- 386 -

Н. В. ЦЕЙТЦ

К ИСТОРИИ НЕОСУЩЕСТВЛЕННОГО ЗАМЫСЛА ПУШКИНА ОБ „ЕРМАКЕ“

Свой „Воображаемый разговор с Александром I“ Пушкин заканчивает следующими словами: „Но тут бы Александр Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего [хоть отчасти справедливого], я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму Ермак или Кочум.... размером с рифмами“. Хорошо известна реальная основа этого „воображаемого“ разговора поэта с царем, в который Пушкин включил свои интимные мысли и убеждения, но приведенные слова об Ермаке еще не обратили на себя достаточного внимания. Их готовы были считать указанием случайным и ни в какой мере не связанным с творческой биографией поэта; словно Пушкин здесь думал о том, что для создания своего Ермака он по воле правительства должен был оказаться в Сибири. Между тем, если эти слова поставить в один ряд с другими свидетельствами, то окажется, что и они были вполне конкретны и реальны: можно думать, что Пушкин действительно собирался осуществить этот замысел.

„Воображаемый разговор“ написан Пушкиным в Михайловском, в январе — феврале 1825 г., в тетради с черновой редакцией „Бориса Годунова“, между первой и второй сценами трагедии. Именно в это время создания трагедии, внимательного изучения исторических источников, Пушкин заинтересовался историей Ермака и собирался сделать его героем поэтического произведения. Как возник у Пушкина этот замысел?

Ермак Тимофеевич, атаман донской казачьей вольницы, бесстрашный „покоритель Сибирского царства“, победитель грозного сибирского хана Кучума и „могучего“ царевича Мегмет-Кула, положивший начало завоеванию Сибири, не раз уже был воспет в русской литературе. Ряд литературных обработок сюжета об Ермаке — стихотворения, поэмы классического и романтического типа, трагедии, прозаические повествования — непрерывной цепью тянутся в русской литературе с конца XVIII в.1

- 387 -

Пушкин знал многие из этих произведений задолго до того, как сам задумал свою поэму; о некоторых из них сохранились и его отзывы. Так, например, мы знаем о резко-отрицательном отношении Пушкина к стихотворению И. И. Дмитриева „Ермак“, которое было одним из первых русских поэтических произведений на эту историческую тему. „Ермак“ Дмитриева, написанный еще в 1791 г.,1 был очень популярен, неоднократно перепечатывался и даже несколько раз был переведен на иностранные языки (французский, английский, польский). Еще в 1817 г., в послании к В. Л. Пушкину („Что восхитительней, живей...“, полная редакция), Пушкин насмешливо советовал дяде „взять пример“ с того поэта,

            которого рука
Нарисовала Ермака
В снегах незнаемого света
И плен могучего Мегмета...

В библиотеке Пушкина имелось 6-е издание „Стихотворений И. И. Дмитриева“ в двух частях (СПб., 1822—1823 гг.). Здесь был перепечатан и „Ермак“. Эту книгу Пушкину прислал П. А. Вяземский, поместивший в ней вступительную статью с общей благожелательной характеристикой творчества Дмитриева. Дав подробную оценку ряда произведений Дмитриева, Вяземский находит, что стихотворение „Ермак“ исполнено „огня поэтического и, что еще лучше,... огня любви к отечеству“. Он указывает на „превосходные образы“, „драматическое движение“, „звучность стихов“, „живописность“ этого стихотворения, сомневаясь лишь в одном: „употреблены ли в нем с верностию краски местные и сродные лицам и сцене, на коей они действуют“. Пушкин не был согласен ни с общей оценкой Вяземским творчества Дмитриева, ни с его отзывом об „Ермаке“. „О Дмитриеве спорить с тобой не стану“, пишет Пушкин Вяземскому 4 ноября 1823 г., в ответ на присланную ему книгу, и, вместе с тем, дает уничтожающую характеристику поэзии Дмитриева, с упреком обращаясь к Вяземскому: „а ты покровительствуешь старому вралю“. Любопытно, что „Ермак“ — единственное произведение Дмитриева, которое Пушкин назвал в своем ответном письме среди суммарного перечня всех жанров, в которых писал Дмитриев. Отзыв о нем лаконично-отрицателен: „Ермак такая дрянь, что мочи нет“. Эти строки пушкинского письма — прямое следствие общего отрицательного отношения Пушкина к поэзии Дмитриева и его поэтической школе. Для нас же интересным здесь является то, что, получив книгу от Вяземского, Пушкин вновь обратил внимание на это стихотворение и попрежнему осудил его.

- 388 -

В том же письме Пушкин упоминает и „Думы“ К. Ф. Рылеева, читанные им в различных журналах. Отдельное издание своих „Дум“ Рылеев прислал Пушкину в 1825 г.; в числе прочих там находилась и дума „Смерть Ермака“.1 Это стихотворение, ранее напечатанное в трех периодических изданиях, имело большой успех и заслужило много похвал.

Посылая свою книгу, в сопроводительном письме от 10 марта 1825 г., Рылеев обращал внимание Пушкина на некоторые из стихотворений, в том числе и на „Ермака“: „Знаю, что ты не жалуешь мои Думы.... Чувствую сам, что некоторые так слабы, что не следовало бы их и печатать в полном собрании. Но за то убежден душевно, что Ермак, Матвеев, Волынский, Годунов и им подобные хороши и могут быть полезны не для одних детей“. Пушкин очень внимательно прочел все „думы“, и они не удовлетворили его. Хваля поэму „Войнаровский“, Пушкин, в письме к Вяземскому от 25 мая 1825 г., замечает: „За то Думы дрянь“.

„Смерть Ермака“ Рылеева представляла собой произведение совершенно иного стиля, чем „классическое“ стихотворение Дмитриева с его условным историзмом. Однако и Рылеев, опираясь главным образом на сведения из „Истории“ Карамзина, заимствовал у него внешнее описание „романтической“ картины гибели Ермака и официально-патриотическую точку зрения на его подвиги. „Дума“ оправлена в рамку типичного романтического пейзажа, повторяющегося, как рефрен: „Ревела буря, дождь шумел,“ и т. д. С другой стороны, слишком архаически звучала, характерная для классической школы, персонификация рока:

Но роковой его удел
Уже сидел с героем рядом
И с сожалением глядел
На жертву любопытным взглядом, и т. д.

Пушкину не могли понравиться „нравоучения“, сквозившие в следующих словах Ермака:

Свое мы дело совершили,
Сибирь царю покорена
И мы — не праздно в мире жили!

„Думы Рылеева“, — писал Пушкин В. А. Жуковскому в 20-х числах апреля 1825 г., — „и целят, а всё не впопад“. Свое суровое суждение обо всем цикле Пушкин сообщил и самому автору в письме от конца мая 1825 г. Про „Думы“ он говорит, что „все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест (Loci topici). Описание места действия, речь героя и — нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен“....

- 389 -

В эти годы Пушкин был поглощен изучением истории: создавая своего „Бориса Годунова“, который должен явиться „образцовым опытом первой трагедии народной“,1 Пушкин стремился здесь к объективно-реалистическому изображению прошлого. Он увлекается чтением Вальтер Скотта, зачитывается историческими хрониками Шекспира, восхищаясь тем, что у него „каждый человек любит, ненавидит, печалится, радуется, но каждый на свой образец“. Он внимательно изучает „Историю“ Карамзина, пользуясь историческими данными, не отказываясь от идейной концепции Карамзина в построении своей трагедии. Наконец, он стремится проникнуть в смысл исторических событий и „угадать образ мыслей и язык тогдашних времен“ непосредственно по летописям и по отрывкам из них, которые добросовестно и много цитирует Карамзин в примечаниях к каждому тому „Истории“.

Делая выписки из X и XI томов „Истории“ для создания основной канвы „Бориса Годунова“, Пушкин, конечно, еще раз тогда заглянул и в предыдущий, уже ранее ему известный девятый том (3-е изд., 1820 г.), повествующий о царствовании Ивана Грозного. В VI главе IX тома „Истории“, всецело посвященной завоеванию Сибири донскими казаками во главе с Ермаком, подробно излагаются путь продвижения их по Сибири, история властвования Ермака в этой стране и, наконец, его гибель. Изложенный по летописям рассказ Карамзина сообщал много интересных подробностей и о Сибири и об Ермаке, который изображен был здесь „неустрашимым искусным героем“, „родом неизвестным, душою знаменитым“ — „российским Пизарро“, оказавшим, однако, в обращении с покоренными народами „необыкновенный разум и а земских учреждениях и в соблюдении воинской подчиненности, вселив в людях грубых, диких, доверенность к новой власти, строгостию усмиряя своих буйных соподвижников“.

Материал, извлеченный Карамзиным из разнообразных исторических источников (в значительной степени неизданных), был настолько свеж и интересен сам по себе, что он мог привлечь внимание Пушкина и независимо от освещения его официальным историографом. Особенно интересными, как известно, были „примечания“, в которых приведены были большие выдержки из ряда еще малоизвестных историкам рукописных сочинений.2 Кроме того, Карамзин широко пользуется „сказаниями иностранцев“ о России — книгами Герберштейна, Массы, Витсена и полемизирует

- 390 -

с авторами важнейших исторических трудов о Сибири — Миллером Фишером. Все это представляло собой, конечно, обильный, разнообразный и заманчивый материал для создания художественного произведения.

Нельзя не упомянуть здесь и о знакомстве Пушкина с песнями и былинами об Ермаке. В письмах брату 1825 г. Пушкин несколько раз настойчиво просит прислать ему альманах „Русская Старина“, издававшийся будущим декабристом А. Корниловичем; здесь, кроме статьи о петровской эпохе, была помещена большая статья В. Сухорукова о донских казаках XVII—XVIII вв., в которой приводились старинные казачьи песни. Среди них Пушкин читал и песню об Ермаке в отделе „Донские песни“ (стр. 336—341); здесь же были приложены и ноты к этой песне. В библиотеке поэта находился и сборник Кирши Данилова „Древние русские стихотворения“ (2-е изд., 1818 г.), где была напечатана былина под названием „Ермак взял Сибирь“. Строго-эпический стиль ее повествования совершенно по-иному освещал характер завоевания Сибири мужественными, смелыми, но хитрыми и изворотливыми казаками во главе с их атаманом Ермаком. Характерным в этом смысле является и объяснение возникновения похода — не „муками совести“ „раскаявшихся злодеев“ и желанием заслужить прощение у бога, царя и отечества, а просто тем, что „податься было некуда“ после убийства персидского посла и ограбления каравана. На собрании казаков в Астрахани Ермак говорит:

Во Астрахани нам нельзя больше жить;
А на Волге жить? ворами слыть;
Во Казань идти? грозен царь стоит,
А грозен царь Иван Васильевич.
Во Москву идти? быть перехватанным,
По разным городам разосланным
И по темным тюрьмам рассаженным.
Пойдемте в усолья ко Строгановым,
Ко тому Григорью Григорьевичу
Ко тем господам ко Вороновым —
Возьмем мы много свинцу, пороху,
И возьмем у них запасу хлебнова.

Поведение казаков и Ермака в Москве тоже говорит об их чувстве собственного достоинства и хитрости. Так же исторически правдиво и просто рассказывается и гибель Ермака. Взбунтовались татары против Ермака оттого, что

Стал он их наибольше
Под власть Государеву покоряти,
Дани, выходы без запущения выбирати.

Произошла битва; казаки Ермака в то время были разосланы по другим местам, и у него „осталось молодцов на двух коломенках“:

И для помощи своих товарищев
Он Ермак перескочить хотел
На другую свою коломенку,
Ступил на переходную обманчиву,

- 391 -

Правою ногой поскользнулся он —
И та переходня с конца верхнева,
Подымалась, на ево опущалася
И расшибла ему буйну голову,
И бросила ево в Енисею реку.
Тут Ермаку смерть случилася.

Увлечение некоторых декабристов — друзей Пушкина — старыми казачьими и так называемыми разбойничьими песнями, передавшееся и Пушкину в период южной ссылки, легенды о „дикой вольнице“ „воинственных“ донских и волжских казаков, живейший интерес к биографиям Разина и Пугачева в образцах народного творчества — всё это вполне совпадает и с интересом Пушкина к Ермаку, как к одному из образов народного эпоса.

Поэтому не случайно, что в числе народных героев, достойных эпической поэмы, Пушкин упоминает и имя Ермака в письме к Н. И. Гнедичу от 23 февраля 1825 г.

„Я жду от вас эпической поэмы. Тень Святослава скитается не воспетая, писали вы мне когда-то. А Владимир? а Мстислав? а Донской? а Ермак? а Пожарской? История народа принадлежит Поэту“.

А через два месяца, 23 апреля 1825 г., Пушкин просит брата прислать ему „Сибирский Вестник весь“. Для чего понадобился Пушкину журнал? До сих пор это оставалось невыясненным. Комментируя это письмо, Б. Л. Модзалевский замечает: „Трудно сказать, зачем Пушкину понадобился этот специальный журнал, — быть может для новых тем“.1 Теперь можно сказать более определенно, что Пушкин хотел, повидимому, найти в нем дополнительные и более достоверные сведения о Сибири и об Ермаке.

Издававшийся Г. И. Спасским в 1818—1824 гг., этот журнал сообщал много сведений о географии, быте, нравах, экономике, искусстве и т. д. современной Сибири и странах „сопредельных с оной“. В нем печатались и отрывки из летописей, описаний путешествий XVII—XVIII вв., воспоминаний и тому подобных источников, в которых рисовались картины исторического прошлого Сибири. Среди исторических памятников, конечно, первое место занимали сообщения о покорении Сибири, о геройстве Ермака — „сего хотя низкого по происхождению, но великого по подвигу своему человека“, о „диком“ Кучуме и т. д. Пушкин мог читать там и выдержки из неопубликованных рукописных источников: „Строгановской летописи“ XVII в. (ч. XIV, 1821 г.), рукописи Ильи Черепанова XVII в. (ч. XIV, 1821 г.); летописи Саввы Есипова XVII в. (ч. I, 1824 г.) и др.

„Сибирский Вестник“ просмотрен был и К. Ф. Рылеевым в то время, когда он писал свою думу („Смерть Ермака“) и поэму „Войнаровский“. Но просьба Пушкина о присылке ему журнала была, вероятно, вызвана хвалебным отзывом о „Сибирском Вестнике“, который он прочел в „Московском Телеграфе“ за 1825 г., № 3 (февраль). Автор „Обозрения Русской

- 392 -

Литературы в 1824 году“ (Н. А. Полевой), приветствуя издание Г. И. Спасским „Сибирского Вестника“, писал: „разнообразие и важность статей сего журнала доказывают, что Сибирь богата не одним золотом, но и любопытными явлениями природы и общества. В течение семи лет (с 1818 года) г-н Спасский сообщил читателям множество драгоценных исторических и географических отрывков и описаний“... Пушкин получил этот журнал и читал его — полный комплект „Сибирского Вестника“ сохранился в библиотеке поэта.

Итак, Пушкин неоднократно упоминает имя Ермака в 1825 г.

Не собирался ли Пушкин тогда, в пору творческой работы над „Борисом Годуновым“, изучения летописей и фольклора, чтения специального сибирского журнала, написать поэму об Ермаке или сделать его героем новой исторической драмы?

Предположение о новом творческом замысле Пушкина получает полное подтверждение в свидетельстве Баратынского, на которое в этой связи еще не обращали внимания. Баратынский прямо сообщает, что в литературных кругах распространился слух о работе Пушкина над поэмой об Ермаке и спешит с этим поздравить самого поэта. „Мне пишут, что ты затеваешь новую поэму Ермака“, — сообщает Баратынский Пушкину из Москвы между 5 и 20 января 1826 г. — „Предмет истинно-поэтический, достойный тебя. Говорят, что когда это известие дошло до Парнасса, и Камоэнс вытаращил глаза. Благослови тебя бог и укрепи мышцы твои на великий подвиг“. Мы не знаем, от кого это известие мог получить Баратынский — вероятно, от авторитетного лица (не от Дельвига ли?), потому что Баратынский не спрашивает у Пушкина подтверждения распространившегося слуха и не сомневается в этом, а просто приветствует и ободряет поэта. Свидетельство Баратынского поэтому имеет все признаки достоверности. Но оно является интересным и с другой стороны — своим упоминанием имени Луиса Камоэнса. Очевидно, Баратынский, вместе со своими современниками, ждал от Пушкина восхваления колониальных завоеваний России в Азии, подобно тому, как это сделал в своей патриотической поэме в октавах „Лузиады“ португальский поэт, воспевший подвиг Васко де-Гама, впервые обогнувшего Африку и открывшего морской путь в Индию. Баратынский тут повторял ходячее сопоставление русских казаков-завоевателей с Кортесом и Пизарро. Баратынский предполагал, что и Пушкин в Ермаке создаст патриотический эпос в стиле Камоэнса. Но именно в этом Баратынский ошибался. Пушкин искал в Ермаке народного героя, а вовсе не стремился к шовинистическому прославлению русской экспансии в Азии или патриотическому воспеванию побед русского оружия над туземцами Сибири. Пушкиным задолго до этого были осуждены ложно-тенденциозные обработки этой темы вроде стихотворения Дмитриева.

Никаких других известий о работе Пушкина над образом Ермака или о судьбе замысла поэта в этом году мы не имеем. Впрочем, и письмо Баратынского

- 393 -

свидетельствует лишь о начальной стадии творческого замысла. Он говорит, что Пушкин „затевает“ поэму. Очевидно, выполнение ее задержалось и было заслонено другими литературными замыслами и житейскими тревогами 1826 г.

Но Пушкин вспоминает об Ермаке поздней осенью того же года, уже в Москве, присутствуя 13 октября на чтении у Д. В. Веневитинова еще не напечатанной трагедии „Ермак“ А. С. Хомякова.

Об этом имеется свидетельство М. П. Погодина: „на другой день <после чтения „Бориса Годунова“ Пушкина> было назначено чтение Ермака, только что конченного и привезенного Хомяковым из Парижа. Ни Хомякову читать, ни нам слушать не хотелось, но этого требовал Пушкин. Хомяков чтением своим приносил жертву. Ермак, разумеется, не мог произвести никакого действия после „Бориса Годунова“, и только некоторые лирические места вызвали хвалу. Мы почти его не слыхали. Всякий думал свое“.1 В дневнике Погодина мы читаем следующую запись: „Слуш[ал] Ермака, наблюдал Пушкина. — Не от меня ли он сделал грим[асу]. (Он) (В) Ерм[ак] есть картина мозаическая, не настоящая, — есть алмазы, но и много стекол“.2 Обычно этот отзыв об Ермаке Хомякова приписывают Пушкину, что не лишено вероятия, хотя лаконичность записи Погодина лишает возможности утверждать это. Но до нас дошли два отзыва Пушкина о трагедии Хомякова, говорящие о том, что и эта обработка сюжета об Ермаке его не удовлетворила.

В заметках о „Борисе Годунове“ Пушкин пишет: „«Ермак» А. С. Хомякова есть более произведение лирическое, чем драма. Успехом своим оно обязано прекрасным стихам, коими оно написано“. А в набросках статьи „О народной драме“ и о „Марфе Посаднице“ (1830) Пушкин развивает это замечание: „Ермак идеализированный — лирическое произведение пылкого юношеского вдохновения, не есть произведение драматическое. В нем всё чуждо нашим нравам и духу, всё, даже самая очаровательная прелесть поэзии“. Отсутствие исторической правдивости в изложении событий завоевания Сибири, совершенно фантастическая биография Ермака, искаженные, идеализированные образы казаков и самого Ермака, все время декламирующих и встающих в позы героев либо классической трагедии, либо романтической драмы, говорящих на современном литературном языке, — это абсолютное отсутствие истинной народности в обработке сюжета из истории русского народа, — бросались в глаза не одному только Пушкину. Характерен в этом отношении и отзыв сибиряка Кс. Полевого, который, вне зависимости от Пушкина, но в полном с ним согласии, находил, что в этой трагедии „всё чуждо нашим нравам и духу“. По мнению Полевого, Хомяков „хотел выставить Ермака

- 394 -

не тем, что был Ермак в самом деле..., но героем, рыцарем, Баярдом и вместе нежным вздыхателем по небывалой Ольге“...1

Пушкин мог видеть и шумный успех „Ермака“ на сцене, с В. А. Каратыгиным в заглавной роли и читал его в печати: отрывки из этой трагедии печатались и в „Московском Вестнике“ за 1828 г., ч. VII, и 1829 г., ч. I, и в альманахе „Денница“ 1830 г.; полностью, в отдельном издании, эта трагедия вышла в 1832 г.

В конце 20-х — начале 30-х годов появился ряд художественных произведений, из которых Пушкин некоторые, безусловно, читал, о других, возможно, слышал, но все они еще раз напоминали ему имя героя, недавно так его интересовавшего.2

Еще более существенными являются те сведения, которые Пушкин получил о Сибири и Ермаке в книгах по истории и географии России, в описаниях научных экспедиций в Сибирь, в многочисленной литературе путешествий, тщательно подбиравшихся Пушкиным для своей библиотеки.3

В „Родословной моего героя“ (1833) мы читаем следующие строки:

Кто б ни был ваш родоначальник,
Мстислав, князь Курбский, иль Ермак...

Упоминание имени Ермака именно в этом ряду — не случайно. Как известно, первые два — Мстислав и князь Курбский — несомненно являлись героями поэтических замыслов Пушкина: в 1822 г. Пушкин собирался

- 395 -

написать поэму „Мстислав“, и в списке заглавий драматических замыслов Пушкина (1826—1828), в числе прочих, стоял „Курбский“.

Занятия Пушкина историей в 30-х годах все более углублялись, а работа его над „Историей Пугачева“ и „Историей Петра“ придали его изучениям характер трудов исследователя-историка. Тем существеннее является факт непрекращающегося интереса поэта к образу завоевателя Сибири. Он не перестает думать об Ермаке и собирать о нем сведения. Свидетельством этому является письмо В. Д. Соломирского Пушкину от 17 июля 1835 г., являющееся ответом на не дошедшее до нас письмо самого поэта: „Ты просил меня писать тебе о Ермаке. Предмет, конечно, любопытный; но, помышляя о поездке для розысков следов сего воителя, я досель сижу дома“...

В. Д. Соломирский, знакомый Пушкина,1 жил в 30-х годах в Сибири, которую довольно хорошо знал, путешествуя по ней по долгу своей службы.2 Он был знаком со многими культурными сибиряками-старожилами; в бытность свою в Иркутске, он сошелся с П. А. Словцовым, знаменитым историком Сибири, о котором рассказывал в том же письме Пушкину. Неудивительно, что именно к этому образованному петербургскому „сибиряку“ обратился Пушкин с просьбою добыть ему какие-то материалы о полулегендарном герое. Пушкину недостаточно было иметь печатные летописные источники; повидимому, он, так же как и в работе над „Историей Пугачева“, хотел найти неопубликованные данные, а может быть и устные предания и легенды об Ермаке. Во всяком случае, это письмо — лишнее свидетельство серьезного и неослабевавшего интереса Пушкина к Ермаку в зрелую пору его творчества.

В 1836 г., в своей статье „Александр Радищев“, Пушкин цитирует вступление к поэме „Бова“ Радищева, в котором упоминается имя Ермака:

Вздохну на том я месте,
Где Ермак с своей дружиной
Садясь в лодки устремлялся
В ту страну ужасну, хладну и т. д.3

Наконец, в последние месяцы своей жизни, составляя конспект книги С. П. Крашенинникова „Описание земли Камчатки“, Пушкин вновь упоминает имя Ермака. „Так погиб камчатский Ермак!“, восклицает от себя Пушкин, сделав сжатые выписки из Крашенинникова о смерти казака Атласова: рассказ о „покорителе Камчатки“ тотчас же привел поэту

- 396 -

на память образ героя из его неосуществленного замысла. Наброски статьи о камчатских делах начинаются суровой, по своей эпической простоте и широте, картиной постепенного захвата русскими вольными казаками просторов Азии; характерно, что и здесь упоминается то же имя: „Завоевание Сибири совершалось постепенно.... Уже все от Лены до Анадыри реки, впадающие в Ледовитое море, были открыты казаками, и дикие племена, живущие на их берегах или кочующие по тундрам северным, были уже покорены смелыми сподвижниками Ермака“. О них же думал поэт, говоря далее: „Явились смельчаки, сквозь неимоверные препятствия и опасности устремившиеся посреди враждебных и диких племен... приводили <их> под высокую царскую руку, налагали на них ясак и бесстрашно селились между ими в своих жалких острожках“.

Мы не знаем точно, какой вид приняла бы у Пушкина его статья о „Камчатских делах“, если бы работа над нею не была бы прервана смертью поэта. Но можно предположить, что она включила бы в себя обобщенный, обдуманный во всех деталях, доведенный до итоговой сжатости пушкинского художественного образа весь тот запас сведений и размышлений Пушкина о Ермаке и завоевании Сибири, который собирался поэтом больше десяти лет.

Сноски

Сноски к стр. 386

¹ Литературные обработки этого сюжета перечислены в книге В. Маслова „Литературная деятельность К. Ф. Рылеева“, Киев, 1912, стр. 194—195, и Дополнения, Киев, 1916, стр. 35—37. Маслов называет здесь имена И. И. Дмитриева, П. Львова, П. Плавильщикова, А. Радищева, К. Ф. Рылеева, А. Шишкова 2-го, Трилунного, А. Хомякова и ряд безымённых произведений об Ермаке. Полнее указания у Е. Кузнецова, „Библиография Ермака. Опыт указателя малоизвестных сочинений на русском и частью на иностранных языках о покорителе Сибири“ — „Календарь Тобольской губ. на 1892 год“, стр. 140—169 и отд. оттиск.

Сноски к стр. 387

¹ „Московский журнал“, 1791.

Сноски к стр. 388

¹ Дума К. Ф. Рылеева „Смерть Ермака“ была напечатана: в „Соревнователе Просвещения“, 1822, ч. XVIII, № 4, стр. 100—103; „Русском Инвалиде“, 1822, № 14, стр. 55—56; „Северных Цветах на 1825 год“, стр. 56—59, и в отд. изд. — „Думы. Стихотворения К. Ф. Рылеева“, М., 1825, стр. 91—99.

Сноски к стр. 389

¹ П. А. Вяземский. Письмо в Париж, „Московский Телеграф“, 1825, № 22 от 15 ноября, стр. 181.

² Карамзин приводит здесь, например, большие цитаты и разночтения из местной „Строгановской Летописи“ — „Повести о взятии Сибирския земли“, изданной Г. И. Спасским в 1821 г. и предоставленной им Карамзину еще до ее издания; из „Истории о Сибирстей земли и о Царствии“ Саввы Есипова, изложенной впоследствии Никитой Поповым в „Трудах Вольного О-ва Любителей Росс. Словесности“, 1822 г., ч. XVII; из „Степенной Книги“ или „Нового Летописца“; из „Тобольского Летописца“ Семена Ремезова, напечатанного потом в „Прибавлении к Казанскому Вестнику“, 1828 г., № 12.

Сноски к стр. 391

¹ „Пушкин. Письма“, т. I, ГИЗ, М.—Л., 1926, стр. 431.

Сноски к стр. 393

¹ Из воспоминаний о Пушкине — „Русский Архив“, 1865, стр. 99.

² Пушкин по документам Погодинского архива — „Пушкин и его современники“, вып. XIX—XX, 1914, стр. 79—80. Ср. также Н. Барсуков, „Жизнь и труды М. П. Погодина“, т. II, стр. 45.

Сноски к стр. 394

¹ „Московский Телеграф“, 1832, № 6, стр. 238—240. Ср. также и отзыв В. Г. Белинского в статье „И мое мнение об игре г. Каратыгина“ („Молва“, 1835, №№ 17 и 18): „Закрывши рукой имена персонажей, я могу с наслаждением читать эту пьесу, ибо это собрание элегий и поэтических дум о жизни исполнено теплоты, чувства и поэзии... Но как пьеса драматическая, „Ермак“ просто нелепость. Чтобы заставить нас восхищаться им на сцене, надо сперва воротить нас ко временам классицизма, к этим блаженным временам наперстников, злодеев, героев, фижм, румян, белил и декламаций“. Его же: „Все скоро признали в казаках г. Хомякова не казаков XVI столетия, а скорее немецких студентов доброго старого времени: вместо характеров увидели олицетворение известных лирических ощущений и чувствований, и вообще нечто вроде пародии на драматический лиризм Шиллера, пародии, написанной, впрочем, бойкими, гладкими и даже иногда живыми стихами“.

² Можно указать из них: стихотворение „Ермак“ А. А. Шишкова 2-го — „Новости Литературы“, 1825, кн. XI, январь; „Ермак“ А. Муравьева в его сборнике стихов „Таврида“, М., 1827; историческую повесть И. Д. „Ермак, завоеватель Сибири“, изд. 2-е, М., 1827; стихотворение А. М. „Ермак“ в „Северной Лире на 1827 год“; драматическую поэму Трилунного „Покорение Сибири“ — „Атеней“, 1829, ч. IV; „Ермак или покорение Сибири“ Павла Свиньина, в 4-х ч., СПб., 1884, и др.

³ См. подробнее об этом в нашей статье „Sibirica в библиотеке Пушкина“ в сборнике „А. С. Пушкин и Сибирь“, Востсибоблгиз, Москва — Иркутск, 1937, стр. 74—100.

В своей книге „Письма о Восточной Сибири“, изданной в Москве в 1827 г., известный путешественник Алексей Мартос напечатал следующие строки, которые Пушкин мог читать или слышать о них. Обращаясь к прекрасному портрету Ермака, помещавшемуся в доме троицкосавского купца Черепанова, Мартос восклицал: „Человек великий! Ты забыт... но может быть звучная лира Пушкина воскресит твои подвиги, может быть, творец Минина передаст отечеству изображение твое, исполин доблести, и тогда никто не дерзнет упрекнуть потомков в непризнательности герою Сибири“

Сноски к стр. 395

¹ См. М. И. Семевский, „К биографии Пушкина“ — „Русский Вестник“, 1869, № 11, и Н. О. Лернер, „Несостоявшаяся дуэль Пушкина в 1827 году“ — „Русская Старина“, 1907, № 7.

² Ср. „Щукинский сборник“, вып. VI, стр. 421, а также „Пушкин. Письма“, т. II, стр. 239—241.

³ Перечитывая для этой статьи „Собрание оставшихся сочинений А. Радищева“ 1807—1811 гг., Пушкин читал там и отрывок неизданной статьи Радищева „Сокращенное повествование о приобретении Сибири“.