признав ее маловажной. См. у Палковича (II, 2756) zapadati — в значении заходить (о солнце, луне и т. д.).

XIV. „И рассушясь стрѣлами по полю, помчаша красныя дѣвкы Половецкыя“ (10). На стр. 61 „Древнего сказания“ Пушкин в строке 24 подчеркивает слово „разсунушася“ в фразе: „Рачители же отроцы разсунушася по великому грозному побоищу, ищуще побѣде побѣдителя“; на поле он ставит крестик и пишет: „рассоваться“. Видимо, Пушкин, основываясь на структурном сходстве и смысловом единстве обеих фраз, хотел указать, что в форме „рассушясь“ надлежит подразумевать слог

358

„ну“ (рассу[ну]шясь), выпавший вследствие описки или неправильного выведения из-под титла.

XV. „Другаго дни велми рано кровавыя зори свѣтъ повѣдаютъ; чръныя тучя съ моря идутъ, хотятъ прикрыти 4 солнца: а въ нихъ трепещуть синіи млъніи быти грому великому, итти дождю стрѣлами съ Дону великаго: ту ся копіемъ приламати, ту ся саблямъ потручяти о шеломы Половецкыя“ (12). Пушкин ставит „NB“ против стихов 113-го, 115-го и 117-го перевода Жуковского; в стихе 115-м он, кроме того, подчеркивает слово „синие“. На стр. 56 „Древнего сказания“ Пушкин отчеркивает по полю описание завязки сражения: „На полѣ Куликовѣ между Дономъ и Мечею сильни полки втупишася, изъ нихъ же вытекаютъ крововые ручьи и трепетали силніи молніе от облистанія мечнаго и от саблей булатныхъ, и бысть, яко громъ от копейнаго сломленія“. Отчеркнутые слова отмечены и крестиком. Внимание Пушкина было, очевидно, привлечено литературным параллелизмом между этим отрывком и эпическим описанием начала битвы в „Слове о полку Игореве“: сходство поэтических красок и совпадение метафор в данном случае очень заметны. Крестик, вероятно, относится к эпитету „силніе“, но значение этой отметки (как и соответствующего подчеркивания в тексте Жуковского: „синие“) не ясно. Хотел ли Пушкин предложить, реконструкцию текста песни на основании „Древнего сказания“ („трепещуть силніи молніи“), или, напротив, отвести эпитет „силніе“, как отличающийся меньшей предметной ясностью? Второе предположение представляется более вероятным, так как метафора „синие молнии“ экспонирует блеск оружия.1

XVI. „Бориса же Вячеславлича слава на судъ приведе, и на канину зелену паполому постла“ (15—16). Перевод Жуковского: „Бориса же Вячеславича слава на суд привела; и на конскую зеленую попону положили его“ (ст. 156—157). Пушкин в этом переводе подчеркивает слова „на суд“, надписывает: „хвала на суд“, отчеркивает слова „конскую“ и „попону“ и против стиха 157-го ставит „NB“. Поправки к стиху 156-му, очевидно, направлены в сторону того же смыслового уточнения, которое Пушкин вносит в стих 21-й (ср. выше III); но в семантическом плане эти редакционные изменения едва ли совпадают: если раньше шла речь о заслуженном прославлении князя, то здесь всем предыдущим контекстом подсказывается момент похвальбы.

В связи с этой же пометой находится и обнаруженное Н. О. Лернером исправление текста, видимо, предложенное Пушкиным („славу“ вместо „слава“). Это исправление находится на последней странице

359

обложки перевода Вельтмана. Введенное в текст, оно произвело бы коренную перегруппировку членов предложения. Смысл получился бы такой: „Владимир каждое утро затыкал себе уши в Чернигове и он же привел на суд похвальбу Бориса Вячеславича“.1

Исключительно любопытны пометы в стихе 157-м. Они свидетельствуют о попытках Пушкина найти лексикологически оправдываемое истолкование одного из самых запутанных мест „Слова“, до сих пор никем удовлетворительно не объясненного, несмотря на большое разнообразие предлагавшихся переводов и конъектур. Вещественным следом этих розысков являются, вероятно, и две бумажные закладки, с помощью которых можно получить некоторое представление, хотя и очень неполное, о концепции Пушкина. Одна из них вложена между стб. 1441 и 1442 тома II чешского словаря Палковича. Здесь находим значения „paplon — покрывало, занавес, прикрытие (stragulum alexandrinum, parapetasma)“ и ссылку на слово „dek“ (т. I, 182), которое дано в значениях: „покрывало, конская попона, чепрак (dorsuale)“. Ни в одном из этих значений Пушкин, повидимому, не мог почерпнуть нового, раньше ему неизвестного, смыслового оттенка слова „паполома“ (греческое „parapetasma“, имеющее переносное значение — „предлог“, „отговорка“, едва ли учитывалось им по недостаточному знакомству с языком). В данном случае факт обращения к чешскому словарю интересен, главным образом, как доказательство добросовестной проверки поэтом всех элементов лексики Игоревой песни. Закладка в словаре Караджича, находящаяся между стб. 324—325, очевидно, относится к сербскому слову „коњина“ — увеличительное от „конь“. До настоящего времени „канину“ древнего текста приходилось относить к совершенно непонятным словам. Толкование Пушкина предположительно может быть реконструировано следующим образом (если при этом принять и приведенную выше гипотезу Лернера): „Владимир... Бориса Вячеславича хвалу (похвальбу) на суд привел и большого коня зеленой попоной покрыл“. Нельзя отрицать, что такая интерпретация сообщает запутанной фразе оригинала более четкое и логическое осмысление и раскрывает, быть может, никем раньше не замеченную метафору.

Любопытно сравнить с предполагаемым толкованием Пушкина перевод Ганки, который, исходя из чешского значения слова „konina“ — „конская шкура“, излагает это место так: „i na koninu zelene pokrywadlo postlal“ — „и на конскую шкуру зеленое покрывало постлал“ (см. издание Ганки, стр. 15, 53, 65).

XVII. „Третьяго дни къ полуднію падоша стязи Игоревы“ (18). На стр. 57 „Древнего сказания“ Пушкин отмечает на полях подмеченную им стилистическую параллель: „Татаровѣ же мнозя стязи Великаго Князя подсѣкоша, но Божіею силою до конца неистребишася, паче крѣпишася“.

360

XVIII. „Ничить трава жалощами, а древо стугою къ земли преклонилось“ (18—19). „ Уныша цвѣты жалобою, и древо стугою къ земли прѣклонило“ (42—43). Сохранилась запись Пушкина: „стуга — то-же, что туга, как скоп — и коп“. По замечанию Н. О. Лернера „поэт не догадался, что древний переписчик соединил два слова: с (предлог) и тугою (со скорбью) и, думая, что «стугою» такой же творительный падеж без предлога, как «жалощами», подыскал для объяснения формы, вызвавшей недоумение, аналогию в двух словах, имеющих одинаковый смысл с тою же приставкою с и без нее“.1 Заключение Лернера спорно. Пушкин основывается не на одной только аналогии, но старается в то же время документировать свою догадку языковым материалом. На стр. 61 „Древнего сказания“ в фразе „Азъ видѣхъ его... пѣша по побоищу идуща, и оуязвлена велми, и еще ему стужаютъ 4 Татарина...“ Пушкин подчеркивает слово „стужаютъ“ и на поле против него ставит крестик. На той же странице глагол „стужати“ встречается несколько раз в различных формах: „стужаху“, „стужиша“. Существительное „стуженье“ и глаголы „стужати“, „стужити“ введены в „Словарь Академии Российской“ и в „Общий церковно-славяно-российский словарь“ П. И. Соколова;2 вообще, эти слова свойственны и библейскому языку: „Горечь и желчь мою помяну, и стужитъ во мнѣ душа моя“ („Плач пророка Иеремии“, III, 20).

XIX. „Убуди жирня времена“ (19). Перевод Жуковского: „Прошли времена благоденствием обильные“ (ст. 205). Сверху надписано Жуковским, но зачеркнуто (Пушкиным?) „жирные“; рядом с зачеркнутым надписано „золотые“ рукою Пушкина; оба надписанных слова взяты в скобки; на поле Пушкин пишет пояснительную глоссу: „Zir, Zierde“ и подчеркивает в стихе Жуковского „благоденствием“. В то же время в книге Вельтмана он на стр. 16 подчеркивает в древнем тексте „жирня“ и пишет на поле „тягостные“. Значение этих замечаний неясно в виду их противоречивости. Что касается глоссы Пушкина, то она, повидимому, восходит к словарю Мурко и основана на ошибочной ассоциации. У Мурко (стб. 744) находим: „Zir — die Zierde („украшение“); здесь словинское „z“ произносится как русское „ц“ (звук „ж“ в словинском языке Мурко передает через „sh“). Пушкин, кажется, не заметил, что крестик в скобках при слове „zir“ указывает на его иноязычное (в данном случае — немецкое) происхождение. Тем не менее, предложенное Пушкиным лингвистическое сближение любопытно с точки зрения палеонтологии языка и, может быть, заслуживает даже особого комментария, так как происхождение немецкого „zier“ (древне-верхне-германское „ziari“, „zêri“, древненорманское „tirr“, англо-саксонское „tir“) до сих пор является загадкой для филологов.

XX. „За нимъ кликну Карна и Жля, по скочи по Руской земли, смагу мычючи въ пламянѣ розѣ“ (20). Перевод Жуковского: „За ним

361

кликнули Карна и Жля и по русской земле поскакали мча разорение в пламенном роге!“ (ст. 213—214). Пушкин подчеркивает „разорение“, надписывает сверху: „победу“, а на левом поле (чернилами) — „смага“; слово „роге“ подчеркнуто чернилами дважды и против него на поле написано „дороге“. Перед стихом поставлена нотабена. Перевод слова „смага“ („огонь“, „жар“), предложенный еще первыми толкователями, до сих пор является общепринятым. Кажется, никто из исследователей лексики древнего памятника не пытался применить перевод, предложенный Пушкиным. А между тем этот перевод имеет известные права на существование. Во всяком случае, он оправдывается лексикой польской, чешской, словинской, сербской и даже русской. В нашем языке и посейчас существует глагол „смога́ть“, „смочь“; отсюда „смога́нье“, „смога́“ в значении — „сила“, „мощь“, „одоленье“ (Даль). Закладка, вложенная между стб. 632—633 словаря Мурко, открывает следующее лексическое гнездо: „smag, smaga — der Sieg (победа); smágati — осилить, победить; smagaviz — победитель, одолитель; smagavka — победительница“. Ср. у Троца и Линде глагол „zmoć“ в значениях: „победить“, „преодолеть“, „обуздать“.

Прочие пометы нам непонятны; они позволяют лишь заключить, что для Пушкина данное место древней песни не было непроницаемой загадкой и что он пришел к какому-то достаточно четкому и обоснованному решению. К чему сводилась его интерпретация и в какой степени, она опиралась на конъектуру и на филологические разыскания — нельзя сказать даже приблизительно. Трудно объяснимым является, например, сопоставление „рогѣ — дорогѣ“.

Что же касается истолкования Пушкиным данного отрывка во всем его контексте, то не исключена возможность, что поэт пытался найти какое-то сближение между метафорой древнего песнотворца и летописным рассказом о зловещем явлении на небе: „Въ лѣто 6694 бысть знаменіе въ солнцѣ въ среду на вечерни маія 1, 2 и 11 дни, и бысть мрачно болѣ часа, и звѣзды видѣть, а во очахъ человѣческихъ зелено, солнце жъ тогда бысть видомъ яко мѣсяцъ, изъ рогъ его яко угліе горячое исходило, и страшно бѣ тогда зрѣти сіе знаменіе божіе человѣкомъ“.1 Это же описание цитирует по Никоновскому списку и Грамматин в своих примечаниях к „Слову о полку Игоревом“; Пушкин в своем экземпляре книги Грамматина отмечает цитату, подчеркнув выражение „в солнцы“.2

В ряду пушкинских выписок из Библии имеется ссылка на одно место Пятикнижия Моисея: „Левит, глава 4 (роги алтаря)“. М. А. Цявловский

362

относит эту ссылку к стиху 18-му указанной главы („и отъ крове да возложитъ жрецъ на роги олтаря ѳѵміамовъ сложенія, иже есть предъ господемъ“), а в комментариях к выпискам высказывает сомнение в возможности сопоставить данную цитату с работой Пушкина над „Словом о полку Игореве“.1

Однако именно эта ссылка на определенное место из Библии могла понадобиться Пушкину в его поисках ключа к той метафоре, которая скрывается в темной фразе древнего памятника. В главе IV книги Левит выражение „роги олтаря“ встречается пять раз — в стихах 7-м, 18-м, 25-м, 30-м и 34-м. В одном случае речь идет об очистительной жертве за грех священника („аще убо архіерей помазанный согрѣшитъ“ — ст. 3 и 7), в другом — за грех всего общества израилева („аще же весь сонмъ сыновъ израилевыхъ согрѣшитъ не хотящъ“ — ст. 13 и 18), в третьем — за грех князя („аще же князь согрѣшитъ, и сотворитъ едину отъ всѣхъ заповѣдей господа бога своего, не хотя, еже не лѣть есть творити, и согрѣшитъ, и преступитъ, и увѣстся ему грѣхъ, имже согрѣши въ немъ“ — ст. 22—25). Здесь существенно социальное разграничение предполагаемых виновников бедствия; принадлежностью к той или иной среде определяются формы и место совершения искупительного ритуала; в первом и втором случаях жертва должна приноситься у алтаря благовонных курений, в третьем же — у алтаря всесожжений: „И возложатъ руку свою на главу козла: и да заколютъ его на мѣстѣ идѣ же закалаютъ всесожженія предъ господемъ: о грѣсѣ бо есть. И да возложить жрецъ отъ крове яже о грѣсѣ перстомъ на роги олтаря всесожженій, и всю кровь его да изліетъ у стояла олтаря всесожженій“ (ст. 24—25). Существенная деталь искупительной жертвы — очищение огнем — могла послужить Пушкину связующим звеном для сопоставления библейского обряда („возложение крови на роги алтаря всесожжений“) с повествованием летописца („изъ рогъ его яко угліе горячое исходило“) и с аллегорией древнего певца („смагу мычючи въ пламянѣ розѣ“).

Это сближение оправдывается и тем фактом, что предусмотренный Библией момент признания князем своей вины находит полную свою аналогию в некоторых летописных памятниках. Так, в Ипатьевской летописи содержится большая покаянная речь Игоря, произнесенная им тотчас после своего пленения половцами. Эта речь могла быть известна и Пушкину, если не по Ипатьевской, то по Киевской летописи, отрывок из которой приведен Карамзиным: „... и тако въ день Воскресенія наведе на ны плачь и жаль на рѣцѣ Каялы. Рече бо дѣй (витязь) Игорь: помянухъ азъ грѣхи своа, яко много убійства сотворихъ въ земли Христіанстѣй: взяхъ на щитъ городъ Глѣбовъ у Переяславля... и се нынѣ

363

вижу отместіе отъ Господа... почто азъ единъ повинный не пріахъ страсти?“1

В той же серии пушкинских выписок имеется и другая цитата из Библии: „велблюды полны фимиама, ритины и стакти“,2 назначение которой также не выяснено. Любопытно сопоставить этот библейский текст с фразой „Древнего сказания“ (стр. 65—66): „оудальцы восплескаше въ Татарскихъ оузорочіяхъ, везучи въ землю оуюсы и насычи бугай коне и волы и вельблюды, меды и вина и сахари!“ Здесь Пушкиным отмечены в тексте и на полях некоторые слова. Внимание Пушкина было привлечено, вероятно, не только этими отмеченными словами, но, как и в нескольких других случаях, — известным композиционным параллелизмом, отражающим воздействие церковно-библейской речи на стиль и фразеологию древней светской письменности.

На той же странице 66 „Древнего сказания“ Пушкиным подчеркнуты первые два слова во фразе: „... ревутъ рози великаго князя по всѣмъ землямъ“. Здесь роги являются глашатаями победы, весть о которой они разносят по всем дорогам. Может быть, это же образное выражение Пушкин видел и в данном месте древней поэмы: „по скочи по Руской земли, смагу <победу> мычючи въ пламянѣ розѣ“.

XXI. „Жены Рускія въсплакашась аркучи: уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслію смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати“ (20). В стихе 220-м перевода Жуковского „А злата сребра много утрачено“ Пушкин берет в скобки слово „много“, пишет сбоку „не мало для того“ и ставит против стиха „NB“.

У Вельтмана это место переведено: „а златом и серебром нам не бречать уж“ (стр. 17). Пушкин подчеркивает на стр. 18 книги Вельтмана в соответствующем месте древнего текста слово „того“ и делает на поле выноску: „+ для“. Ясно, что он считает необходимым внести здесь в древний текст интерполяцию, восстанавливающую смысл оригинала: „ни мало того для потрепати“.3

Форма „аркучи“ встречается в „Слове“ также в плаче Ярославны (стр. 38). Пушкин дважды отмечает ее в „Древнем сказании“, а именно на стр. 19 („Князь же... ркучи имъ тако...“) и на стр. 30 („стоятъ мужи Новъгородцы... а ркучи между собою).

XXII. „А въстона бо, братіе, Кіевъ тугою, а Черниговъ напасть ми; тоска разліяся по Руской земли; печаль жирна тече средь земли

364

Рускый“ (20—21). В стихе 223-м перевода Жуковского „Тоска разлилась по русской земле“ Пушкин подчеркивает слово „тоска“ и помечает против стиха „NB“. Видимо, он отводит это слово, как не соответствующее мысли подлинника. Со стороны лингвистической у Пушкина были основания к такому отводу. Но и помимо соображений чисто лексического порядка он мог считать, что в контексте данного отрывка слова „тугою“ — „напастьми“ — „тоска“ — „печаль“, при переводе на русский язык могут в какой-то мере приобрести чуждый им в древнем оригинале характер тавтологических повторений и что поэтому здесь надо быть очень осмотрительным в выборе семантических эквивалентов. В тексте Жуковского, действительно, можно видеть отражение встреченных переводчиком затруднений:

И застонал, друзья, Киев печалию,
Чернигов напастию,
Тоска разлилась по русской земле,
Обильна [тоска] печаль потекла среди земли русския!
                                                                          (ст. 221—224)

Здесь заметны два тавтологических столкновения: „тоска — тоска“ и „печаль — печаль“. Возможно, что по мнению Пушкина семантически адекватной и лингвистически обоснованной заменой было бы в данном случае принятие древнего слова „тоска“ в значении „страх“, „тревога“. Таково именно значение чешских слов: teskliwost, tesknost (Палкович, II, 2409, ср. у Добровского I, 37; у Мурко, tesnoba, 667). Это же самое значение выбрал и Ганка в своем переводе: „tesknost rozliwa se po Ruskey zemi“ — „Angst ergoss sich...“ („Слово“ в издании В. Ганки, стр. 19 и 67).

XXIII. „Tiu бо два храбрая Святъславлича, Игорь и Всеволодъ уже лжу убуди“ (21). В переводе Жуковского „Игорь и Всеволод раздор пробудили“ (ст. 229) Пушкин подчеркивает „раздор“, ставит против стиха „NB“ и пишет на полях пояснительную глоссу „lózhba“, взятую им из словаря Мурко (170), в котором находим толкование этого слова в значениях: разлука, раскол, схизма, разделение. Заметки Пушкина в данном случае оправдывают перевод Жуковского.

XXIV. „Иссуши потоки и болота, а поганаго Кобяка изъ луку моря отъ желѣзныхъ великихъ плъковъ Половецкихъ, яко вихръ выторже“ (21—22). „Галичкы Осмомыслѣ Ярославе высоко сѣдиши на своемъ златокованнѣмъ столѣ. Подперъ горы Угорскыи своими желѣзными плъки, заступивъ Королеви путь“ (30). Перевод Жуковского: „От железных великих полков Половецких вырвал, как вихорь!“ (ст. 240—241). „Подпер Угрские горы полками железными“ (ст. 334). В стихе 240-м Пушкин подчеркивает „полков“ и ставит против стиха „NB“. В стихе 334-м он подчеркивает „полками железными“ и пишет против стиха знак вопроса и „NB?“. Направленность этих отметок, сделанных, вероятно, по одинаковым мотивам, неясна. Возможно, что в данном случае Пушкин учитывал одно из значений чешского слова „pluko — Haufen

365

Reiter (конный отряд)“, отмеченное в словаре Палковича (II, 1522) как архаизм (ср. у Добровского, I, 271: pluk); принятие этого слова в его старинном значении могло оправдываться заботой о сохранении духа эпохи. С другой стороны, внимание Пушкина могло быть привлечено, опять-таки в палеонтологическом разрезе, сведениями, которые сообщает Линде о лексическом гнезде, группирующемся вокруг слова „polek (polk, pulk) — полк“ (II, 874); приводимые Линде примеры из чешского, кроатского, рагужанского и других языков и наречий показывают, что исходное толкование этого слова и его различных вариантов сводится к значениям: „народ“, „простонародье“, „низший люд“ (латинское: „vulgus“, немецкое: „Volk“) (ср. Мурко, 375: народ). В вопросе о направленности пушкинских поправок намечаются, таким образом, две альтернативных гипотезы: „полк — конный отряд“ и „полк — народ, простой люд“. Вторая из них, как и высказанные выше соображения по поводу понимания Пушкиным слова „кметь“, заключает в себе предположение о стремлении поэта к точной характерологии упоминаемой древним певцом социальной среды.

XXV. „А Святъславъ мутенъ сонъ видѣ: въ Кіевѣ на горахъ си ночь съ вечера одѣвахъте мя, рече, чръною паполомою, на кроваты тисовѣ. Чръпахуть ми синее вино съ трудомь смѣшено; сыпахутьми тъщими тулы поганыхъ тльковинъ великый женчюгь на лоно, и нѣгуютъ мя; уже дьскы безъ кнѣса вмоемъ теремѣ златовръсѣмъ“ (22—23). Перевод Жуковского: „И Святославу смутный сон привиделся: в Киеве на горах в ночь сию с вечера одевали меня, рек он, черным покровом на кровати тесовой, черпали мне синее вино с горечью смешенное; сыпали мне пустыми колчанами жемчуг великой в нечистых раковинах на лоно и меня нежили, а кровля без князя была на тереме моем златоверхом“ (ст. 253—260). В этом переводе Пушкин в стихе 257-м подчеркивает, а затем вычеркивает слово „колчанами“, надписывает: „раковинами“ и получившееся выражение „пустыми раковинами“ заключает в скобки. В следующем стихе — подчеркивает и после заключает в скобки выражение „в нечистых раковинах“. В стихе 259-м — подчеркивает слово „нежили“ и пишет справа против стиха русскими буквами глоссу: „Не́ганіе1 покидаютъ, оставляютъ меня“.

Относительно значения поправок в стихах 257—258-м было бы трудно высказать определенное предположение. Объектом внимания Пушкина в данном случае является выражение „тъщими тулы поганыхъ тльковинъ“; в стихе 257-м он предлагает иной перевод: „тулы“ — „раковинами“ (вместо „колчанами“); тем самым он исключает из следующего стиха выражение „раковинами“ (которым Жуковский перевел „тльковинъ“) и хочет заменить его каким-то другим словом, долженствующим адекватно

366

передать смысл оригинала. Какова эта замена — неизвестно, но сохранилась бумажная закладка между стб. 2416—2419 тома II чешско-немецко-латинского словаря Палковича. Здесь мы находим группу слов, которую можно отнести к одному общему корню; это лексическое гнездо распространяется и на следующую страницу. Не беремся решить, что Пушкин принял для обоснования своей концепции и что он отсеял; отметим только часть слов, которые своей семантикой, видимо, должны были привлечь его внимание: tlacenice — толпа, давка; tlachac — болтать, тараторить; tlachy — шутовство, вздор; tlučenj — биение сердца; tluku — бить молотом, палкой; tlaucy se — суетиться вокруг чего-либо, бродить. Ср. у Палковича (II, 2454); tulak — бродяга, tulakyne — побродяжница.. Слова того же общего корня есть и в словарях Линде, Троца (между прочим, tluk — стрела с тупым наконечником) и Мурко (между прочим, tlaka — барщина). См. также рассуждение Шлёцера по поводу выражения в одной из летописей: „и тиверци яже суть толковины“.1 Выписка Пушкина из Четьи-Миней (Житие Иоанна Кущника): „трапеза, толк“ тоже, быть может, связана с его лексическими разысканиями.

Глосса Пушкина к стиху 259-му вносит нечто совершенно новое в установившуюся интерпретацию этого темного места „Слова о полку Игореве“. „Нѣгуютъ“ древнего текста переводилось и переводится до сих пор — „ублажают“, „нежат“, „ласкают“ и т. п. С таким переводом Пушкин не согласен; сомнение подсказано ему, вероятно, прежде всего — художественной интуицией. Можно допустить, что, по концепции Пушкина, введение в вещий сон Святослава момента неги, успокоения, утехи противоречило бы мрачной символике сновидения. В словаре Мурко (стб. 232) Пушкин находит лингвистическое подтверждение своей гипотезы; это место отмечено закладкой.2 Здесь оказывается: „néhanje — das Lassen (оставление)“; „nehati“ или „néhati“ — „прекращать“, „оставлять“. В чешском языке есть глагол „nechati“, в польском — „niechać“, имеющие те же значения — „покидать“, „оставлять“ (Палкович, I, 1109; Линде III, 297); Линде сближает это слово с русским „некаться“, т. е. „пререкаться“, „отрекаться“.

Независимо от того, достаточно ли подкреплена интерпретация Пушкина лексическими данными, она, во всяком случае, отличается художественной логичностью и подкупает новизной осмысления. Любопытно, что впоследствии и А. Н. Майков (опиравшийся, впрочем, на совершенно иную филологическую догадку А. В. Прахова) приблизился к тому же толкованию: „Нѣгуютъ мя“ у него переведено: „На меня, мертвеца, уж не смотрят“.

XXVI. „Всю нощь съ вечера босуви врани възграяху, у Плѣсньска на болони бѣша дебрь Кисаню, и не сошлю къ синему морю“ (23).

367

Перевод Жуковского: „И с вечера целую ночь граяли враны зловещие, слетевшись на выгон к дебри кисановой!“ (ст. 261—262). Против обоих стихов Пушкин помечает „NB“, надписывает букву „и“ над словом „граяли“ и подчеркивает слова „зловещие“ и „на выгон“; под концом стиха 261-го приписано: „плотоядные кровожадные“. Это первая правка Пушкина. При вторичной правке он зачеркивает слово „граяли“, надписывает над ним „ — кричали“, зачеркнутое восстанавливает, а над „зловещие“ пишет „резвые“ и зачеркивает прежние варианты: „плотоядные кровожадные“.

Из этих помет ясно, что у Пушкина были колебания относительно того, как нужно понимать выражения „възграяху“ и „босуви“. Карандашное „и“ над словом „граяли“, повидимому, свидетельствуют, что Пушкин хотел здесь написать „играли“ („взыграть“, ср. у Палковича, I, 421: hrati и такую же поправку — „играли“ — к стиху 513-му перевода Жуковского: „тогда враны не граяли“); при пересмотре рукописи Пушкин отбрасывает этот вариант, надписывает „кричали“ вместо „граяли“, а признак игривости выражает определением „резвые“; видимо, поправки остались незавершенными; окончательная пушкинская редакция данного стиха из них не вычитывается.

К подчеркнутому в стихе 262-м выражению „на выгон“ (в древнем оригинале: „на болони“) относится, быть может, закладка между стб. 60—61 словаря Троца; приведенное здесь толкование (blonie — выгон), впрочем, совпадает с переводом Жуковского.

XXVII. „Уже тресну нужда на волю“ (25). Жуковский (ст. 280) перевел: „Неволя грянула на волю“; этот перевод по смыслу почти совпадает с толкованием мусинского издания: „уже насилие восстало на вольность“ и Ганки: „uz tresknula nauze na zwulu“, „nun stürmte Noth über den Überfluss herein“ (стр. 23 и 73 издания Ганки). Пушкин ставит против стиха Жуковского „NB“ и предлагает иную редакцию: „нужда сменила изобилие“.

История работы Пушкина над „Словом“ соприкасается с историей первого научного перевода песни об Игоре на французский язык, выполненного Ф. Г. Эйхгофом и опубликованного им в 1839 г.1 Этот перевод — тот самый, по которому впоследствии Карл Маркс ознакомился с великим памятником древней русской письменности,2 — осуществился при реальном содействии Пушкина. Еще в конце 1836 г. Эйхгоф, приступая к чтению курса лекций по литературе в Сорбонне, обратился к Н. И. Тургеневу с просьбой рекомендовать ему русское или иное издание „Слова о полку Игореве“.3 Пушкин, через А. И. Тургенева,

368

отозвался на эту просьбу и послал Эйхгофу второй экземпляр имевшегося у него издания Ганки — древний текст с чешским и немецким переводами, — написав в конце книги свое мнение об этих переводах.1 Эйхгоф, в общем почти слепо придерживающийся текста и толкований Ганки, ни единым словом не упоминает в своей работе об оказанной ему Пушкиным услуге.2 Некоторые совпадения перевода Эйхгофа с интерпретацией Пушкина, конечно, могут быть объяснены тем, что и у Пушкина и у Ганки соответствующие места древнего подлинника объяснены одинаково. Но при передаче фразы: „уже тресну нужда на волю“ Эйхгоф расходясь с Ганкою, буквально повторяет приведенную редакцию Пушкина („нужда сменила изобилие“) и переводит „la misère a succédé, à l’abondance“ (стр. 309).

XXVIII. „Рано еста начала Половецкую землю мечи цвѣлити, а себѣ славы искати“ (26). Между стб. 883—886 словаря Караджича сохранилась закладка, повидимому, указывающая на группу слов, родственных по корню и по значению глаголу „цвѣлити“: цвељати, цвијељати, цвиљати — доводить до слез; цвиљети, цвилети, цвилити — плакать, жаловаться, цвиљење — плач (у Жуковского переведено: „мечами разить“). Пушкин предвосхищает замечание Потебни, что причинное „цвѣлити“ надо переводить не „дразнить“ или „мучить“, а „заставлять плакать“, так как автор „Слова“ имел в виду плач жен и детей убитых половцев.3

XXIX. „Нъ нечестно одолѣсте: нечестно бо кровь поганую проліясте“ (26). У Жуковского: „Не с честию вы победили! С нечестием пролили кровь неверную!“ (ст. 293—294). Пушкин подчеркивает: „Не с честью“ и „С нечестием“ и пишет на поле: „Неславно“. Ср. в словаре Мурко (248): nezhasten, nezhesten — нечтимый, неславный. Семантическая тонкость поправки Пушкина становится особенно заметной, если сопоставить ее с позднейшим указанием Потебни, что „отрицание здесь не превращает значения в противоположное, как в нашем нечестно, бесчестно, а только означает отсутствие славы“.4

XXX. „Преднюю славу сами похитимъ, а заднюю ся сами подѣлимъ“ (27). В стихе 306-м перевода Жуковского: „Славу предню сами похитим“ Пушкин зачеркивает слово „предню“, видимо, считая

369

его неудачным в стилистическом отношении и затемняющим мысль подлинника, в котором говорится о предстоящей славе (ср. выше VIII).

XXXI. „Коли соколъ въ мытехъ бываетъ, высоко птицъ възбиваетъ“ (27). У Жуковского: „сокол ученый“ (ст. 309). Пушкин подчеркивает „ученый“, а против стиха приписывает „NB полинявший“. В противовес Жуковскому, который принял толкование Шишкова,1 Пушкин становится на сторону первых переводчиков „Слова“ („когда сокол перелиняет“). По Вельтману2 выходит, что термины „смычить“ и „размыть“ имеют тот же корень, как и выражение „в мытех“ („мыт“). Пушкин с этим не согласен и пишет против объяснения Вельтмана полемическую глоссу: „смыкать“. Любопытно, что приводимые Вельтманом в его комментарии истолкования некоторых специальных слов из „Урядника сокольничьего пути“3 расходятся с замечаниями Пушкина о терминах соколиной охоты:

XXXII. „ Суть бо у ваю желѣзныи папорзи подъ шеломы латинскими“ (31—32). Жуковский перевел: „Шеломы у вас латинские, под ними железные панцыри!“ (ст. 348). Пушкин подчеркивает „панцыри“ и несколько ниже на поле приписывает слово подлинника „папорзи“ и подчеркивает его. На стр. 28 книги Вельтмана Пушкин подчеркивает в древнем тексте это же самое слово, а внизу страницы пишет карандашом: „подпруги, застежки (ungula)“. В этом филологическом пояснении, видимо, контаминированы толкования, почерпнутые из словаря Палковича (II, 1441: paprček — Klaue der kleinern Thiere, копыта или когти небольших животных, лат. ungula), и перевод данного места Ганкою: „železni popruzi pod lebkami Latinskymi“ (стр. 29). В указанном месте чешского словаря вложена бумажная закладочка.4 Ср. также у Палковича: popruh — ремень, лат. cingulum; у Караджича попрезање — надевание ремня (седельного).

XXXIII. „Литва, Ятвязи, Деремела, и Половци сулици своя повръгоща“ (32). Вельтман на стр. 49 „Песни ополчению Игоря“ (прим. 44) поясняет: „Сулица — копье, пика; в Молдавском языке, в коем много слов древне-славянских, сие слово сохранилось до сего времени“. Это замечание привлекает внимание Пушкина: он отчеркивает его карандашом;

370

здесь ценным для Пушкина было, вероятно, указание на наличие в лексике древнего памятника слов, имеющихся в живой молдавской речи. О существовании слова „сулица“ в ряде славянских языков (польском, чешском и др.) Пушкин мог знать (ср. Линде, V, 465; Мурко, 570). Ср. в „Древнем сказании“, стр. 27: „корды лятцкіе сулицы Немецкіе“. В своих „Замечаниях“ Пушкин говорит (по поводу состава лексики „Слова“): „Но в Ломоносове вы не найдете ни польских... ни молдавских, ни других наречий славянских“.

XXXIV. „Нъ уже Княже Игорю, утрпѣ солнцю свѣтъ, а древо не бологомъ листвіе срони“ (32). Вельтман в комментарии к этому месту1 сопоставляет слово „утрпѣ“ с сербскими глаголами „утрапити“ — „зарыть“, „спрятать“ (Караджич, стб. 875) и „утрнути“ — оцепенеть, охладеть; отсюда он выводит толкование „настала осень, охладел свет солнца“. Это примечание отмечено Пушкиным. Повидимому, поэт не был согласен с Вельтманом; свидетельством того, что он допускал иную интерпретацию является, быть может, закладка в словаре Мурко между стб. 687—690., Из слов, поддающихся фонетико-этимологической ассоциации с лексикой древней песни здесь находится глагол „uterpeti — entbehren können (быть способным перенести лишение)“; сближение сходно с объяснением Потебни („утьрпѣ — потерпел, пострадал“) и приводит к его же истолкованию: „для Игоря померк солнечный свет“.2

В том же комментарии Пушкин выделяет полемически-отрицательной отметкой попытку Вельтмана доказать, что в древний текст надо внести исправление: „по бологомъ“ („по холмам“) вместо „не бологомъ“ („не добром“). К работе над проверкой перевода этого выражения относится, может быть, и закладка в словаре Троца (blogo, blogo mi — стб. 59). Пушкин дорожил в древнем памятнике эпическими сравнениями (сеяние горя, сеяние костей), повторяющимися, как лейтмотив, в нескольких местах поэмы; та же тема слышна и в данном месте „Слова“; ср.: „Немизѣ кровави брезѣ не бологомъ бяхуть посѣяни“ (36).

XXXV. „Непобѣдными жребіи собѣ власти расхытисте?“ (33). У Вельтмана это место переведено (стр. 31): „Не жребий ли подвигов силу вам дал?“ Пушкин подчеркивает на стр. 30 в древнем тексте слово „непобѣдными“ и делает выноску: „счастливыми“, а внизу той же страницы документирует этот перевод словами народной песни:

Ты победный добрый молодец,
Бесталанная головушка.

Эти строки (сходные с началом известной народной песни: „Ты бессчастный добрый молодец, бесталанная твоя головушка...“) вероятно принадлежат к собственным записям Пушкина. Употребление слова

371

„победный“ в значении „несчастливый“ вполне подтверждается записями позднейших фольклористов.1

При всех других толкованиях этого места получается некоторое противоречие между данной фразой и предыдущей частью обращения к Мстиславичам.2 Перевод, предложенный Пушкиным, устраняет этот семантический разрыв; при этом, повидимому, устраняется и вопросительная интонация фразы.

XXXVI. „Единъ же Изяславъ сынъ Васильковъ... притрепа славу дѣду своему Всеславу“ (33). Вельтман перевел это место так: „Собой подавил славу деда Всеслава“ („Песнь ополчению Игоря“, стр. 31). Пушкин подчеркивает на стр. 30 книги Вельтмана слово „притрепа“ и пишет на поле „утратил“. Поправка эта существенна — она сообщает четкость сопоставлению боевых заслуг обоих князей. Первоначальная редакция этой фразы в переводе Жуковского („Утишил он славу деда своего Всеслава“, ст. 374) отличалась некоторой двойственностью, как и перевод Вельтмана, т. е. она оставляла читателя в неизвестности, превзошел ли Изяслав своего деда ратными подвигами или, наоборот, — снизил его воинскую славу неудачным сражением. Любопытно, что Жуковский сам внес в свой перевод поправку, тожественную с той, которую предложил в переводе Вельтмана Пушкин, и собственноручно переделал слово „утишил“ в „утратил“.

XXXVII. „А самъ подъ чрълеными щиты на кровавѣ травѣ притрепанъ Литовскыми мечи. И схоти ю на кровать, и рек...“ (33—34). Последней фразе в переводе Жуковского соответствует стих 377: „И на сем одре возгласил он...“ Против этого стиха в писарской копии поставлен крестик, принадлежность которого Пушкину считается сомнительной.3 Однако, в экземпляре перевода Вельтмана, принадлежавшем поэту, есть отметки, сделанные Пушкиным и относящиеся как раз к этому месту песни об Игоре; они указывают на необходимость каких-то редакционных изменений. Пушкин подчеркивает в древнем тексте (стр. 30) слова „ю“ и, в предыдущей фразе, — „трава“; оба подчеркивания сделаны чернилами, как бы в один прием. Не считал ли Пушкин, что „ю“ надо рассматривать, как местоимение, относящееся к существительному „трава“? Подобное согласование находим в переводе М. Д. Деларю (1839):

Лег на кровавой траве, пораженный мечами литовцев.
Ложем избравши ее, он промолвил...
                                             (ст. 246—247).

372

С другой стороны, любопытно, что закладка между стб. 507—510 словаря Мурко может служить ключом к глаголу „s-hoditi“ — „сходиться“, „собираться“, выражающему, в некоторых контекстах, и понятие об одре смерти (фразеологический пример: leta zlovek nikdar ne bo s-hodil“ — „этому человеку уже не выздороветь“).

XXXVIII. „На седьмомъ вѣцѣ Трояни връже Всеславъ жребій о дѣвицю себѣ любу“ (35). „Любу“ переводится обычно — „милую“, „любезную“, „любимую“. Пушкин, быть может, понимал это слово как имя существительное — „жена“, „супруга“. „Всеслав кинул жребий о девице, будущей жене своей“. В пользу такого толкования говорит закладка между стлб. 163—166 словаря Мурко с подобными толкованиями.

XXXIX. „ Утръ же воззни стрикусы...“ (35). Выражение „воззни стрикусы“ иногда переводится: „вонзил шпоры“. В комментариях Вельтмана Пушкин отмечает примечение 48 (стр. 49): „Стрикусы. Вероятно, стенобитное орудие; в сербском языке стрцати — прыскать; у нас есть слово стрекать — резко ударять“. Нет оснований думать, что Пушкин в данном случае расходился с Вельтманом; указанное последним значение было ему, вероятно, уже известно из словаря Караджича, как и слово „стрцање“ („прысканье“). Может быть не случайно в т. I „Церковного словаря“ П. Алексеева1 заложена ленточкой страница, на которой находится глагол „возничати“ — „приподнять голову“; однако, для того, чтобы признать форму „воззни“ производной от этого глагола, пришлось бы предположить описку в тексте „Слова“.

XL. „Великому хръсови влъкомъ путь прерыскаше“ (36). Жуковский перевел: „К Херсоню великому волком он путь перерыскивал“ (ст. 415). Пушкин ставит против этого стиха „NB“; не согласен он и с предположением Вельтмана, что „великому хърсови“ должно означать Хозарию; поэтому против примечания 52 на стр. 50 книги Вельтмана Пушкин пишет: „один из идолов“. Кроме того на стр. 59 „Древнего сказания“ в сноске Пушкин подчеркивает слово „Хърсъ“, а также отмечает крестиками на поле строки, содержащие различные варианты наименования этого божества по Ермолаевскому и Снегиревскому спискам „Древнего сказания“ и по Лаврентьевской летописи, изданной Р. Ф. Тимковским:2 Гурс, Хурс, Хърс.

XLI. „Тому вѣщей Боянъ и пръвое припѣвку смысленый рече...“ (37). Прилагательное „смысленый“ переводится — „мудрый“, „разумный“ и т. д. Подобный перевод казался настолько соответствующим семантике оригинала, что едва ли кто-нибудь из исследователей лексики древней поэмы нашел нужным подвергнуть его всестороннему филологическому анализу. Потебня считал это выражение позднейшей глоссой к слову

373

„вещий“.1 Повидимому, иначе подошел к разрешению вопроса Пушкин. Если обратиться к стб. 635—638 словаря Мурко, отмеченным закладкой, то среди обнаруживаемых здесь слов, которые могут быть сближены с языковым материалом Игоревой песни, особо выделяются два: smishljen“ — „сочиненный“ и „smishlijevaviz“ — „поэт“, „сказочник“. В словаре Палковича (II, 2187—2188) находим: „smyslny“ — „прозорливый“, лат. „ingeniosus“; „smyslenj“ — „воображение“, „сочинение“, „вымысел“; „smyslitedlny“ — „обладающий живой фантазией, силой воображения“; в словаре Добровского (I, 142): „Dichtung“ — „mysslenje, zameysslenj“. По этим данным легко восстанавливается предполагаемая концепция Пушкина: „Боянъ смысленый“ — всё равно, что „Боян вдохновенный“или „Боян-поэт“. К этому истолкованию близок перевод Ганки („Boian... ein sinniger Seher“, стр. 76); еще ближе — перевод Эйхгофа („Boian, le chantre inspiré...“, стр. 315).

XLII. „Нъ рози нося имъ хоботы пашутъ“ (37). Жуковский сделал попытку перевести эту фразу („нося на рогах их волы нынче землю пашут“), но зачеркнул свой перевод в вместо него вписал слова оригинала (ст. 430). Пушкин обводит „нъ рози“ и „хоботы“ и делает выноску „нъ розѣ“, которую также обводит карандашом. В настоящее время это место, на основании общепринятой конъектуры, дается в исправленном чтении: „нъ розьно ся имъ хоботы пашутъ“ (но у них врознь развеваются знамена). По предположению Потебни „хоботы“ означает конские хвосты, составлявшие знамена (бунчуки) или служившие вместо лент у знамени.2

Хотя мы не знаем, как понимал это место Пушкин, однако, на основании косвенных указаний можно утверждать, что он был очень близок к новейшей интерпретации, если не предвосхитил ее целиком. Например, он первый понял, что „пашутъ“ в данном контексте значит „развеваются“. В словаре Мурко отмечен закладкой стб. 317, на котором объяснено значение глагола „pahati“ — „быстрым ходом приводить в движение воздух“, „делать ветер“, „веять“, „горделиво шествовать“. Кроме того, в „Древнем сказании“ Пушкин едва ли оставил без внимания фразу (стр. 44): „стязи ревутъ наволоченіи простирающеся, аки облацы тихо трепещущи, хоругви аки живи пашутся, а доспѣси Рускія аки воды во вся вѣтри колыблются... ловцы же шеломовъ ихъ, аки пламя огненно пашется“. На интересе Пушкина к слову „хоботы“ довольно подробно останавливается Н. О. Лернер;3 дополним его указания справкой о некоторых лексических сведениях, которые Пушкин мог почерпнуть из имевшихся у него источников. По Вячеславу Ганке:4 „choboty“ — по-древнеславянски и по-чешски — задняя, к концу суживающаяся часть или хвост чего-либо, например, рыболовной сети, луга или поля; ср. у Палковича (I, 106) и у Добровского (I, 322): „chobot“ — в

374

тех же значениях, и производные выражения: „w chobotu byti, do chobotu wehnati“ и т. п. („завязнуть“, „быть стесненным“, „теснить“).

XLIII. „Полозію ползоша только“ (43). У Жуковского: „Ползком только ползали“ (ст. 516). На стр. 57 „Древнего сказания“, в обращении князя Владимира Андреевича к Димитрию Волынцу: „что оубо ползуетъ наше стояніе, да кому хощемъ помощи?“ Пушкин подчеркивает слово „ползуетъ“; эта отметка, может быть, свидетельствует о попытке поэта установить смысловое и этимологическое сближение между формами „ползоша“ и „ползуетъ“.

_____

Работа Пушкина над языком „Слова“, над преодолением лексических трудностей памятника древней русской письменности во многих случаях, естественно, не отвечает требованиям современного научного языкознания. Но если эмпирическая схема Пушкина иногда отличается, с этой точки зрения, некоторой примитивностью и если поэт порой слишком доверяется своему методу сопоставления по семантическим и звуковым признакам, то не следует забывать, что и другие исследователи лексики „Слова“ — от Шишкова и Я. Пожарского до позднейших (Вс. Миллера, Потебни и др.) — очень часто опирались на этот же сравнительный метод. При этом в отдельных случаях интуиция и научный критерий, избранный Пушкиным, приводили его к научно обоснованным результатам, до настоящего времени никем из специалистов не достигнутым. Справедливо сказал о нем А. Н. Майков: „Пушкин угадывал только чутьем то, что уже после него подтвердила новая школа филологов неопровержимыми данными“.1 Новизна и глубина осмысления лексики „Слова“ составляют главное достоинство замечаний Пушкина Всё, что в этих замечаниях спорно или ошибочно, как и всё, что из них может быть извлечено в виде полноценного вклада в науку о „Слове“, должно быть бережно учтено советским пушкиноведением. В самих промахах Пушкина в какой-то мере отразились и его эстетические требования и направленность его мысли.

Но для всестороннего изучения мнений и догадок Пушкина необходимо и деятельное сотрудничество специалистов по древне-русской письменности. Внимание людей науки к памятнику нашего героического эпоса не ослабевает, о нем уже создана целая библиотека.2 Однако уже 85 лет прошло с тех пор, как впервые были напечатаны мысли Пушкина о „Слове“ — и до сих пор эти мысли не изучены и не оценены по достоинству никем из знатоков древней русской литературы.

_______