- 51 -

И. МЕДВЕДЕВА

ПУШКИНСКАЯ ЭЛЕГИЯ 1820-х ГОДОВ И „ДЕМОН“

Белинский писал по поводу темы демона у Пушкина: „Не будучи демоническим поэтом, Пушкин имел право и не мог не знать иногда муки сомнения: ибо этой муки совершенно чужды только натуры мелкие, ничтожные, сухие и мертвые“.1

Во время пребывания Пушкина в южной ссылке происходили события, глубоко волновавшие его: подъем, развитие и падение революционной борьбы в Европе. Он тяжело переносил свою оторванность от политической борьбы.

Здесь, лирой северной пустыни оглашая,
Скитался я в те дни, как на брега Дуная
Великодушный грек свободу вызывал2.

Между тем уже в послании к В. Л. Давыдову3 звучат, здесь же преодолеваемые, сомнения по поводу победы Неаполитанской революции:

Но те в Неаполе шалят,
А та едва ли там воскреснет...
Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет.
Ужель надежды луч исчез?
Но нет! — мы счастьем насладимся,
Кровавой чашей причастимся  —
И я скажу: „Христос воскрес“.

К 1823 г. положение в Европе выяснилось. Карбонарское движение в Италии было подавлено еще в мае 1821 г., революция в Испании разгромлена, а вождь испанских революционеров — Риего — казнен (ноябрь 1823 г.) Было подавлено революционное движение в Португалии, неудачей кончились попытки восстания во Франции. После Веронского конгресса всё замерло в тисках Священного союза, руководимого русским царем.

- 52 -

В России происходила ликвидация либеральных начинаний первых лет царствования. Побеждал реакционный мистицизм. Либеральные друзья Пушкина, вместе с ним переживавшие разочарование в своих надеждах на успех западных революций, казалось, бездействовали. Разговоры в среде будущих декабристов порою вызывали у Пушкина сомнения в реальных возможностях оппозиционных сил России. Эти настроения отразились в „Евгении Онегине“ и в медитативной лирике (целый цикл стихотворений Пушкина 1822—1823 гг.).

Настроения эти звучат с большой отчетливостью в цикле стихотворений, впервые публикуемых здесь в полном виде. Одно из этих стихотворений восстановлено из отрывков, относимых к вариантам двух разных произведений. Другое восполнено чтением не читавшихся ранее в рукописи стихов, а также двумя строфами, считавшимися отдельным стихотворением.

I

В любом современном собрании сочинений Пушкина читатель найдет шестистрофное послание „Ты прав мой друг“. Послание написано необычным для Пушкина размером — правильно чередующимися строками пяти- и четырехстопного ямба. Это единственный опыт Пушкина в данной форме.1 Адресат послания до последнего времени не был известен. Послание, казалось, носило характер традиционной унылой элегии. Юноша-поэт наслаждался жизнью, был влюблен, пировал с друзьями, его посещало вдохновение; но вот он приобретает опыт, видит жизнь в ее наготе и „всё прошло! — остыла в сердце кровь!“ Несколько странной кажется эта тема у Пушкина среди лирики 1822 г.

Для читателя-исследователя, знающего, где найти дополнения к известным текстам пушкинской лирики, предоставляется возможность в некоторых собраниях сочинений, в отделе примечаний, в виде транскрипции, в виде бессвязных набросков прочесть продолжение послания „Ты прав, мой друг“. Продолжение это даже в его бессвязности раздвигает рамки темы, делает послание глубоко содержательным, существенным для пушкинского мировоззрения, возбуждает интерес к адресату. Тема стихотворения — ничтожество „избранников молвы“, сомнение в возможности победы правды и свободы.2

Узнав продолжение, невозможно читать послание в его „сокращенном виде“. Почему же до сих пор мы не имеем полного текста послания? Обратимся к рукописям Пушкина.

- 53 -

В тетради Пушкина 1821—1823 гг., на трех листах1 разбросан черновик строфического послания „Ты прав, мой друг“. Видна большая работа над каждым стихом, иные слова густо замараны чернилами. Черновик сложный, но ясно видны пометы переноса отдельных стихов, отчетлива разбивка на правильные четверостишные строфы. Среди стихов — прозаическая запись, имеющая характер программы послания: „Ко всему была охота. Ко всему охладел. Ветреный, я стал безнадежен<?>. Теперь кого упрекну и это смешно“. 6 строф читаются довольно легко, остальные 7 — с трудом. Иные только начаты или намечены вторым или третьим стихом.

На переломе первой части послания, составляющей известные 6 строф, написано:

Разоблачив пленительный кумир
    Я вижу

Намечена строфа, которая должна стать переходом ко второй части послания. В этой намеченной строфе повидимому заключается главный момент сомнения всех редакторов, не решавшихся дать полный текст послания. Правда, некоторые из дальнейших строф тоже не полны, некоторые взаимно исключают друг друга, и требуется внимательный анализ для отбора и заполнения пропущенного в стихе, из наличных вариантов. Но всё это гораздо более разрешимо, чем заполнение разрыва в самом начале второй части послания.

В той же самой тетради, на 19 листов раньше2 наброска послания, находится черновик трех четверостиший, известных читателю в качестве стихотворений 1821 г.

Красы лаис, заветные пиры
    И клики радости безумной,
И мирных муз минутные дары,
    И лепетанье славы шумной...

Разоблачив пленительный кумир,
    Я вижу призрак безобразный...
Но что ж теперь тревожит хладный мир
    Души бесчувственной и праздной?

Любил мечту и славу и любовь  —
    И многому я в жизни верил,
Когда еще кипела в седце кровь
    И сам с собой я лицемерил.

Размер строф и их тема не вызывают никакого сомнения — перед нами куски послания „Ты прав, мой друг“. Анализ основного черновика дает возможность даже определить время, когда Пушкин, оставив листы 55—57-й своей тетради и, повидимому, вообще прервав работу, затем

- 54 -

вновь начал набрасывать строфы послания, открыв тетрадь на первом попавшемся свободном листе. Перерыв этот заметен в рукописи после строфы, оканчивающейся стихом:

Очарованьем, упоеньем

После этого в рукописи небольшой пробел, отмеченный звездочкой, и цитированный выше прозаический набросок (программа). Такое перебрасыванье черновика работы из одной части тетради в другую и даже из тетради в тетрадь, как известно, постоянно производилось Пушкиным. В следующей стадии работы он собирал и ставил на места разрозненные части произведения. В данном случае — стихотворение не было закончено.

Первый раз в печати отдельные строфы послания П. В. Анненков поместил в „Материалах для биографии А. С. Пушкина“1 (строфы 1-ю, 3-ю, 5-ю, и 6-ю). Его пополнил В. Е. Якушкин в „Описании рукописей Пушкина“,2 напечатав и строфы 4-ю, 6-ю, 8-ю, 9-ю, 10-ю, 11-ю, 14-ю, а также отдельно от послания, как самостоятельные наброски, три строфы: „Красы лаис, заветные пиры“ и следующие.

Первым редактором, установившим связь текстов обоих автографов, был Л. Н. Майков. В „Материалах для академического издания сочинений А. С. Пушкина“3 он указал на то, что строфы „Красы лаис, заветные пиры“ и следующие „повидимому принадлежат к той же пьесе, или составляют вариант к ней“. Попытку объединить все строфы двух автографов сделал П. А. Ефремов в томе примечаний, добавлений и поправок к изданию сочинений Пушкина 1905 г.4 К довольно полному тексту основного автографа он механически присоединил указанные Майковым три строфы. Однако в старом академическом издании собраний сочинений Пушкина5 послание опять появилось в основном тексте в прежнем „сокращенном“ виде, а злополучные три строфы помещены как отдельное произведение. Семь строф из тринадцати приведены редактором в примечании и даны в форме неудобочитаемой транскрипции. Следующую попытку вновь объединить строфы послания сделал Брюсов в издании сочинений Пушкина 1920 г.6 Под общим заглавием „Наброски элегий“, самим заглавием сняв с стихотворения характер послания, Брюсов дал всю сумму строф в произвольном порядке, присоединив к ним еще и наброски другого стихотворения, о котором мы будем говорить ниже. Заслугой Брюсова, по сравнению с его предшественником Ефремовым, является решение задачи с начатой в черновике послания

- 55 -

строфой „Разоблачив пленительный кумир“. Брюсов поставил на место зачина строфы — вполне доработанную и явно предназначавшуюся в это место строфу из числа трех отбившихся. Редакторы последних советских изданий собраний сочинений Пушкина, учитывая отсутствие точных указаний Пушкина, отказались от печатания „сводного“ текста послания.

Вопрос о послании решается в связи с юбилейным академическим изданием „Собрания сочинений“ Пушкина. Анализ черновиков, произведенный для этого издания, дает возможность, кроме чтения отдельных стихов и восстановления строфы „Разоблачив пленительный кумир“, поставить на место и первую из отбившихся трех строф1 — „Красы лаис, заветные пиры“. В результате возможно реконструировать большое 14-строфное послание, хотя и незаконченное в целом и недоработанное внутри отдельных строф:

Ты прав, мой друг, напрасно я презрел
    Дары природы благосклонной.
Я знал досуг, беспечных муз удел
    И наслажденья лени сонной,

Красы лаис, заветные пиры
    И клики радости безумной,
И мирных муз минутные дары
    И лепетанье славы шумной,

Я дружбу знал — и жизни молодой
    Ей отдал ветреные годы,
И верил ей за чашей круговой
    В часы веселий и свободы —

Я знал любовь не мрачною [тоской]
    Не безнадежным заблужденьем,
Я знал любовь прелестною мечтой
    Очарованьем упоеньем —

Младых бесед оставя блеск и шум,
    Я знал и труд и вдохновенье.
И сладостно мне было жарких дум
    Уединенное волненье.

Но всё прошло! — остыла в сердце кровь,
    В их наготе я ныне вижу
И жизнь и свет и дружбу и любовь,
    И ранний опыт ненавижу.

Свою печать утратил резвый нрав,
    Душа час от часу немеет,
В ней чувства нет. Так легкий лист дубрав
    В ключах кавказских каменеет.

- 56 -

Разоблачив [пленительный] кумир,
    Я вижу призрак безобразный...
Но что ж теперь тревожит хладный мир
    Души бесчувственной и праздной?

Ужели он казался прежде мне
    Столь величавым и прекрасным,
Ужели в сей позорной глубине
    Я наслаждался сердцем ясным!

Что ж видел в нем безумец молодой,
    Кого любил к чему стремился,
Кого ж, кого возвышенной <душой>
    Боготворить не постыдился!

Я говорил пред хладною толпой
    Языком Истины свободной,
Но для толпы ничтожной и глухой
    Смешон глас сердца благородный.

Я замолчал
    ...............
И встретил я то малое число
    ...............

[Встречались мне наперсники молвы],
    [Но что в избранных] я увидел,
Ничтожный блеск одежд
    ...............

Везде ярем, секира иль венец,
    Везде злодей иль малодушный,
Тиран                                     льстец,
    Иль предрассудков раб послушный.

Глубокое содержание темы послания останавливает внимание читателя на адресате. Сейчас адресат М. А. Цявловским установлен1 — это „первый декабрист“, кишиневский собеседник Пушкина, Владимир Федосеевич Раевский. Послание Пушкина является ответом на стихотворение арестованного Раевского2 „Певец в темнице“.

Тема „разочарования“ у Пушкина заменяется проблемой отношения к людям и политической борьбе. Здесь в наброске послания — тема конфликта поэта и толпы. Толпа — это „избранники молвы“, „ничтожный блеск“ которых обманул вдохновенного проповедника „правды и свободы“, говорившего с ними „языком души“. В последних строфах послания — зерно темы „политической басни“ — „Свободы сеятель пустынный“.

- 57 -

Послание не было доработано Пушкиным. Тогда же им овладела идея иного воплощения волнующей его темы. Приблизительно в то же время (в самом начале 1823 г.) Пушкин начал работать над стихотворением, которое целиком до настоящего времени не было известно читателю. Отдельные куски его в качестве вариантов к двум известным стихотворениям 1823 г. печатались в некоторых полных собраниях сочинений лишь в отделе примечаний.

Ниже даем попытку конструирования из этих разрозненных, но внутренне единых фрагментов одного целостного замысла.

Пушкин писал это стихотворение в черновой тетради,1 той самой, где шла работа над планами исторической поэмы о Владимире и Мстиславе, набрасывались стихи к „Братьям разбойникам“ и „Бахчисарайскому фонтану“, где находится окончательно не прочтенная до сих пор, по неразборчивости имен, запись „Только революционная голова, подобная...“ Рядом с этой записью расположен черновик на трех листах.2

Первые три наброска его сделаны карандашом. Первый представляет собой, повидимому, зачин стихотворения, — в нем — тема 10-й и 11-й строф послания „Ты прав, мой друг“, тема веры в „избранников молвы“:

Бывало в сладком ослепленье
Я верил избр<анным> душам,
Я мнил — их тай<ное> рожденье
Угодно [властным] небесам.
На них указывало мненье,
Едва приближился я к ним...3

Этот набросок-вступление оставлен Пушкиным. Он начал работать над основной частью темы. По ходу работы можно предполагать, что в послании „Ты прав, мой друг“ Пушкин не был удовлетворен поэтическим воплощением темы разочарования. В самом деле, момент, когда человек, „мучимый противоречьями существенности“,4 теряет веру в торжество истины и необходимость борьбы, т. е. самый острый момент темы, является быть может самым слабым в послании. Пушкин нашел способ наиболее действенного изображения этого душевного состояния. Он пошел по пути поэтической конкретизации. Так родился образ демона в лирике Пушкина.

В следующем, втором карандашном наброске черновика — первые стихи о демоне:

Мое спокойное незнанье
Строптивый демон возмущал,

- 58 -

И я его существованье
С своим невинным сочетал.
Я видел мир его глазами1

В третьем карандашном наброске, дающем незначительный вариант четырех стихов предыдущего, следуют стихи:

Непостижимое волненье
Меня к лукавому влекло
И я желал
И разгадать добро и зло2

Текст стихотворения занимает середину листка до низу, и начиная со стиха „Паситесь мудрые народы“ переходит на поля, сперва справа (два стиха в трех разных редакциях) и затем слева. Окончательная последовательность замыкающих стихов, повидимому, достигнута не сразу.

Гипотеза о двух независимых набросках совершенно отпадает. Между тем эта ошибочная гипотеза, возникшая из сопоставления не до конца прочитанного текста отдельных строк с двумя известными стихотворениями, определяла отношение к черновику прежних исследователей. Автограф неделим. Вот как он может быть реконструирован в его полном виде:

Бывало в сладком ослепленье3
Я верил избр<анным> душам,
Я мнил — их тай<ное> рожденье
Угодно властным небесам,
На них указывало мненье,
Едва приближился я к ним
                            ———
[Души] беспечное незнанье
[Строптивый] демон возмут<ил>
И он мое существованье
10 С сво<им> навек соединил.
Я стал взирать [его глазами],
Мне жизни дался бедный клад,
С его неясными словами
Моя душа звучала в лад.
Взглянул на мир я взором ясным
И [усмехнулся] в тишине;
Ужели он казался мне
Столь величавым и прекрасным?
Чего мечтатель молодой,
Ты в нем искал, к чему стремился,
20 Кого восторженной <душой>  —
Боготворить не устыдился?
[И взор я бросил на] людей,
Увидел их надменных, низких,

- 59 -

Жестоких, ветренных судей,
Глупцов, всегда злодейству близких.
Пред боязливой их толпой.
[Подкупленной, тупой], холодной,
[Смешон] [глас] правды благо<родно>й,
Напрасен опыт вековой.
30 Паситесь мудрые народы,
К чему спасенья вольный клич,
Стадам не нужен дар свободы,
Их должно резать или стричь,
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками [да бич].

Вступление, как уже было сказано, повторяет тему двух строф послания „Ты прав, мой друг“. Дальше Пушкин вводит образ демона. Он не останавливается на его характеристике, она очень коротка: строптивый (в вариантах „лукавый“) демон, „неясными словами“ объясняет поэту ничтожество мира, „разоблачает“ „пленительный кумир“. Дальше Пушкин вновь возвращается к теме послания, к характеристике „избранников толпы“, и заканчивает стихами:

„Паситесь мудрые  народы“  и  т.  д.

Написав эти концевые пять стихов, Пушкин, очевидно, остался доволен только ими, как наиболее сильными. Тогда же он, повидимому, переписал их и как законченное стихотворение показал или переслал некоторым из друзей. Что дело происходило именно так, можно судить по наличию этих стихов как цельного произведения в списках и рукописных сборниках того времени. Стихотворение это мы находим в тетрадях Вяземского и Каверина, а также в одном из донесений жандармского полковника И. П. Бибикова Бенкендорфу:1 “Je joins ici des vers qui circulent même en province et qui vous prouveront qu’il y a encore des malveillants“.2

Дальше следует несколько испорченный текст:

Паситесь русские народы,
Для вас не внятен славы клич,
Не нужны вам дары свободы, —
Вас надо резать — или стричь.

Тема разочарования — расслоилась на две. Одна из них — тема демона, проблема „вечных вопросов“, становление человеческой личности, другая — тема политического скептицизма.

Обе эти темы волновали Пушкина и заставляли искать форм для их воплощения. В конце 1823 г. Пушкин реализовал свою лирическую

- 60 -

тему в „Демоне“ и стихотворении „Свободы сеятель пустынный“. Но прежде чем были созданы эти вещи, происходил процесс сложный и в высшей степени любопытный. Пушкин пытался ассимилировать лирические замыслы в большом, центральном своем произведении.

II

Генеалогия Онегина ведется от „Кавказского пленника“. О своем первом разочарованном герое, пленнике, Пушкин писал: „Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19 века“.1 Пушкин был недоволен созданным характером: „Пленник зелен“ — писал он Бестужеву позднее,2 а в 1830 г. уже прямо говорил: „Кавказский пленник первый неудачный опыт характера, с которым я насилу сладил“.3 Чаадаев обвинял Пушкина в том, что его пленник недостаточно blasé.4 По поводу этого замечания Чаадаева Пушкин писал Вяземскому:5 „Чедаев по несчастью знаток по этой части“. Выражение „по несчастью“ достаточно характеризует отношение Пушкина к одной из основных черт романтического характера. Это было незадолго до начала работы над „Евгением Онегиным“. Пушкина продолжал занимать всё тот же характер молодого человека XIX в.

Характер создавался на фоне его европейских прототипов в лице байроновских разочарованных героев, „Адольфа“ Бенжамена Констана, „Рене“ Шатобриана и многочисленных демонических героев „ужасных“ романов, каковы „Монах“ Льюиса, „Мельмотт Скиталец“ Матюрина и др. Онегин был задуман, как герой, гораздо больше blasé, чем „пленник“, но отношение Пушкина к этой черте героя существенно изменилось. Онегин должен был стать в ряд с героями европейского романа, следовательно и ему надлежало носить черты демонизма. Однако ему прежде всего надлежало быть русским характером, органически связанным с русской действительностью.

Онегин, сын своего века и собрат европейского демонического героя, генетически в ряде черт связан с образом демона, чуть намеченным в стихотворении „Бывало в сладком ослепленье“.6 Скука, как результат скептического восприятия мира и общества, язвительные речи,

- 61 -

роль соблазнителя — вот свойства Онегина, являющиеся читателю с первых строк романа.

Онегин — „искуситель роковой“. Для влюбленной Татьяны становится мучительный вопрос — добро или зло олицетворяет ее идеал:

Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или неверный искуситель
Мои сомненья разреши.1

Сон Татьяны, в котором она среди пирующих бесов узнает Онегина, психологически оправдывается ее размышлениями о загадочном характере героя.

Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль вечный жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар.2

Тема Онегин — демон может быть усмотрена и в так называемых лирических отступлениях романа, в строфах, посвященных дружбе Пушкина и Онегина.3

Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.4

Дружба эта должна была превратиться в неразрывный союз, с превосходством Онегина. Об этом свидетельствует набросок черновой строфы 2-й главы, долгое время числившейся вариантом „Демона“:

Мне было грустно, тяжко, больно,
Но, одолев меня в борьбе,
Он сочетал меня невольно
Своей таинственной судьбе  —
Я стал взирать его очами,
С его печальными речами
Мои слова звучали в лад.5

Последние стихи, как видим, перенесены Пушкиным в Онегинскую строфу из стихотворения „Бывало в сладком ослепленье“.

- 62 -

В предисловии к I главе „Евгения Онегина“ Пушкин писал, что глава „в себе заключает сатирическое описание петербургской жизни молодого русского, в конце 1819 года“. Это писано в 1824 г. Тогда же, в письме к брату, Пушкин высказал по поводу „Евгения Онегина“ как бы нечто противоположное. Он писал:1 „Не верь Н. Раевскому, который бранит его — он ожидал от меня романтизма, нашел сатиру и цинизм и порядочно не расчухал“. Через год, в ответе Бестужеву на его письмо с критикой романа, Пушкин уже решительно восклицал: „Где у меня сатира? о ней и помину нет в «Евгении Онегине». У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатире. Самое слово сатирический не должно бы находиться в предисловии“.2 Как понять противоречивость этих высказываний? Повидимому, называя сатирическим описание жизни Онегина, Пушкин имел в виду некоторую примесь иронии и в описании петербургского света, в характеристике самого героя и других действующих лиц романа. Между тем критика готова была понимать весь роман как сатирический, что и возмущало Пушкина.

Именно демонизм, разочарованность Онегина с самого начала даны Пушкиным иронически. В последующих главах демонизм Онегина становится чертой, приписываемой ему фантазией Татьяны.

Дав в первой главе, а отчасти и разбросав по другим главам3 демонические признаки модного разочарованного героя, Пушкин по ходу движения романа постепенно снимает с него маску разочарованного скептика-демона. Онегин знакомится с Ленским. В беседах с ним он поддается если не силе его страстной аргументации, то обаянию его искренности, свежести его чувств.

Он охладительное слово
В устах старался удержать4

Тот самый Онегин, который со скучающим видом высмеивал любовный идеал Ленского, восклицая: „Поверь — невинность это вздор“,5 — не хочет „обмануть“ „доверчивость души невинной“.

Наконец, сама Татьяна, не переставшая и после исчезновения своего героя мучиться загадкой его личности, начинает сомневаться в подлинности демонических черт Онегина:

Сей демон6 милый и опасный
Созданье ада иль небес,

- 63 -

Сей ангел, сей надменный бес —
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще.1

Последним наиболее сильным аргументом против псевдодемонизма Онегина Пушкин делает его вспыхнувшую страсть к Татьяне. Влюбленность Онегина наделена чертами юношеской робости:

С ней речь хотел он завести
И — и не мог...

Насколько жизнь и наблюдения подсказывали Пушкину разоблачение демонизма своего героя, можно судить по тому, как подобная маска снималась с реальных современников Пушкина. Особой печатью демонизма был отмечен, как известно, приятель Пушкина Александр Раевский, называемый Мельмотом и пушкинским демоном. Пушкин долго был под обаянием скептического ума Раевского. Наблюдая его в Одессе, Пушкин мог убедиться, в какой мере этому отрицателю были свойственны вполне человеческие заблуждения и страсти. С. Г. Волконский писал Пушкину:2 „Неправильно вы сказали о Мельмоте, что он в природе ничего не благословлял, прежде я был с вами согласен, но по опыту знаю, что он имеет чувства дружбы — благородными и неизменными обстоятельствами“.

Остатки шифрованной X главы „Онегина“, как известно, приоткрывают предполагаемую судьбу героя. Онегин — один из тех молодых людей, которые были связаны с революционной молодежью 1820-х годов.

Либеральные настроения Онегина проскальзывают в разных местах романа. Такова строфа, в которой Пушкин описывает деревенские „реформы“ Онегина. Таковы разговоры с Ленским на темы столь характерные для декабристского круга молодежи: „о вековых предрассудках“, о „договорах минувших племен“, о „добре и зле“.

В черновых строфах мировоззрение Онегина дано более отчетливо. Отчасти это объясняется цензурными условиями. Вместо стиха „В своей глуши мудрец пустынный“ и сл.3 в черновике было:

Свободы [сеятель пустынный]
Ярмо он барщины старинной
Оброком легким заменил.4

- 64 -

В той же черновой редакции романа изложено идеологическое credo Онегина:

Не думал, что добро, законы,
Любовь к отечеству, права
Для оды звучные слова,
Но понимал необходимость...1

Однако, колеблясь в той доле скептицизма, которой надлежало быть в характере Онегина, Пушкин, в беловой редакции той же II главы, в соответствующей строфе изменил существо взглядов своего героя. Он оставил за ним черты лишь идеологической терпимости и даже уважения к тем, кто призван был к проповеди высоких идей, хоть Онегин и думал,

...что добро, законы
Любовь к отечеству, права
Одни условные слова.2

В окончательном тексте, в котором строфа об идеологии Онегина вовсе выпущена, мера скептицизма осталась примерно той же, что и в беловой редакции главы. Скептицизм Онегина, его эгоистическая программа жизни, основанные на его прошлом опыте и былых увлечениях, прямо соприкасаются с темой идеологической разочарованности, выраженной Пушкиным в последних строфах послания и стихах „Паситесь мудрые народы“. И так же как эти лирические создания Пушкина, как мы увидим далее, далеко не свидетельствуют об отказе поэта от вольнолюбивых идей, так и скептицизм Онегина отнюдь не противоречит догадкам о его близости к декабристскому кругу.

Связь с „Евгением Онегиным“ в работе Пушкина над двумя лирическими темами (темой демона и темой политического скептицизма) отчетливо устанавливается черновиками главы романа. На лл. 24—30 черновой тетради3 писаны строфы о деревенской жизни Онегина, его знакомстве с Ленским и разговорах двух друзей. На первом из указанных листов, в строфе IV, Пушкин впервые написал уже цитированный начальный стих будущего стихотворения „Свободы сеятель пустынный“. Стих этот, ассоциирующийся с евангельской притчей о сеятеле, подсказал Пушкину неожиданную интерпретацию его старой темы. На следующем листе4 тетради он набросал свое „подражание басни умеренного демократа И<исуса> Х<риста>,5 остановившись на стихе „Благие мысли и труды“. После этого стиха в черновике едва разборчивая запись: „Пасит м“, что, конечно, означает перенос сюда стихов „Пасит<есь> м<удрые народы>“ и следующих. Любопытно, что создание

- 65 -

политической „басни“ Пушкина совпадает во времени с работой над строфой романа, выражающей политический скептицизм Онегина. Все шесть листов черновика могли быть заполнены в один день.

В той же II главе в самом ее конце сделан набросок строфы „Мне было грустно, тяжко, больно“, являющийся переработкой темы демона из стихотворения „Бывало, в сладком ослепленье“. Лирическое отступление с образом демона-Онегина должно было занять место среди тех же самых строф о разговорах Онегина и Ленского. Строфа начата непосредственно за отброшенной, где Владимир „Со вздохом и потупя взор“1 слушал как Евгений развенчивал его любимых поэтов. В самом конце черновика главы Пушкин набросал три почти законченные четверостишия:

Мою задумчивую младость
Он для мечтаний охладил
Я [неописанную] сладость
В его беседах находил

Я стал взирать его очами
[Открыл] я жизни бедный клад
<С его печальными речами>
<Мои слова звучали в лад>2

В замену прежних заблуждений
В замену веры и надежд
[Отверженных] [без сожалений]
Для легкомысленных невежд.

Набросок свидетельствует об отказе присоединить лирическую тему демона к строфам романа. Стихи „Мою задумчивую младость“ — есть первый вариант Пушкинского „Демона“.

В „Разговоре книгопродавца с поэтом“3 — произведении, написанном в качестве предисловия к „Евгению Онегину“, звучит та же тема скептицизма, но уже в совершенно иной функции. Поэт раскаивается в мечтах и восторгах своей молодости:

Мне стыдно идолов моих.
К чему, несчастный, я стремился?
Пред кем унизил гордый ум?
Кого восторгом чистых дум
Боготворить не устыдился?

- 66 -

Эти пять стихов — есть переработка стихов 19—22-го стихотворения „Бывало, в сладком ослепленье“:

Чего мечтатель молодой
Ты в нем искал, к чему стремился
Кого восторженной <душой>
Боготворить не устыдился?

В VI главе романа, неоднократно разрабатывавшего тему „бездушных гордецов“, в строках:

Среди лукавых, малодушных,
Шальных, балованных детей,
Злодеев и смешных и скучных,
Тупых, привязчивых судей...1

находим мы и тему стихотворения „Бывало, в сладком ослепленье“:

И взор я бросил на людей:
Увидел их, надменных, низких,
Жестоких, ветренных судей
Глупцов, всегда злодейству близких и т. д....

От послания и стихотворения „Бывало, в сладком ослепленье“, после создания „Сеятеля“ и „Демона“ оставалась элегическая тема разочарованности. Сама по себе эта тема была неинтересна Пушкину 1823 г.

Но удачные стихи он пытался сохранить. Так, ввел он в „Альбом Онегина“ строфу послания „Ты прав, мой друг“. В послании:

Свою печать утратил резвый нрав,
    Душа час от часу немеет,
В ней чувства нет. Так легкий лист дубрав
    В ключах кавказских каменеет.

В черновике „Альбома Онегина“:

Я видел: легкий лист дубрав
В ручьях кавказских каменеет.
Не так ли резвый <?> нрав
В волненьи общества мертвеет.2

В беловой рукописи „Альбома Онегина“:

Цветок полей, листок дубрав
В ручье Кавказском каменеет.
В волненьи жизни так мертвеет
И ветренный и нежный нрав.3

- 67 -

III

1 декабря 1823 г. Пушкин послал в письме А. Тургеневу свое новое стихотворение „Свободы сеятель пустынный“. Оно следовало в письме после не пропущенных цензурой строф „Наполеона“ и сопровождалось замечанием: „Я закаялся и написал на днях подражание басни умеренного демократа И<исуса> Х<риста> (Изыде сеятель сеяти семена своя)“.

Тема „Сеятеля“ претерпевала ряд изменений. Зародыш темы — в послании „Ты прав, мой друг“. Там политический скептицизм последних строф в соединении с личной разочарованностью звучал резче. Также звучат и 6 последних стихов, в стихотворении „Бывало, в сладком ослепленье“ —  это заключительный аккорд лирической темы „разочарования“. Но вот, отбросив 30 стихов, Пушкин оставляет последние 6, и они внезапно приобретают характер политической эпиграммы. Делается вполне понятным их хождение в многочисленных списках и интерес к ним жандармов.

„Сеятель“ — стихотворение, вобравшее в себя элемент политической эпиграммы и темы „разочарования“. Оно сложно. Образ сеятеля придает ему трагический оттенок. Горечь скептических стихов свидетельствует о глубокой ненависти и к „ярму“ и к „бичу“. В стихотворении под маской скептической философии — тема обличительная. Эго почти политический памфлет. Как бы прямым продолжением скрытой в басне темы являются строфы стихотворения „Недвижный страж дремал“.1 Вспомним такие стихи, как:

От сарскосельских лип до башен Гибралтара:
          Всё молча ждет удара,
Всё пало — под ярем склонились все главы.2

И после строфы о революционных бурях, промчавшихся по Европе, стихи:

Давно ль — и где же вы, зиждители свободы?
Ну что ж? витийствуйте, ищите прав природы,
Волнуйте, мудрецы, безумную толпу  —
Вот кесарь — где же Брут? О грозные витии,
          Целуйте жезл России
И вас поправшую железную стопу.3

Скептицизм „Сеятеля“ мог казаться правительству одним из выражений революционной пропаганды. Пушкин не мог и думать о напечатании своего стихотворения; впервые его опубликовал за границей Герцен.4

- 68 -

В середине декабря 1823 г. Пушкин написал стихотворение „Демон“. Образ „лукавого“ или „строптивого“ совратителя-демона был впервые намечен Пушкиным летом того же года. В стихотворении „Бывало, в сладком ослепленье“ демон открывает „ослепленному“ юноше глаза на ничтожество мира, человеческого общества, человеческих кумиров:

Я стал взирать его глазами
Мне жизни дался бедный клад,
С его неясными словами
Моя душа звучала в лад
Взглянул на мир я взором ясным
И усмехнулся в тишине;
Ужели он казался мне
Столь величавым и прекрасным?

В начале декабря 1823 г., когда эта тема, отчасти поглощенная романом, — кристаллизовалась в окончательной форме политических стихов „Сеятеля“, Пушкин стал работать и над окончательным воплощением образа своего демона в лирике. Тогда был сделан первый набросок, являющийся как бы развитием стихов 7—18-го стихотворения „Бывало, в сладком ослепленье“.

После строфы:

В замену прежних заблуждений
В замену веры и надежд
[Отверженных] [без сожалений]
Для легкомысленных невежд

повидимому, должны были следовать строфы о скептическом миросозерцании поэта. На этом набросок обрывается.

Сопоставление стихов 7—18-го стихотворения „Бывало, в сладком ослепленье“ и цитированного наброска с самим „Демоном“ убеждает в любопытной эволюции образа демона в творческой работе Пушкина.

Демон, очерченный более явственно, утратил свои романтические черты. В новом демоне черты „злобного“ мелкого, раздраженного беса. Белинский назвал его „демоном средней руки“,1 „из самых нечиновных“,2 утверждал что это „демон не из самых опасных, и что это скорее чертенок, нежели чорт“,3 таким и хотел его видеть Пушкин:

Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасное мечтою,
Он вдохновенье презирал.
Не верил он любви, свободе.

- 69 -

Со своим лирическим демоном Пушкин проделал то же самое, что с демоническим характером героя своего романа.

Генезис образа демона в творчестве Пушкина требует особого исследования и прежде всего сопоставления с демоническими героями и демонами мировой литературы.

Предлагаемый анализ образа демона, взятого как воплощение скептических настроений, как конкретизация „разочарования“, — лишь часть этой темы. Но мы обязаны все-таки вспомнить одно имя, упомянутое Пушкиным в его позднейшей заметке о „Демоне“. В заметке этой Пушкин пишет: „Недаром великий Гете называет вечного врага человечества духом отрицающим“, и Пушкин не хотел ли в своем „Демоне“ олицетворить сей дух отрицания или сомнения?

Заметка писалась, очевидно, в 1827 г.

Вероятно, Пушкин знал отрывки из трагедии Гете еще в лицейские времена и во всяком случае до отъезда на юг. Повидимому, когда создавался „Демон“, Пушкин помнил о Мефистофеле, ибо Гетевская интерпретация „духа отрицающего“ была ближе ему, уходящему от байронизма, чем образ Люцифера или Манфреда. Какими-то чертами своего злобно-клеветнического характера демон подобен Мефистофелю. Этим, повидимому, и ограничивается возможная связь образов.

IV

Молодой Пушкин отдал дань модному жанру так называемой унылой элегии. Типичны в этом отношении его элегии: „Уныние“ (1816), „Желание“ („Медлительно влекутся дни мои“, 1816), „Месяц“ (1816) и др.

Аналогичные элегии начала 1820-х годов, хотя и включают в себя спорадически тему уныния, уже мало похожи на ранние подражания Мильвуа. В годы появления в литературе первых элегий Баратынского для Пушкина вопрос о чисто элегическом жанре был уже решен. Восторженно приветствуя нового поэта и ставя его элегии выше своих, Пушкин как бы освобождает в поэзии свое место элегика. Медитации на темы о смерти и уходящей молодости периода ссылки не могут уже быть причислены к чисто элегическому жанру. Пушкин ищет и постоянно находит в лирике новые функции и формы для традиционных тем.

В 1824 г. в предисловии к I главе „Евгения Онегина“ Пушкин писал, что его „справедливо будут осуждать за некоторые строфы,1 писанные в утомительном роде новейших элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие“. Ни одна из строф I главы романа не может быть всерьез приравнена к модному жанру унылых элегий, вроде „Бдения“

- 70 -

или „Уныния“ Баратынского. Пушкин имел в виду в „Евгении Онегине“ не элемент традиционной элегии, а „унылые“ настроения, которыми овеяны некоторые строфы лирических отступлений и разочарованный скептицизм своего героя. Кюхельбекер в своей статье (об элегии) объявлял войну „русскому байронизму“, вводившему в оборот темы разочарования, скепсиса, уныния. В этом плане Кюхельбекер осудил „Кавказского Пленника“, самый характер разочарованного героя. Не одобрял он и „Демона“, который, по его мнению, „не проистек из души самого поэта...“1 Может быть именно полемическим задором врагов унылой элегии объясняется то, что Пушкин, как бы нарочно, дразня их, употребляет в „Евгении Онегине“ самые ходовые эпитеты и формулы традиционно элегического лексикона, вроде: „Исчезло счастье юных лет“, „И о былом воспоминать“, „увядшее сердце“, „чуждый свет“, „печальный глас“ и др. Между тем именно в романе Пушкин резко выступает против установившейся традиции разочарованных героев и в то же время совершает сложный эксперимент с элегической темой разочарования, дающей самые неожиданные и новые результаты. Для Пушкина отказ от традиционно-элегического жанра связан с необходимостью создания новых видов поэзии.

Еще в 1820 г. в стихотворении „Погасло дневное светило“, Пушкин экпериментирует с традиционно-элегической темой уныния и уже тогда выходит победителем в своем опыте. Другим опытом в этом же роде является цикл демонстрируемых нами стихотворений 1822—1823 гг.

Совершенно не случайно в период возникновения темы „разочарования“ в ее новой философской трактовке Пушкин обращается к сцене из „Фауста“ Гете — „Пролог в театре“. Эпиграф из „Пролога“ „Gib meine Jugend mir zurück!“ был выбран Пушкиным к „Кавказскому Пленнику“, снят оттуда и переставлен к наброску стихотворения „Таврида“ 1822 г. „Таврида“ — лирическое воспоминание, но уже в первых стихах звучат какие-то нотки будущей темы „разочарования“. Нет сомнения, что Пушкин выбрал эпиграф, читая весь „Пролог“ и остановившись на всей теме монолога поэта об утраченной молодости. Гетевский поэт или, вернее, сам Гете, жалея о прошлом, восклицает:

So gib mir auch die Zeiten wieder,
Da ich noch selbst im Werden war,
Da sich ein Quell gedrängter Lieder
Ununterbrochen neu gebar...
.................
Ich hatte nichts und doch genug
Den Drang nach Wahrheit und die Lust am Trug.
Gib ungebändigt jene Triebe,
Das tiefe schmerzenvolle Glück,

- 71 -

Des Hasses Kraft, die Macht der Liebe,
Gib meine Jugend mir zurück!1

Ламентация Гете об утрате „неукротимых желаний“, потребности бороться, „сильно ненавидеть“ и „сильно любить“ — созвучны Пушкину.

Кроме эпиграфа, выбранного из „Пролога в театре“, Пушкин воспользовался и самой идеей пролога в своем „Разговоре книгопродавца с поэтом“, предназначенном стать прологом к роману „Евгений Онегин“.

Омертвелую традицию унылого воспоминания о былом — еще в послании „Ты прав, мой друг“ — Пушкин обновил новым содержанием.

В стихотворении „Бывало, в сладком ослепленье“ Пушкину хотелось конкретизировать то душевное состояние человека, которое назвал он в своем плане „разочарованным“ и которое дал в послании описательно. Отсюда — образ демона. Однако и в послании „Ты прав, мой друг“ и в стихотворении „Бывало, в сладком ослепленье“ еще существуют элементы темы „погибшей молодости“ в ее традиционной элегической функции. Это не удовлетворяет Пушкина. Он ищет способа дать ту же тему в ином, новом повороте и достигает этой цели в первых стихах „Демона“.

Пушкин ищет такого воплощения темы, в котором запечатлелась бы самая внутренняя борьба, противоречия чувств и идей. „Демон“ и „Свободы сеятель пустынной“ решают эту проблему.

_________

Сноски

Сноски к стр. 51

¹ В. Г. Белинский. „Сочинения Александра Пушкина“. Статья пятая. Л., ГИЗ, 1937, стр. 281—282.

² „К Овидию“ (1821), ст. 99—101.

³ „В. Л. Давыдову“ (1821), ст. 53—60.

Сноски к стр. 52

¹ Любопытно, что тем же размером (то же как единственный опыт) написана дума Рылеева „Борис Годунов“. Она была напечатана в „Полярной звезде“ на 1823 г. (книжка появилась в конце 1822 г, но Пушкин мог знать думу и раньше).

² На политическое содержание этих набросков было обращено внимание Б. Мейлахом в его статье „Новое о политической эволюции Пушкина“ („Литературная газета“, 1936, 5 июля, № 38).

Сноски к стр. 53

¹ Тетрадь Всесоюзной Библиотеки им. В. И. Ленина, № 2365, лл. 55—57.

² Там же, л. 36.

Сноски к стр. 54

¹ Т. I, изд. Анненкова, 1855, стр. 88—89.

² „Русская Старина“, т. XLII, 1884, стр. 95 и 104—105.

³ Изд. 1902, стр. 176.

⁴ Т. VIII, стр. 188—190.

⁵ Т. III, ред. В. Е. Якушкина и П. О. Морозова, 1912, стр. 102—107.

⁶ Т. I, стр. 187—189.

Сноски к стр. 55

¹ Третья строфа — „Любил мечты и славу и любовь“ — является вариантом строфы основного автографа „Но всё прошло!  — “

Сноски к стр. 56

¹ См. выше работу М. А. Цявловского „Стихотворения Пушкина, обращенные к В. Ф. Раевскому“.

² Раевский был арестован в Кишиневе 6 февраля 1822 г. „Певец в темнице“ датируется этим же годом.

Сноски к стр. 57

¹ Тетрадь № 2366 Всесоюзной Библиотеки им. В. И. Ленина.

² Там же, лл. 40 об. — 42.

³ Там же, л. 40 об.

⁴ Заметка Пушкина о стихотворении „Демон“ 1827 г. (?).

Сноски к стр. 58

¹ Тетрадь № 2366 Всесоюзной Библиотеки им. В. И. Ленина, л. 41 об.

² Там же, л. 41 об.

³ Первые шесть стихов даются в качестве вступления предположительно.

Сноски к стр. 59

¹ Ср. Б. Л. Модзалевский. „Пушкин под тайным надзором“, 1925, стр. 16—17.

² Перевод: „Сообщаю здесь стихи, которые ходят даже в провинции, и которые вам докажут, что еще имеются злонамеренные“.

Сноски к стр. 60

¹ Письмо к В. П. Горчакову, октябрь — ноябрь 1822 г.; текст и датировки писем Пушкина здесь и ниже даем по „Полному собранию сочинений“ (т. XIII, Академия Наук СССР, 1939).

² Письмо к А. А. Бестужеву от 30 ноября 1825 г.

³ Заметки о ранних поэмах.

⁴ Письмо к П. А. Вяземскому от 6 февраля 1823 г. — Перевод: „пресыщенный“.

⁵ Письмо к П. А. Вяземскому от 6 февраля 1823 г.

⁶ О связи некоторых строф „Демона“ с „Евгением Онегиным“ и „Кавказским Пленником“ в свое время обстоятельно писал Л. И. Поливанов („Русский Вестник“, 1886, № 8, стр. 827—850).

Сноски к стр. 61

¹ А. С. Пушкин, „Полное собрание сочинений“, т. VI, Академия Наук СССР, 1937, стр. 67, ст. 58—60 (Письмо Татьяны).

² Там же, гл. III, строфа XII, стр. 56.

³ Там же, Основной текст, гл. I, строфы XV—XVI, стр. 23—24.

⁴ Там же, строфа XVI, стр. 24.

⁵ Там же, Черновые рукописи, строфа XVIб, стр. 279.

Сноски к стр. 62

¹ Письмо Л. С. Пушкину, январь (после 12) — начало февраля 1824 г. (А. С. Пушкин, „Полное собрание сочинений“, т. XIII, Академия Наук СССР, 1937, стр. 87).

² Письмо к А. А. Бестужеву от 24 марта 1825 г. (там же, стр. 155).

³ Ср.: Иль даже Демоном моим (гл. VIII, строфа XII).

⁴ А. С. Пушкин, „Полное собрание сочинений“, т. VI, Академия Наук СССР, 1937, Основной текст, гл. II, строфа XV, стр. 37.

⁵ Там же, Беловые рукописи, строфа V (первоначальный слой), стр. 575.

⁶ Начало стиха даем по черновой рукописи. В основном тексте — „Чудак печальный и опасный“.

Сноски к стр. 63

¹ А. С Пушкин, „Полное собрание сочинений, т. VI, Академия Наук СССР, 1937, Основной текст, строфа XXIV, стр. 149; Черновые рукописи, стр. 441.

² Там же, т. XIII, письмо к Пушкину от 18 октября 1824 г., стр. 112.

³ Там же, т. VI, Основной текст, гл. II, строфа IV, стр. 32.

⁴ Там же, Черновые рукописи, стр. 265.

Сноски к стр. 64

¹ Там же, строфа XIVa, стр. 276—277.

² Там же, „Беловые рукописи“, строфа XVIII, XI, стр. 561.

³ Тетрадь Всесоюзной Библиотеки им. В. И. Ленина, № 2369.

⁴ Там же, л. 25.

⁵ Письмо к А. И. Тургеневу от 1 декабря 1823 г.

Сноски к стр. 65

¹ А. С. Пушкин. „Полное собрание сочинений“, т. VI, Академия Наук СССР, 1937, „Черновые рукописи“, гл. II, строфа XVIa, стр. 279.

² Ст. 3 — 4-й, как явно предполагавшиеся к переносу в данную строфу, о чем можно судить по рифмам, взяты из чернового отрывка „Евгения Онегина“ (А. С. Пушкин, „Полное собрание сочинений“, т. VI, Академия Наук СССР, 1937, „Черновые рукописи“, гл. II, строфа XVIб, стр. 279).

³ Стихотворение написано в 1824 г. Напечатано в качестве вступления к I главе „Евгения Онегина“ при первых двух изданиях 1825 и 1829 гг.

Сноски к стр. 66

¹ А. С. Пушкин. „Полное собрание сочинений“, т. VI, Академия Наук СССР 1937. „Примечания к Евгению Онегину“, стр. 194.

² Там же, „Черновые рукописи“, гл. VI, „Альбом Онегина“, стр. 433.

³ Там же, „Беловые рукописи“, стр. 615.

Сноски к стр. 67

¹ Дата стихотворения до настоящего времени не установлена, она колеблется между октябрем 1823 г. — февралем 1825 г.

² Строфа II.

³ Строфа V.

⁴ „Полярная Звезда“ на 1856 г.

Сноски к стр. 68

¹ Г. В. Белинский. „Сочинения Александра Пушкина“, „Статья четвертая“. Л., 1937, ГИЗ, стр. 230.

² Там же, „Статья одиннадцатая“, стр. 527.

³ Там же, „Статья пятая“, стр. 281—282.

Сноски к стр. 69

¹ Имеется вариант „стихи“ (А. С. Пушкин, „Полное собрание сочинений“, т. VI, Академия Наук СССР, 1937, стр. 527).

Сноски к стр. 70

¹ Письмо к Н. Глинке от 16 сентября 1834 г.

Сноски к стр. 71

¹ Перевод: Так верни мне то время, когда я сам еще был в брожении, когда беспрерывно возникал источник всё новых и новых песен... Я ничего не имел, но у меня было довольно: стремление к истине и наслаждение обманами. Верни неукротимые порывы, глубокое и мучительное счастье, силу ненависти и мощь любви, верни мне мою юность!