435

Н. В. ИЗМАЙЛОВ

К ВОПРОСУ ОБ ИСТОРИЧЕСКИХ ИСТОЧНИКАХ „ПОЛТАВЫ“

I

Строгое соблюдение исторической истины, точное следование документальным источникам — таково основное требование поэтики Пушкина для исторической поэмы. На полной историчности „Полтавы“ автор особенно настаивал — и в предисловии к поэме и в ответе на замечания критики, писанном осенью 1830 г. Сами критики, которым он возражал, разбирали поэму прежде всего с точки зрения ее соответствия исторической правде. Этому же вопросу посвящена статья М. А. Максимовича1 — едва ли не самая серьезная из всех современных Пушкину критических статей о „Полтаве“.

Основные источники, служившие Пушкину при писании „Полтавы“, известны давно, в значительной части указаны в примечаниях самим Пушкиным и не возбуждают сомнений. Но степень и характер их использования не во всем ясны. Систематического и полного сличения их с поэмою, в сущности, мы не имеем. Произведенное в свое время Л. Поливановым2 сопоставление и не полно и страдает существенными недостатками: так, правильно указав в начале своего комментария на первое издание „Истории Малой России“ Д. Н. Бантыша-Каменского (М., 1822, части III и IV) как на источник Пушкина, сам он в дальнейшем приводит все ссылки по второму изданию (М. 1830, ч. III), коренным образом переработанному и существенно отличающемуся от первого, и которым Пушкин, во всяком случае, пользоваться не мог.3 То же относится и к „Деяниям Петра Великого“ Голикова, ссылки на которые делаются Поливановым по второму изданию (М., 1838), также переработанному. Кроме того, и источники, использованные Пушкиным, обработаны комментатором очень неполно: так, описание полтавского боя сопоставлено лишь с „Деяниями“

436

Голикова и оставлен без внимания другой, гораздо более важный первоисточник — „Журнал, или поденная записка Петра Великого“, указанный притом самим Пушкиным. Примечания Поливанова составлены 50 лет тому назад. Но с тех пор его наблюдения никем не были ни пересмотрены, ни продолжены. Между тем, такой пересмотр существенно необходим, тем более, что каждый стих, каждый образ, каждое выражение в исторической (а отчасти даже и в романической) части поэмы Пушкина опирается на тот или иной документальный или исследовательский источник.1 Число самых источников и размеры их использования должны быть значительно увеличены. Указать некоторые новые, до сих пор не привлеченные источники и некоторые новые и более детальные сопоставления поэмы с давно известным материалом — такова задача предлагаемых заметок.

„История Малой России“2 Д. Н. Бантыша-Каменского3 и „Деяния Петра Великого“ И. И. Голикова4 представляют собой основные источники Пушкина. Сами они, в свою очередь, опираются на обширный архивно-документальный материал (документы, напечатанные в приложениях к „Истории“ Бантыша-Каменского, дали Пушкину чрезвычайно много черт для построения исторической части „Полтавы“) и на предшествующие исторические труды, русские и иностранные, большей частью известные Пушкину. Первое место среди них занимает „Журнал Петра Великого“,5 об использовании которого Пушкиным будет сказано ниже; затем „История Петра“ Феофана Прокоповича,6 пересказываемая и Голиковым и Д. Н. Бантыш-Каменским, о непосредственном знакомстве с которой Пушкина у нас нет положительных данных, хотя оно более чем вероятно; далее исторические труды Вольтера;7 наконец, „История Карла XII“ Адлерфельда,

437

которая могла быть во французском переводе1 знакома и Пушкину, так как на нее ссылаются все историки, писавшие о Северной войне, в том числе и Бантыш-Каменский, но которую он мог знать и по выдержкам, приводимым последним. Бантыш-Каменский ссылается и на Нордберга,2 известного Пушкину, по свидетельству Липранди, еще с 1824 г.,3 так же как и де-ла-Мотрэ.4 Тот и другой дали ряд отдельных штрихов для характеристики Карла и Мазепы. Отметим одно замечание о Карле в книге де-ла-Мотрэ: „Ce prince était un amant si fidèle de la gloire, depuis le commencement de la guerre, qu’il lui avait sacrifié toutes les autres inclinations“,5 — оно, быть может, подсказало Пушкину его формулу:

И ты, любовник бранной славы,
Для шлема кинувший венец...
                         („Полтава“, III, 65—66).

вызвавшую насмешку Надеждина, которому показалась слишком изысканной.6

Нет надобности включать в перечень источников „Полтавы“ многочисленные жизнеописания (точнее, панегирические жития) Петра I и его сподвижников, а также общие труды по русской и украинской истории, принадлежащие русским и иностранным авторам XVIII и начала XIX вв. и в значительном числе сохранившиеся и в библиотеке Пушкина: восходя к одним и тем же источникам — „Журналу“ Петра, Феофану Прокоповичу и Вольтеру, — они не дают ничего нового; притом, нет никаких доказательств тому, чтобы Пушкин их знал в период создания „Полтавы“, а не ознакомился с ними лишь позднее, работая над историей Петра.

438

Не имеют значения для истории создания „Полтавы“ и приложенные к изданию „Войнаровского“ Рылеева (1825) жизнеописания Мазепы (составленное А. О. Корниловичем) и Войнаровского (составленное А. А. Бестужевым). Важность, придававшаяся им, например, В. В. Сиповским, является плодом недоразумения: обе статьи основаны всецело на тех же источниках, что и „Полтава“, а более всего — на книге Бантыша-Каменского, и не представляют ничего самостоятельного, в особенности биография Мазепы.

Но один из иностранных источников необходимо должен быть указан. Это — книга Лезюра по истории казачества (Charles-Louis Lesur, „Histoire des Kosaques, précédée d’une introduction....“, Paris, 1814, 2 vol.). Не говоря уже о том, что вторая часть ее (именно нас интересующая) сохранилась в библиотеке Пушкина (№ 1095 по описанию Б. Л. Модзалевского), некоторые детали ее показывают, что она несомненно была известна Пушкину и использована им при создании „Полтавы“. Так, в примечании 12 к поэме (к стиху 191 песни I) Пушкин указывает, как на одну из причин недовольства Украйны, на то, что „20,000 казаков было послано в Лифляндию“. О посылке украинских войск на балтийский театр войны говорят многие историки Украины, между прочим и Бантыш-Каменский; но по их данным нет возможности определить общее число казаков, посылавшихся в разное время и мелкими отрядами; общую цифру дает лишь Лезюр, говоря: „Vingt mille Kosaques furent appelés à l’armée russe, dès la première campagne“.1 Характеристика Мазепы и его тайной изменнической деятельности основана у Лезюра, главным образом, на словах Феофана Прокоповича в его „Истории Петра“ и на материалах Голикова; но она изложена так ярко и выпукло, ее выражения так близко подходят к ряду мест „Полтавы“, что именно здесь, у Лезюра, нужно видеть ближайший источник Пушкина — а не в Феофане или в пересказывающих его Голикове и Бантыше-Каменском „Sous un extérieur simple et négligé, — говорит Лезюр, — Mazeppa cachait la dissimulation la plus profonde, et l’art d’arracher les secrets d’autrui par un mot, un geste, un regard; d’autant plus habile à les surprendre, qu’il ne paraissait pas garder les siens. Sobre par tempérament chez une nation où l’ivrognerie était une vertu, il savait exciter la passion favorite de ses convives; plus ivre en apparence qu’eux-mêmes, il s’emparait aisément de leur confiance et surprenait leurs plus secrètes pensées. Affable et généreux, il ne leur épargnait ni son argent, ni ses conseils; et les qualités simulées de son cœur lui avaient indissolublement attaché des gens grossiers, déjà

439

dominés par l’ascendant de son esprit“.1 И далее: „Quoique la vieillesse et les infirmités apparentes de Mazeppa semblassent alors faire excuser son inertie, il ne se lassait pas d’aigrir les esprits en faisant répandre, par des affidés, dans l’Ukraine, qu’on allait y envoyer des voïevodes pour y remplacer les anciens et les starschines.... En même temps, il insinuait aux chefs des Zaporogues que Pierre avait conçu le projet de détruire la setche, et il jetait ainsi dans toute la nation les semences de la rébellion“.2 На этом материале строил Пушкин стихи своей поэмы:

Повсюду тайно сеют яд
Его подосланные слуги
                       и т. д. („Полтава“, I, 385—386 и далее).

Наиболее интересно следующее место у Лезюра, характеризующее поведение Мазепы в последние месяцы перед его выступлением: „Quant à lui même, bien décidé d’abord à ne point prendre personnellement de parti, mais à suivre les événements et à en profiter, il usa, pour échapper aux soupçons de Pierre-le-Grand, du moyen qu’avait employé le pâtre de Montalto pour arriver à la chaire pontificale. (On sait les artifices qu’employa Sixte V, pour déterminer les cardinaux à lui donner leurs voix. Voyez sa Vie, par Grégoire Leti.)3 Quoique, malgré son âge de soixante-dix ans, il fut encore d’une santé vigoureuse, il parut subitement attaqué de toutes les infirmités d’une vieillesse caduque. Il gardait presque toujours le lit, marchait à pas chancelants, se soutenait à peine sur un siège; il ne parlait que d’une voix éteinte, interrompue par des gémissements arrachés à la douleur et l’on entendait sortir de sa bouche que des paroles édifiantes. Dans cet état pénible, dans ces sentiments religieux, il semblait mettre sa consolation à bâtir des églises à grands frais.... et tout occupé de projets ambitieux, il ne paraissait plus songer qu’à son salut“.4

440

Некоторые стихи о Мазепе в начале III песни „Полтавы“ близко напоминают, не только по существу, но и по форме, слова французского историка:

Меж тем, чтоб обмануть верней
Глаза враждебного сомненья,
Он, окружась толпой врачей,
На ложе мнимого мученья,
Стоная, молит исцеленья.
Плоды страстей, войны, трудов,
Болезни, дряхлость и печали,
Предтечи смерти, приковали
Его к одру. Уже готов
Он скоро бренный мир оставить....

И день настал. Встает с одра
Мазепа, сей страдалец хилый,
Сей труп живой, еще вчера
Стонавший слабо над могилой....

Согбенный тяжко жизнью старой,
Так оный хитрый кардинал,
Венчавшись римскою тиарой,
И прям, и здрав, и молод стал.

Сравнение Мазепы с Сикстом V несомненно восходит к цитированному отрывку Лезюра и им прямо подсказано.1

Особый вопрос составляет знакомство Пушкина с „Историей Русов или Малой России“, украинской летописью, приписывавшейся архиепископу Георгию Конискому и в то время еще неизданной. Мнения комментаторов об этом различны: В. Я. Стоюнин, Н. Ф. Сумцов, и др. утверждали, что Пушкин уже был с нею знаком, когда писал

441

„Полтаву“; Л. И. Поливанов и И. С. Житецкий отвергали возможность знакомства, относя его лишь к 1829 г. Позднейшие исследователи обходили этот вопрос. Необходимо согласиться со вторым, отрицательным мнением, и вот почему „История Русов“, возникшая в среде украинского среднего дворянства, — как полагают, написанная отцом и сыном Г. А. и В. Г. Полетика — сложилась окончательно к концу первой четверти XIX в. Самая ранняя известная ее рукопись относится к 1818 г.1 В 1825 г. Черниговский помещик и член Северного тайного общества А. Ф. фон-дер-Бригген переслал выписки из „Истории Русов“ К. Ф. Рылееву, работавшему в то время над поэмою „Наливайко“.2 С 1829 г. „История Русов“ уже стала широко известна в рукописи: Д. Н. Бантыш-Каменский пользовался ею при подготовке второго издания „Истории Малой России“ (1830), где он неоднократно на нее ссылается и приводит выдержки. М. А. Максимович использовал некоторые данные „Истории Русов“ в статье о „Полтаве“, не называя своего источника.3 Пушкин, отвечая критикам своей поэмы в статье, написанной осенью 1830 г., а напечатанной в 1831 г. в „Деннице“, привел в защиту исторической правдивости рассказа Мазепы об обиде, нанесенной ему Петром („Полтава“, III, 123—150), эпизод из „Истории Русов“, прямо сославшись на Кониского.4 Несомненно однако, что познакомился он с „Историей Русов“ лишь незадолго до написания этой статьи и, во всяком случае, после издания „Полтавы“. Поэма Пушкина не носит никаких прямых следов знакомства его с псевдо-Кониским ни в тексте, ни в примечаниях. Националистические тенденции автора „Истории“ были в корне противоположны взглядам Пушкина, а что касается характеристики Мазепы и его личной роли, то здесь псевдо-Кониский с ним вполне совпадал, да кроме того, не мог сообщить ему ничего нового, так как сам не был самостоятелен и опирался в значительной мере на труды Вольтера, которого неоднократно цитирует. Нельзя указать в „Полтаве“ ни одной детали, восходящей к „Истории Русов“ и не имеющей себе соответствия в других материалах. Наконец, мы имеем и свидетельство Максимовича, не оставляющее сомнений: „Приятно мне вспомнить, — говорит он, — что о «Полтаве» Пушкина я первый (1829) в Атенее писал, как о поэме народной и исторической. Незабвенно мне, как Мерзляков журил меня за мою статью

442

и как благодарил потом Пушкин, возвратясь из своего закавказского странствия.... Тогда же,1 узнав от Пушкина, что он написал «Полтаву», не читавши еще Кониского, я познакомил его с нашим малороссийским историком и подарил ему случившийся у меня список Истории Русов, о которой он написал потом прекрасные страницы“.2 Точность свидетельства Максимовича не вызывает сомнений, и, сопоставленное с другими данными, оно решает вопрос об участии „Истории Русов“ в создании „Полтавы“ в отрицательном смысле.

III

Кульминационный эпизод поэмы — полтавский бой — должен был быть особенно тщательно разработан Пушкиным в согласии с историческими источниками. Действительно, вся III песнь „Полтавы“, вплоть до бегства Мазепы с Карлом, основана на известных автору описаниях — у Вольтера, у Голикова, в „Журнале Петра Великого“ и др. Некоторые отрывки этих источников указаны Пушкиным в примечаниях к поэме. Общее сличение было однажды произведено Поливановым. Но указания самого Пушкина — довольно случайны, а сопоставления Поливанова — неполны и недостаточно конкретны. Ряд моментов должен быть отмечен: на них можно видеть, насколько точно следовал Пушкин своим материалам.

Изменение в состоянии русских войск от Нарвы до Полтавы, которое „злобясь видит Карл могучий“, чем открывается описание боя (III, 77—82), было сравнительною формулою, очень распространенною в литературе о Северной войне, так же как и другая формула: Карл — „учитель“ русских в „науке славы“, — высказанная и в начале поэмы (I, 142 и сл., — стихи, бывшие по первоначальному плану самыми первыми, вступительными стихами) и в ее заключении (III, 308—309). Голиков замечает о сражениях, предшествовавших Полтаве в 1708—1709 гг., что они „доказали Карлу, что россияне уже не те, кои были под Нарвою“.3 По словам Вольтера, „le roi s’aperçut, dès le commencement du siège, qu’il avait enseigné l’art de la guerre à ses ennemis“.4

Формула Вольтера приобрела необыкновенную устойчивость во всей последующей литературе, повторяясь и в венецианском „Житии“ Петра, и у Levesque, и у Lesur и у других. Автор „Польского летописца“ (в переводе Ив. Одинцова, СПб., 1782) заметил о Нарвской битве, что „сия победа никакого несчастия не принесла россиянам, которые сим выучились вскоре учителей своих побеждать и сами“ (стр. 320). Пушкину

443

не пришлось выдумывать этих сопоставлений: он нашел их в столетней традиции, но облек в новую, ему принадлежащую форму.

Столь же исторически обоснована и та характеристика Карла XII, которую дает Мазепа накануне боя и которая возбудила такое недоумение у некоторых критиков.1 Сам поэт, в примечаниях к „Полтаве“ (29-м и 30-м), указывает на Вольтера как на свой источник и цитирует несколько анекдотов из его „Истории Карла XII“.

Гораздо интереснее, однако, общие черты характеристики Карла, столь иронически отмечаемые Мазепою („Полтава“, III, 87—117): его упрямство, нетерпеливость, вера в судьбу, в свое счастье, оценка врага по своим прошлым успехам — всё это Пушкин нашел в источниках. Вольтер, давая посмертную характеристику Карла, говорит: „Sa fermeté devenue opiniâtreté fit ses malheurs dans l’Ukraine et le retint cinq ans en Turquie; sa libéralité dégénérant en profusion a ruiné la Suède; son courage poussé jusqu’à la témérité, a causé sa mort...“.2 Из религиозных убеждений сохранил он только „celui d’une prédestination absolue, dogme qui favorisait son courage et qui justifiait ses témérités“.3 Несколько примеров такой веры Шведского короля в свое счастье приведены Вольтером4 и повторены Голиковым. Последний, объясняя настойчивое желание Карла взять Полтаву, несмотря на потери, говорит, ссылаясь на венецианское издание истории Петра, что Карл „верил, что фортуна, которая против королей датского, польского и против русских войск у Нарвы ему предшествовала, никогда его совсем не оставит“. „Карл XII верил также, прибавляет он, что все дела в свете происходят от счастия, и мнениям таковым научен он был из детства...“ И в другом месте: „Карл верил року, или судьбе, управляющей действиями нашими и определяющей жизнь и смерть человеку...“5 Таких черт рассеяно немало в биографиях Шведского короля, даже настроенных к нему сочувственно, как книга Вольтера. Пушкин только следовал им, когда вкладывал в уста Мазепы слова о Карле:

Он слеп, упрям, нетерпелив,
И легкомыслен, и кичлив,

444

Бог весть какому счастью верит;
Он силы новые врага
Успехом прошлым только мерит и т. д.
                                                        („Полтава“, III, 107—111)

Не противоречит его исторической характеристике и то, что:

Как полк, вертеться он судьбу
Принудить хочет барабаном
                                                             (105—106)

Карл весь подвластен своей личной судьбе, напрасно пытаясь казаться самостоятельным деятелем; Петр же — по позднейшему определению Пушкина — „мощный властелин судьбы“, идущий к великой цели. И Пушкину, защищаясь от обвинений критики в неверном и тенденциозно приниженном изображении Карла, не было, в сущности, даже надобности ссылаться на субъективное мнение разочаровавшегося в нем Мазепы: биографы Карла вполне подтверждали историческую объективность его характеристики.

IV

Перейдем к описанию полтавского боя. Если стилистически оно следует (конечно, сознательно) традициям одической поэзии XVIII в., то в планировке и ходе рассказа, в описании боя с чисто военной стороны Пушкин был необычайно точен, стараясь здесь, в этом важнейшем эпизоде поэмы, следовать во всем указаниям своих исторических материалов, даже до мелочей. Основную схему боя дал ему хорошо им изученный „Журнал Петра Великого“; некоторые детали нашел он у Голикова; для картины заключительного триумфа использовал Вольтера.1

Все описание боя, занимающее в поэме 157 стихов (песнь III, 153—309), распадается на четыре части: 1) вступительный утренний бой — атака шведов и борьба за редуты (ст. 153—179); 2) перерыв в сражении, появление Петра и Карла перед войсками (ст. 180—228); 3) общее сражение — собственно „Полтавский бой“ (ст. 229—252 и 293—300) с двумя вставными эпизодами — Палей и Мазепа на Полтавском поле (ст. 253—292); 4) заключение — торжество Петра (ст. 301—309). Описание бегства Мазепы и Карла после боя, тесно сплетенное с романической фабулой

445

поэмы, не представляет такого строгого следования источникам, хотя и опирается на них в своих исторических моментах.

„Журнал Петра Великого“ так начинает описание боя: „В 27 день <июня 1709 г.> по утру весьма рано почитай при бывшей еще темноте противник на нашу кавалерию как конницею, так и пехотою своею с такою фуриею напал, чтоб не токмо конницу нашу раззорить, но и редутами овладеть...“ (ср. здесь и далее всё начало боя у Пушкина — ст. 153—169 и сл.) „Главное неприятельское войско с немалою тратою пробилось сквозь оные редуты“ (ср. ст. 162—163), „где.... наша кавалерия.... многократно конницу неприятельскую сбивала, но всегда от пехоты неприятельская конница сикурс получала...“ (ср. ст. 164—167.) „Тогда неприятель получил наш ретраншемент во фланг себе, к которому на левый угол генерал Левенгаупт с пехотою гораздо приближился; а имянно, саженях в тридцати; оттуда из пушек отбит“ (ср. ст. 172—173). „И так неприятель увидел, что его гоньба за конницею не весьма ему прибыльна, от оной престал, и в некотором логу (далее пушечной стрельбы) в парат стал к лесу: между тем же послан ген.-от-кав. князь Меншиков и ген-лейт. Ренцель.... на оную вышепомянутую оторванную пехоту и конницу в лес, которые пришед оных атаковали, и вскоре с помощью божиею на голову побили, и ген.-майора Шлиппенбаха взяли; а ген.-майор Розен1 ретировался к своим апрошам под гору и засел в редуты2....“ (ср. ст. 174—179). Этот сжатый и энергический, но неумелый и тяжело изложенный рассказ дал Пушкину материал для 27 стихов (153—179), сочетающих фактическую точность и конкретность с поэтической выразительностью и пластичностью, так недостающими его источнику.

Сцена появления Петра и Карла перед войсками (III, 180—228) скомпанована Пушкиным из многих отрывочных упоминаний. „Журнал Петра Великого“ ничего не говорит об этом. Голиков относит речи царя к войскам к двум разным моментам: накануне сражения, 26 июня, Петр, объезжая войска, трижды говорил речи перед разными корпусами своей армии. „Когда сии государевы речи разнеслися по всей армии, то оглушающий крик солдат: да погибнет неприятель! удостоверил монарха о ревности всего войска“ („Дополнения к деяниям...“, т. XV, стр. 333—337). Перед началом первого боя Петр „в два часа пополуночи повелев в ретраншементе своем стать армии своей в боевой порядок, в начале 3 часу показался перед оною на турецком коне своем, Лизетом именуемом, имея на себе мундир полковничий“. Далее Голиков передает речь

446

царя к войскам, заимствованную у Ф. Прокоповича, который, в свою очередь, пересказывает письменный приказ Петра в день полтавского боя (там же, стр. 345 и сл.; Ф. Прокопович, стр. 212—213).1 На этом скудном материале создан Пушкиным образ Петра — героя-победителя. Этот центральный, возникающий на мгновение, но господствующий в поэме образ явился поэтическим выражением целой исторической концепции, воплощенной в поэме.

Перечисление лиц, сопровождающих Петра (ст. 207—215), является также композицией Пушкина, так как его источник (Голиков) несколько иначе говорит о свите царя.2 Пушкин перечисляет главных военачальников, участвовавших в бою: фельдмаршал гр. Б. П. Шереметев и генерал кн. А. И. Репнин начальствовали центром, генерал-поручик Боур командовал конницей на правом крыле, генерал князь Меншиков — на левом, генерал-поручик Брюс был начальником всей артиллерии. Выбор этих имен определялся как их общим значением — и не только в полтавском бою, но и вообще в качестве помощников Петра, — так и характерным для петровской эпохи разнообразием их происхождения: Шереметев и Репнин — представители старой московской знати, сохранившие свое значение, став решительно на сторону реформ; Брюс и Боур — иностранные военные специалисты на русской службе; Меншиков — выходец из народных низов, самый характерный для петровского времени деятель, возбуждавший интерес Пушкина. В черновых набросках3 к этим лицам присоединяется еще одно — князь Волконский.

Первая редакция:

За ним скакали вслед толпой
Блистая шпагами, звездами,
[Его питомцы и сыны]
Счастливый Меншиков, [Волконский]
[И Шереметев и Репнин]

Вторая редакция:

И Шереметев благородный,
[И счастья бал<овень>] безродный,
Полудерж<авный> властелин,
Волконский, Боур, Брюс, Репнин —
Сии орлы гнезда Петрова —

447

Намереваясь ввести имя Волконского, Пушкин руководствовался не столько историческими основаниями, сколько другими соображениями: князь Волконский,1 правда, играл довольно значительную роль в Северной войне, и неоднократно упоминается всеми историками ее, не только русскими, но и иностранными. Но именно в полтавском бою он почти не участвовал. Лишь после боя он был послан в погоню за Карлом, которого и преследовал — безуспешно — до берегов Прута. Равнять его значение с пятью другими, перечисленными Пушкиным, именами, было бы исторически неоправдано. Можно предположить, что, желая ввести это имя, Пушкин думал о декабристе С. Г. Волконском и напоминанием о славном предке хотел призвать „милость к падшим“. Быть может также, он хотел через него связать свою поэму с именем той, кому она посвящалась, — если справедлива гипотеза П. Е. Щеголева, которая в таком случае получила бы лишнее, хотя и очень предположительное подтверждение.2 Как бы то ни было, Пушкин от своего намерения отказался, и имя Волконского было исключено из числа „птенцов гнезда Петрова“.

В картине „главной баталии“ Пушкин руководствовался преимущественно „Журналом Петра Великого“, дополняя его Голиковым. „И тако наша армия стала в ордер баталии, — говорит «Журнал», — и положено атаковать неприятеля; потом во имя господне неприятельский главный корпус атаковала, который не дожидаясь на месте, такожде на нас пошел; и тако о 9 часу перед полуднем генеральная баталия началась прежде между нашего левого, а неприятельского правого крыл; а потом и во весь фрунт обоих войск, в которой хотя и зело жестоко в огне оба войска бились; однакож то всё далее двух часов не продолжалось: ибо непобедимые господа шведы скоро хребет показали, и от наших войск с такой храбростию вся неприятельская армия (с малым уроном наших войск, еже наивящше удивительно есть), кавалерия и инфантерия весьма опровергнута, так что шведское войско ни единожды потом не остановилось, но без остановки от наших шпагами и баионетами колоты, и даже до обретающегося леса, где оные перед баталией строились, гнали.... Неприятельских трупов мертвых перечтено на боевом месте и у редут 9234, кроме тех, которые в розни по лесам и по полям побиты, и от ран померли, которых счесть было невозможно...“

Некоторые детали описания боя еще ближе восходят к Голикову; „Шведы, говорится у последнего,3 первые приближились к фронту российской

448

армии, и мушкетный огонь разлился по обоих, как огненная река. Но страшные и беспрерывные молнии, сквозь тучи пыли и дыма сверкающие, и оглушающий гром и треск, не приводил в расстройку обоих линий, и воины, заступая место убиваемых, стояли, как крепкие стены“. И далее: „Штыки разъяренных солдат довершили победу... В исходе 9-го часа по полуночи видно было одно только страшное убийство бегущих шведов; кавалерия российская регулярная и нерегулярная продолжала преследовать их дотоле, доколе силы оставались у лошадей их... Все поля и леса вокруг Полтавы, более, нежель на три мили покрыты были трупами шведскими и изменническими“. Пушкин не только использовал „Журнал Петра Великого“ в примечании к поэме (32), где дал краткую выдержку из него, но и в описании боя (стихи 229—246, 293—300) очень сжато, но точно следовал обоим своим источникам.

Важнейшей проблемой, лежащей в основе „Полтавы“, является проблема исторического значения борьбы России во главе с Петром I со Швецией Карла XII. Отсюда — проходящее через всю историческую часть поэмы и особенно ярко выраженное в ее послесловии сопоставление этих двух исторических деятелей, отсюда же и необходимость не только политической, но и военно-стратегической оценки полтавского боя, выраженной в предисловии и в примечаниях к поэме.

Истолкование Северной войны путем сопоставления двух ее главных деятелей — Петра и Карла — характерно для всей литературы о ней, начиная с вольтеровой „Истории Карла XII“. Вольтер, известный Пушкину с детства, несомненно оказал существенное влияние на формирование его исторического мировоззрения, в частности — его взглядов на Петра, на его личность и его значение. Конечно, мнения Вольтера были только одним из слагаемых в сложной системе исторических воззрений поэта. Но даваемая им характеристика Петра, с одной стороны, находила себе соответствие в личных взглядах на него Пушкина, с другой же — была настолько выразительна, что не могла не оказать на них определяющего влияния, тем более, что говорившие о том же позднейшие историки — иностранные в особенности, а отчасти и русские, как Голиков, и повторяли и пересказывали отзывы французского писателя.

Уже в раннем своем труде — в „Истории Карла XII“ (1728) — несмотря на явные симпатии к Карлу, как к представителю европейской культуры, и на скептическое отношение к варварской, деспотически управляемой России, Вольтер, во введении к описанию полтавского боя, дает такую сравнительную характеристику Карла и Петра: „Два самых необыкновенных государя, какие тогда существовали на свете: Карл XII, известный девятью годами побед, Петр Алексеевич — девятью годами трудов, совершенных для образования войск, равных шведским войскам; один, славный тем, что раздавал владения, другой — тем, что дал просвещение своим; Карл любил опасности и сражался только ради славы — <Петр> Алексеевич, не избегая опасности, вел войну лишь ради своих выгод; шведский

449

монарх был щедр по великодушию, московский — давал только с какими-либо целями; один был беспримерной трезвости и умеренности, великодушен по природе, и поступил жестоко лишь однажды; другой, еще не освободившись от грубости своего воспитания и своей страны, был столь же страшен своим подданным, как прекрасен для иностранцев, и чересчур предан излишествам, сократившим даже его дни. Карл имел прозвание Непобедимого, которое могло у него отнять одно мгновение; Петру Алексеевичу народы уже дали имя Великого, которое он не мог потерять вследствие поражения, потому что не был обязан им победам“ („Histoire de Charles XII“, P., 1817, p. 149). И далее, резюмируя успехи Петра в годы, следующие за Полтавой, падение славы Карла и положение обоих борющихся сторон, он замечает: „Cet éclat et toute la fortune de Charles avaient passé au czar:1 il en jouissait même plus utilement que n’avait fait son rival, car il faisait servir tous ses succès à l’avantage de son pays... ses États s’enrichissaient par ses victoires; ce qui de tous les conquérants le rendait le plus excusable“.2

В позднейшем своем труде — „Histoire de l’empire de Russie sous Pierre le Grand“, напечатанном через 30 лет после первого (1759), когда точка зрения его на Россию и на деятельность Петра существенно изменилась, а прежний взгляд на Карла XII, как на героя, сменился большим скептицизмом, — Вольтер не раз, и гораздо резче и решительнее, противопоставлял Карла Петру: „Один оставил по себе лишь развалины, — писал он в предисловии к своему труду,3 — другой же был созидателем во всех родах“, — и ставил себе в заслугу то, что впервые высказал почти такое мнение уже в „Истории Карла XII“, тогда, когда Европа увлекалась героическою судьбою Карла XII и не верила ни величию Петра, ни прочности его дела.

„Эта битва, — говорил он далее о Полтаве, — должна была решить судьбу России, Польши, Швеции и двух государей, привлекавших взоры Европы... Оба соперника рисковали далеко не в одинаковой степени. Если бы Карл лишился жизни, которую столько раз расточал напрасно —

450

в конце концов, было бы только одним героем меньше... Швеция..., истощенная в отношении и людей и денег, могла найти основание, чтобы утешиться: но если бы погиб царь, вместе с ним оказались бы погребенными огромные труды, полезные всему человечеству, и обширнейшая на земле империя снова впала бы в хаос, из которого она едва была извлечена“.1

Описание боя кончается таким общим заключением: „Что всего важнее в этой битве, это то, что изо всех битв, когда либо обагривших землю кровью, она была единственной, которая, вместо того, чтобы произвести только разрушения, послужила к счастью человечества, так как она дала царю возможность свободно просвещать столь большую часть света... Наши современные народы не знают примера другой войны, которая возместила бы хоть малым добром причиненное ею зло; но следствием полтавского сражения явилось благоденствие обширнейшей на земле империи“.2

Эти мысли Вольтера отразились в известной мере в предисловии к „Полтаве“; но то, что здесь выражалось понятиями и формулами исторической прозы, было выражено иным, художественным языком всею поэмою, в особенности — ее III песнею с образами Петра и Карла, так ярко противопоставленными на полтавском поле, и послесловием, сконцентрировавшим в себе основную историко-философскую мысль поэмы. Более того, эти мысли повторялись Пушкиным и позднее — уже в период исследовательских работ над Петром; в наброске статьи „О ничтожестве литературы русской“ (1834)3 он выразил то же положение в о́бразной форме: „Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, — при стуке топора и при громе пушек. Но войны, предпринятые Петром Великим, были благодетельны и плодотворны. Успех народного преобразования был следствием Полтавской битвы, и европейское просвещение причалило к берегам завоеванной Невы“.

V

Что касается вопроса о военно-стратегическом значении полтавской битвы, освещенного Пушкиным в предисловии к „Полтаве“, а в построении самой поэмы играющего важную, хотя и скрытую, организующую роль, — материал для его решения мог быть им найден, помимо общеисторических трудов, рассмотренных и перечисленных выше, в специальной работе о Северной войне Д. П. Бутурлина.4 Книгу эту Пушкин должен

451

был знать, и не только потому, что она находилась в его библиотеке, но и потому, что автор ее и сотрудничавший с ним по части архивных изысканий будущий декабрист А. О. Корнилович, были ему известны лично еще до его ссылки 1820 г., а труды Д. П. Бутурлина пользовались в 20-х годах большою известностью и были последним словом в разработке темы петровских войн.1 В предисловии к „Полтаве“ Пушкин учитывает рассуждения Бутурлина, частью разделяя их, частью с ними полемизируя.2

Оценивая украинский поход Карла XII, окончившийся для него полтавским поражением, Бутурлин говорит: „Вообще все согласно приписывают дурной успех предприятия Карла XII намерению его обратиться в Украйну и утверждают, что если бы после дела под Головчиным продолжал он идти прямо через Смоленск к Москве, то дела приняли бы совсем иной оборот в его пользу. Мнение сие, хотя и принято многими военными, однакож всё остается совершенно неосновательным“.3 Бутурлин разбирает все возможные пути для занятия Москвы, необходимого Карлу XII как способ принудить Петра к миру, и приходит к выводу, что единственно возможным был южный путь через Украину, так как он обещал шведам новые, свежие силы в лице Мазепы с украинским казачеством, обильную продовольственную базу и безлесные равнины, свободные для передвижения войск и трудные для обороны.4 Избрав украинское направление и отказавшись от смоленского, Карл, по мнению Бутурлина, поступил совершенно правильно. „Повторим еще, — пишет он, — вторжение даже и с превосходными силами есть предприятие безрассудное, когда производится в государство столь обширное, какова Россия. Достопамятный пример, недавно совершившийся в глазах наших, делает правило сие неоспоримым. В 1812 году Наполеон, вторгнувшись в Россию через

452

Смоленск, с армиею, более нежели из 200,000 человек, не успел в намерении своем, и вся армия его погибла. Тем менее еще мог ожидать лучшей участи Карл XII, с малой армиею своею... По всей справедливости, Карл XII избрал единственный способ с некоторою вероятностию успеха выполнить предприятия свои против России, напав на нее со стороны Украины, откуда только и находятся границы ее в опасности...“1

До сих пор мысли Пушкина согласны с рассуждениями Бутурлина. Далее они расходятся. Бутурлин указывает на ряд промахов, совершенных Карлом, и замечает: „Итак, кажется, не неприлично будет здесь показать ложность мнения, вообще всеми принятого, будто истребление шведской армии произошло от битвы полтавской, между тем как в самом деле это было неминуемым следствием мудрых поступков Петра I, в продолжение предыдущего похода 1708 года. Карл XII был уже побежден и приведен в крайность прежде сражения; но блеск знаменитой победы сей был столь велик, что естественно приписали оной успех, который Петр, в течение более 12 месяцев, приготовлял с удивительным постоянством“.2 Далее он замечает, несколько противореча самому себе, что поражение Карла есть „неминуемое следствие неосторожных поступков сего государя. Забравшись вглубь страны неприятельской... он добровольно подвергался всем несчастиям, которые испытал впоследствии“.3

Но Пушкин, соглашаясь с Бутурлиным в том, что счастие Карла „уступило гению Петра“, разбившего его расчеты, никак не мог бы признать Карла опрометчивым, а его рассчеты — на восстание Мазепы, на помощь Левенгаупта, на победу в генеральном сражении — ошибочными, это умаляло бы значение полтавского боя и снижало личную роль Петра. „В сем походе, — писал Пушкин (предисловие к «Полтаве»), — Карл XII менее, нежели когда-нибудь, вверялся своему счастью: оно уступило гению Петра“. В доказательство он ссылался на то, что „сам Петр долго колебался, избегая главного сражения, яко зело опасного дела“.4 Отсюда и общее значение полтавского боя расценивается им по иному; это — не только тактический успех, повлекший снятие осады с Полтавы и окончание украинской кампании, как думает Бутурлин; но это — поворотный пункт всей новой истории России, определивший ее путь на столетие вперед. Мнение Пушкина неизмеримо шире и глубже, чем мнение узкого военного историка. Тем не менее, книга Бутурлина должна быть учтена при анализе исторического фона „Полтавы“.

_______