513

Биография Пушкина

Обзор литературы за 1937 г.

Область изучения биографии Пушкина — участок советского пушкиноведения, быть может, наиболее богатый достижениями и положительными результатами. Если мы и не имеем пока обобщающего биографического исследования, основанного на учете и критическом анализе громадного документального материала, который накоплен за сто лет, отделяющих нас от гибели Пушкина, — тем не менее все необходимые условия и предпосылки для создания такой синтетической биографии уже подготовлены. Эта подготовка осуществлена не только по линии накопления и обработки фактического материала, но и по линии уяснения методологии биографического исследования.

В настоящее время никто не будет серьезно считаться с теориями об особой творческой автобиографичности Пушкина или о принципиальной противоположности Пушкина — человека и художника. Навсегда отошло в прошлое буржуазно-идеалистическое направление пушкиноведения, занимавшееся, например, обследованием любовных увлечений поэта. Стало бесспорным и общепризнанным, что в центре подлинной биографии Пушкина должна быть его творческая жизнь в соотношении с общественно-политической обстановкой и исторической средой — живое единство человека и художника, мыслителя и общественного деятеля. В настоящее время можно считать, что узловые ведущие проблемы такого рода биографии уже не только поставлены, но и во многом разрешены.

За последние годы особенно интенсивно и плодотворно разрабатывалась политическая биография поэта. Отношение Пушкина к западно-европейским революционным движениям, Пушкин и декабристы, Пушкин и крестьянская революция, Пушкин и самодержавие, дуэль и смерть Пушкина — таковы важнейшие из заново поставленных или заново разрешенных проблем пушкинской биографии. Разоблачена и уничтожена лживая легенда, созданная разного рода схоластами и вульгаризаторами о переломе мировоззрения Пушкина после декабря 1825 г. и о примирении поэта с самодержавием. Документально прослежена длительная и непримиримая борьба Пушкина с „высшим“ обществом, и бесспорно установлены основные вехи истории его конфликта с придворными сферами. Выяснены причины трагической гибели Пушкина, которая явилась не следствием интимной семейной истории или великосветского скандала, а сознательным преступлением царя и его ставленников.

Если вспомнить, что еще в 1935 г. мы не имели ни одной сколько-нибудь удовлетворительной биографической работы о Пушкине, которая подытоживала бы накопленный к тому времени документальный материал, — достижения советского пушкиноведения за последние три года станут особенно очевидны. В 1935 г. едва ли не лучшей сводной работой по биографии Пушкина считалась, и для того времени уже сильно устаревшая

514

работа Б. Л. Модзалевского, Н. В. Измайлова и И. А. Кубасова („Пушкин. Очерк жизни и творчества“, Л., 1924), изданная Пушкинским Домом.

Так обстояло дело с биографией Пушкина за полтора-два года до юбилея. Читатель терпеливо ждал, журналы и газеты настойчиво требовали от историков литературы книгу о жизни Пушкина. Эти законные требования частично были удовлетворены за год до пушкинского юбилея биографией, написанной Б. В. Томашевским и вошедшей в состав редактированного им пушкинского однотомника. Эта работа явилась опытом популярной пушкинской биографии и в то же время важным этапом на путях к созданию научной биографии великого поэта. Подытоживая накопленный документально-биографический материал, она серьезно продвинула вперед изучение стержневых вопросов политического мировоззрения Пушкина. Б. В. Томашевский неопровержимо показал, что разочарование в перспективах революции отнюдь не привело Пушкина к примирению с самодержавно-крепостническим строем. Проблемы отношении Пушкина к декабристам и к Николаю I, французские связи пушкинского творчества — всё это, обобщая большую исследовательскую работу ряда пушкиноведов и, прежде всего, самого Б. В. Томашевского, впервые было развернуто им в концепции пушкинской биографии.

В самом конце 1935 г. был образован Всесоюзный пушкинский комитет и появилась известная передовая „Правды“ — „Великий русский поэт“.1 Собственно с этого времени, по настоящему, и началась организованная подготовка к пушкинскому юбилею, как к историческому празднику советской культуры. Изучение и популяризация биографии и творчества Пушкина было поднято на огромную высоту. В деле политического руководства подготовкой и проведением юбилея, всколыхнувшего все народы Советского Союза, „Правда“ сыграла исключительную роль. Она боролась со всякого рода вульгаризаторами Пушкина, она вскрывала ошибки в литературоведческих работах, она воспитывала уважение и любовь к Пушкину. В передовой „Перед Пушкинскими днями“ „Правда“ писала: „Может ли быть неблагодарен народ-победитель своему великому певцу, гениальному поэту, который в пленительных стихах воспел страну, живыми красками изобразил народые характеры, пробудил симпатии к вождям крестьянских восстаний, открыл богатства русской речи? Нет, любовь к своей родине, любовь к славному прошлому своего народа неразрывно связана с любовью к русской литературе, с любовью к Пушкину“.2

Среди многих статей о Пушкине в „Правде“, напечатанных в юбилейный период, отметим статьи, связанные с биографией великого поэта. Сжатый, но яркий биографический очерк „Александр Сергеевич Пушкин“ появился на страницах „Правды“ 4 февраля 1937 г. (№ 34). Этот очерк, перепечатанный в „Ленинградской Правде“ (5 февр., № 29), был опубликован также во многих областных и районных газетах. Тонкую, написанную с большим литературным мастерством, характеристику личности Пушкина дал в „Правде“ Ю. Н. Тынянов (10 февр. 1937 г., № 40). Статья „Пушкин и декабристы“ написана М. В. Нечкиной (7 февр., № 37); „Литературные друзья Пушкина“ — Д. Д. Благим (4 февр., № 34); „Письма Пушкина“ — Г. А. Гуковским (7 янв., № 7); „Ранение и смерть Пушкина“ — Б. В. Казанским (13 дек. 1936 г., № 342).

Вслед за „Правдой“ большое место Пушкину и его творчеству отвели на своих страницах и другие центральные и областные газеты. По подсчету автора специального обзора пушкинских материалов в газетах — за 11 месяцев 1935 г. в газетах, выходящих на русском языке, появилось около 250 специальных пушкинских страниц.3 Последние два месяца перед юбилеем дали, конечно, еще большее количество материала, связанного с пушкинскими днями. Среди всего этого материала не последнее место занимает биография поэта. Областные и районные газеты зачастую не ограничивались перепечаткой биографических очерков о Пушкине из центральной прессы — статьи о жизни Пушкина писались силами

515

местных работников. Систематическое и детальное рассмотрение „пушкиноведения в газетах“ является большой и важной задачей, которую предстоит еще выполнить.

Значительное место биографии Пушкина отвели толстые, а особенно массовые журналы. Так, в первом номере „Октября“ 1937 г. напечатана биография Пушкина, написанная В. Я. Кирпотиным. В первых двух номерах „Литературной Учебы“ 1937 г. опубликована глава из биографии, написанной Н. Л. Бродским — „Пушкин после ссылки“ (1826—1828 гг.). В „Литературном Обозрении“ (1937, № 1) сжатый биографический очерк написан И. В. Сергиевским. В „Колхознике“ (1937, № 2) появилась работа Н. Ашукина „Жизнь Пушкина“. Интересно сделан прекрасно иллюстрированный пушкинский номер „Колхозных ребят“ (1937, № 1—2,), целиком посвященный биографии Пушкина.

За юбилейный период, помимо материала о жизни поэта в подавляющем большинстве журналов и газет всего Советского Союза — в разных городах изданы многочисленные пушкинские памятки, специальные методические разработки выставок и лекций, литературные монтажи, сценарии и т. д., и т. п. Полезный конспект для докладчиков — „Жизнь и творчество А. С. Пушкина“ издан Институтом литературы Акад. Наук (Л., 1937). Ленинградским Гослитиздатом выпущена специальная памятка „А. Пушкин. 1837—1937“. Соцэкгизом издан богато иллюстрированный „Пушкинский календарь“. В виде роскошно иллюстрированного альбома Изогиз выпустил „Даты жизни и творчества А. С. Пушкина“ и т. п.

За один 1937 год отдельными изданиями вышли в свет биографии Пушкина, написанные Н. Л. Бродским, В. Я. Кирпотиным, В. В. Вересаевым, И. И. Замотиным, К. Н. Берковой, И. А. Оксеновым, Л. Фин, Евг. Старовым.

В этом обзоре мы не ставим себе задачей исчерпать все появившиеся в юбилейный период биографии: мы остановимся только на таких, которые получили наиболее широкое распространение, и на таких, которые почему-либо являются особенно показательными. На ряду с положительными явлениями среди биографий Пушкина есть и такие, которые отнюдь не могут служить украшением нашей пушкиноведческой и научно-популярной литературы.

В дни Пушкинского юбилея советский читатель располагал двумя новыми биографиями Пушкина, получившими самое широкое распространение. Мы имеем в виду работы В. В. Вересаева и В. Я. Кирпотина. Книжка В. Я. Кирпотина „Александр Сергеевич Пушкин“ (М., Гослитиздат, 1937, 155 стр.), изданная 400 000 тиражом, вышла почти одновременно с известной работой того же автора „Наследие Пушкина и коммунизм“. Отдельные главы биографии Пушкина, написанные Кирпотиным, печатались в газетах; книжка его сделалась очень популярной и дошла до массового читателя. В. Кирпотин сосредоточил главное внимание на политическом содержании биографии Пушкина. Основные пути развития творческого гения поэта и его борьба с самодержавием показаны в книжке убедительно. Факты внешней биографии даны в органической связи с творчеством Пушкина и в соотношении с исторической действительностью первой трети XIX столетия. Последние две главы книжки посвящены выяснению исторического значения наследия Пушкина и роли пушкинского творчества для наших дней.

В своей трактовке политической эволюции Пушкина В. Кирпотин не является новатором — он опирается на работы ряда исследователей пушкинской биографии. Но Кирпотин стремится углубить наше представление о Пушкине как певце декабризма и великом народном поэте. В основных решающих моментах политической биографии Пушкина Кирпотин не упрощает, не вульгаризирует, а пытается показать поэта во всей противоречивости его идейного развития. Но Пушкин интересует Кирпотина, как нам кажется, гораздо более как мыслитель и общественный деятель, нежели как поэт и как художник слова.

Недостаточно уделено внимания в работе Кирпотина литературной борьбе пушкинской поры, а также историко-литературным и эстетическим вопросам. Очень бегло охарактеризовано, например, соотношение Пушкина с творчеством Державина, Карамзина и Жуковского. „Ложно-классицизм был прямо враждебен реализму“ — заявляет Кирпотин

516

(стр. 13), относя к ложно-классикам и Державина, притом без всяких оговорок. „Сентименталисты и романтики, Карамзин и Жуковский, были поэтами крепостнического дворянства“ — читаем несколько далее (стр. 16). Отмечается, правда, с ссылкой на Белинского, что „сентиментальные и романтические школы в поэзии были шагом вперед к простоте и естественности“ (стр. 16), но для читателя все же остается неясным, как и в чем исторически подготовили Пушкина „ложно-классик“ Державин и „поэты крепостнического дворянства“ Карамзин и Жуковский. Зачисление Державина в разряд ложно-классиков, „прямо враждебных реализму“, конечно, грубейшая ошибка. Не исторично характеризует Кирпотин также Карамзина и Жуковского как предшественников Пушкина.

Идейное содержание важнейших произведений Пушкина Кирпотиным вскрывается очень сжато и, в основном, удачно. Но в книжке почти ничего не говорится об особенностях художественной формы Пушкина, о Пушкине-художнике. Когда Кирпотин пишет о реализме Пушкина, он часто приводит соответствующие цитаты из Белинского. Спора нет, что Белинский был и остается лучшим истолкователем Пушкина; но ведь понятие пушкинского реализма у Белинского являлось очень сложным понятием, полным глубокого исторического и философского смысла. У Кирпотина же это понятие не расшифровывается

Вызывают возражения и некоторые формулировки Кирпотина. Так, например, он пишет: „Пушкин в своем творчестве выразил силу и слабость движения дворянских революционеров-декабристов, их передовые идеи и их боязнь масс, их надежды и опасенья, отразил и процессы, вызванные поражением 14 декабря“ (стр. 130). Ну, а разве „сила и слабость движения дворянских революционеров-декабристов“ не выразилась прежде всего в поэтическом творчестве их самих? Разве, например, Рылеев в своих поэмах не выразил одновременно и передовые идеи своего времени и в то же время боязнь масс, надежды и опасения? А если это так (а это, безусловно, так), то определение Кирпотиным творчества Пушкина оказывается узким и недостаточным. Пушкин был впереди своего времени и впереди своих самых передовых современников, он понимал историческую действительность шире и глубже декабристов. И об этом нужно было со всей четкостью сказать. Ведь не случайно же Рылееву и другим декабристам остался чуждым и непонятным „Евгений Онегин“, положивший „прочное основание новой русской поэзии, новой русской литературы“ (Белинский). „Не знаю, что будет Онегин далее“, — писал Рылеев Пушкину о первой главе, — „быть может, в следующих песнях он будет одного достоинства с Дон-Жуаном (Байрона): чем дальше в лес, тем больше дров; но теперь он ниже «Бахчисарайского фонтана» и «Кавказского пленника». Я готов спорить об этом до второго пришествия“. Друг и единомышленник Рылеева А. Бестужев требовал от Пушкина сатиры и гражданского пафоса также по примеру „Дон-Жуана“ Байрона; он счел возможным сочувственно отметить лишь те места „Евгения Онегина“, где „мечта уносит поэта из прозы описываемого общества“. Герои 14 декабря были романтиками, они не видели „прозы“ жизни, они не поняли Онегина, нового героя, который уже не мог продолжать дела, начатого декабристами, и которого гениально открыл в русском обществе Пушкин.

Неправильным представляется и следующее утверждение Кирпотина: „Поэзия Пушкина не была так последовательна в своих политических тенденциях, как, например, поэзия Рылеева“ (стр. 139). Ошибочно таким образом противопоставлять Пушкина Рылееву. Дело заключается не в том, кто из них был последовательнее, а кто глубже понимал историческую действительность. И с этой точки зрения более „последовательной“, т. е. реалистической, оказывается, конечно, не поэзия Рылеева, а поэзия Пушкина. И это также следовало подчеркнуть даже в популярной биографии.

Из мелких ляпсусов отметим такой: Кирпотин безоговорочно называет Н. Н. Раевского (младшего) декабристом (стр. 38). В действительности Н. Н. Раевский декабристом никогда не был, а лишь привлекался к следствию о декабристах. Отмечая все эти недостатки, мы, разумеется, нисколько не хотели бы снизить ту положительную роль, которую книжка Кирпотина сыграла в самых широких читательских кругах.

Работа В. В. Вересаева „Жизнь Пушкина“ известна нам в основном в двух редакциях — полной и сокращенной. Сокращенная редакция впервые была напечатана в „Известиях

517

ЦИК СССР“ (1936 г., №№ 230, 231 и 232, от 3, 4 и 5 октября), перепечатана во многих провинциальных газетах и в нескольких сборниках о Пушкине, наконец, она вышла отдельной брошюрой в Ростове на Дону, Воронеже, Смоленске, Уфе, Курске и др. Полная редакция работы Вересаева издана отдельной книжкой в Москве (Гослитиздат, 1936, 182 стр.) 100 000 тиражом. Сокращенную редакцию работы рецензировал Виктор Шкловский; его приговор о книжке был таков: „Это формуляр жизни Пушкина. Ошибок нет, годы правильные, маршруты указаны верно, но написана биография сбивчиво и даже скучно“.1 Мы считаем, однако, что как ни сбивчива и даже скучна сокращенная редакция работы Вересаева, она неизмеримо лучше полной редакции. В этой последней расширено повествование, даны многочисленные рассказы и анекдоты из жизни поэта. Автор сосредоточивает всё свое внимание на изображении Пушкина в жизни, быту; со слов мемуаристов он рассказывает о поэте разные забавные эпизоды и анекдоты, и в то же время он определенно недооценивает идейного и политического содержания пушкинской биографии. Вересаев не забывает упомянуть о том, „что напыщенная фальшивость отца сыграла по контрасту свою роль в выработке у Пушкина большой простоты и естественности в выражении чувства“ (стр. 7). Но вот о влиянии отечественной войны 1812 г. на идейное развитие Пушкина не сказано ни одного слова. Политическая лирика Пушкина, в сущности, вовсе не охарактеризована, если не считать двух цитат из „Вольности“ и послания к Чаадаеву (стр. 40). В совершенно недопустимых формулировках характеризует Вересаев отношение Пушкина к Николаю I. „До сих пор, — пишет он, — исследователи затрудняются определить, был ли в то время искренен переход Пушкина на сторону самодержавия, или у него была тут тонкая политическая игра“ (стр. 90). Вересаев пытается воскресить, казалось бы, давно сданные в архив, теории о „поправении“ Пушкина. „Страх перед крестьянским движением, — пишет он, — патриотический страх перед польским восстанием, — всё это толкало Пушкина всё более вправо, вынуждая мириться с самодержавием. Никогда он не стоял на такой правой позиции, как в эти годы, в 1830—1831 годах“ (стр. 125). В таких выражениях можно писать о классовой позиции какого-нибудь Броневского, но не о позиции Пушкина. Говоря о классовом самоопределении Пушкина и его шестисотлетнем дворянстве, Вересаев заявляет: „В сущности, это была просто вражда разоряющегося среднепоместного дворянства к крупнопоместной знати“ (стр. 107). Или еще формулировка: „Крылья Пушкина связывали крепкими путами его классовая принадлежность к привилегированному дворянству, тяготение к внешней красоте и изяществу „высшего света“, связанность с двором через жену“ (стр. 146).

Когда-то В. В. Вересаев выступил со статьей „В защиту Пушкина“,2 критикующей некоторых литературоведов, в частности Д. Д. Благого, которые в своих работах якобы обесценивают пушкинское творчество „путем невероятного обмеления Пушкина“. Этот упрек можно переадресовать теперь самому Вересаеву. В самом деле, разве не обесценением Пушкина, не „обмелением“ его творчества, если не сказать резче, является биография великого поэта, написанная Вересаевым? О произведениях знаменитой болдинской осени Вересаев, например, счел возможным высказаться в следующих выражениях: „Прозрачно веселые рассказы, как «Барышня-крестьянка», «Метель», «Домик в Коломне», «Гробовщик» чередовались с глубоко серьезными драмами, как «Скупой рыцарь» или «Моцарт и Сальери». Лирика этой осени переливается у Пушкина всеми цветами радуги“ (стр. 111—112). Говоря об „Евгении Онегине“, Вересаев приводит известную цитату Белинского о том, что в самой сатире Пушкина „так много любви“ и т. д. Дальше следует предупреждение читателю: „В этом сказалась принадлежность поэта к определенному классу и определенной эпохе, и это при чтении поэмы современный читатель должен иметь в виду“ (стр. 113). О том, что Пушкин был дворянином, современный читатель при чтении „Евгения Онегина“, быть может, не забудет и без особого предупреждения. Но вот правильно ориентировать читателя в идейном содержании „Евгения Онегина“ биографу Пушкина следовало

518

бы. Он утверждает, что „в первых главах романа Пушкин сам находился под обаянием образа Онегина, рисовал его с видимым сочувствием и готов был видеть в нем чуть ли не лучшего представителя своего времени“. Такое отношение автора к Онегину — продолжает Вересаев — „вызвало решительный протест со стороны действительно лучших людей того времени — декабристов“ (стр. 113). Следует цитата из письма А. Бестужева к Пушкину по поводу первой главы Онегина, а затем Вересаев продолжает: „В дальнейших главах Пушкин всё более отрицательно начинает относиться к своему герою и кончает полным его развенчанием“ (стр. 114). Получается так, что Пушкин изменил отношение к своему герою под влиянием критики декабристов и, в частности, А. Бестужева. Это абсолютно неверно! В. В. Вересаев, конечно, знает ответ Пушкина на письмо Бестужева: „Ты говоришь о сатире англичанина Байрона и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же! Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня сатира? о ней и помину нет в Евг. Он. У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я Сатире“. Из этого пушкинского высказывания следует то, что у Пушкина в „Евгении Онегине“ было принципиально иное задание, чем то, которого требовали от него декабристы. Если уж касаться этого вопроса и ставить его, нужно доводить его до конца, а не ограничиваться примитивными домыслами. Вообще комментарии Вересаева к произведениям Пушкина не отличаются продуманностью и глубиной. Вот еще комментарий к „Сценам из рыцарских времен“: „На старый привилегированный мир, закованный в сталь, огороженный крепкими стенами, буйно встают новые силы — энтузиазм угнетенных, усовершенствование техники, широкое просвещение. Сталь пробита, неприступные стены рушатся, и всё старое летит к чорту“ (стр. 152, курсив мой. Н. M.).

Мы не будем упрекать Вересаева в том, что он в своей работе ничего не говорит о журнальной деятельности Пушкина, о „Литературной Газете“, о борьбе с Булгариным, о „Современнике“, что он даже не упоминает о взаимоотношениях Пушкина с Гоголем. Остановимся кратко на стиле книжки. Многочисленным анекдотам из жизни Пушкина, которыми изобилует биография, соответствует и литературный стиль. Пушкин „влюблялся направо и налево“ (стр. 87). „Вообще сердце у Пушкина было очень вместительное“ (стр. 88). „Пушкин должен направо и налево, брал взаймы у писателей и мало знакомых“ (стр. 152). Вот описание жизни Пушкина в Петербурге после окончания Лицея: „Был усердным посетителем театра, следил за всеми новыми постановками, волочился за актрисами, ухаживал за какой-то продавщицей билетов в зверинец и целыми днями торчал у кассы. А наряду с этим проводил вечера у Чаадаева...“ (стр. 37—38).

Пушкин в Кишиневе: „Озорничал еще больше, чем в Петербурге и озорство было уже другое — не добродушно веселое, мальчишеское петербургское озорство, а озорство злое, едкое, граничащее с форменным хулиганством“ (стр. 53, курсив мой. Н. М.). Вересаев описывает состояние Пушкина перед свадьбой и указывает, будто „у многих друзей было впечатление, что он был бы рад, если бы свадьба расстроилась“. Дальше автор продолжает: „Но машина уже катилась по рельсам, красота девушки тянула к себе, а в душе была усталость от холостой жизни, жажда тишины, семейного уюта. И Пушкин шел к роковой цели, как бык под занесенный обух“ (стр. 108, курсив мой. Н. М.). Подобных цитат можно было бы привести очень много. Трудно поверить, что всё это написано выдающимся писателем, мастером художественного слова!

Не останавливаемся в этом обзоре на биографиях Пушкина, написанных акад. И. И. Замотиным (Минск, изд. Академии Наук БССР, 1937, 226 стр.) и К. Н. Берковой (M., Гослитиздат, 1937, 205 стр.). Обе эти работы получили правильную оценку в нашей печати.

Книжка Замотина вызывает прежде всего серьезные методологические возражения, поскольку автор строит биографию Пушкина, исходя из вульгарно-социологических концепций, говоря в то же время о Пушкине и как о великом народном поэте. Естественно, что ни к каким положительным результатам автор притти поэтому не смог; освещение „основных моментов жизни и творчества Пушкина“ вышло искаженным, и „оценки его величественного литературного наследства“ не получилось.

519

Работа Берковой носит ученический характер и притом изобилует множеством всякого рода неточностей, а зачастую и грубейших ошибок. Достаточно упомянуть здесь, что „Вечера на хуторе близ Диканьки“ Гоголя оказались якобы напечатаны в пушкинском „Современнике“ (стр. 171).

Неприемлема биография Пушкина, написанная акад. Н. С. Державиным („Александр Сергеевич Пушкин, 1799—1837—1937. Жизненный путь поэта“ — см. „Фронт науки и техники“, 1937, №№ 1, 2 и 4). Делалась эта работа, вероятно, в пору страшной спешки и, хотя биография и доведена до конца, о последнем десятилетии жизни Пушкина читатель, однако, почти ничего не узнает: годам 1826—1837 отведено всего лишь 12 стр. текста, тогда как Лицею посвящено 16 стр., а южной ссылке Пушкина — 18 стр. Читатель ничего не узнает и об отношениях Пушкина с Николаем I (если не считать весьма крепких выражений автора по адресу Николая) — „Стансы“, „Записка о воспитании“ даже не упомянуты. О болдинской осени мы узнаем только лишь то, что эта осень знаменита „в анналах нашей литературы“. О том, что Пушкин написал, например, „Повести Белкина“ и целый ряд других прозаических произведений — Н. С. Державин не упоминает ни одним словом. Ничего нет о Пушкине-журналисте, об издании „Современника“. Похоже на то, что здесь есть вина и журнала, „сократившего“ весь конец биографии.

Глава о Лицее построена почти исключительно на данных из записок Корфа; характеристика Арзамаса сделана на основе статьи из нового энциклопедического словаря Брокгауза, причем тут же с трогательной точностью дается ссылка на соответствующий том, и т. д. Характеризуя Лицей пушкинских времен, Державин подвергает его форменному обстрелу. Лицей именуется и „своего рода детской тюрьмой“ и „межеумочным учреждением“. Прогрессивной роли Лицея первых лет в статье не показано, и поэтому автор не в состоянии объяснить культ лицейских традиций у Пушкина. Характеристика литературных направлений и литературной борьбы претенциозна и ошибочна. Вот, для примера, следующая формулировка: „Это сближение Пушкина с арзамасцами сыграло самую благотворную стимулирующую роль в развитии его литературного дарования и его литературной практики, которая, — отдав — в самые начальные годы творчества поэта — неизбежную дань французскому классицизму, пошла затем по пути освоения нового литературного стиля, романтизированного реализма (!) или реализованной романтики (!), пионерами которой в русской литературе были старшие современники А. С. Пушкина, арзамасцы, Н. М. Карамзин (?!) и В. А. Жуковский“ (№ 1, стр. 97—98). Или характеристика взаимоотношений Пушкина с Байроном: „Ни по своей природе, ни по сущности своих воззрений Пушкин, однако, не был Байроном“... „Своим здоровым (!) реализмом Пушкин сумел преодолеть архаический руссоизм (?!) Байрона и в своем творчестве остался оригинальным и независимым русским поэтом, творчество которого своими корнями питалось в глубинных недрах подлинной, конкретной русской исторической действительности начала XIX века, в классовых устремлениях ее лучших наиболее передовых и прогрессивных элементов окружавшей поэта, идеологически ему близкой и родной «общественности»“ (№ 2, стр. 108—109).

Еще неудачнее характеристика произведений Пушкина, например „Бориса Годунова“: „Эта своеобразная пушкинская концепция исторической эпохи и ее движущих сил резко отличает Пушкина от карамзинской трактовки тех же событий и ставит поэта Пушкина как историка несравненно выше присяжного монархиста Карамзина“. Вывод, разумеется, не новый. И дальше: „С ярко очерченной физиономией у Пушкина выступает Самозванец, беглый монах, орудие классовой борьбы вокруг трона в руках феодального боярства. Такой же классовый тип у Пушкина и его бессмертный художественный образ летописца Пимена: его «описывай, не мудрствуя лукаво», носит чисто декларативный характер; в действительности летописец питает ничем не прикрытую ненависть к Борису и является идеологом феодального боярства“ (№ 4, стр. 104—105). На некоторых моментах пушкинской биографии Н. С. Державин делает особое ударение, как бы давая понять читателю, что автор или расходится с прежними исследователями или

520

высказывает совершенно новые мысли. Так, он считает нужным особо подчеркнуть, что „замалчивать или умалять значение няни, как живого источника народно-художественного мастерства словесного образа в развитии творческого дарования Пушкина никоим образом не следует“ (№ 1, стр. 83). По мнению Н. С. Державина, Николай I и царское правительство, „испугавшись Пушкина и возможного «вредного» влияния его на местное крестьянство, решило прервать его Михайловскую ссылку и взять его из с. Михайловского поближе к себе, под свой непосредственный и бдительный надзор“ (№ 4, стр. 106).

Так объясняется причина возвращения Пушкина царем из ссылки! Подобных „открытий“ в работе не мало. Н. С. Державин утверждает, например, что Пушкин „ответил на грязь, которой обливала его реакционная критика“ после выхода в свет „Бориса Годунова“... шутливой поэмой „Домик в Коломне“ (№ 4, стр. 110). И на той же странице сообщается, что „Борис Годунов“ появился впервые в печати 1 января 1831 г., а „Домик в Коломне“ был написан 10 октября 1830 г.!

Характеризуя атмосферу, в которой жил Пушкин в последние годы, Державин пишет: „Он (Пушкин) не располагает самыми необходимыми, элементарными условиями для творческой литературной работы. Ему нужен заработок, который мог дать ему литературный труд, но этот труд парализуется жестокостью цензуры и становится материально бесплодным и, тем более, морально мучительным“.

И дальше следует поразительный вывод: „Вот почему, между прочим, пушкинское литературно-художественное наследие последних годов поражает большим количеством незаконченных произведений; вот почему, надо полагать, Пушкин в это время, начиная с июля 1831 г., от художественного творчества уходит преимущественно в архивную работу, работая сначала над историей Петра I, а затем над Пугачевым“ (№ 4, стр. 113—114). Итак, оказывается, что к темам о Петре I и о Пугачеве Пушкин пришел не по ходу своего идейно-политического развития, а „в поисках выхода из создавшегося для него тяжелого морального и материального положения“.

Живой, но очень краткий очерк жизни поэта в его главнейших этапах дал И. А. Оксенов в брошюре „Жизнь Пушкина“ (Л., Пушкинское общество, 1937).

Из биографий Пушкина, изданных в провинции, нам известны брошюра Л. Фин „Александр Сергеевич Пушкин“ (Саратовское областное издательство, 1937, 69 стр.) и книжка Евг. Старова „Пушкин. Очерк жизни и творчества“ (Оренбург, 1937, 183 стр.). Обе названные работы являются по существу опытами внешней биографии Пушкина, ибо ни Фин, ни Старов не углубляются в анализ мировоззрения и творчества поэта. Впрочем, Фин уделяет большее внимание вопросам мировоззрения и творчества, и её краткая брошюра острее и содержательнее подробной и обстоятельной книжки Старова. Нужно отдать справедливость Старову — он пишет о Пушкине со знанием новейшей пушкиноведческой литературы. Портят его книжку некоторые очень наивные сентенции, когда по ходу своего изложения он сталкивается с трудными и малоисследованными вопросами. Зачастую он вовсе обходит подобные вопросы, но иногда не удерживается от лирических пассажей в защиту Пушкина. Элементы некоторого упрощения имеются и в брошюре Фин.

Самой значительной из всех биографий Пушкина, изданных в связи с юбилеем, следует признать, конечно, книгу Н. Л. Бродского (М., Гослитиздат, 1937, 891 стр.). За советские годы книга эта является первым опытом широкой и подробной биографии поэта. Н. Л. Бродский пытается не только обобщить огромный документальный материал, но и дать обширные комментарии ко всем наиболее значительным произведениям Пушкина. Автор комментариев к „Евгению Онегину“ выступает теперь и как биограф Пушкина и как комментатор, в сущности, всего его творчества. Книга Н. Л. Бродского требует специального критического анализа; здесь мы ограничимся только немногими замечаниями.

Как ни интересна книга Бродского, читается она с большим трудом, отчасти вследствие того, что жизнеописание Пушкина в собственном смысле слова органически не сливается у автора с анализом произведений. В жизнеописании Пушкина автор зачастую выступает как комментатор, а разборы отдельных произведений иногда далеко выходят за рамки биографии, понятой даже в самом широком смысле. Как ни интересен, например,

521

анализ семантики Пушкина, которому Бродский по разным поводам уделяет много внимания, этот анализ разрывает хронологическую цепь биографии. А у Бродского, именно, — хронологическая цепь, строгая последовательность годов, месяцев и даже дней. В части собственно жизнеописательной автор до такой степени последователен и точен, документальный и эпистолярный материал цитируется с такой широтой и полнотой, что книга могла бы стать хорошим справочником по биографии Пушкина, если бы она была снабжена хотя бы минимальным научным аппаратом. Дефектами внешнего оформления книги мы считаем почти полное отсутствие каких-либо библиографических ссылок и отсутствие оглавления. Как это ни кажется элементарным, но об этом приходится сказать, ибо ознакомиться с конструкцией книги можно не иначе, как прочитав более 30 печатных листов текста от первой страницы до последней.

В истолковании биографии Бродский, в основном, исходит из концепции, обоснованной в биографической работе о Пушкине Б. В. Томашевского, углубляя и детализируя эту концепцию. Но автор не только использует работы своих предшественников, он вносит много своего и как биограф Пушкина и как комментатор его произведений. Н. Л. Бродскому вместе с А. Г. Цейтлиным принадлежит заслуга нового истолкования пушкинской „Записки о народном воспитании“.1 Нам неизвестно, в какой зависимости друг от друга, но оба исследователя одновременно бесспорно установили, что при работе над „Запиской“ Пушкин принял за основу манифест 13 июня 1826 г., своеобразно исправляя его положения, а иногда и вступая в прямую полемику с ним. И Бродский и Цейтлин рассматривают „Записку о народном воспитании“ как документ, которым положено начало длительной борьбы Пушкина с самодержавием Николая I. Этот вывод очень ценен, так как „Записка о народном воспитании“ не раз истолковывалась как доказательство оппортунизма и чуть ли не ренегатства Пушкина.

Очень интересны соображения Бродского о влиянии „Войнаровского“ Рылеева на замысел „Полтавы“ (стр. 580—586). Спорным и рискованным представляется нам сопоставление эволюции Пушкина с эволюцией Л. Фейербаха (стр. 530—531). Решительно некстати вспоминает Бродский о шеллингианской теории „божественного откровения“ при характеристике „Московского Вестника“ (стр. 490). Как известно, теория „божественного откровения“ была обоснована Шеллингом в 40-х годах, во второй период его деятельности; что же касается до московских любомудров, то на них оказала большое влияние только шеллингианская натурфилософия. Примитивно и очень неточно дана в книге характеристика общественно-литературной позиции „Московского Телеграфа“ (стр. 493). Вообще те части книги, где Бродский касается литературной и журнальной борьбы, — наиболее слабы и уязвимы. Н. Л. Бродский напрасно считает автором статьи об „Евгении Онегине“ в „Атенее“ 1828 г. А. Ф. Воейкова (стр. 499) — для этого абсолютно нет никаких оснований. Говоря об известной рецензии по поводу „Бориса Годунова“, которая была заказана Бенкендорфом, Бродский пишет, что „шеф жандармов, обратился к кому-то из литературно-образованных людей“ (стр. 469). После статьи Г. О. Винокура „Кто был цензором «Бориса Годунова» в первом томе «Временника Пушкинской комиссии»“, можно считать окончательно установленным, что автором рецензии был Булгарин.

В этом общем обзоре ограничиваем наши замечания по поводу книги Н. Л. Бродского приведенными немногими соображениями. Повторяем, — книга требует специального разбора.

В юбилейный пушкинский год кроме общих работ о жизни и творчестве великого поэта, о которых мы говорили, были переизданы и многие мемуары о Пушкине, опубликовано не мало нового документального материала, большое количество статей и по отдельным периодам жизни Пушкина и по ряду проблем его биографии.

Полезный сборник „Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников“ вышел под редакцией, со вступительной статьей и комментариями С. Я. Гессена (Л., Гослитиздат,

522

1937).1 В сборник включены наиболее ценные и значительные воспоминания о Пушкине его современников: Л. С. Пушкина, И. И. Пущина, С. Д. Комовского, А. М. Каратыгиной, И. И. Лажечникова, С. А. Соболевского, Ф. Н. Глинки, Е. П. Рудыковского, В. П. Горчакова, А. Ф. Вельтмана, И. Д. Якушкина, Ф. Н. Лугинина, И. П. Липранди, Ф. Ф. Вигеля, А. И. Подолинского, М. И. Осиповой, Е. И. Фок, А. Н. Вульф, А. П. Керн, П. А. Вяземского, К. А. Полевого, С. П. Шевырева, М. В. Юзефовича, В. А. Нащокиной, В. И. Даля, В. А. Соллогуба, К. К. Данзаса, И. Т. Спасского. Жаль, что в сборник не включены замечательные воспоминания о Пушкине П. А. Катенина, выдержки из дневников А. В. Никитенко и А. И. Тургенева, а также некоторые другие материалы. С. Я. Гессен проделал серьезную работу по изучению мемуарной литературы о Пушкине: отметим хотя бы, что в его сборнике впервые сделана попытка объединить множество рассказов, суждений и припоминаний о Пушкине П. А. Вяземского, рассеянных в его „Записных книжках“, письмах, критических статьях и в автобиографии.

Новым (пятым) изданием вышли „Записки о Пушкине“ И. И. Пущина под редакцией, со статьей и примечаниями С. Я. Штрайха (М., Гослитиздат, 1937). В статье и примечаниях устранены те недочеты, которые были отмечены рецензентами прежних изданий „Записок“.

Новым, значительно дополненным изданием (шестым) в роскошном оформлении вышел известный монтаж В. В. Вересаева „Пушкин в жизни“ („Советский Писатель“, 1936, два тома). Как дополнение к „Пушкину в жизни“ Вересаевым издано два тома очерков „Спутники Пушкина“ („Советский Писатель“, 1937), где дано свыше 400 литературных портретов людей пушкинской эпохи. Первый том „Спутников“, изданный еще в 1934 г. и вызвавший справедливую критику в рецензиях С. Я. Гессена („Звезда“, 1935, № 1) и В. А. Мануйлова („Литературный Современник“, 1935, № 1), к сожалению, переиздан без каких бы то ни было дополнений и исправлений.2

Неизвестных воспоминаний и мемуаров о Пушкине за юбилейный год не появлялось, да и трудно было бы, по истечении ста лет со дня гибели Пушкина, ожидать каких-либо новых значительных приобретений. П. П. Перцов в заметке „Что я слышал о Пушкине“ сообщил несколько мелочей о поэте со слов Эраста Петр., Платона Петр. и Александра Петр. Перцовых.3 П. Е. Эрдели сообщил о П. П. Ларие, глубоком старце, живущем близ Елизаветграда и якобы знавшем Пушкина и семейство Давыдовых в Каменке.4 Всё это, однако, — мелочи, почти ничего не прибавляющие к тому, что мы знаем о Пушкине.

Переходя к обзору вновь опубликованных в юбилейный год документов, писем о Пушкине, а также наиболее существенных и содержательных работ по отдельным биографическим вопросам — располагаем материал в основном по хронологическому порядку периодов жизни Пушкина.

После известной работы Б. Л. Модзалевского „Род Пушкина“ (1907) новую попытку изысканий по истории Ганнибалов и Пушкиных сделал М. Вегнер в книжке „Предки Пушкина“ („Советский Писатель“, 1937, 314 стр.). Яркий очерк об Абраме Петровиче Ганнибале — арапе Петра Великого дал Д. Д. Благой.5 Интересное исследование „Из семейного прошлого предков Пушкина“ сделал П. И. Люблинский, впервые полностью опубликовавший документы, относящиеся к судебному процессу Осипа Абрамовича Ганнибала с первою его женою Мариею Алексеевною Пушкиной.6

Для изучения лицейского периода в биографии Пушкина первостепенное значение имеет публикация лицейских лекций А. П. Куницына и П. Е. Георгиевского по записям

523

А. М. Горчакова. Эти обширные записи, впервые извлеченные из архива Горчакова, являются важнейшим источником для изучения идейно-политических и эстетических влияний, под которыми складывалось мировоззрение молодого Пушкина. Публикации предпослано предисловие Б. С. Мейлаха, дающее общую характеристику лицейских лекций.1

М. И. Ахун указал на несколько еще неопубликованных документов, касающихся пребывания Пушкина в лицейском лазарете в виду заболевания его „простудной лихорадкой“ (1812 г., май).2

Ценный материал к истории военной расправы с пушкинским Лицеем, состоявшейся в 1822 г. по указу Александра I, — дал С. Я. Гессен, опубликовавший „Записку А. Н. Голицына об императорском Лицее 1821 года“ и „Оправдательную записку Е. А. Энгельгардта“.3 Существенна также публикация С. Я. Гессена неизвестной ранее переработанной редакции воспоминаний о детстве Пушкина С. Д. Комовского и малоизвестных воспоминаний о Пушкине, Дельвиге и Баратынском В. А. Эртеля.4

1817 год в биографии Пушкина, год окончания им Лицея и вступления в „Арзамас“, исследован в работе Д. Д. Благого „Пушкин в 1817 году“.5 Д. Д. Благой подытожил большой материал, относящийся к этому периоду пушкинской биографии и поставил новые интересные вопросы. Учтен и использован Д. Д. Благим любопытнейший отзыв о Пушкине в дневнике Серг. Ив. Тургенева. Однако в своем истолковании „Арзамаса“ и „Беседы“, как видно, Д. Д. Благой остался во многом при старых взглядах, прокламированных им еще в предисловии к книге „Арзамас и арзамасские протоколы“ (Л., 1933). В своей работе Д. Д. Благой совершенно обошел вопрос о взаимоотношениях Пушкина в 1817 г. с „Обществом военных людей“, между тем как знакомство поэта и с некоторыми членами этого общества и с „Военным журналом“ можно считать несомненным.

В заметке „Пушкин и пасторы (из забытых свидетельств о Пушкине)“ С. Н. Дурылин напомнил выдержку из неизданного журнала А. И. Тургенева от 31 октября 1826 г., где Тургенев вспоминает, как в 1817 г. Пушкин был у него на вечере вместе с протестантскими и реформаторскими пасторами, как угощал их „пуншем и ужином, а под конец и бичевал веселым умом своим вином разогретого пастора“.6

Существенно важные документы, касающиеся широкого распространения пушкинской оды „Вольность“, найдены в Центральном военно-историческом архиве. Документы эти, опубликованные Н. Ф. Бельчиковым, относятся к 1828—1830 гг. и свидетельствуют об известности пушкинской оды юным кадетам, простым прапорщикам, нижним чинам (из вольноопределяющихся) и рядовым.7 В секретном деле Новороссийского наместничества об Анжело Галера Г. П. Миролюбовым найден список „Вольности“.8

Краткий обзор документам, относящимся к службе Пушкина в государственной коллегии иностранных дел (1817—1837), сделан А. Юрьевым.9 Часть документов, приводимых в этом обзоре, была уже опубликована полностью, а часть использована в биографиях Пушкина. К сожалению, никаких биографических ссылок на публикации документов составитель не дает. Не так поступил М. И. Ахун, статья которого „Материалы об А. С. Пушкине в ленинградских архивах (Обзор материалов Ленинградского отделения Центрального исторического архива и Ленингр. областного архивного управления)“ — сопровождены тщательным и точным библиографическим аппаратом.10

524

Новую информацию по поводу дневника кн. П. И. Долгорукова, о находке которого сообщалось в „Правде“,1 дал М. А. Цявловский.2 Приходится с нетерпением ожидать выхода из печати самого дневника, столь важного для изучения политических настроений Пушкина кишиневского периода.

Специального исследования о Пушкине и декабристах в течение юбилейного года не появлялось. Ничего нового не дала статья М. В. Нечкиной, посвященная общей характеристике взаимоотношений Пушкина с декабристским движением.3

К теме „Пушкин и декабристы“ следует отнести считавшееся утраченным письмо К. Ф. Рылеева и А. А. Бестужева к А. Ф. Воейкову от 15 сентября 1824 г. в связи с хищнической публикацией А. Ф. Воейковым отрывка из „Братьев-Разбойников“ в „Новостях Литературы“.4 Характерное упоминание о Пушкине, как „молодом оракуле“ декабристов, содержится в письме П. А. Болотова к отцу от 13 января 1826 г.5

Любопытный „Разбор стихов Пушкина под названием разные стихотворения“, сделанный Д. И. Хвостовым в 1826 г., опубликовал А. В. Западов.6

Краткие упоминания о Пушкине имеются в пяти письмах Ел. Н. и Ек. Н. Ушаковых, а также в письме А. Кононова 1827—1830 гг., опубликованных целиком и в извлечениях С. Д. Коцюбинским.7 Не лишены интереса отзывы о поэте в двух письмах 1830 и 1837 гг. И. Е. Гогниева к А. К. Балакиреву, напечатанные В. А. Закруткиным.8

С. Н. Дурылин в специальной заметке напомнил о знакомстве Пушкина с отцом его лицейского товарища, балетоманом и бездарным рифмоплетом Г. П. Ржевским.9 С. Н Дурылин указал на книжку „Новые басни и разные стихотворения Григория Ржевского“ (СПб., 1817), где напечатана стихотворная записка Ржевского к Пушкину под заглавием „Записка, писанная к А. С. Пушкину на Кавказе у горячих вод, прежде нежели он читал мне стихи свои“. Напрасно, однако, С. Н. Дурылин полагает, что записка Ржевского будто бы осталась навсегда безвестной и будто бы никогда нигде не перепечатывалась и никем не цитировалась. Перепечатку записки Ржевского можно найти в „Заметках о Пушкине“ Вл. Каллаша, опубликованных в пятом выпуске изд. „Пушкин и его современники“ (СПб., 1907, стр. 116).

Интересные выдержки о Пушкине из дневника А. А. Олениной (1818—1829) опубликовал В. Д. Бонч-Бруевич.10

В заметке „Пушкин-редактор“ С. Н. Дурылин справедливо напомнил прочно забытый факт привлечения Пушкиным А. А. Шаховского в „Литературную Газету“. Об этом факте сам А. А. Шаховской рассказал в письме к С. Т. Аксакову от 8 января 1830 г., дважды напечатанном, но почему-то выпавшем из поля зрения биографов и исследователей Пушкина.11

Сводку данных о Пушкине, как члене Российской Академии, с учетом архивных материалов, сделал Л. Б. Модзалевский.12

О знакомстве Пушкина летом 1833 г. с воспитателем поэтессы Елиз. Кульман К. Гросс-Гейнрихом рассказал С. Н. Дурылин в очерке „Пушкин и Елизавета Кульман“.13

525

Автор привел и отзыв Пушкина о сказках Е. Кульман, опубликованный в редкой книжке К. Гросс-Гейнриха „Елизавета Кульман и ее стихотворения“ (СПб., 1849). Отметим, что С. Н. Дурылин ошибается, считая, что отзыв Пушкина о Кульман не попал „ни в один из инвентарей пушкинианы“. Точную справку по данному вопросу можно найти в примечаниях Л. Б. Модзалевского к третьему тому „Писем Пушкина“ (1935, стр. 589).

В статье П. С. Попова „Пушкин под надзором в Нижегородской губернии“ полностью напечатано дело „о учреждении секретного надзора за поведением поэта“;1 дело это до сих пор было известно лишь в выдержках.

М. И. Ахун, по данным записей камер-фурьерского журнала, сообщил до сих пор неизвестные факты о присутствии Пушкина с женой Натальей Николаевной на двух придворных балах в Петергофе 30 июня и 1 июля 1835 г.2 Повидимому, эти две новые даты обнаружены М. И. Ахуном не в результате систематического просмотра камер-фурьерского журнала, а случайно. Подчеркнем, что необходимо, наконец, провести систематическое обследование камер-фурьерского журнала в отношении к Пушкину.

Очень ценна работа Г. Лебедева, Ю. А. Бахрушина и Н. Г. Машковцева „Пушкин и его современники на картине Г. Чернецова «Парад на Царицыном лугу»“.3 Авторами этой работы впервые опубликован чернецовский список изображенных на картине 223 лиц; все эти лица кратко охарактеризованы, раскрыты их инициалы и установлены даты их рождения и смерти. Комментарии к чернецовскому списку являются полезнейшим справочником по Петербургу 30-х годов XIX столетия.

Журнальной деятельности Пушкина посвящено несколько удачных популярных статей в пушкинском номере „Большевистской Печати“ (1937, № 2—3). Н. Л. Степанов в очерке „Пушкин-полемист“ охарактеризовал полемические статьи Пушкина. В. Тренин рассмотрел взаимоотношения Пушкина с „Литературной Газетой“. В. Н. Орлов дал обзор журнальных начинаний Пушкина. С. Я. Гессен на убедительных примерах охарактеризовал Пушкина как одного из первых русских писателей-профессионалов. В том же номере „Большевистской Печати“ помещена и статья В. Б. Шкловского „Пушкин — редактор Современника“. При всей занимательности этой статьи, она не дает, однако, полного и отчетливого представления о журнальной политике и тактике Пушкина. Имеются в статье и неправильные утверждения.4 Так, В. Б. Шкловский указывает, например, что в известном гоголевском обзоре „О движении журнальной литературы“ строки Гоголя о пренебрежении к прошлому литературы, о литературном безверии и литературном невежестве вряд ли не являются ответом на „Литературные мечтания“ Белинского. Эта догадка не имеет за собой решительно никаких оснований потому, что в черновике гоголевской статьи имеется сочувственный отзыв о Белинском, чего, видимо, В. Б. Шкловский не знает.

Очень интересен по теме и содержателен очерк Н. В. Здобнова „Пушкин и библиография“.5

Опубликованные Л. Б. Модзалевским пять счетов Пушкину книжных магазинов и букинистов за 1832—1836 гг. дают возможность установить ряд новых названий книг из библиотеки поэта и уточнить ее состав.6 Новый документ о книгах библиотеки Пушкина опубликовал также Б. В. Шапошников. В бумагах А. А. Венкстерна им найден список книг под заглавием „Регистр книгам у г. А. С. Пушкина“ с пометой „С Полотняного завода“.7 Б. В. Шапошников делает предположение, что в данный регистр вошли книги, отобранные Пушкиным в библиотеке Гончаровых во время пребывания поэта на Полотняном заводе. Точное происхождение регистра, без какого-либо дополнительного материала, пока невозможно

526

раскрыть, но, несмотря на это, ценность опубликованного документа несомненна. „Регистр“ обогащает нас дополнительными сведениями о круге чтения Пушкина.

Частному вопросу изучения пушкинской библиотеки посвящена обстоятельная работа Н. В. Цейтц „Sibirica в библиотеке Пушкина“.1 Общую характеристику пушкинской библиотеки сделал Л. Б. Модзалевский в очерке „Спутники и друзья поэта“.2

Статьи и очерки, посвященные биографии лиц, так или иначе связанных с Пушкиным, в юбилейной литературе были немногочисленны. Из наиболее существенных укажем статью А. Линина „Историк войска Донского В. Д. Сухоруков и А. С. Пушкин“,3 а также очерк С. Дурылина и Д. Щепкина „Пушкин и Щепкин“.4 Работа А. Линина интересна, поскольку автор использовал неизданные материалы о Сухорукове, хранящиеся в Азово-Черноморском архивном управлении. Отметим здесь же статью М. П. Алексеева „Пушкин и Китай“.5

Особую категорию материалов составляют документы личного архива Пушкина, в настоящее время почти полностью опубликованные.6 В первую очередь нужно назвать популярнейшую сказку казахского народа, историю Косу-Корпеча и Баян-Слу, записанную неизвестной рукой и хранившуюся у Пушкина. Л. Б. Модзалевский, опубликовавший эту запись, правильно подчеркивает, что нахождение замечательной казахской сказки в бумагах Пушкина — еще одно доказательство того, что ему „дороги были трудящиеся всех национальностей, дорог был каждый язык, каждая культура“.

В личном архиве Пушкина хранились впервые опубликованные также Л. Б. Модзалевским 10 писем к поэту разных лиц за годы 1833—1837. Переписка Пушкина обогатилась письмами В. Н. Семенова, П. А. Клейнмихеля, Д. И. Языкова, П. А. Вяземского, А. А. Фукс, запиской III Отделения, письмом неизвестного, письмом Б. А. Враского (с приложением трех счетов за печатание в его типографии 1, 2 и 3 книг „Современника“), К. Т. Хлебникова и М. Л. Яковлева. С делами Пушкина по журналу связаны записка В. Ф. Одоевского, а также письма 1836 г. Султан Казы-Гирея к А. Н. Муравьеву и А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому. Отметим ценные примечания Л. Б. Модзалевского к письмам, особенно его справку о Султан Казы-Гирее, которого смешивали с Крым-Гиреем Мамат Гиреевым-Ханом Гиреем, справку о Л. А. Якубовиче, которого рекомендовал Пушкину М. Л. Яковлев и, наконец, справку о К. Т. Хлебникове.7

Для истории литературно-организационной работы Пушкина над изданием своих произведений существенны документы по изданиям I главы „Евгения Онегина“, сборника „Стихотворений А. Пушкина“ и „Истории Пугачева“. К этой же группе материалов из личного архива поэта примыкают счета разных магазинов и поставщиков Пушкина (наиболее интересны отмеченные нами выше счета книжных магазинов и букинистов), его заемные письма, долговые обязательства и другие документы (всего свыше 30), с большой полнотой рисующие материальный быт Пушкина, в особенности за 1836—1837 гг. В состав личного архива поэта входили также опубликованные теперь 15 семейных документов, купчих крепостей и межевых выписей, письма за 1833 г. М. И. Калашникова и И. М. Пеньковского к С. Л. Пушкину, квитанции С.-Петербургского опекунского совета и прочий

527

материал, связанный с нижегородскими имениями Пушкиных — Болдиным и Кистеневым. Состав личного архива Пушкина широк и разнообразен — опубликованные документы вместе с комментариями к ним занимают свыше 10 печатных листов.

Обстоятельствам гибели Пушкина, его дуэли и смерти, в юбилейный год было уделено особенно большое внимание. Среди ряда статей на эту тему в журналах и газетах следует выделить работы Б. В. Казанского, много сделавшего в исследовании данного вопроса и еще в 1925 г. впервые выдвинувшего положение, что гибель Пушкина явилась результатом не семейной истории, а следствием сложной придворной интриги. Статья Б. В. Казанского „Гибель поэта“1 подытоживает результаты его многолетних исследований по выяснению причин трагической смерти Пушкина. „Пушкин погиб жертвой не собственного ревнивого чувства как Отелло, а сознательной, злонамеренной интриги, — пишет Б. В. Казанский, — и гибель его была значительнее и трагичнее, чем это представлял Щеголев и даже старая традиция. Она волнует нас уже не только как преждевременная смерть любимого поэта, и не только как гибель гения, задохшегося в чуждой и враждебной среде, но как обдуманное преступление, которое должно быть разоблачено перед судом истории“. Кроме только что названной статьи „Гибель поэта“, Б. В. Казанский опубликовал исчерпывающий календарь последних дней Пушкина,2 сделал критический обзор литературы о гибели Пушкина за 1837—1937 гг.,3 наконец, напечатал выдержки о дуэли и смерти поэта из трех иностранных книг: 1) из книги „Le tzar Nicolas et la sainte Russie par Ach. Gallet de Kulture (Париж, 1855); 2) из книги „Les mystères de Russie“, par Fr. Lacroix (Брюссель, 1844); 3) из брошюры „La Russie envahie par les allemands. Notes recueillies par un vieux soldat, qui n’est ni pair de France, ni diplomate, ni député“ (Париж — Лейпциг, 1844).4

В истории расследования обстоятельств, приведших Пушкина к гибели, очень важной является публикация донесений Геккерна и секретаря голландского посольства в Петербурге Геверса голландскому министру иностранных дел. Донесения эти были разысканы в государственных архивах г. Гааги и напечатаны двумя голландскими учеными Карелем Бааком и П. Ван-Паргэйзом в первой книжке „Revue des Études Slaves“ за 1937 г. Теперь появился и русский перевод этих документов с комментариями Б. В. Казанского.5 Карель Баак и П. Ван-Паргэйз обнаружили также в голландских архивах письмо Николая I к Вильгельму, наследному принцу и фактическому правителю Голландии. Публикация этого интереснейшего документа, самое существование которого голландские власти упорно отрицали, пока только обещана на страницах „Revue des Études Slaves“.

Бюллетени о состоянии здоровья Пушкина 28 и 29 января 1837 г., написанные В. А. Жуковским и выставлявшиеся у дверей квартиры раненого поэта, — опубликованы Л. Б. Модзалевским.6 Значительную работу по расшифровке и критическому анализу известных „заметок“ Жуковского о гибели Пушкина проделал И. А. Боричевский. Всего до нас дошло восемь „заметок“, из которых прежними исследователями были использованы только первые три. И. А. Боричевский напечатал все восемь „заметок“.7 Тот же автор в другой работе проанализировал черновик записки В. И. Даля о смерти Пушкина.8 Черновик показаний П. А. Вяземского по поводу дуэли поэта с Дантесом опубликован Н. Ф. Бельчиковым.9 Опубликование этих материалов было необходимо для установления возможно более полной и точной картины последних дней великого поэта.

Из посмертных откликов на гибель Пушкина характерно по своей гневной резкости опубликованное В. В. Гиппиусом письмо М. П. Погодина к С. П. Шевыреву 1838 г. о Дантесе

528

и о трагической судьбе Пушкина в сопоставлении с трагической судьбой других гениев.1 Отметим также небесполезную перепечатку в русском переводе статьи Адама Мицкевича о Пушкине (1837 г.), в которой, как известно, при переводе ее П. А. Вяземским, было пропущено и искажено несколько мест, дававших политическую характеристику как самого Пушкина, так и общественного положения в России.2

Особняком стоят в юбилейной литературе материалы о пушкинских местах. Большинство газет тех областей и районов, где бывал Пушкин, посвятили великому поэту специальные тематические страницы. Назовем ряд тем, освещенных в этих газетах: „Кишиневский приятель Пушкина — белозерец Алексеев“ („Белозерский Колхозник“, 8 февр.), „Пушкин в Грузии и в Армении“ („Коммунист“, Ереван, 2 февр.), „Пушкинские места в Гурзуфе“ („Красный Крым“, Симферополь, 29 янв.), „Пушкин в Пскове“ („Псковский Колхозник“, 10 февр.), „Пушкин и Москва“ („Крестьянская Правда“, 8 февр.), „Пушкин и Тула“ („Коммунар“, Тула, 4 янв.), „Тригорское“ („Пролетарская Правда“, Калинин, 4 февр.), „Пушкин в Болдине и Нижнем Новгороде“ („Горьковская Коммуна“, 4 янв.), „Где встретил Пушкин тело убитого Грибоедова“ („Коммунист“, Ереван, 1 февр.), „Пушкин и Сибирь“ („Советская Сибирь“, 4 февр.), „Пушкин в Казани“ („Красная Татария“, 9 янв.) и т. д.

В ряде городов Советского Союза были выпущены специальные сборники о Пушкине. Из этих сборников наиболее интересными являются те, которые построены на местном материале. В первую очередь нужно назвать большой сборник „Пушкин в Болдине“ (Горький, 1937, 563 стр.), содержащий несколько специальных статей — Н. С. Ашукина („Пушкин и Болдино“), П. С. Попова („История Болдина“ и „Пушкин под надзором в Нижегородской губ.“), С. Орлова („Советское Болдино“), а также подборку произведений Пушкина, написанных в Болдине, и специальную библиографию. Бахчисарайским дворцом-музеем издана брошюра Д. Зиядинова „Пушкин и бывший ханский дворец“ (Гос. изд. КрымАССР, 1937, 26 стр.), содержащая ряд данных из истории дворца ханов, а также исторический комментарий к легенде, положенный Пушкиным в основу „Бахчисарайского фонтана“. Материал, использованный автором, оставался вне поля зрения исследователей поэмы Пушкина и в этом — интерес брошюры. Весьма обстоятельна работа Л. П. Семенова „Пушкин на Кавказе“ (Пятигорск, 1937, 174 стр.), ставящая задачей углубленное изучение вопроса о пребывании поэта на Кавказе и о кавказских мотивах его творчества. Главное внимание автор уделяет мало исследованным путешествиям Пушкина по Северному Кавказу, но для полноты изложения касается также и поездки его в Закавказье. В приложении к работе дана детально разработанная хронологическая канва путешествий Пушкина по Кавказу и выдержки из мемуаров кавказских знакомств поэта. Отметим еще книжку И. К. Ениколопова „Пушкин на Кавказе“ („Заря Востока“, Тбилиси, 1938, 190 стр.). Произведения Пушкина, посвященные Кавказу, собраны в сборнике „А. С. Пушкин о Кавказе“, предисловие и комментарии проф. Л. П. Семенова (Пятигорск, 1937). Алупкинским гос. дворцом-музеем издана популярная книжка С. Д. Коцюбинского „Пушкин в Крыму“ (1937, 120 стр.). В Челябинске издан сборник под заглавием „Пугачев в произведениях Пушкина“ (1937, 326 стр.), куда вошли „Капитанская Дочка“, „История Пугачева“, а также ряд приложений — переписка Пушкина и воспоминания его современников о работе поэта над „Историей Пугачева“, хронологическая канва работы Пушкина над „Историей Пугачева“, манифесты Пугачева, материалы следственного дела о Пугачеве, к которым царское правительство не допустило Пушкина, и др. В сборнике даны две статьи его редактора, Е. Блиновой — „Пугачев на Южном Урале по произведениям Пушкина“ и „Устное народное творчество в произведениях Пушкина о Пугачеве и фольклор Южного Урала“.

529

В Оренбурге издан сборник „Пушкин в Оренбурге“ (1937, 103 стр.) со статьями „Пушкин и пугачевское восстание“, „Оренбург эпохи Пушкина“ и др.

Выпущены — путеводитель по „Пушкинской Москве“, составленный Н. Р. Левинсоном, П. Н. Миллером и Н. П. Чулковым под ред. М. А. Цявловского („Московский Рабочий“, 1937); путеводитель „По Пушкинским местам“, сост. О. Ломан (Калинин, 1937); книжки В. Ф. Широкого „Пушкин в Петербурге“ (Л., 1937) и „Пушкин в Михайловском“ (Л., 1937); наконец, издана хрестоматия поэтических текстов Пушкина, связанных с Михайловским и Тригорским — „Пушкинские места“, со вступительной статьей Д. П. Якубовича и гравюрами на дереве Л. С. Хижинского (Л., 1936).

Положительные итоги юбилейного 1937 года трудно переоценить. Жизнь и творчество Пушкина стали достоянием широких масс многонационального Советского Союза. Пушкин стал подлинным народным поэтом. „Пушкинский год показал, какое огромное место занимают искусство, литература в социалистическом обществе, — показал, как умеет великая семья свободных и счастливых народов Союза чтить память своих лучших сынов“.1 Неоспоримо значение юбилейного года и для развития науки о Пушкине. Ряд опытов биографий великого поэта, попытки подытожить собранный до сих пор огромный биографический материал, наконец, обнаружение и публикация нового материала — всё это значительно не только само по себе, но и важно для исследования крупного синтетического охвата. Итоги пушкинского года не только открывают путь, но и дают совершенно исключительные стимулы для создания большой обобщающей книги о жизни и творчестве Пушкина.

Н. Мордовченко.

____________