359

Я. И.  ЯСИНСКИЙ

РАБОТА ПУШКИНА НАД ИСТОРИЕЙ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

I

В числе рукописей Пушкина, хранящихся в Всесоюзной Публичной библиотеке им. В. И. Ленина, имеется тетрадь № 2377 Б, содержащая различные выписки на французском языке из газет и из исторических сочинений. Один ряд цитат находится на лл. 1—4 тетради; другой, начинаясь с последней страницы верхом вниз, занимает лл. 10 об. — 5. Расположение записей указывает, что Пушкин, использовав тетрадь для одной серии выписок, впоследствии решил заполнить оставшиеся чистые листы новым материалом и начал вписывать его с последней страницы. Какая из этих серий цитат предшествовала другой, не выяснено; нераскрытым оставался до сих пор и источник выписок, находящихся на лл. 10 об. — 5 указанной тетради от слов: „...Les Francs envahissaient la Gaule...“ до „...celle des Anglais fut perpetuelle“.1

Источником последних выписок, как мы устанавливаем, является сочинение Вольтера: „Essai sur les mœurs et l’esprit des nations et sur les principaux faits de l’histoire depuis Charlemagne jusqu’à Louis XIII“ („Опыт о нравах и духе народов и о главных событиях истории от Карла Великого до Людовика XIII“).

„Опыт о нравах“, или, как он назывался первоначально, „Опыт всемирной истории“ („Essai sur l’histoire universelle“) выдержал при жизни Вольтера пять авторизованных изданий, из которых первое, шеститомное, было напечатано в Дрездене в 1754—1758 гг. Творческий замысел этого сочинения относится к концу 30-х годов XVIII столетия — к эпохе дружбы

360

Вольтера с маркизой Шатле. Вольтер поставил себе цель создать исторический труд, построенный на идеологическом контрасте с теми компиляциями, которыми до него была наводнена историческая литература. Вместо перечисления королей и панегирического описания битв, вместо „скучнейших подробностей и возмутительных небылиц“ Вольтер решил показать своему читателю „историю генеральных штатов, муниципальных законов, рыцарства, всех наших обычаев и, в особенности — общества, когда-то дикого, а в наши дни уже достигшего цивилизации“.1

В „Опыте о нравах“ история, действительно, получила новое осмысление — и в этом большая заслуга Вольтера, революционизирующее значение которой до сих пор едва ли достаточно оценено. Вольтер первый из историков дал обобщающее освещение фактов, выдвинул гуманитарное начало в противовес господствовавшей традиции строить исторические сочинения на апофеозе войны, смело поднял голос против захватнических стремлений и практики макиавеллизма и заклеймил лицемерие и обскурантизм церковников. И если порой сам Вольтер подпадает под власть национальных предрассудков (например его высказывания в главе CII), то принципиальные и методологические достоинства „Опыта о нравах“ в основном искупают все случайные недостатки этой замечательной книги, осужденной Ватиканом, но получившей высокую оценку со стороны прогрессивной критики. К числу современников Вольтера, воздавших должное широте и новизне его мировоззрения, принадлежал Кондорсе, сказавший по поводу „Опыта о нравах“ в своей „Жизни Вольтера“: „Это сочинение поставило Вольтера в разряд самостоятельных историков и именно ему выпала честь произвести в искусстве писать историю переворот, которым до сих пор, по правде, воспользовалась почти только Англия. Юм, Робертсон, Гиббон, Ватсон могут в некоторых отношениях считаться вышедшими из его школы“.2

Пушкин ценил в Вольтере-историке философа и новатора, могущего считаться родоначальником новой исторической школы. В последние дни своего пребывания в Одессе (5 июля 1824 г.) он писал в письме, предположительно относимом к П. А. Вяземскому: „Французы ничуть не ниже

361

англичан в истории. Если первенство чего-нибудь да стоит, то вспомните, что Вольтер первый пошел по новой дороге — и внес светильник философии в архивы истории. Робертсон сказал, что если бы Вольтер потрудился указать на источники своих сказаний, то бы он, Робертсон, никогда не написал своей истории“. Любопытно, что ссылка Пушкина на Робертсона является нитью, ведущей именно к „Опыту о нравах“, чего не удалось установить Б. Л. Модзалевскому, так как в книге английского историка он не нашел соответствующего высказывания о Вольтере.1 В примечании XLIV к вводной части „Истории царствования императора Карла V“ Робертсон говорит: „Во всех своих рассуждениях о развитии правительств, нравов, литературы и торговли <....> я ни разу не цитировал г. Вольтера, который в своем «Опыте всемирной истории» рассмотрел те же предметы и исследовал тот же исторический период. Это не значит, что я пренебрег творениями этого замечательного человека, чей гений, в равной степени смелый и всеобъемлющий, испытан почти во всех родах литературных сочинений. В большей их части он превосходен, во всех он приятен и поучителен. Можно лишь пожалеть, что он проявил недостаточно уважения к религии. Но так как он редко следует примеру современных историков, указывающих источники, из которых ими почерпнуты излагаемые факты, то я не мог опереться на его веское мнение в подтверждение какого-нибудь темного или сомнительного обстоятельства. Однако я следовал за ним как за руководителем в моих изысканиях, и он указал мне не только обстоятельства, на которых было важно остановиться, но и следствия, которые из них надлежало извлечь. Если бы он в то же время назвал книжные источники, где можно найти эти подробности, он избавил бы меня от значительной части моей работы,2 и многие из его читателей, ценящие его только как приятного и занимательного сочинителя, обнаружили бы в нем также ученого и глубокого историка“. Как видно, Пушкин не имел под руками точного текста, на который он ссылается в своем замечании о французских историках; цитируя на память, он вкладывает в слова Робертсона иное содержание и значительно форсирует его признание своей зависимости от Вольтера.

Занятия Пушкина историей до 30-х годов скрещивались, по преимуществу, с его художественными замыслами. В эпоху сотрудничества в „Литературной Газете“ спор по поводу „аристократов в литературе“ и столкновение с Полевым были в числе причин, заставивших Пушкина искать определенной формулировки своих исторических взглядов, о чем

362

свидетельствуют как его полемические выступления этой поры, так и многочисленные заметки и наброски, затрагивающие вопрос об исторической роли русского дворянства. О наличии тяготения к классовым темам сохранился четкий след и в его переписке. В 1831 г. наблюдается вспышка нового интереса Пушкина к истории — на этот раз к области самостоятельного исследовательского творчества. Хронологически это совпадает с полемикой по поводу „Истории русского народа“ Н. Полевого, тезисы которого (в частности — о феодализме в России) были для Пушкина принципиально неприемлемы; вероятно, обращение к научному сюжету было связано не только с настроением, побуждавшим Пушкина „пуститься в политическую прозу“, но и с тем возрастающим вниманием, которое он уделял событиям во Франции. В письме к Е. М. Хитрово (середина июня 1831 г.) Пушкин говорит о предпринятой им работе по истории французской революции и просит прислать ему сочинения Тьера и Минье, запрещенные в России. Как он сам указывает, он имел в своем распоряжении по данной теме только серию мемуаров, относящихся к французской революции.1 Жизнь в Царском Селе, сравнительно уединенная и на отлете от столицы, создавала условия, при которых трудно было разыскивать и приобретать нужную литературу. Вспыхнувшая вскоре в Петербурге холера должна была усилить бытовые трудности. Предполагавшейся встрече Пушкина с Беллизаром помешало карантинное оцепление (Письмо Чаадаеву от 6 июля). Естественно, что при скудости книжных ресурсов Пушкину пришлось обратиться к тем литературным источникам, которые могли оказаться под рукою, и прежде всего — к излюбленному Вольтеру.

В сорока-двух-томном собрании сочинений Вольтера, имевшемся в личной библиотеке Пушкина, „Essai sur les mœurs“ составляет содержание томов X, XI и XII;2 т. X разрезан почти весь (за исключением стр. 154—187); т. XI — до конца главы XCVII (до стр. 339 вкл.), в т. XII разрезано только оглавление. Повидимому, одновременно с „Опытом о нравах“ Пушкин просматривал „Летописи империи“ („Annales de l’Empire“, — том XVI сочинений Вольтера,3 в котором разрезаны стр. 17—265, т. е. до 1347 г.) и „Историю парижского парламента“ („Histoire du parlement de Paris“ — тот же том, в котором разрезаны стр. 561—617, т. е. включая главу VIII, которая носит заглавие: „О пэрах и кто были пэры, приговорившие к смерти короля Иоанна Безземельного“). Таким образом чтение „Летописей империи“ Пушкин прервал почти на той же дате, которой кончаются выписки (1347—1355 гг.), а „Историю парижского парламента“ просмотрел до эпохи Карла VII (первая половина XV в.), составляющей тему главы VII. Пометок Пушкина на страницах указанных томов нет.

363

Пронумеруем 36 абзацев, на которые естественно распадается материал, заполняющий лл. 10 об. — 5 пушкинской тетради № 2377 Б; полного текста выписок, ради экономии места, повторять не будем, а приведем лишь начальные слова каждого абзаца, давая ссылку на соответствующие страницы томов X и XI сочинений Вольтера (по экземпляру Пушкина) и попутно отмечая наиболее существенные из внесенных Пушкиным изменений текста оригинала. При этом не будем останавливаться ни на явных описках Пушкина, ни на особенностях его французской орфографии. Цифры нашей нумерации 36 цитируемых абзацев даем перед началом каждой цитаты, рядом с цифрой в скобках, обозначающей страницу книги „Рукою Пушкина“, М.—Л., 1935, где можно найти соответствующий полный текст пушкинских выписок.

Выписки из т. X сочинений Вольтера („Essai sur les mœurs“, t. I):

1 (522). „...les Francs envahissaient la Gaule...“ Конец главы XI, стр. 321. Выписано: дословно.

2 (523). „...les Goths s’emparèrent...“ — Начало и середина главы XII, стр. 322 и 323. Выписано не под ряд, с некоторыми купюрами и с разбивкой длинного периода на несколько самостоятельных предложений. У Вольтера: „Quand les Goths s’emparèrent...; quand le célèbre Théodoric...“ и т. д.

3 (523). „Pepin avait partagé...“ — Глава XV, стр. 340 (второй абзац). Есть купюры.

4 (523). „Le royaume de Pepin...“ — Глава XV, стр. 340 и 341. Выписка является соединением третьего абзаца с первым. Есть купюры.

5 (523). „Charlemagne transporta...“ — Глава XV, стр. 344 и 345. Есть купюры.

6 (523). „C’est sous Dagobert...“ — Глава XVII, стр. 358.

7 (523). „Ni Clovis ni ses successeurs...“ — Глава XVII, стр. 359. Есть купюры. У Вольтера: „Mais quand les majordomes ou maires de cette milice usurpèrent insensiblement le pouvoir, ils voulurent cimenter leur autorité par le crédit des prélats et des abbés“. У Пушкина сжато: «...les mairs s’appuyèrent sur leur autorité“.

8 (523). „Charlemagne était obligé...“ — Глава XVIII, стр. 360 и 361. Цитата из капитулярия у Пушкина выпущена и заменена абревиатурой „etc.“ У Вольтера: „mais, le parlement dissous, malheur à quiconque eût bravé ses volontés!“ У Пушкина: „mais le parlement dissous, il devenait despote“.

9 (523). „La nation des Francs eut le droit d’élection. Charlemagne le reconnaissait...“ — Глава XVIII, стр. 361. Вольтер приводит выдержку из капитулярия Карла Великого, касающуюся санкции народа при установлении престолонаследия, и резюмирует: „Il est évident, par ce titre, et par plusieurs autres, que la nation des Francs eut, du moins en apparence, le droit d’élection“. Остальная часть абзаца от слов „Des comtes, nommés par le roi...“ выписана, с некоторыми изменениями и купюрами, из главы XXII, стр. 384 и 385.

10 (524). „Presque tous les délits...“ — Глава XXII, стр. 385. У Вольтера: „on permettait quelquefois le combat, tantôt à fer émoulu, tantôt à outrance“. У Пушкина: „on ordonnait le combat“.

11 (524). „La loi salique...“ — Глава XXII, стр. 388 и 389. У Вольтера: „on trouve que rien n’était plus permis ni plus commun que de déroger à cette fameuse loi salique, par laquelle les filles n’héritaient pas“. У Пушкина сокращено: „La loi salique était facilement éludée et les filles héritaient“. Кроме того у Пушкина: „emmenait“ вместо „amenait“ и „l’injustice“ вместо „cette impieté“.

364

12 (524). „Il n’y avait que deux ordres...“ — Глава XXII, стр. 389. У Вольтера: „Le terme nobilis n’est employé qu’une seule fois... pour signifier les officiers, les comtes, les centeniers“. У Пушкина: „Le terme nobilis signifiait dignitaire“.

13 (524). „Charles le Gros assembla... — Глава XXV, стр. 409. У Вольтера: „Charles alla dans Mayence assembler ce parlement qui lui ôta un trône, dont il était si indigne“. (Ср. главу XXIV, стр. 404: „Charles-le-Gros fut declaré incapable de regner par une assemblée de seigneurs français et allemands, qui le déposèrent auprès de Mayence, dans une diète convoquée par lui-mème“.)

14 (524). „Le Danois Rolon...“ — Глава XXV, стр. 409 и 410. Пушкин дает сжатый пересказ того, что у Вольтера относится к Роллону. Только последняя фраза от слов „Ce fut un état séparé...“ является выпиской — с купюрами и изменениями.

15 (524). „Le gouvernement féodal a pour origine la coutume d’imposer un hommage et un tribut au plus faible“. — Глава XXXIII, стр. 446. Формулировка Вольтера не так категорична: „On a longtemps cherché l’origine de ce gouvernement féodal. Il est à croire qu’il n’en a point d’autre que l’ancienne coutume de toutes les nations d’imposer un hommage et un tribut au plus faible“.

16 (524). „Louis d’Outremer...“ — Глава XXXIV, стр. 448 и 449. Фраза Вольтера: „Louis d’Outremer... était venu... à un concile d’évêques que tenait Othon près de Mayence; ce roi de France dit ces propres mots rédigés dans les actes...“ у Пушкина перестроена и сокращена: „Louis d’Outremer... dit dans un concile d’évêques que tenait Othon le Grand à Mayence“. Из речи Людовика IV, как и из посвященных ей пояснений Вольтера, Пушкин выписывает только то, что относится к праву феодальных баронов утверждать своим голосованием передачу французского престола новому королю.

17 (524). „Louis, le dernier des descendants...“ — Глава XXXVIII, стр. 464.

18 (525). „Le temps et la nécessité...“ — Глава XXXVIII, стр. 464 и 465. У Вольтера: „Mais si tous ces seigneurs particuliers servaient l’état quelques jours, ils se faisaient la guerre entre eux presque toute l’année. En vain les conciles... avaient réglé qu’on ne se battrait point depuis le jeudi...“ У Пушкина: „On servait l’état quelques jours et on se faisait la guerre entre soi toute l’année. Les conciles entrevinrent en vain, ils établirent qu’on ne se battrait pas depuis jeudi...“ Вместо „solennités“ написано „fêtes“.

19 (525). „Une anarchie semblable à celle de France dans tous les royaumes fit sa sureté“. — Глава XXXVIII, стр. 465. „Sa“ относится к „France“, a не к „anarchie“. Вольтер говорит, что Франция, несмотря на царившую в ней анархию, была застрахована от внешнего нападения тем, что смежные с ней королевства находились в состоянии такого же политического развала.1

20 (525). „Le Faste consistait a avoir le plus de chevaux et d’écuyers (vaslets, vassalets) qu’on pouvait. Les armées consistèrent en cavaleries“. — Глава XXXVIII, стр. 465. У Вольтера: „les armées, dont la principale force avait été l’infanterie... ne furent plus que de la, cavalerie... le faste consistait alors à mener avec soi des écuyers, qu’on appela vaslets, du mot vassalet, petit vassal“.

21 (525). „Les paysans servaient plutôt de pionniers que de combattants“. — Глава XXXVIII, стр. 465. У Вольтера: „Les paysans qu’on traînait à la guerre, seuls exposés et méprisés, servaient de pionniers plutôt que de combattants“.

22 (525). „Les lois générales et en vigueur furent celles...“ — Глава XXXVIII, стр. 466. У Вольтера: „On ne connut guère alors de lois que celles...“

23 (525). „Les vassaux d’un même seigneur s’accoutumèrent à s’appeler pairs (par, pares, égal). Глава XXXVIII, стр. 466 и 467. У Вольтера: „Le terme de pair commençait alors à s’introduire dans la langue gallo-tudesque, qu’on parlait en France. On sait qu’il

365

venait du mot latin par, qui signifie égal ou confrère... Les vassaux d’un même seigneur s’accoutumèrent donc à s’appeler pairs“.

24 (525). „On institua...“ — Глава XXXVIII, стр. 467. Вся первая часть до слов: „ils étaient pairs entre eux...“ принадлежит фразеологии Пушкина и представляет сводку сказанного Вольтером об учреждении первого суда присяжных, сначала в Англии, а затем и во Франции. Английское происхождение этой реформы в редакции Пушкина отмечено — может быть, бессознательно — введением слова „jury“ (вместо „jurés“). Впрочем, слово „jury“ бытовало и во французском языке.

25 (525). „Les Ducs de Guienne...“ — Глава XXXVIII, стр. 467.

26 (525). „Les barons de Normandie...“ — Глава XLII, стр. 490. Существенных отличий от текста Вольтера нет.

27 (525). „Au 12 siècle le gouvernement féodal était en vigueur dans toute l’Europe...“ — Глава L, стр. 548 и 549. Существенных отличий нет. Указание на XII век могло быть внушено синоптическим титулом главы L.

28 (526). „Sous les premiers Capets...“ — Глава L, стр. 549. У Пушкина зачеркнуто „Dans“ — очевидно он начал переписывать фразу Вольтера: „Dans les premiers temps de la race de Hugues, nommée improprement Capétienne — du sobriquet donné à ce roi, tous les petits vassaux combattaient contre les grands, et les rois avaient toujours les armes à la main contre les barons du duché de France“ — но тут же стал изменять редакцию в сторону значительного сжатия текста. Есть и другие купюры, например: „Les Ducs de Normandie“ вместо „La race des anciens pirates danois, qui régnait en Normandie et en Angleterre“. У Пушкина читаем: „Les Ducs... protégeaient ces désordres“ вместо „La race des anciens pirates... favorisait toujours ce désordre“ и т. д.

29 (526). „Le gouvernement féodal déplaisait...“ — Глава L, стр. 551. Изменения и купюры незначительны.

30 (526). „Jean-sans-Terre s’empara de la Bretagne qui appartenait à son neveu Artur. Celui-ci fut fait prisonnier et disparut bientôt après...“ — Глава L, стр. 558 и 559. У Вольтера соответствующее началу абзаца место читается так: „Il (Jean-sans-Terre) commença par s’emparer de la Bretagne, qui appartenait à son neveu Artus; il le prit dans un combat, il le fait enfermer dans la tour de Rouen, sans qu’on ait jamais pu savoir ce que devint ce jeune prince“. В дальнейшем видим в тексте Пушкина незначительные замены одних слов другими („tous ses biens“ вместо „toutes ses terres“) и кое-какие купюры.

Выписки из т. XI сочинений Вольтера (Essai sur les mœurs“, t. II):

31 (527). „Louis IX établit...“ — Глава LVIII, стр. 51. Изменения и купюры незначительны.

32 (527). „La liberté que la plupart des bourgades achetèrent de leurs seigneurs est due aux croisades...“ — Глава LVIII, стр. 54. У Вольтера „Le seul bien que ces entreprises [les croisades] procurèrent se fut la liberté que plusieurs bourgades achetèrent...“

33 (527). „Le gouvernement féodal de France avait été conquérant. L’Angleterre, la Sicile, Antioche, Jérusalem et Constantinople furent subjugués tour a tour“. — Глава LIX, стр. 55. У Вольтера читается иначе: „Ce gouvernement de France avait produit... bien des conquérants. Un pair de France, duc de Normandie, avait subjugué l’Angleterre; de simples gentilshommes, la Sicile, et parmi les croisés, des seigneurs de France avaient eu pour quelque temps Antioche et Jérusalem; enfin, Baudouin IX... avait pris Constantinople“.

34 (527). „Sous Philippe-le Bel (1285) le tiers-état fut admis aux assemblées de la nation; des tribunaux suprêmes furent érigés sous le nom de parlements, une nouvelle pairie fut ìnstituée... — Глава LXV, стр. 108. У Вольтера это место читается иначе: „Le temps de Philippe-le Bel, qui commença son règne en 1285, fit une grande époque en France, par l’admission du tiers-état aux assemblées de la nation, par l’institution des tribunaux

366

suprêmes nommés parlements, par la première érection d’une nouvelle pairie.“ В последней фразе отрывка есть также некоторое расхождение с текстом источника. У Вольтера: „Le roi convoqua les états. Etait-il donc nécessaire de les assembler pourdécider que Boniface VIII n’était pas roi de France? У Пушкина: „Les états furent convoqués pour décider...“

35 (527). „Les états généraux étaient semblables aux parlements Anglais; et le parlement de Paris était ce que la cour du banc du Roi était à Londres“. — Глава LXXVI, стр. 190 и 191. У Вольтера: „entièrement semblables“ и „ce qu’on appelait le nouveau parlement sédentaire à Paris était à peu près ce que la cour du banc du roi était à Londres“.

36 (527). „Les états de 1355 firent signer les mêmes...“ — Глава LXXVI. стр. 191. У Вольтера „proposèrent et firent signer presque les mêmes...“ Количественные данные о размере налогов, вотированных Генеральными штатами на содержание армии, Пушкин выражает не словесно, как Вольтер, а в цифрах. При переводе серебряных марок на ливры XVIII в. он дает неточную сумму (на сто тысяч ливров больше). У Вольтера: „pour payer trente mille gendarmes; ...ces trente mille gendarmes composaient au moins une armée de quatre-vingt mille hommes“. У Пушкина гораздо короче: „pour trente mille gendarmes, c. à d. 80000 hommes en tout“.

В этих выписках надо прежде всего отметить их конспективный характер. Пушкин не выписывает под ряд текст Вольтера, а производит тематический отбор того, что должно послужить материалом для его работы, — иначе и не оправдывалась бы затрата времени на выборки из сочинения, имевшегося у него под руками. Бо̀льшая часть цитат приобретает под его пером лаконический и подчас схематизированный вид, причем можно заметить ряд характерных для фразеологии Пушкина оборотов. Абревиатуры и многоточия, как обычно у Пушкина, являются указанием на необходимость учета или использования последующего текста (напр., в выдержке из Капитулярия Карла Великого); в некоторых случаях они, впрочем, выполняют как раз обратную функцию — выпущенный текст отбрасывается (речь Людовика Заморского).

Исторические моменты, связанные с развитием французского феодализма, на которых Пушкин останавливает свое внимание, можно представить в следующей последовательности:

Завоевание Западной и Южной Европы германскими племенами; характеристика равеннского экзархата с законодательной точки зрения; муниципальное правление; мощь Венеции; роль санкции народного собрания при разделе Пипином своего королевства между наследниками; создание Карлом Великим колоний путем насильственного переселения саксонцев; учреждение им же фемгерихта; военный характер политической власти — в ущерб влиянию духовенства; усиление духовенства при палатных мэрах; двойственность поведения Карла Великого — заискивание перед народным собранием и автократический деспотизм; право франков избирать короля; судопроизводство, судебные округа, подсудные графам, заместители последних; аппарат судебного надзора; карательная система, денежные штрафы, очистительная клятва, поединок; салический закон, сводимый к фикции; классовое деление граждан на свободных и сервов; муниципальное правление в городах Франции и Италии; характер городских повинностей; утрата короны Людовиком Толстым по резолюции парламента в Майнце; владычество датчан в Нормандии и Бретани и образование подвассального французской короне герцогства; генетический момент феодализма — наложение оммажа и дани на слабейшего; обычай утверждать право на корону голосованием сеньеров — Людовик Заморский; феодальная раздробленность, взаимоотношения феодалов,

367

определение сроков обязательной службы сюзерену, войны владетельных сеньеров между собою; анархия во Франции и в соседних с ней государствах; кавалерия как главный род оружия при феодализме, привлечение крестьян к роли только пеших разведчиков; характер судебной системы — охрана частных прав вверена всецело произволу сюзерена и его управителей; слово „пэр“ как обозначение вассалов одного и того же сюзерена; уголовный суд присяжных — пэров между собою; отказ нормандских баронов субсидировать поход Вильгельма Завоевателя; расцвет феодализма в Европе в XII в.; обязанность вассалов становиться под знамена сюзерена, хотя бы против своего же короля; войны мелких вассалов с крупными и королей с баронами при Капетингах; тенденция к дефеодализации со стороны королей Англии, Франции и Германии; идея создания армии, комплектуемой не из рядов вассалов; предоставление привилегий городам при условии привлечения горожан в войска; захват Иоанном Безземельным Бретани; суд пэров Франции над узурпатором — заочный смертный приговор и конфискация его французских владений; судебная реформа Людовика IX, создание инстанционных судов и четырех королевских приказов (Baillages), допущение грамотеев (lettrés) в парламенты; выкуп общин и усиление муниципальных привилегий как результат крестовых походов, подорвавших экономическое благосостояние владетельных феодалов; завоевательный характер феодального правления во Франции; допущение третьего сословия в народное собрание при Филиппе Красивом; создание верховных трибуналов, конфликт между королевской властью и церковью (Бонифаций VIII); параллели между Генеральными штатами 1355 г. и народным представительством в Англии, между парижским парламентом и лондонским судом высшей инстанции; сближение между Великой хартией вольностей и обязательствами, наложенными на французского короля Иоанна I; изыскание средств на содержание 80 000-й армии.

Установление источника записей по истории феодализма дает нам возможность, овладев всем контекстом этого источника, поставить и хотя бы частично разрешить вопрос о телеологии пушкинского конспекта. Уже Б. В. Томашевский в своем очерке „Французская литература в письмах Пушкина к Е. М. Хитрово“ отметил, что содержащиеся в тетради Пушкина (№ 2377 Б) цитаты из газет и исторических сочинений, повидимому, представляют собой подготовительный материал для задуманной Пушкиным в 1831 г. работы по истории французской революции.1 Путем ряда сопоставлений можно показать, что сохранившиеся отрывки этой работы, печатаемые теперь в собрании его сочинений под условным заглавием „Введение в историю французской революции“,2 в значительной степени построены на изучении Вольтера. Однако в источниковедческом отношении сближение пушкинских заметок с вольтеровским „Опытом о нравах“ и другими упомянутыми выше сочинениями того же Вольтера далеко еще не исчерпало бы вопроса: в заметке Пушкина можно констатировать несомненное отражение воззрений новой французской школы историков, а в двух случаях нам удалось заметить и явное полемическое расхождение с тезисами Вольтера, на которых ниже мы остановимся подробнее. Кроме представителей современной Пушкину историографии, которые могли дать ему информационный и научный материал, — Тьерри, Гизо, Баранта, Минье, Тьера, Галлама (Hallam), — надо упомянуть из писателей

368

XVIII в. Монтескье и, в особенности, Робертсона, предпославшего своей „Истории царствования Карла V“ обширный очерк феодализма. Произведения всех этих авторов либо имелись в личной библиотеке Пушкина, либо вообще были ему известны и доступны.

Последовательное сличение тезисов пушкинского „Введения в историю французской революции“ с сочинениями указанных нами историков позволяет сделать ряд сближений, могущих послужить материалом для комментария к историческому отрывку Пушкина, и в то же время не лишенных интереса для исследователя системы его исторических взглядов.

К работе Пушкина над историей французской революции непосредственно относятся следующие автографы, сохранившиеся в его рукописном наследии: 1) автограф Пушкинского Дома № 310, с эпиграфом из Вольтера и носящий авторскую дату: „30 мая 1831, Ц. С.“ („Прежде нежели приступим к описанию великого преоборота...“); этот отрывок является наиболее ранним вариантом; 2) автограф Пушкинского Дома № 311, из собрания Л. Н. Майкова („Прежде нежели приступим к описанию преоборота...“), лежащий в основе первой части печатающейся в собраниях сочинений Пушкина вводной статьи по истории французской революции; 3) автограф Публичной библиотеки СССР им. В. И. Ленина в тетради № 2387 В („Мало-по-малу народ откупился...“), лежащий в основе второй части той же статьи; 4) автограф Пушкинского Дома № 312 („Феодальное правление. Его основание...“), который можно считать эскизом или планом статьи; 5) автограф Публичной библиотеки СССР им. В. И. Ленина в тетради № 2387 („Феодальное правл<ение>...“), имеющий также форму плана статьи; 6) автограф Пушкинского Дома № 313 — пять разрозненных клочков.1

II

В вопросе о генезисе феодализма Пушкин придерживается точки зрения германистов, впервые формулированной Монтескье и с некоторыми оговорками разделявшейся большинством историков первой трети XIX в.: „Феодальное правление было основано на праве завоевания“.2 По существу это положение совпадает с выписанным Пушкиным (№ 15 по нумерации, данной нами выше в обзоре пушкинских выписок)3 замечанием Вольтера о происхождении феодализма из обычая

369

налагать на более слабого присягу верности и дань. В другом месте1 Вольтер говорит: „Нельзя сказать, что в Германии феодальная власть утвердилась на праве завоевания, как это было в Ломбардии и во Франции“. Гизо, относящий окончательное сформирование феодального общества к концу X в., видит в нем „итог завоевания и возрождающейся цивилизации“.2 Сопоставляя нравы XV в. с эпохой вторжения варваров, Барант говорит: „...il serait facile de reconnaître, dans ce tableau du quinzième siècle, le caractère d’une société originairement fondée sur la force et la conquête, et dont la première loi avait été une distinction tranchée entre le vainqueur barbare et le vaincu dégradé“.3

„Победители присвоили себе землю и собственность побежденных, обратили их самих в рабство и разделили все между собой“. Эти слова, раскрывающие один из моментов первичной феодализации как непосредственного результата завоевания, носят следы изучения Пушкиным Робертсона: „Они смотрели на завоевание, как на общее владение, в котором каждый имел право на долю“.4 Ср. у Вольтера: „Они все имели равное право на добычу: таков непреложнейший закон всех первых народов-завоевателей“.5 Робертсон, как и Монтескье, связывает генетически момент феодализма с захватом чужой территории завоевателями: „Однако, этот новый дележ земель ввел новые начала, новые нравы и из него вскоре возникла... феодальная система“.6

„Предводители получили бо́льшие участки“. Ср. у Робертсона: „Король или военачальник, который вел народ на войну, оставаясь все время главой колонии, должен был получить на свою долю наиболее значительный участок земли“.7

„Слабые прибегнули к покровительству сильнейших“. По поводу взаимоотношений, установившихся между крупными и мелкими землевладельцами и принявших форму патроната, Робертсон говорит: „Среди смятения и анархии, в которую была ввергнута вся Европа после смерти Карла Великого, ...каждый в отдельности почувствовал необходимость искать могущественного покровителя, чтобы стать, в случае необходимости, под его знамя и найти защиту от врагов, с которыми он не был бы

370

в состоянии бороться своими силами“.1 В черновом варианте Пушкин подробно останавливается на обязательствах, возлагаемых на вассалов, и на нормах зависимости последних от своего непосредственного сюзерена в порядке феодальной иерархии: „Главные владельцы признавали первенство короля, ими избираемого, обязывались вспомоществовать ему во время войны; иногда прибегали к его суду и если были недовольны, имели право вести против него вооруженных вассалов“.2 В тетради Пушкина имеется почти дословная выписка (№ 27) из главы L „Опыта о нравах“; этой выписке у Вольтера соответствует следующее место; „Il était surtout établi.... par les lois des fiefs, que si le seigneur d’un fief disait à son homme lige: «Venez-vous en avec moi, car je veux guerroyer le roi mon seigneur, qui me dénie justice», l’homme lige devait d’abord aller trouver le roi, et lui demander s’il était vrai, qu’il eût refusé justice à ce seigneur. En cas de refus, l’homme lige devait marcher contre le roi, au service de ce seigneur, le nombre de jours prescrits, ou perdre son fief. Un tel reglement pouvait être intitulé: Ordonnance pour faire la guerre civile“.3

„Каждый владелец управлял в своем участке по-своему, устанавливал свои законы, соблюдая свои выгоды“. Выписка (№ 22) в Пушкинской тетради говорит об установлении законов могущественными феодалами в пределах своего лена и о предоставлении охраны частных прав усмотрению домоуправителей, старост и т. д., назначаемых владетелем („Опыт о нравах“, гл. XXXVIII). Характеристика, которую Пушкин дает феодальной юрисдикции и судебной процедуре, близка к формулировкам Вольтера: „Каждый владелец значительного лена (d’un fief dominant) устанавливал у себя свои законы, сообразуясь с своей прихотью... Итак, каждый феодальный сеньер отправлял в своих владениях правосудие по своему произволу; закон в Германии устанавливал возможность обжалования этих решений в имперский суд, но владельцы больших областей вскоре получили право безаппеляционного суда, jus non appelando“.4 Ср. у Робертсона: „Они (крупные вассалы) присвоили себе власть решать в верховной инстанции все гражданские и уголовные дела, завладели

371

правом чеканить монету и преимуществом вести от своего имени и по своему частному почину войны с личными своими врагами“.1 С последней цитатой легко сопоставить слова Пушкина: „...судили распри, battaient monnaie, faisaient la guerre entre eux“.2 Сходная по содержанию запись была и на одном из разрозненных клочков пушкинской рукописи, из которого вычитывается: „....имели право..... чеканили свою монету, были.... между собою войны“.3

„...и старался окружить себя достаточным числом приверженцев для удержания в повиновении своих вассалов и для отражения хищных соседей“. Ср. у Галлама: „...могущественные вожди, постоянно занятые домашними войнами, возлагали свою главную надежду на людей, которых они привязывали к себе чувством благодарности и на которых налагали условия, могущие удержать их в повиновении“.4 Переходя к следующему первичному этапу развития феодального строя, Пушкин продолжает — повидимому, через Робертсона — линию, в основном совпадающую с построениями Монтескье, который видел в раннем феодализме ближайшее следствие дружинных порядков, занесенных завоевателями из Германии. Робертсон, идущий по стопам Монтескье, также приписывает дружинному быту германцев сильнейшее влияние на формирование феодализма: „Тацит повествует нам, что германские вожди старались приблизить к себе сторонников (comites), которые следовали за ними во всех их начинаниях и сражались под их знаменами. Тот же обычай сохранился у них и при переходе на новые места, и эти приближенные преданные своему вождю спутники стали именоваться fideles, antrustiones, homines in truste dominica, leudes („De moribus Germanorum“, cap. XIII) ... Пока германцы оставались в своей стране, они приобретали привязанность своих спутников, даря им оружие и коней и чествуя их пирами. Но после того как эти народы обосновались в завоеванных землях и поняли значение собственности, короли и вожди, вместо прежних незначительных подарков, стали раздавать своим сторонникам земельные участки“.5 У Пушкина в его плане статьи есть рубрики, также относящиеся, повидимому, к признакам дружинного быта:

„Что были предвод<ители>
Что был народ.
Короли. Телохранители.
.......“6

372

„Для сего избирались большею частью вольные люди, составлявшие некогда войско завоевателей“. Ср. у Робертсона: „Каждый солдат рассматривал доставшуюся ему долю...., как награду за свою отвагу...., и он вступал во владение в качестве свободного человека на правах полной собственности“.1 В данном случае Робертсон опять-таки является последователем Монтескье, считавшего север Европы колыбелью свободы: „Les peuples du nord de l’Europe l’ont conquise en hommes libres“.2

„Со временем они смешались с побежденными; установились взаимные обязательства между владельцами и вассалами и стихия независимости сохранилась в народе“. В главе XII „Опыта о нравах“ („Последствия падения древнего Рима“) Вольтер подчеркивает, что Теодорих, утвердившись в Равенне, правил римлянами также, как раньше правили цезари: сенат был сохранен, существовала свобода вероисповеданий, гражданские законы в равной мере применялись к православным, арианам и язычникам; готы были подчинены готскому кодексу, римляне — римскому. Это место сокращенно выписано Пушкиным (№ 2). Немного далее читаем в той же главе у Вольтера: „Вся Западная империя была опустошена и истерзана дикарями. Лангобарды утвердили свое владычество во всей посюсторонней Италии. Альбоин, основатель этой новой династии, был ни кто иной, как разбойник и варвар; но вскоре победители усвоили себе нравы, учтивость, религию побежденных. Именно этого не произошло с первыми франками, с бургундцами, занесшими в Галлию свой грубый язык и нравы еще более суровые“. ...Подобие муниципального правления все еще существовало в этой прежней столице (т. е. в Риме. Я. Я.), доведенной до такого упадка, и республиканские чувства никогда в ней не угасали (les sentiments republicains n’y furent jamais éteints)“. Повидимому Пушкин, обобщая положение Вольтера о культурном смешении победителей с побежденными, имевшем место в равеннском экзархате, и о жизнеспособности традиционных свобод, переносит его на французскую почву и видит основу развития французских городских общин в остатках вольности, в этой „стихии независимости“, преемственно сохранившейся во многих городах со времен римской республики. При этом Пушкин сознательно игнорирует идущее в разрез с его концепцией замечание Вольтера о том, что в Галлии завоевание привело только к варваризации аборигенов победителями. Оправдание своего взгляда Пушкин мог найти в „Истории цивилизации во Франции“ Гизо, где проводится мысль, что муниципальный порядок, несмотря на вторжение варваров, стойко сохранился повсеместно в Южной Галлии со времен римлян.3

373

В подтверждение своих доводов Гизо, между прочим, ссылается на заключительную часть второго тома „Истории муниципального права во Франции“ Ренуара1, т. е. как раз на ту часть этого сочинения, из которой Н. Н. Пушкина, по поручению мужа, выписала летом 1831 г. некоторые цитаты.2 Очевидно, не случайно, а по общему принципу отбора и по концентричности материала эти цитаты оказались в той же самой тетради № 2377 Б, в которой содержатся пушкинские выписки из Вольтера. Мысль о том, что муниципальные свободы существовали в городах Франции как жизнеспособный политический институт, начало которому было положено римлянами, является основным тезисом книги Ренуара; по его утверждениям, коммунальные хартии по существу были не столько реформой, сколько официальным признанием со стороны королевской власти исконных городских привилегий, нередко получавших при этом акте распространительное толкование. Пушкин остановил свое внимание на тех страницах книги Ренуара, на которых в числе мероприятий, помогших династии Капетингов исправить „несчастья предыдущих царствований“, автор отмечает заботу о закреплении за городами их давнишних прав, о сохранении древнего муниципального устройства, о расширении привилегий и о предоставлении городам самостоятельной юрисдикции; подчеркнув роль эмансипации французского народа как главной опоры династии Капетов — „самой старинной в Европе и существующей девять веков“, — Ренуар призывает „восстановить в его неприкосновенности, в его полноте, муниципальный порядок, которым наши предки счастливо и свободно пользовались“, — и в этой реставрации общинных привилегий видит единственную гарантию политической стабилизации.

В своих „Письмах об истории Франции“ О. Тьерри отстаивает точку зрения, близкую к концепции Ренуара. По мнению Тьерри, так называемое „освобождение общин“ (affranchissement des communes) шло не сверху, как обычно повествуют об этом учебники истории, а снизу, и оно явилось победоносным результатом политической активности горожан и их боевой инициативы.3 Муниципальные права получили наиболее широкое развитие именно в тех городах, где наиболее остро и ожесточенно протекала эта борьба. В стремлении свести к выгодной для идеологов реформизма интерпретации одно из стихийнейших проявлений воинствующей демократии Тьерри видит вредный пережиток идей, распространявшихся такими историками, как Велли, Анкетиль, Мезерэ и их последователи. Ко взглядам Тьерри в известной степени примыкал и Сисмонди.4

374

В связи с мыслью Пушкина о „стихии независимости“, сохранившейся в народе, следует отметить слова П. Баранта о том, что на значительном пространстве Европы можно найти следы древних общин; „вообще, — говорит он, — цепь положительных прав никогда полностью не прерывалась“.1

Допущение гипотезы об отражении в Пушкинском тексте выписки из Ренуара позволило бы несколько уточнить вопрос о датировке комментируемого отрывка в целом. В тетради № 2377 Б эта выписка начинается на обороте того листа, первая страница которого занята выпиской из „Gazette de France“ от 5 июля 1831 г. Предполагая, что при нормальных условиях парижская почта доставлялась в Царское Село на 14-й день, мы можем заключить, что цитата из газеты была внесена в эту тетрадь не раньше 7 июля 1831 г. (стар. стиля). То же, a fortiori, относится как к цитате из Ренуара, так и к тексту Пушкина, в котором она, как мы предполагаем, использована.

„Короли, избираемые вначале владельцами, были самовластны токмо в собственном своем участке“. Ср. у Вольтера: „Они (короли Франции) отправляли высший суд в своих владениях; но чинить эту верховную расправу над крупными вассалами они могли не иначе, как имея в своем распоряжении силу“.2 Пушкин выделяет существенную прерогативу родовой знати — ее право утверждать своим голосованием передачу престола новому королю: „избираемые вначале владельцами“. Ср. выписки из Вольтера №№ 8 и 9 по нашей нумерации. О том, что дворянским верхам это право принадлежало только „вначале“, говорит выписка № 16: „l’usage de donner la couronne par les suffrages des seigneurs fut bientôt après aboli“ („обычай предоставлять корону голосованием сеньеров был вскоре отменен“).

„В случае войны с неприятелем, новых налогов или споров между двумя могущими соседями они созывали сеймы“. Ср. у Вольтера: „В этих собраниях (в парламентах), которые созывались преимущественно для решения вопроса о войне и мире, разбирались и судебные дела; но не следует думать, что это были частные тяжбы (des procès particuliers) о наемной плате, о жилищах, о тех безделицах, которыми изобилуют наши трибуналы: это были споры самих знатных баронов и всех ленов, состоявших в вассальной зависимости непосредственно от короны“.3 Ср. также последнюю из серии выписок из Вольтера, где говорится о распределении генеральными штатами 1355 г. налогов и о проведении специального сбора для организации армии.

375

„Сеймы сии составляли сначала одни знатные владельцы и военные люди“. В выписанной Пушкиным цитате из главы XVIII „Опыта о нравах“ (№ 8) отмечен военный характер народного собрания в эпоху Карла Великого: „Charlemagne était obligé à de très grands ménagements devant une nation de guerriers rassemblée en parlement“. В „Истории парижского парламента“ (глава II) читаем: „Парламенты всегда были собраниями высших баронов... В Германии были свои сеймы, в Испании — кортесы, во Франции и в Англии парламенты. Эти парламенты целиком состояли из военных людей (étaient tous guerriers), и все-таки в них заседали также епископы и аббаты, потому что последние были феодальными владельцами ленов и тем самым приравнивались к баронам“.

„Духовенство было призвано впоследствии властолюбивыми палатными мэрами (maires du palais)...“ По указанию Монтескье, мэры из дома Пипина стремились к сближению с духовенством, чтобы при его помощи захватить монархию. „Ворон ворону глаза не выклюнет“, говорил Хильперик епископам.1 Ср. у Вольтера: „Но когда майордомы или мэры дворцовой охраны незаметно захватили власть, то они захотели укрепить свое могущество поддержкой прелатов и аббатов и для этого призвали их на собрания Майского поля. Согласно летописи Метца, именно в 692 году мэр Пипин, первый по имени, предоставил духовенству это преимущество; этой эпохой пренебрегает большинство историков, хотя она очень значительна, как послужившая первым основанием светской власти епископов и аббатов, во Франции и в Германии“.2

„...а народ гораздо позже, когда королевская власть почувствовала необходимость противупоставить новую силу дворянству, соединенному с духовенством“. Привлечению народа, т. е. третьего сословия, к участию в народном собрании посвящена пушкинская выписка (№ 34) о созыве Филиппом Красивым Генеральных штатов, собранных сначала (в 1302 г.) в соборе богоматери, в следующем году — два раза в Лувре. Пушкин отмечает в своей выписке только 1303 г., как и Вольтер, остановившийся на моменте сожжения папской буллы (так называемой „Unam sanctam...“). О намерении Пушкина уделить внимание столкновению между королевской и папской властью (спор о верховенстве и о распределении церковных доходов) свидетельствует запись в его плане: „...Papes. Philippe-le-Bel. États-généraux...“)3 По поводу знаменательного в истории конституционных учреждений Франции момента, когда король для защиты своего престола от непомерных притязаний Бонифация VIII обратился к содействию третьего сословия, Галлам говорит: „Помимо того, что в его [короля] политический замысел входило умаление могущества баронов над своими вассалами, он имел основательные причины ждать более великодушной поддержки от непосредственных представителей

376

народа, чем со стороны недовольной аристократии“.1 Робертсон характеризует Филиппа Красивого как монарха, одаренного большой политической дальновидностью: „он видел в депутатах городов средство (instruments), которым он мог пользоваться с одинаковой выгодой для укрепления королевской прерогативы, для противовеса чрезмерному могуществу дворянства и для более удобного взимания новых налогов“.2

„Судопроизводство находилось в руках владельцев. Для записывания их постановлений избирались грамотеи из простолюдинов, ибо знатные люди занимались единственно военной наукой и не умели читать. Когда же война призывала баронов к защите королевских владений или собственных замков, то в их отсутствии сии грамотеи чинили суд и расправу, сначала от имени баронов, а впоследствии сами от себя“. В пушкинских выписках имеется цитата из гл. VIII „Опыта о нравах“ (№ 31): „...des lettrés furent admis aux séances des parlements où les chevaliers décidaient de la fortune des citoyens“. Воспроизводим соответствующий текст Вольтера: “...des lettrés commencèrent à être admis aux séances de ces parlements dans lesquels des chevaliers, qui rarement savaient lire, décidaiant de la fortune des citoyens“.3 Пропустив в своей выписке характерную для владетельных феодалов той эпохи черту — их неграмотность, — Пушкин останавливается на ней в своем тексте. Ср. у Вольтера: „Заседания парламентов длились около 6 недель или 2 месяцев. Судьями были только знатные бароны. Нация не согласилась бы подчиниться иному суду: не было примера чтобы крепостной, вольноотпущенник, простолюдин, горожанин заседал в трибунале, за исключением тех случаев, когда городские пэры судили по уголовным делам своих собратьев. Итак, бароны были единственные советники-судьи (conseillers-jugeurs), как они тогда назывались. Они заседали, положив подле себя, по старинному обычаю, меч... Но так как французские бароны были мало осведомлены в законах и обычаях и большею частью едва умели подписать свое имя, то имелись две осведомительные палаты (chambres d’enquêtes), куда допускались писцы духовные (clercs) и светские. Их называли магистрами (maîtres) или лиценциатами прав. Это были советники-докладчики (conseillers-rapporteurs); они не являлись судьями, но должны были ознакомляться с делами, приготовлять их и зачитывать баронам — советникам-судьям. Последние при вынесения решения руководствовались только здравым смыслом, чувством справедливости и иногда своей прихотью. Эти советники-докладчики, эти магистры впоследствии вошли в состав суда наравне с баронами... Буленвилье и знаменитый

377

Фенелон уверяют, что все они выбирались из крепостного сословия (qu’ils furent tous tirés de la condition servile); но, конечно, и тогда уже были в Париже, в Реймсе, в Орлеане горожане, не принадлежавшие к крепостным, и таких бесспорно было большинство.1 В другом месте Вольтер говорит: „Не будем повторять... каким образом клерики или кандидаты (gradués), т. е. осведомители (enquêteurs), назначенные для того, чтобы докладывать дела сеньерам, советникам-судьям, но не имевшие права голоса, вскоре заступили место этих судей меча, которые редко умели читать и писать.2 Минье говорит о возрастающей роли этих „грамотеев“: „Приготовляя дела, они диктовали приговоры. Сначала они не имели баронских преимуществ, так как не были ни пэрами, ни сюзеренами, но функции отпадают от того, кто ими не дорожит и переходят к тому, кто их выполняет“.3 Останавливаясь на значении демократической реформы парламента, введшей в его состав представителей мелкой буржуазии, которые использовали пассивность баронов и постепенно оттеснили их от судебных функций, Гизо делает вывод, совпадающий с замечанием Пушкина о сознанной королевской властью необходимости „противупоставить новую силу дворянству, соединенному с духовенством“: „Учрежденный таким образом, облеченный судебной властью и обособленный от всех других класс законников (légistes) не мог не превратиться в руках королей в безупречное оружие против двух единственных противников, которых им приходилось опасаться: феодальной аристократии и духовенства“.4

<Продолжительные войны дали им время основать свою самобытность. Таким образом родились парламенты.

„Нужда в деньгах заставила баронов и епископов продавать вассалам права, некогда присвоенные завоевателями. Сначала откупились рабы от вассалов, затем общины приобрели привилегии. Впоследствии короли, для уничтожения власти сильных владельцев, непрестанно покровительствовали общинам и>.5

Текст, заключенный нами в угловые скобки, был впервые напечатан в „Материалах“ П. В. Анненкова, в контексте пушкинской заметки о феодализме, и впоследствии перепечатывался в собраниях сочинений Пушкина как принадлежащий перу поэта. В автографе он неизвестен, и принадлежность его Пушкину в настоящее время считается спорной, тем более что и в других местах анненковской публикации есть расхождения

378

с рукописью, являющиеся, может быть, результатом правки и позволяющие счесть данный сомнительный текст вставкой Анненкова. Поэтому в последних критических изданиях сочинений Пушкина — шеститомном ГИХЛ (1936 г.), девятитомном и шеститомном „Academia“ — эти несколько строк исключены из Пушкинского текста.1 Однако против мотивов полного устранения сомнительных строк можно возразить, что на одном из разрозненных клочков, относящихся к той же работе Пушкина,2 имеются слова и обрывки слов, в точности совпадающие с последней частью спорного текста: „...ых [вассалов]3 владель... непре... ствовали общины и“. Исходя из анализа содержания дубиального текста, можно привести в его защиту и некоторые другие доводы. Мы попытаемся показать, хотя бы путем сближения с предполагаемыми источниками Пушкина, что и на этих строках в какой-то мере могло отразиться изучение тех же исторических материалов.

У Вольтера имеется замечание, посвященное эволюционному росту парламентов и усилению их престижа: „Судебные учреждения, которые называются парламентами, сделавшись постоянными и в конце-концов значительно окрепшими, приобрели незаметно, как путем королевских уступок, так и на основе обычая и даже в силу бедственных обстоятельств (malheurs du temps), права, каких они не имели ни при Филиппе Красивом, ни при его сыновьях, ни при Людовике XI“.4

В спорном тексте говорится о „рождении“ парламентов в эпоху, примерно, Людовика IX, Филиппа IV или ближайших преемников последнего. Если учесть, что и в более отдаленные времена народные собрания назывались во Франции парламентом, то в данном тексте можно усмотреть анахронизм. Однако этот анахронизм легко устранить, предположив, что автор текста согласовал свою номенклатуру с главой III „Истории парижского парламента“, в которой Вольтер проводит резкую границу между прежними парламентами (генеральными штатами, всенародными собраниями) и новым парламентом, возникшим как суд высшей инстанции. (В тексте Пушкина эти прежние парламенты именуются сеймами.)

Вольтер неоднократно останавливается на денежных затруднениях, во власти которых оказались феодалы, экономически подорванные крестовыми походами. Одна из выписок Пушкина (№ 32) соответствует следующему месту из главы LVIII „Опыта о нравах“: „Единственным добрым исходом этих затей (крестовых походов) была свобода, которую некоторые посады (bourgades) купили у своих сюзеренов. Муниципальное правление несколько окрепло благодаря разорению обладателей ленов. Мало-по-малу эти общины, получив возможность работать и торговать на

379

себя, развили искусства и коммерческие предприятия, до тех пор задушенные рабством“. В другом месте той же книги, останавливаясь на симптомах обратного развития феодализма, Вольтер замечает: „Свобода, прирожденное достояние людей, возродилась вследствие нужды в деньгах, которую испытывали государи“.1 Особого внимания — в виду того значения, которое Пушкин придавал общинам как „второму шагу учреждений независимости“, — заслуживает глава LXXXIII „Опыта о нравах“ (Affranchissements, privilèges des villes, états-généraux“), где господствовавшие в Европе бесправие и нестерпимый гнет феодального режима рассматриваются как предпосылка эмансипации. „Из общей в Европе анархии, из всего этого множества бедствий родилось бесценное благо свободы, позволившей понемногу расцвести имперским городам... Императоры начали освобождать некоторые города; и с XIII в. города соединились для своей совместной защиты против владетелей замков, существовавших разбоем. Людовик Толстый последовал этому примеру в своих владениях, чтобы ослабить сеньеров, воевавших с ним. Даже сами сеньеры продавали своим городкам свободу, чтобы иметь чем поддержать честь рыцарства в Палестине“.2 На этих же моментах процесса дефеодализации останавливается Робертсон: „Крупные бароны последовали примеру монарха [Людовика Толстого] и даровали подобные же преимущества городам своих территорий. Истощенные громадными расходами, связанными с походами в Святую землю, они рьяно ухватились за новое средство добыть себе деньги продажей этих хартий вольностей... Меньше чем в два века рабство было уничтожено в большинстве городов Франции... города таким образом превратились в независимые общины... Привилегии, даруемые городам, ослабляя дворянство, усиливали власть короны“.3

Нам кажется, что приведенные сопоставления спорного текста с литературными источниками, находившимися, повидимому, в поле зрения Пушкина в момент его работы над историей французской революции, и сличение этих строк с предыдущим изложением свидетельствуют о единстве концепции и о непрерывной линии исторической логики, которую на основе использованного материала вел Пушкин. При постановке вопроса об исключении взятых под сомнение строк из заметки Пушкина или об отнесении их к разряду dubia необходимо всесторонне учесть, что замечания об эмансипации общин, по существу вложенной в них мысли, могут иметь существенное значение для изучения историзма Пушкина, и поэтому вопрос этот должен решаться с особой осторожностью. Поэт, исходя из предпосылок, далеких от анализа производственных отношений, в одном из своих выводов (общины — шаг учреждений независимости) приближается к тезису Энгельса, который в крестьянских

380

общинах Франции видел основу территориальной сплоченности и средств сопротивления угнетенного класса.1

„Мало-по-малу народ откупился, владельцы обеднели и стали проситься на жалование королей. Они выбрались из феодальных своих вертепов, и стали являться apprivoisés в дворцовые передние“. В этой части заметки затронут вопрос, особо значимый для анализа исторических взглядов Пушкина, отразившийся на общем мировоззрении поэта, приковывавший к себе его пристальное внимание и имеющий ближайшую связь с его художественным творчеством — вопрос об упадке родовой знати, тесно смыкающийся с вопросом об исторических судьбах дворянства.

Вольтер характеризует Людовика XI как первого неограниченного монарха Франции со времени распада империи Карла Великого: „именно ему народ обязан первым укрощением знати“.2 Разгрому дворянства при Карле VII и Людовике XI и положению оскудевшей аристократии посвящает несколько страниц Робертсон; в его изложении отмечен и момент ухода знатных феодалов в свои замки как в единственное прибежище: „дворяне, привыкшие до сих пор быть друзьями, фаворитами и министрами своих государей, встречали теперь такое подчеркнутое (affecté) и уничтожающее презрение к себе, что, если они не хотели следовать за двором, где они не сохранили и тени своего прежнего могущества, им оставалось только удалиться в свои замки и жить там в забвении“.3 Пушкин, говоря о дворянах, „выбравшихся из феодальных своих вертепов“, касается последующего этапа трагедии дворянства, утратившего свое былое величие, — но этот этап надо отнести к более поздним временам — к эпохе Ришелье и Людовика XIV (ср. у Пушкина „О русской литературе с очерком французской“, 1834: „Великий человек, унизивший во Франции феодализм, захотел также связать и литературу. Писатели... были призваны ко двору и задарены пенсиями, как и дворяне. Людовик XIV следовал системе кардинала“). Фаза дворянского оскудения в век „короля-солнца“ прекрасно освещена у Лемонте: „Королевская власть настойчиво осуществляла свои замыслы против старой аристократии и все средства казались ей приемлемыми для того, чтобы сделать ковким этот неподатливый металл, состоящий из трех различных элементов и ими поддерживаемый: из внутридворянской демократии, из анархии по отношению к государю и из тирании над народом... Но самым верным распылителем силы в руках Людовика XIV было смещение главного дворянства, которое он заманил из провинции во дворец... Французское дворянство, которому непреоборимый предрассудок преграждал дорогу ко всем поприщам деятельности, кроме военного, и в среде которого, в силу варварского

381

обычая, младшие представители оставались обездоленными, делилось на два класса — на плохо обеспеченных и на совершенно нищенствующих“. В Венеции тоже существовал класс дворянства, доведенного до полного пауперизма и зажатого в тиски самых жестких законов (barnabotes). „Но Людовик XIV не подражал этой суровой политике и французских барнаботов, напротив, хотел использовать для удовлетворения своего тщеславия“.1 В том же плане и почти теми же красками описывает и Барант положение дворянства в XVII в. и политику Людовика XIV по отношению к представителям родовой знати: „Людовик XIV пошел по тому же пути (уничтожения французской аристократии, предпринятого Ришелье. Я. Я.); но если он не знал, чем занять дворянство, он, по крайней мере, успел дать ему направление.... Политика деспотизма подсказывала необходимость уничтожения дворянства; наклонности и привычки заставляли потворствовать тщеславию последнего и постоянно представлять ему самый пагубный из подарков: благосклонность, не приносящую за собой влияния. Как раз на этот подарок дворянство накинулось с жадностью. Знатные сеньеры превратились в дворцовых служителей; все дворянство Франции было обречено сделаться рассадником для пополнения рядов куртизанов“.2 В другом месте той же книги Барант говорит о положении дворянства в словах, настолько близких к формулировке Пушкина, что в последней можно предполагать наличие реминисценции: „Les grands seigneurs avaient abandonné leurs féodales demeures pour venir solliciter la faveur domestique de loger dans quelque entresol ou quelque mansarde du palais“.3 В связи с этим же моментом из истории французского дворянства находятся замечания Тьера: „Les grands qui avaient abandonné leur dignité féodale pour la faveur du monarque...“; и Минье: „Louis XIV assujettit les grands en les appelant à la cour, où ils reçurent en plaisirs et en faveur le prix de leur dépendance“.4

„Короли почувствовали всю выгоду сего нового положения, дабы (subvenir aux frais de nouvelle dépense) покрыть новые необходимые расходы, они прибегнули к продаже судебных мест, ибо доходы от прав, покупаемых городами, начали истощаться и казались уже опасными. Сия

382

мера утвердила независимость de la magistrature (гражданских сановников) и сие сословие вошло в соперничество с дворянством, которое возненавидело его“. Хронологически переход к начальному моменту практики продажи судебных мест как нового средства пополнения казны не вяжется с предшествующим текстом, в конце которого говорится об эпохе Ришелье и Людовика XIV: продажа гражданских должностей, сначала по преимуществу финансовых, была введена еще при Людовике XII, т. е. в XV в. Замечание Пушкина о том, что доходы, извлекаемые путем продажи вольности городам, начали казаться опасными, может быть, восходит к словам Лемонте: „Я думаю, впрочем, что в этих уступках общинам проявлялось больше щедрости, чем искренности, и что если корона возвысила общины для преодоления вассалов, то после разгрома последних она же стремилась лишь к ограничению общин“.1 Барант также говорит, что королевская власть, боровшаяся в течение XII и XIII вв. с феодальными баронами, начала в XIV в. вступать в конфликты с общинами.2 В главе LXXXV „Опыта о нравах“ Вольтер, обозревая парламентскую реформу эпохи Филиппа Красивого, упоминает о сословном антагонизме между родовой военной аристократией и профессионалами-законниками, носителями вновь приобретенных дворянских привилегий, что можно сопоставить с замечанием Пушкина о ненависти дворян к parvenus из среды гражданских сановников. Лемонте, останавливаясь на более поздней исторической эпохе, в следующих выражениях говорит об испытаниях, через которые под игом просвещенного абсолютизма пришлось пройти судебному сословию (la magistrature): „Ему было присуще то же двусмысленное бытие, которое было общим уделом всех французских установлений. Вышедшее из буржуазии, оно приобщалось к дворянству в силу приобретения своих должностей — как раньше дворянство приобреталось держанием ленов. Ему оставалось только пополнять свои ряды из среды самого дворянства и тщеславие рано или поздно должно было толкнуть его на этот последний шаг. Но в то время как оно отрекалось от своего собственного происхождения, дворянство с высоты своих амбразур, в свою очередь, отрекалось от него и не понимало, что добродетели могут таиться не только под шлемом и шишаком. С прекращением Генеральных штатов судебные сановники начали образовывать четвертое сословие в народе“.3

„Продажа гражданских мест упрочила правление достаточной части народа, следственно столь же благоразумна и представляет такое же основание, как и нынешние законы о выборах. — Писатели XVIII в. напрасно вопили противу сей меры будто бы варварской и нелепой“. Данная Пушкиным оценка существовавшей во Франции практики продажи гражданских должностей (vénalité des charges, vénalité des offices) полемически

383

заострена прежде всего против Вольтера, который из писателей XVIII в. громче и чаще всех подымал свой голос против этой меры и обрушивался на Монтескье, выступившего ее защитником.1 Монтескье говорит: „Cette vénalité est bonne dans les états monarchiques, parce qu’elle fait faire, comme un métier de famille, ce qu’on ne voudrait entreprendre pour la vertu; qu’elle destine chacun à son devoir, et rend les ordres de l’état plus permanents“.2 В интерпретации Дестю-Траси доводы Монтескье сводятся к тому, что в специфических условиях монархического образа правления (который в системе Монтескье занимает среднее место между деспотией и республикой) непосредственное назначение должностных лиц королем все равно не гарантировало бы этической безупречности избранника; между тем, продажность должностей служит надежным противовесом растущей плутократии третьего сословия и тем самым спасает положение привилегированного класса, к чему и должна стремиться монархия.3

В этих охранительно-монархических доводах нет ничего общего с концепцией Пушкина, которую с наибольшей вероятностью можно сопоставить, как это сделал Б. В. Томашевский, с высказываниями Б. Констана и Лакретеля.4 Отметим, что мнению Лакретеля созвучны слова Лемонте, посвященные апологии судебного сословия (la magistrature): „On ne saurait juger avec trop de réserve tant de personnages distingués qui achetaient à de grands prix l’obligation d’une vie dure, fastidieuse et désintéressée, et dont l’âme s’était trempée dans les anciennes familles de robe où la science, la foi, le courage et la pudeur, se transmettaient comme des biens héréditaires. Si au milieu de la corruption commune, quelques belles pages restaient à nos annales, c’étaient principalement celles que remplissait la vie de grands magistrats“.5

384

„Но вскоре короли заметили, до какой степени сия мера ограничила их самовластие и укрепила независимость сановников — Ришелье установил комиссаров, т. е. сановников, временно уполномоченных королем. Законники возроптали, как на нарушение прав своих и злоупотребление общественной доверенности. — Их не послушали и самовластие министра подавило и их и феодализм“. В просмотренной нами литературе единственная страница, на которую можно сделать ссылку в плане сопоставления ее с последним абзацем пушкинской заметки, оказалась у Вольтера, который говорит об учрежденной кардиналом Ришелье судебной палате в арсенале „для осуждения тех, кому парламент не хотел вынести приговор, не выслушав их“. В состав этой палаты входили два государственных советника, шесть докладчиков и шесть членов большого совета. Все протесты парламента против такого посягательства на его судебную компетенцию закончились полным торжеством кардинала. Когда знаменитый Моле, бывший в это время генерал-прокурором, захотел отстаивать попранную законность, Ришелье исключил его из состава совета и отстранил от должности.1

В работе своей над историей французской революции Пушкин, основываясь на отборе и изучении самого разнообразного материала, какой был ему доступен, преимущественно, все-таки, следовал за автором „Опыта о нравах“; доминирующее влияние Вольтера в какой-то мере отразилось, может быть, и на выборе Пушкиным эпиграфа к раннему (майскому) варианту статьи. Работа эта дошла до нас в фрагментарном виде: повидимому, Пушкин, в силу тех или иных причин, прервал свое исследование на подготовительной его стадии — на обзоре исторических предпосылок великой французской революции. Но для изучения исторического мировоззрения Пушкина, как и для анализа метода его работы, те его заметки и планы, которые относятся к этой теме, дают очень много и до сих пор остаются недостаточно исследованными. Материал, содержащийся в пушкинской тетради № 2377 Б, может быть и не весь связан телеологически с темой о французской революции (выписки из „Gazette de France“, из „Journal des Débats“, из Б. Констана могут относиться и к каким-нибудь другим, например публицистическим, замыслам Пушкина), но в основном эти выписки как хронологически, так и по содержанию должны быть сопоставлены с занимавшей Пушкина исторической темой.

Мы ограничили свою задачу попыткой интерпретации неиспользованного в пушкиноведении материала — каким являются пушкинские выписки из Вольтера, — в плане только комментария к „Введению

385

в историю французской революции“. Но это не значит, что мы считали возможным рассматривать эти выписки только под этим углом зрения и только в применении к данной статье Пушкина. Вопрос о телеологии и об оценке содержащихся в пушкинской тетради цитат, очевидно, гораздо сложнее и обширнее, и его надлежало бы рассматривать в общем контексте изучения разнообразных интересов поэта: всесторонний анализ этой вспомогательной работы Пушкина нельзя мыслить без учета его художественных замыслов, его столкновения с Полевым, его публицистических выступлений, наконец, — его заинтересованности проблемой об исторической роли дворянства. Но и выбранный нами участок обширной темы позволяет обнаружить некоторые неиспользованные возможности пушкинского источниковедения.

_______