ФЭБ: Козмин. Английский пролетариат в изображении Пушкина и его современников.

257

Н. К. КОЗМИН

АНГЛИЙСКИЙ ПРОЛЕТАРИАТ В ИЗОБРАЖЕНИИ ПУШКИНА И ЕГО СОВРЕМЕННИКОВ

Начало 30-х годов прошлого столетия, к которым относятся высказывания Пушкина об Англии, — важный момент в истории английского рабочего класса. Под впечатлением июльской революции английская буржуазия возымела желание сравняться с финансистами и крупными промышленниками Франции. Отсюда призыв к реформе английского парламента. Однако ни смерть сторонника торийской аристократии Георга IV, ни явное расположение к вигам нового короля Вильгельма IV, ни отставка торийского министерства, возглавлявшегося Веллингтоном и Робертом Пилем, ни образование нового министерства с главою вигов Греем не обеспечивали буржуазии проведение задуманной реформы. Слишком сильное противодействие оказывали и оппозиция ториев в нижней палате и палата лордов. Оставалось либо королевским приказом назначить в верхнюю палату большое число новых подходящих пэров, либо, в союзе с радикальной партией, попытаться использовать в своих интересах настроения английских рабочих. И вот в 1831 г., после отклонения билля о реформе, буржуазия всячески старалась усилить возникшее во всей стране чрезвычайное возбуждение, поощряла открытые угрозы революцией, пыталась осуществить идею всеобщей стачки; но, вместе с тем, она стала отказываться от агитации за всеобщее избирательное право, предполагая распространить права лишь на определенные категории владельцев недвижимости и на плательщиков аренды. Те же немногие радикалы, которые, подобно Генри Гонту, пробовали отстаивать в парламенте пользу всеобщего избирательного права, подвергались жестокой травле в буржуазной прессе. Эти угрозы революцией лендлордам, это двусмысленное заигрывание с пролетариатом не укрылись от печати: Бронтерр О’Брайен осенью 1831 г. разоблачал маневры буржуазии в своем органе „Защитник Бедняка“.

Разоблачения О’Брайена не дали сколько-нибудь значительных результатов. Между тем уже дважды отвергнутый в это время (декабрь

258

1831 г.) и вновь переделанный Джоном Росселем билль о реформе был опять внесен на рассмотрение в парламент.

В апреле 1832 г. билль был принят в нижней палате, в мае — в верхней, и в июне он получил силу закона. Парламент был распущен. Выборы конца 1832 г. были весьма выгодны для вигов, очень мало дали радикалам и ничего не дали рабочим, устраняя их, как и прежде, от законодательства, потому что ни один рабочий не платил податей в 10 фунтов стерлингов. Правда, многие „гнилые местечки“ были лишены избирательных прав, многие города получили представительство в парламенте, общее число избирателей увеличилось, но зато резко обозначилась пропасть между буржуазией и пролетариатом. Победа класса капиталистов над земледельческой аристократией наглядно показала пролетариату, что отныне он в борьбе одинок и может рассчитывать только на свои собственные силы, что лгали те, которые говорили об общих интересах буржуазии и рабочих, что буржуазия „призывает иной раз массы на помощь, но из эгоистических мотивов“, и всегда отбрасывает прежнего союзника, когда он становится ей больше не нужен, и не проявляет особой склонности объединяться с бедностью против „собственности“. Капиталист-промышленник оказался для рабочих опаснее лендлорда. „Кто сказал либералам, — писал О’Брайен, — что тори — наши единственные или хотя бы злейшие враги? Один бог знает, как мы от души ненавидим тори. Но если говорить правду, то мы торжественно заявляем, что виги омерзительнее их“ („Защитник Бедняка“ от 28 ноября 1835 г.).

Законы, изданные реформированным парламентом, подтвердили справедливость слов О’Брайена. Закон об охране труда (1833) и новый закон о бедных (1834) лучше всего показали противоположность интересов пролетариата и имущих классов. „Тот самый «реформированный парламент», который — по словам Карла Маркса — из нежного чувства к господам фабрикантам еще на целые годы заключил детей моложе 13 лет в ад 72-часового фабричного труда в неделю, воспретил плантаторам, эмансипационным указом, который давал свободу тоже по каплям, принуждать впредь негров-невольников к работе более 45 часов в неделю“.1 Реформированный парламент признал также, что установленное старым елисаветинским законом 1601 г. пособие для бедных должно быть отменено, так как оно „развивает леность и содействует увеличению «избыточного» населения“.2 Парламент издал новый, близкий к мальтузианству, закон, предусматривающий лишь один род поддержки бедных — принятие их в работные дома. „Эти работные дома (work houses), или, как народ их называет, бастилии закона о бедных (poor-law-bastiles), таковы, что они должны отпугивать от себя всякого, у кого осталась хоть малейшая надежда пробиться без этого благодеяния общества“. Из домов

259

„было сделано такое пугало, какое может придумать только утонченная фантазия мальтузианца“.1 Поэтому вступление в силу нового закона о бедных, естественно, вызвало агитацию за восстановление старого закона, и население фабричных округов Севера пришло в движение. Массы были возбуждены чрезвычайно, тем более что у многих были живы воспоминания о промышленных кризисах 1826 и 1829 гг.

Положение английского парламента и английское рабочее движение были отмечены и в современной Пушкину русской печати. Собственно, интерес к Англии и ее заводам и фабрикам возник в России еще с конца XVIII в. И наши дипломатические агенты за границей, и переводчики иностранных книг, и редакторы периодических изданий касались упомянутых тем. Далеко не все писавшие в XVIII в. об Англии были согласны с мнением Карамзина, что в Лондоне прежде всего бросается в глаза „единообразие общего достатка“, что „из маленьких кирпичных домиков“ здесь выходит почти исключительно „здоровье и довольствие“. Уже в донесениях русского дипломатического агента в Лондоне А. С. Мусина-Пушкина (1773 г.) указано, что „рудокопные заводы, коими Англия изобилует, обыкновенно обрекают упражняющихся в том жителей бедностью, а землю — бесплодием“. Вместе с тем указывается победа механического труда над ручным — распространение „разных орудий и махин, сокращающих время и ускоряющих работу“.2 С отзывами Мусина-Пушкина об английских рабочих совпадают сведения о них, сообщаемые в журнале московского профессора П. А. Сохацкого „Приятное и полезное препровождение времени“. „Бедных (в Англии) — множество, хотя довольно есть заведений в их пользу, и каждый приход имеет суммы для вспоможения им“. При описании городов (например Манчестера и др.) обращено внимание на многочисленные фабрики, распространение машин и „изобретение мельницы для хлопчатой бумаги“, что „весьма споспешествовало цветущему состоянию (английских) мануфактур“.3

Превращение простых орудий производства в машины и рост нищеты среди промышленного пролетариата — вот темы, затрагиваемые уже в XVIII в.

Несколько шире поставлен вопрос об английских рабочих в переводных сочинениях и русских журналах начала XIX века. И если исключить известную книгу Архенгольца, который, несмотря на свою англоманию,

260

все-таки не мог обойти молчанием преобладание женщин и детей в английских фабриках, быстрое увеличение списков бедных и колоссальные государственные пособия, собираемые для последних в Лондоне и других городах,1 — то становится ясно, что выбирались для перевода сочинения, в которых подвергнуты критике государственный строй Англии, ее законодательство и положение рабочих.

„Худое состояние государственных доходов, — пишет неизвестный автор «Картины Лондона»,2 — замешательство, в каковом находится правление, и затруднения, кои надлежит ему преодолевать для поддержания избранной им системы и для воспрепятствования народу восстать от одержащего оный смертного сна, заставляет его прибегать к подкупу и ко всяким другим средствам, чтобы наполнить нижний и верхний парламенты людьми, которые без зазрения совести жертвуют благом избирателей своих частным своим выгодам, и присягу, учиненную ими при приеме в сословие, готовы нарушить столько раз, сколько потребуют того планы министерства“. Английские дворяне не пользуются расположением автора: „большая часть (их) в обращении с особами высшей степени учтивы до подлости“. Английский пролетариат внушает ему отвращение и именуется то „чернью“,3 то „развращенным состоянием“. „Чернь“ отличается „праздностью“ и „склонностью к мотовству“. Причина этого печального явления кроется в „здешних учреждениях для бедных“, именно в том, что „все приходы обязаны пещись о своих нищих, не имея власти принуждать их соразмерною силам их работою доставлять себе хотя некоторую часть пропитания“. Поэтому, „английское учреждение о бедных можно почесть злом национальным, потворством лености, мотовству и пьянству, коим здесь, как мужчины, так и женщины в простом народе, гораздо более, нежели в других странах преданы“. И „с некоторого времени мужской пол весьма здесь выродился и, кажется, день ото дня становится слабее“. Это „расслабление распространилось и на окрестности Лондона“. Об этом можно судить на основании того, что „все ремесла и мануфактуры, требующие большого напряжения телесных сил или действующие сильно на тело работников, исправляются как в Лондоне, так и около его ирландцами, датчанами, шведами, а паче немцами“. „Жребий детей простых людей“ печальный... „Едва минет им 9 или 10 лет, отдают их в лавку или к ремесленнику, где по бедности родителей должны они стенать 7 или 8 лет в совершенном рабстве в ожидании будущего своего счастья“.4

261

Тяжесть работ и плохие условия, в которых эти работы производятся в Англии, подчеркнуты в сочинении Морица „Путешествие по Англии“.1

Изнурительный труд английских рабочих отмечается и в русских изданиях. Редактор „Московского Курьера“ С. М. Львов поместил в своем журнале статью „Несколько писем русского путешественника из Англии в Россию“. Речь идет о том, что английские „рудокопные горы, где роют железо“, „чрезмерно высоки“ и влезать на вершину их „опасно“, что „работники здесь не негры, а белые, по большей части преступники“ и что „работа их трудна очень“.2

В реакционно настроенных чиновничьих, дворянско-помещичьих, военных и духовных кругах первого десятилетия XIX в. заметно стремление оттенить мнимое благоденствие тогдашней России путем сопоставления ее с Англией. Этим объясняется и выбор книг для перевода и характер статей периодических изданий. Бедность и бесправие пролетариата представляли наиболее уязвимую сторону Англии. Нужно было их вскрыть и ярче осветить, чтобы тем легче изобразить „счастье“ русского крепостного крестьянства. Отсюда рассуждения о тяжкой доле английских рабочих и фермеров, которые, по словам Ф. В. Ростопчина, завидовали русским землепашцам.3

Несколько позднее сведения об английском промышленном пролетариате начали систематизироваться и появляться в виде серьезных оригинальных статей и выдержек из иностранных работ в „Духе Журналов“ Г. М. Яценко.

III

Этот журнал, издававшийся с 1815 по 1820 г., был органом крупных землевладельцев и защитников свободной торговли, т. е. сторонников известного экономиста академика А. К. Шторха и противников представителя запретительной системы Н. С. Мордвинова. Влиятельные и сановные лица, „удостоившие — по выражению Яценко — его журнал вниманием“ и укрывавшиеся под разными псевдонимами (напр., „Русский дворянин Правдин“ и др.), решительно высказывались против освобождения крестьян, считая их, как владельцев недвижимой собственности, счастливее западноевропейского пролетариата.

Фритредеры-крепостники из богатых дворян-помещиков открыто проповедывали, что Россия в фабриках не нуждается. Они допускали лишь небольшие помещичьи фабрики, где продукты помещичьего хозяйства обрабатываются руками крепостных. Выступая против капиталистических

262

фабрик, сотрудники „Духа Журналов“ пользовались аргументами западноевропейских критиков, а от себя выдвигали тезис, что Россия — страна земледельческая. За этой аргументацией скрывалось нечто более сильное — их вражда к пролетариату и страх перед ним. Поэтому вполне понятно предпочтение, отдаваемое ими крестьянству. „Земледелец, — говорили они, — есть человек богобоязливый, гражданин мирный, верный сын отечества и покорный подданный государю своему...“ „Мастеровой на фабрике“, напротив, „ничего не ожидает от бога, а всего от машины; и ежели бы господь не насылал на него болезней, то он едва ли бы когда вспомнил о боге. Сообщество нескольких сот или тысяч мастеровых, живущих, работающих всегда вместе, не имеющих никакой собственности, питает в них дух буйства и мятежа. Нигде нет такого разврата, как на фабриках. Частые мятежи в английских мануфактурных городах служат тому доказательством“.1 Опасения наших крепостников росли, потому что рос численно и западноевропейский пролетариат. Фабричная обстановка — по их наблюдению — способствует сближению молодых рабочих и работниц; учащаются ранние браки, а в результате — „наполнение (целой) округи ребятами, такими же хворыми, больными и калеками, как и сами (родители)“.2 Увеличение численности рабочих пуга̀ло реакционеров: они усматривали в этом „излишнее народонаселение“3 и могли настраиваться мальтузиански. Поход против капиталистических фабрик выразился в систематических упорных нападках на Англию, как на страну с наиболее развитой промышленностью.

Источниками оригинальных статей, кроме сочинений Сея, Сисмонди-Бентама, Адама Смита и др., служили „The Times“, „The Courier“,4 заключавшие в себе много фактических данных, в частности о рабочем движении.

В Англии, — сообщает „Дух Журналов“, — „только помещики, аренда, торы, фабриканты и негоцианты богаты, а народ нищий“. Сочтено, что восьмой человек „живет на счет общественного призрения“. По окончании войны против Франции бедность стала „наиболее чувствительной“. Причины — различные: упадок торговли и фабрик, малая плата работникам, чрезмерные налоги, дороговизна“.5 Бедственное положение рабочего класса довершается притеснительным законом о хлебе (cornbill), запрещающим продажу в Англии иностранного хлеба, если цена его „не поднимается выше 80 шиллингов квартер“.6

„Английская бедность“ едва может питаться и лишена всякой надежды иметь дом и хозяйство. Она живет скученно в подвалах, на чердаках,

263

в сараях. Голодные дети валяются на соломе. Подростки ищут работы и ходят в школу учиться «на счет суммы бедных»“.1

На фабрике обычно несколько сот человек толпятся в „большой, но тесно загроможденной машинами палате“ и работают с утра до вечера, „при неестественном положении тела“, „глотая серный, арсеникальный и меркуриальный дым“. Здесь смертность очень велика, и есть заводы, в которых „двенадцатый и даже десятый человек ежегодно умирает“. О „бесчеловечном угнетении и рабстве“ фабричных мастеровых красноречиво свидетельствуют рабочие прокламации.2

„Умножение машин есть также одна из важных причин бедности народной“ в Англии. Приблизительно „две трети“ фабричных рабочих „отпущены были как ненужные, и остались без дела“. С введением машин на фабриках в других странах Англия стала терять преимущество монополии машин. Товары стали сходить труднее с рук. Фабриканты начали употреблять меньше людей — и „толпы бедных“ увеличились. Многие тысячи англичан устремились в Северную Америку. Англия „теряла от того и ремесленных людей“ и большие капиталы, которые „умножали богатство Америки“. „Но несколько миллионов несчастных не могли переселиться в чужие земли, а должны (были) остаться голодая в своем (отечестве)“. Волнение, даже отчаяние охватило их. „Тысячи просьб из всех мануфактурных городов поступили в парламент“. Но в нем „заседали сами фабриканты, помещики и арендаторы, коих собственная выгода требовала не увеличивать платы мастеровым и работникам“. Все „жалобы (были) оставлены без внимания“.3 „Отсюда война мастеровых против машин“. „Работники, прогнанные с фабрик“, „подняли знамя бунта, на коем была надпись: работы и хлеба“. С этими криками они „ломились на фабрики, разрушали и зажигали машины“. Их товарищи, служащие на этих фабриках, бросали занятия и „толпами присоединялись“ к бунтующим. Начались „народные мятежи“, названные в „The Times“ „рабскою войною“, „a servile war.“ Правительство решило „укрощать мятежи военною силою“. „Многие из бунтовщиков были повешены; еще более сослано в ссылку“.4

Вполне естественно возникла у рабочих мысль об изменении избирательного закона. „Чтобы иметь голос при выборах в парламент“, „кроме других качеств“ необходимо „иметь достаток, законом определенный“. У рабочих нет никакого состояния, и потому они „безгласны“. Им остается только добиваться права избрания в нижнюю палату. В этом „состоит так называемая радикальная или коренная реформа“, которой

264

они требовали.1 Редакции журнала было понятно и то, что „голод — великий бунтовщик“, но рабочее движение пугало ее, и пролетариат казался ей „чернью“, склонной к своеволию и мятежам. Разрушение машин и пожары на фабриках приводили редакцию в ужас, и в такие моменты сама английская конституция представлялась особо „счастливой“ — „древом (народного) благосостояния“, которое, к сожалению, рискует быть „исторгнуто с корнем“.2 Тогда стали составляться клеветнические обвинительные акты против пролетариата. Говорили, что пролетариат состоит из „мятежников“, „одушевленных“ „наглостью, буйством и желанием грабежа“; что он представляет собою подходящую среду, в которой „народные смутники“, „коренные реформерсы“ (т. е. Генри Гонт и др.) успешно раздувают искру мятежа, и т. д.

„Твердые меры“ английского правительства, повидимому, не встретили возражения со стороны редакции „Духа Журналов“ (ср. статью без подписи: „Как судить о всеобщих смятениях в Европе, а особливо в Англии?“).3

Уже в 1821 г., через год по запрещении „Духа Журналов“, магистр нравственных и политических наук, сын священника П. А. Иовский поместил в „Вестнике Европы“4 М. Т. Каченовского статью „О коренных постановлениях России, как причине ее непоколебимого благоденствия“, где он в сжатом виде повторил основные мысли органа Яценко о положении английских рабочих. „В Англии, — писал он, — богаты и счастливы только негоцианты, купцы, фабриканты, помещики и арендаторы, которые, заседая в парламентах, наблюдают единственно только свои выгоды“. „Они принудили правительство постановить закон о хлебе“. „Они же по силе законов устанавливают определенную цену работникам на фабриках и мануфактурах, самую низкую, нимало не соответствующую трудам и нуждам“. Они создали особый парламентский комитет (1819 г.), который „признал ужаснейшею пагубою Англии“ выдачу „пособия от Приказа призрения бедных“ согласно закону XVII в. Они „почитали бунтом в парламенте“ (откуда, „по закону конституции, навсегда исключены бедные люди“) „требование возвышения цены за работу“ и „оставляли без внимания“ „все жалобы“ рабочих. — Иное дело — Россия: здесь все прекрасно, особенно законы. В честь этих законов Иовский пишет такой приторный панегирик, какой только мог выйти из-под пера карьериста-поповича, уже обдумывающего свой будущий труд „О монархическом правлении“ (М., 1826). Едва ли нужно добавлять, что, подобно „Духу Журналов“, Иовский был закоренелым защитником крепостного права.

265

Таким образом обзор реакционной периодической печати приводит к заключению, что в ней к началу царствования Николая I уже сложились определенные взгляды на Англию и английский промышленный пролетариат. Эти взгляды, повидимому, нашли себе сочувственные отклики и довольно широкое распространение в дворянско-помещичьей, чиновничьей и духовной среде. Их можно считать в известной мере господствующими и характерными для этой эпохи. Лишь изредка, когда представители крупной бюрократии, восхваляя крепостную Россию, договаривались до того, что „вольность“ только „бедственное, пустое слово“, „соделавшее мечтательным призраком своим великие опустошения“,1 они вызывали опровержения. Им говорили, что они „вдаются в крайности“ и „умствуют весьма нескладно“, что „вольность (т. е. свобода)“ не исключительно „вредна“, что она — „слово не пустое, но имеющее вещественное значение“. Возражавшие не были сами безусловными поборниками свободы: разграничивая свободу гражданскую от политической, они подчеркивали, что „первая может весьма удобно существовать без последней“.2

Сопоставляя Англию с Россией, конституцию с самодержавием, свободу английского пролетариата с рабством русских крепостных, реакционеры хвастливо заявляли, что в то время как в Англии счастливы только помещики, купцы и фабриканты, в России рабы „в своей неволе благоденствуют“ и „со слезами просят помещиков не отпускать их на волю“.3 Реакционеры лицемерно сожалели о бедности и бесправии английского пролетариата, об ужасных условиях его домашней жизни и его фабричной работы, о низкой заработной плате, о введении машин, способствовавших развитию безработицы и нищеты, говорили об открытой войне против этих машин, об усмирении бунтующих военною силою, о судах над ними и казнях и, наконец, о необходимости изменения избирательного закона, чтобы положить конец безгласности рабочих в парламенте. Но стоило посильнее развиться рабочему движению, как прорывалось недоброжелательство, даже ненависть к пролетариату. И как дорога была реакционерам в эти моменты жестоко критикуемая английская конституция и парламентская система. Любопытно, что именно в 1819 г., когда произошла кровавая баня в Манчестере и английскими войсками была разогнана мирная демонстрация, в „Духе Журналов“ появился „политический разговор“, где английский пролетариат назван „чернью“, а Генри Гонт — „ничтожным человеком“.4

266

С воцарением Николая I, после восстания декабристов и учреждения III Отделения условия газетной и журнальной работы стали еще тяжелее, чем прежде. Отставка неладившего с А. Х. Бенкендорфом министра К. А. Ливена и замена его изобретателем „истинно русских охранительных начал: православия, самодержавия и народности“, С. С. Уваровым, привели к тесной связи министерства народного просвещения с III Отделением. В это время нечего было и думать посвящать особые статьи политике и делать рабочий вопрос предметом обсуждения в печати. Только лица, находящиеся под покровительством шефа жандармов и пользующиеся его особым доверием, как Ф. В. Булгарин и Н. И. Греч, могли получить право завести в своих органах „Северной Пчеле“ и „Сыне Отечества“ отделы — „Заграничные новости“ и „Современная политика“. Конечно, место статей заняли так называемые „обозрения новейших происшествий“ или простая информация о важнейших политических событиях, в частности о развитии рабочего движения в современной Англии.1 Здесь любопытен самый выбор материала из иностранных источников и интересны попутные замечания издателей.

В руках Греча и Булгарина было немало английских периодических изданий. Все это, большею частью, — органы буржуазной печати: „The Times“, „The Courier“, „The Morning Herald“, „The Morning Chronicle“, „The Dublin Evening Mail“, „The Sun“2 и др. На рабочие газеты ссылок нет. Булгарин упоминает лишь „The Register“ и то с определенною целью отметить, что „генералпрокурор подверг законному взысканию известного Коббета за возмутительную статью, помещенную в издаваемой им газете“.3

Греч и Булгарин не любили сообщать сведения о тяжелом положении рабочего класса в Англии. Если им и приходилось поневоле касаться этой неприятной для них темы, то они старались прикрываться словами, взятыми из речей короля, министра или члена парламента.

Ловкая выборка фактов и искусные комментарии редакции должны были поднять репутацию старательных агентов III Отделения в глазах А. Х. Бенкендорфа. Греч и Булгарин не считали целесообразным скрывать „недостаток заработка и голод, терзающий работников“, но они подбирали факты разрушений, пожаров и убийств — неизбежных спутников всяких рабочих движений, — и старались, незаметно для читателя, настроить его против английского промышленного пролетариата.

267

Изворотливые приемы, обнаружившиеся в выборе и расположении материала из иностранной печати, были особенно изощрены и усовершенствованы „Северной Пчелой“ Булгарина. „Заграничные новости“ последней в разнообразии и занимательности сообщаемых фактов превосходили отдел „Современной политики“ „Сына Отечества“. Это вполне естественно, хотя в обоих отделах работали, повидимому, одни и те же лица. „Пчела“ — газета, она чаще выходила и больше отзывалась на злобу дня, чем литературно-исторический журнал, рассчитанный на иной, более узкий круг читателей. Отлично понимая значение привилегий, дарованных ему милостью Бенкендорфа и Дубельта, Булгарин старался показать своим покровителям, что он сумеет угодить им и в той области, где в трудные николаевские времена мог легко оказаться непригодным даже очень ловкий журналист.

О положении английского пролетариата в „Северной Пчеле“ даются довольно скудные сведения. Изредка приводятся цифровые данные о сокращении числа рабочих в Лондоне, Дублине и других городах в 1826 и 1829 гг., о снижении заработной платы, о депутациях к фабрикантам и неудачных переговорах с ними.1 Этим и ограничивается информация о положении рабочих.

Иначе обстоит дело, когда речь заходит о рабочем движении. Богатый подбор фактов дает возможность представить в подробностях картину этого движения. Перепечатывается из газеты „Курьер“2 обстоятельное описание молчаливой траурной процессии десяти тысяч лондонских ткачей, вышедших на улицу с черным крепом на пиках и с выразительными плакатами.3 Помещаются известия о шумных демонстрациях с музыкой и знаменами, о бурных волнениях веймондгамских ткачей близ Норвига (1827 г.), снимавших штрейкбрехеров, привлекших на свою сторону местное население, едва не убивших вызванных судом свидетелей, забрасывавших бургомистра камнями и вступивших в схватку с войсками.4 Из искусно подобранных и тенденциозно освещенных Булгариным сообщений видно, как нарастало возбуждение рабочих, как его бурные вспышки проявлялись повсюду, перебрасываясь с одного места на другое, как собирались „скопища“, выносились постановления, предъявлялись требования, как на углах улиц прибивались объявления с призывом к местному населению оказать помощь рабочим во всем королевстве.5 В центре соообщаемых событий — „истребление машин“, распространившееся в конце 1830 г. сначала до Кембриджского и Оксфордского графств, а впоследствии проникшее до графства Монмоутского и грозившее

268

Суссекскому. Точно отмечены покушения разломать чугунную дорогу, повреждение паровой кареты Гурнея и его ранение, убийство майора Картера с женою в Типперери, нанесение побоев манчестерскому фабриканту Кею, резкое раздражение ирландцев против навязываемого английским правительством англиканского духовенства, разрушительная работа мифического Свинга, усиление пожаров, приближавшихся к Лондону, большие убытки, понесенные страховыми обществами, и полная невозможность страхования фабричных зданий.1

Рабочее движение, по словам Булгарина, есть „буйство черни“. „Толпы буйных людей бесславят свое отечество поступками, коим нет примеров в истории образованных наций“. Чернь находится под руководством демагогов, к числу которых отнесены Гонт и Коббет. Гонт представлен как одинокий в парламенте защитник рабочих, виновных в беспорядках и пожарах. Его „партия“ „поджигает фабричных к мятежу“, и „все порядочные люди оказывают ему знаки презрения“. Он навлек на себя порицание Бирмингамского политического союза за свое поведение, „ни мало не сообразное с характером честного человека“, так как, „подав голос за реформу (парламента), употребляет на счет оной все возможные ругательства“. Он „объявлен недостойным дальнейшего доверия“ „в многочисленном собрании лондонских радикалов“. Что касается Коббета, то этот автор „возмутительных статей в «The Register»“ связал свое имя с „дерзкой попыткой демократической партии“ „посягнуть на свободу выборов“ в парламент — именно с постановлением не иметь дела с тем из купцов, лавочников и содержателей гостиниц, который не обещает подать голос в пользу его, Коббета.2

Народный оратор, убежденный сторонник всеобщего избирательного права, и журналист, лидер реформы, противник нового закона о бедных, не могли встретить иного отношения со стороны Булгарина. Другое дело Френсис Бордет, председатель состоявшегося 31 октября 1831 г. в лондонском трактире „Корона и Якорь“ публичного собрания, где было положено начало национальному политическому союзу и где буржуазные радикалы высказались за реформу вигов и были намерены отвергнуть всеобщее избирательное право. Бордет заявил себя открытым противником предоставления рабочим половины мест в исполнительном органе нового союза и тем, конечно, привлек к себе симпатии Булгарина. В „Северной Пчеле“ было особенно подчеркнуто, что „одною

269

из главных целей (союза) будет поддерживать министерство, благоприятствуя биллю, и соединить средние и рабочие классы для общего блага“ и что при союзе будет учреждено „вооруженное общество, род народной гвардии, для защиты лиц и имуществ“ и для пресечения всех попыток создать из преобразования парламента предлог к „беспорядкам и опустошениям“ (из „The Morning Chronicle“). Далее приведены советы газеты „The Courier“, предлагавшей „просвещенным и зажиточным“ гражданам „принимать участие (в союзе), чтобы удалять демагогов“, и быстрое применение этих советов на практике Ф. Бордетом, который уже на первом общем собрании Национального политического союза „успел исключить из комитета нескольких жестоких демагогов“.1

„Жестоким демагогам“ в „Северной Пчеле“ противопоставляется английское правительство: первые разжигают народные страсти; последнее стоит на страже порядка и законности. Булгарин, повидимому, согласен с „The Manchester Guardian“, что „дух, внушающий неустройства, должен быть немедленно подавлен“ и что в противном случае англичане рискуют „подпасть под постыднейшее иго черни“.2 Поэтому он не без удовольствия известил о прокламации Вильгельма IV, который выражает „твердое намерение строго охранять своих подданных от всякого рода насилий“, „повелевает всем шерифам, мирным судьям и прочим властям наблюдать за тишиною, открывать защитников мятежей и поступать с ними по всей строгости законов“, а всех граждан обязывает оказывать местному начальству посильное содействие.3 Затем перечисляются мероприятия английского правительства: применение воинских команд против рабочих, назначение „особых комиссий для исследования беспорядков“, объявление крупных наград за открытие поджигателей и „возмутителей спокойствия“, аресты, ссылки и смертные приговоры.4 Все эти меры, по мнению Булгарина, открытого сторонника смертной казни, особенно за поджоги,5 были, конечно, необходимы. Но вместе с тем в его планы не входило изображать английское правительство исключительно карающим. Кары эти должны быть представлены вынужденными и объясняться „ужасными неистовствами“ „черни“. Правительство должно быть оправдано и признано гуманным. Ведь оно прислушивается к голосу прессы и народа, собиравшего в разных тавернах подписи под прошениями о помиловании.6 Правда, иногда даже такие грандиозные демонстрации, как организованная в апреле 1834 г. для облегчения участи шести дорчестерских рабочих, не имели никакого успеха, но Булгарину удалось оборвать изложение

270

этого происшествия на середине и скрыть от читателя, что „несчастные рабочие были отправлены в цепях за океан“.1 Зато он умело выдвигает на первое место благотворительную деятельность правительства,2 что было вполне согласно с директивами III отделения. Булгарин был обязан в „Заграничных новостях“ отмечать политические и социальные неустройства Англии, намекая между строк на контраст с благоденствием и процветанием России, порядки которой он славословил в других отделах на каждой странице каждого номера своей газеты. Но он старался внушить читателю, что английское правительство, каково бы оно ни было, все же — основа законности и порядка, а пролетариат — неиссякаемый источник смуты. Он искусственно подбирал и накоплял выгодные для него факты, сопровождал их двумя-тремя настраивающими против пролетариата словами — и предоставлял делать вывод читателю.

Замалчивание недостатков парламентской реформы 1832 г., враждебное отношение к рабочим, подрыв доверия к честным радикалам и отсутствие критики мероприятий буржуазии — вот что сквозит во всех политических информациях Булгарина.

Явления текущей политической и общественной жизни Англии, и помимо „Северной Пчелы“ и „Сына Отечества“, находили себе отклики в разных слоях русского общества. В разговорах и переписке безусловно затрагивались подобные темы, и более свободно, чем в печати. В 40-х годах в „Библиотеке для Чтения“ и в „Москвитянине“ кое-где можно встретить беглые заметки об английском промышленном и земледельческом пролетариате; и то, что попадало в заметки, очевидно, было в разговорном обиходе уже в 30-х годах.

Противопоставление английского рабочего, батрака или поденщика русскому крестьянину было тогда общим местом и встречалось очень часто. И правительство, и дворянство, и купечество обычно любили высказываться в этом смысле, чтобы иметь повод похвалить положение русских крепостных.

Министр иностранных дел К. В. Нессельроде с напряженным вниманием следил за событиями, развертывавшимися в Англии. Парламентская реформа 1832 г. внушала ему ужас. Одно уничтожение „гнилых местечек“ (les bourgs pourris) заставляло его прощаться с прежней Англией, и ему мерещилась потрясенная сверху до низу страна (le pays bouleversé de fond en comble). Вице-канцлер придерживался мнений английской земледельческой аристократии, которая с большой тревогой так формулировала

271

роковой для нее вопрос: „остановит ли новый парламент наше движение на революционном поприще или ввергнет нас в бездну (nous précipitera dans l’abîme?“).1 В России же, напротив, Нессельроде усматривал государственный строй, ограждающий от подобных английским волнений, и считал именно крепостное право особо благодетельным и для помещиков и для крестьян. „Интересы обеих сторон“ представлялись ему „до того слитыми, что он не мог бы не пожалеть, если бы эмансипация разрушила существующую между ними связь“. Владелец обширных „саратовских имений“, он считал „устройство“ тамошних крестьян и „установленный им порядок“ „прекрасными и очень полезными для крепостных“.2

Министр финансов Е. Ф. Канкрин сосредоточивал внимание не на земледельческом, а на промышленном пролетариате Англии. Он говорил об ирландском мелком арендаторе. Он знал, что арендная плата в Ирландии так высока, что арендатор живет „немного лучше чем поденщики“,3 т. е. в величайшей бедности, и очень близок к пролетарию. Он стоял за соединение земледельческого и промышленного труда и был убежден, что „работник в семейной промышленности находится в самом лучшем положении“, тогда как „фабричная промышленность производит наиболее, но и порождает величайшую нищету“. „Масса (фабричных) работников не имеет упроченного состояния, живет со дня в день в отвратительных ямах и умирает с голоду, если только заболеет. Фабричное производство порождает в низшем классе безнравственность, унижение, тупость, бунты, домогательство высшей платы; в высшем же классе... производит презрение к испорченной природе людей“. — Русский крестьянин „большею частью, производит сам предметы своих потребностей (сукно, полотно и т. д.); он — крепостной, но не раб и живет не плохо“. „Крепостное состояние — по словам Канкрина (в общем противника крепостного права) — далеко не бедственно, потому что всякий крепостной в селении есть вольный работник в те дни, когда не исправляет барщины... Русский крепостной мужик находится в несравненно лучшем положении, нежели мелкий ирландский арендатор“.4

И Канкрин и Нессельроде находили в Англии источники волнений и бунтов и видели в русском крепостном крестьянстве защиту от подобных бедствий, причем министр финансов более отчетливо, чем вице-канцлер, подчеркивал умственное и нравственное превосходство крестьянина над рабочим и благоустройство его жизни сравнительно с жизнью английского пролетария, которому и „добровольная денежная помощь не приносит большой пользы“.

272

В дворянских кругах — насколько можно судить в пределах известных нам документов — отношение к английскому пролетариату не было четко выявлено. Но многие из дворян были в той или иной мере знакомы с современной Англией, а следовательно, и с положением английского рабочего класса. Им была доступна не только русская, но и иностранная пресса: французская и, при знании языка, английская. Кое-кто, вроде С. А. Соболевского и Александра Ив. Тургенева, вероятно, мог, помимо распространенных буржуазных газет, достать даже номер „Защитника Бедняка“ (Poor Man’s Guardian), прочитать статью О’Брайена или сам побывать в Англии, понаблюдать там непосредственно жизнь и заглянуть на фабрики. Так, осенью 1828 г., незадолго до начала промышленного кризиса 1829 г., „либеральный“ мануфактурист Hirst показывал Тургеневу в Лидсе свою фабрику, где „все делается тремя паровыми машинами и 500 работниками, между коими женщины и дети“. Hirst „выводил (своего посетителя) везде и показал (ему) весь процесс сукноделия“.1 В. Ф. Одоевский выписывал в Петербург парламентские отчеты за 1832—1834 гг.,2 очевидно интересуясь биллем о реформе парламента (1832), законом об охране труда (1833) и законом о бедных (1834). Будучи филантропом, Одоевский особенно изучал условия детской фабричной работы. Употребление на фабриках „большого числа детей ниже одиннадцатилетнего возраста, даже до шести лет“; дешевая плата; работа днем и ночью по одиннадцати часов в сутки; невероятное утомление детей, доводимых до того, что они „не могут держаться на ногах, падают от изнеможения и засыпают так, что их можно разбудить только бичом“; изобретение „сапогов из жести, которые мешают детям — даже падать от усталости“ — вот факты, возмущавшие Одоевского. „В парламентских отчетах то ли еще можно найти“, говорил он и затем подробно останавливался на детских болезнях — естественных следствиях неестественной работы: распухании ног, спинной болезни, всегдашнем полусонном состоянии и старческой немощи, делающей бесполезным какое-либо учение (даже при наличии свободного времени, которого обычно нет) и способствующей развитию безграмотности.3

Мальтузианские идеи, довольно популярные среди английской буржуазии и положенные в основу закона о бедных (1834), среди русского дворянства находили себе сторонников и противников. Из переписки П. А. Вяземского с А. И. Тургеневым видно, как они оба следили за

273

появлением в печати и на книжном рынке сочинений Мальтуса или писем к нему Сея, как Тургенев узнавал о ненапечатанных трудах Мальтуса, познакомился с швейцарским экономистом Френсисом д’Ивернуа и „прочел в рукописи (его) опровержение Мальтуса по некоторым соображениям о смертности в России“.1 Сравнение России с Западом приводило жившего в Англии Н. И. Тургенева к выводам, что русские — „не участники в (культурном) богатстве человечества“, „все гости на этом роскошном пиру“, где „для них нет места, как сказал Мальтус о бедных в отношении к богатым“ (1826).2 А позднейшие высказывания В. Ф. Одоевского свидетельствуют, что он был ярым противником Мальтуса, который казался ему „гораздо нелепее алхимиков, отыскивающих универсальное лекарство“. С точки зрения Одоевского, „если теория Мальтуса справедлива, то, действительно, скоро человеческому роду не останется ничего другого, как подложить под себя пороху и взлететь на воздух, или приискать другое, столь же действительное средство для оправдания мальтусовой системы“.3

Явное предубеждение против фабричных рабочих и склонность противопоставлять западному (в частности английскому) пролетариату русских крепостных крестьян заметны у Д. П. Шелехова (1792—1854). Этот полковник лейб-гренадерского полка, впоследствии чиновник министерства финансов, лично известный Николаю I, любил доказывать, что на фабриках и заводах свили себе гнездо всевозможные пороки (пьянство, картежная игра, распущенность и т. п.) и заражают „оброчных промышленников“, что русский крестьянин „наслаждается счастливым бытом и довольством в жизни“, что он собственник, „имеет полное хозяйство“ и совершенно не похож на „бездомных“ „бобылей“ „чужих земель“, „других государств“.4

Однородных взглядов с дворянскими придерживалось и русское купечество.5

Отклики на парламентскую реформу и рабочее движение в Англии обнаруживают отсутствие коренных расхождений во взглядах русского правительства, дворянства и купечества 1830-х годов. В правительственных сферах заметно сочувствие к английской земледельческой аристократии, опасение последствий реформы, признание бедственного положения ирландского мелкого фермера, убеждение в необходимости „семейной промышленности“ (т. е. соединения земледельческого и промышленного

274

труда), предубеждение против фабричной промышленности, порождающей величайшую нищету и являющейся источником безнравственности, бунтарства, домогательства высшей платы, а также противопоставление Англии России, где крепостной не раб и живет лучше английского пролетария.

Большая часть дворянства и купечества в общем склонялась к правительственной точке зрения. Но в некоторых менее реакционных дворянских кругах раздавались речи о пользе уничтожения „гнилых местечек“, о неизбежности снижения в будущем слишком высокого избирательного ценза (1832 г.), о несостоятельности теории Мальтуса, о жестокой эксплоатации труда малолетних детей на английских фабриках и заводах.

В 1833—1835 гг., когда, после пережитых тяжелых промышленных кризисов и проведения избирательной реформы, реорганизованный парламент издавал в Англии законы об охране труда и о бедных, — Пушкин жил в Петербурге. Он отлучался из столицы за это время однажды на три месяца в Казань — Оренбург (осенью 1833 г.), а большею частью сравнительно ненадолго в Москву, Болдино, Михайловское, либо Тригорское. „В тревоге пестрой и бесплодной большого света и двора“ провел он эти годы, отдыхая лишь в общении с друзьями и близкими знакомыми. От некоторых из них он мог получать сведения о литературной и политической жизни Запада. И чем более „не в терпеж“ становилось ему в николаевской России, где „чорт догадал его родиться с душою и талантом“, чем более усиливался его интерес к Европе, — тем чаще он должен был беседовать о ней подчас с „страданием во взгляде“, которое поразило Леве-Веймара.1 В „европейско-русских“ салонах Е. М. Хитрово и Д. Ф. Фикельмон Пушкин и дипломаты, по словам П. А. Вяземского, „были дома“. Здесь поэт ловил „верные отголоски всей животрепещущей жизни европейской и русской, политической, литературной и общественной“; здесь он мог „запасаться сведениями о всех вопросах дня, начиная с политической брошюры и парламентской речи французского оратора и кончая романом или драматическим произведением одного из любимцев той литературной эпохи“.2 Из этого источника доставал он „контрабандные“ „Reisebilder“ Гейне, „запрещенные“ в России труды Тьера и Минье,3 сочинения Гюго, Сю, Стендаля. Другим источником служил ему салон вернувшейся в августе 1833 г. из Германии А. О. Смирновой, которая привезла много заграничных новостей и муж которой, как известно, состоял при министерстве иностранных дел. Немало

275

интересных сведений (в частности и об английских рабочих) мог сообщить Пушкину С. А. Соболевский, появившийся в 1833 г. в России, после продолжительного пребывания за границей (Лондон, Париж, Мюнхен, Рим), где он, между прочим, изучал теорию паровых машин и бумагопрядильного производства.1 С новостями же приехал ненадолго, осенью 1834 г., и друг Пушкина, А. И. Тургенев, встречавшийся в Москве с поэтом.2 „Вестовщиком“, может быть, мог служить для Пушкина до мая 1834 г.3 и московский почт-директор А. Я. Булгаков. Наконец, могли делать ценные сообщения об Англии и такие знакомцы Пушкина, как капитан английского флота Фрэнкленд.4 Ходили также слухи, что Николай I „велел доставлять <Пушкину политические> известия“, что, впрочем, едва ли было выполнено, так как не осуществилось издание политической газеты (1832 г.).5 К числу поставщиков иностранных книг, журналов и газет могут быть отнесены В. Ф. Одоевский и П. А. Вяземский, и весьма вероятно, что именно у первого Пушкин мог взять для ознакомления отчеты английского парламента за 1832—1834 гг.

Автор программы несостоявшейся газеты „Дневник“, Пушкин готовился быть „газетчиком“ и поэтому с особым вниманием должен был следить за органами Греча и Булгарина. Он, бесспорно, знал источники, откуда они черпали сведения об Англии, и конечно не только „иностранные известия“ из “Journal de Saint-Pétersbourg“,6 о котором он упоминает в письме к М. П. Погодину, были ему доступны. И в министерстве иностранных дел, где он числился на службе с половины 1832 г., и в редакциях журналов,7 и даже в справочном бюро, помещавшемся в доме Коссиковского на углу Большой Морской и Невского, он мог получить „почти все входящие в Россию иностранные журналы и газеты“.8 Эти газеты были, по словам Пушкина, „отголосками партий“, „периодическими памфлетами“, „имевшими свое политическое направление, свое влияние на порядок вещей“. А „сословие“ иностранных журналистов (Каннинг, Гиффорд, Джефри), гремевшее своей борьбой против интервенции священного

276

союза, казалось „рассадником людей государственных“, „известных сведениями и талантами“, „собирающихся овладеть общим мнением“ и „страшащихся унижать себя в глазах публики недобросовестностью, переменчивостью, корыстолюбием или наглостью.1

Пушкин, конечно, читал и „The Times“, и „The Courier“, и „The Morning Chronicle“ и „Quarterly Review“; о двух последних изданиях он даже упоминает в „Современнике“,2 и в письме к А. Х. Бенкендорфу от 31 декабря 1835 г.3 И было бы неправильно суживать круг его чтения в 1833—1835 гг. исключительно органами французской печати. В это время поэт уже мог сам читать по-английски,4 и такие распространенные газеты, как „Times“, попадавшие в руки Ф. В. Булгарина, Н. И. Греча и Н. А. Полевого, конечно, были и в его распоряжении. Когда дело касается Англии этих лет, нет необходимости отыскивать для Пушкина обязательно французские источники или заставлять его смотреть на английское рабочее движение сквозь призму Лионского восстания (1831 г.), о котором он сам не написал ни строчки. Бесспорно, события в Лионе должны были произвести на Пушкина известное впечатление, но преувеличивать значение этого факта не следует, и для суждения о нем у нас пока нет никаких данных.

Книг ученика Сисмонди Евгения Бюре — „De la misère des classes laborieuses en Angleterre et en France“ и Томаса Карлейля — „Chartism“ — Пушкин не видел, так как умер за три года до их появления (1840 г.). Но зато он должен был прекрасно знать парламентскую речь Байрона в защиту ткачей, ломающих машины (1812 г.), и статью Вальтера Скотта в „Quarterly Review“ (1830 г.). Вероятно, со слов творца „Чайльд-Гарольда“ впервые ознакомился Пушкин с тяжелым положением промышленного пролетариата в Англии: с ужасающей нуждой ноттингемских ткачей и с законом, карающим смертью за разрушение машин.5 По очеркам Вальтера Скотта он мог изучить судьбу английского земледельческого пролетариата: процесс разорения мелкого крестьянства, скопление земель в руках крупных арендаторов, развитие батрачества и возникновение массы поденщиков; он мог проследить, как снижалась заработная плата и росли налоги, как пауперизм свил себе прочное гнездо в английских земледельческих округах.6

277

Интерес В. Скотта к вопросу об усилении нищеты среди земледельцев, приведенные им убедительные цифровые данные о податях естественно могли побудить Пушкина заглянуть в официальные документы — отчеты парламента. Вероятность подобных предположений потверждается и наличием в Пушкинской библиотеке английских справочных изданий или исторических, политических и литературных обзоров за 1833—1834 гг. и экземпляров „Revue Britannique“ за 1830, 1831, 1833 гг.1 Не мог обойти Пушкин и „Voyage historique et littéraire en Angleterre et en Écosse“ (1825, 1826) Амедея Пишо, который считал математически доказанным, что более трехсот тысяч английских семейств получали ежегодно пособие, что налог в пользу бедных восходил до семи миллионов фунтов стерлингов, что разъедающая Англию рана неизлечима и что беднейшая часть населения теряла энергию, привыкала к праздности и только требовала своей доли сбираемого налога.2 Должен был слышать Пушкин от П. Я. Чаадаева и о книге Фридриха Раумера „England im 1835“,3 но в России она появилась на французском языке не ранее 1836 г. и отзыв о ней и выдержки из нее были помещены в „Телескопе“ и в „Библиотеке для Чтения“ также в 1836 г.4

Но самым важным источником служили для Пушкина прокламации и петиции английских рабочих в парламент. В „Путешествии из Москвы в Петербург“ он первоначально написал: „Возьмите нынешнее состояние Английского народ<а> работника“, затем зачеркнул написанное и на полях исправил: „Прочтите жалобы Английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса“. Эта же фраза встречается и в „Разговоре с англичанином“, только здесь отсутствуют два последних слова: „от ужаса“, добавленные для усиления впечатления читателя.5 Подобные „жалобы“ представляют собою наиболее яркие документы, свидетельствующие о действительно ужасающем положении английского пролетариата. Вот текст одной прокламации, опубликованной еще в „Духе Журналов“: „Сколь тяжка и многотрудна работа мастеровых на фабриках!

278

Мы никогда не дышим свежим воздухом, но от раннего утра до позднего вечера сидим взаперти в наполненных людьми палатах и дышим испорченною атмосферою. Немногие из нас достигают половины обыкновенной человеческой жизни, и часто гроб бывает первым одром нашего отдохновения. А наши дети! — ах, желали бы мы закрыть непроницаемым покровом горестное сие зрелище. — Сии полусогнившие, уродливые калеки толпами валяются на улицах и представляют такое зрелище, которого изобразить не <воз>можно. — Объявляем торжественно, что мы находимся в самом бесчеловечном угнетении и рабстве и при нынешней малой плате, при величайшем напряжении сил, не в состоянии выработать и столько, сколько необходимо нужно для самого скудного пропитания“.1

Сделанное Пушкиным читателю указание на необходимость, для уяснения положения рабочих, ознакомиться, прежде всего, с их прокламациями, свидетельствует о знании источников и об изучении вопроса. Это изучение имело свои причины и основания.

Еще в Михайловском Пушкин интересовался, при чтении исторических памятников, движением народных масс. В 1824 г. он уже хотел изучить жизнь Пугачева и два года спустя говорил М. Н. Раевской, что намерен написать о нем сочинение. С 1830 г. книжные впечатления стали сменяться яркими впечатлениями от современной жизни. Июльская революция, восстание рабочих в Лионе, события в Бельгии, польское восстание, холерные волнения, возмущения в военных поселениях и другие события следовали быстро одно за другим. На фоне этих впечатлений немного позже собирались материалы для „Истории Пугачева“, писалась „Капитанская Дочка“, набрасывались „Сцены из рыцарских времен“, начат был трактат о французской революции. В таких условиях, естественно, не могло пройти бесследно для Пушкина и рабочее движение в Англии во время промышленного кризиса 1829 г.

Известия о траурной процессии десяти тысяч ткачей Спительфильдских шелковых мануфактур с пиками, увитыми черным крепом, и флагами с надписями: „Жертвы системы свободной торговли“, „Британские ремесленники, преданные голодной смерти“ и т. п. появились в „The Courier“ в день процессии, 22 января (т. е. 3 февраля нового стиля), а в „Северной Пчеле“ 12 февраля. Сведения о волнениях рабочих печатались в „The Times“ в мае и поздней осенью и тогда же попадали в русские периодические издания. По крайней мере, и Булгарин и Греч в мае и октябре сообщали о волнениях в Ковентри, Манчестере и Бэркли, о борьбе с штрейкбрехерами, об угрозах истребить машины, о прокламациях, призывающих к стачке рабочих во всем королевстве. Пушкин с января по 9 марта жил в Петербурге, март и апрель пробыл в Москве, с конца сентября по 12 октября — там же, а с 10 ноября — опять

279

в Петербурге. И зимой и осенью 1829 г. он имел под руками газеты. Враг политического равнодушия, Пушкин, особенно при повышенном интересе к движению народных масс, не мог откладывать в сторону русские и иностранные газеты; он не мог не сосредоточить внимания на английской безработице 1829 г. и как художник не мог не быть потрясен, читая описания величественного молчаливого шествия по улицам Лондона тысячных колонн изнуренных голодом рабочих, направляющихся к герцогу Веллингтону.

Позднейшие события в Англии: реформа парламента (1832 г.), законы об охране труда (1833 г.) и о бедных (1834 г.) уже никак не могли остаться не замеченными на общем политическом фоне тогдашней Европы. Как же должен был подойти к тогдашнему положению английских рабочих такой человек, как Пушкин?

Сын своего класса и своего времени, Пушкин невольно платил им дань, хотя уже в юности чувствовал тесноту дворянского кругозора и умел возвышаться над ним. Враг придворной знати, крепостников-реакционеров, которые его ненавидели и травили, он дружил с декабристами, ценившими его высоко. Он усматривал в современном ему дворянстве, при всех его недостатках, для него вполне ясных, культурную силу, которая, по его мнению, могла бы, при известных условиях (наследственном политическом положении), проявить себя благотворно и способствовать восхождению над отечеством зари „просвещенной свободы“.

Он хотел бы „оградить дворянство“ и „подавить чиновничество“. Он был против „окружения деспотизма преданными наемниками“, против „подавления всякой оппозиции и всякой независимости“, против придворной знати, этого „необходимого средства тирании или, вернее, низкого и дряблого деспотизма“. Он видел в дворянстве „высшее сословие народа“, „награжденное большими преимуществами касательно собственности и частной свободы“, — сословие людей независимых, не связанных „различными узами“ и „имеющих время заниматься чужими делами“. Он усматривал в старинном дворянстве, имения которого „уничтожены бесконечными раздроблениями“, „страшную стихию мятяжей“, проявившуюся 14 декабря и затаившую в себе возможность проявиться в будущем. Он неизбежно причислял и себя к тем, кто питал „ненависть против (новой) аристократии“ и кто имел „все претензии на власть и богатство“; но он уже с 1826 г. привык „хранить про самого себя“ свой политический „образ мыслей“. Он покорился „необходимости“, внешне „присмирел“.

Отстаивая политические права старинного дворянства, Пушкин, на ряду с этим, считал „великими вопросами“ „новые права мещан и крепостных“.1 Он был осведомлен о деятельности комитета 6 декабря 1826 г., о проекте „дополнительного закона о состояниях“ (сословных),

280

слышал и недостоверные толки в обществе, летом 1830 г., о предстоящих больших „государственных и гражданских преобразованиях“ и об уничтожении чинов (т. е. Петровской табели о рангах). Постановление о потомственном почетном гражданстве (1832 г.), освобождающем лиц этого звания от телесного наказания, рекрутчины, подушной подати, стеснений передвижения и дисциплинарной власти податных обществ, должно было сдерживать стремление крупных торговцев и промышленников получить дворянство, — следовательно, с точки зрения Пушкина, было желательно. Еще более желательны были права крепостных.

Пушкин имел широкое понятие о народе вообще, без четкого выделения в нем слоев с различными интересами. Он с глубоким сочувствием относился к безграмотному народу (le peuple qui ne sait pas lire)1 и в течение многих лет (1819—1835) упорно говорил о его тяжелом положении. И в то время, когда Е. Ф. Канкрин склонен был указывать, что крепостные — не рабы, а чуть ли не „вольные работники“ и живут „далеко не бедственно“, а К. В. Нессельроде считал своих саратовских крестьян благоденствующими, Пушкин настойчиво называл крепостных рабами. Еще будучи молод, он изображал „тощее рабство“ (1819) и „дворовые толпы измученных рабов“ (1819), позднее — „раба“, „благословляющего судьбу“ за „легкий оброк“ — замену „старинной барщины“ (1823), подчеркивал закоренелость рабства в России, называл Радищева „врагом рабства“ (1822) и в статье, посвященной автору „Путешествия из Петербурга в Москву“, писал: „Избави меня, боже, быть поборником и проповедником рабства“ (1833—1834). Считая крестьян рабами, Пушкин постоянно останавливался на условиях их жизни в России: здесь и насильственное присвоение труда и собственности земледельца, и печальная участь „юных дев“ (1819), и бритье лбов, и побои, расточаемые слугам (1823), и продажа с публичного торга (1833—1835), и балы на деньги, данные для прокормления крестьян (1833), и печальные бытовые сцены в духе Некрасова (1830: „Румяный критик мой...“). Помещики-рабовладельцы не пощажены поэтом: они — „дикое барство,“ „развратные злодеи“ (1819),2 Скотинины и Простаковы (1829), маленькие Людовики XI-ые — тираны, разорявшие крепостных и убиваемые ими (1834—1835). Пушкин соглашался с правдоподобием „ужасных“ картин, нарисованных Радищевым, и, ярко изображая пороки и слабости своего класса и подсказывая необходимость отмены рабства, выражал мысли и мечты лучших сынов русского народа и подтверждал свои слова: „От кого бы я ни происходил ... образ мнений моих от этого никак бы не зависел“.

281

Он был тогда уже не тот, что прежде, когда писал „Деревню“ или свои южные поэмы. За десять слишком лет „много переменилось в жизни“ для него. „И сам, покорный общему закону, переменился“ он. Но, несмотря на перемены, и в эту пору вряд ли отказался он от убеждения, что „политическая наша свобода неразрывна с освобождением крестьян“ (1822). Свобода не только „политическая“, но и „просвещенная“. Ему было важно, чтобы „ныне дикий тунгус“ стал культурнее, научился читать и назвал бы имя Пушкина среди представителей других народностей, о которых нельзя было бы сказать: „les peuples qui ne savent pas lire“. Прежде он полагал, что заря такой свободы взойдет „по манию царя“. Позднее, приглядевшись к декабристам, он, вслед за „хромым Тургеневым“, „предвидел в сей толпе дворян освободителей крестьян“ (1830).

Вероятно, он знал, что некоторые декабристы стояли за прекращение рабства „без всякого потрясения, с соблюдением обоюдных выгод помещиков и крестьян“ (С. Г. Волконский) и указывали на невозможность „насильственно разорвать“ этот „узел“, не вызвавши „самых пагубных последствий“ (И. Д. Якушкин). Могли быть известны Пушкину и колебания Н. И. Тургенева перед практическими затруднениями, с которыми неизбежно придется столкнуться при разрешении крестьянского вопроса, и он мог учитывать при этом, конечно, неуспех проекта „дополнительного закона о состояниях (сословиях)“ в государственном совете (весна 1830 г.). Он не должен был также упустить из виду важность наделения освобождаемых крестьян землею. Он легко мог слышать, что безвозмездное принудительное отчуждение помещичьих земель казалось невозможным многим членам Северного Общества, что ими намечался выкуп земель государством и что последний, по их мнению, облегчался тем, что большинство имений было заложено (Д. И. Завалишин). Подобная операция могла быть произведена и над заложенными крестьянами; об этом шли толки, и против этого возражал Пушкин. „Говорят некоторые, — писал он, — раздробление имений способствует освобождению1 крестьян. Помещики, не получая достаточных доходов, принуждены заложить своих крестьян в опекунский совет и, разорив их, приходят в невозможность платить проценты. Имение тогда поступает в ведомство правительства, которое может их (крепостных) обратить в вольных хлебопашцев или в экономических крестьян.2 Расчет ошибочный! Помещик, пришедший в крайность, поспешает продать своих крестьян, на что всегда найдет охотников, а долг дворянства связывает руки правительству и не допускает его освободить крестьян, ибо в таком случае дворянство справедливо почтет сей долг угашенным уничтожением залога“.3 Отвергая проектируемую

282

меру, Пушкин не предлагал взамен никакой другой, но самое возражение его свидетельствует, что он думал и над этим вопросом и не возлагал все упования на „одно улучшение нравов“, о котором из тактических соображений, вслед за Карамзиным, упомянул в своей статье.

Пушкин сознательно уклонялся от указания каких-либо конкретных мер к освобождению крепостных и предпочитал ограничиваться общими соображениями. Он считал целесообразным лишь подчеркнуть, что благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков, которые

руке наемной
Дозволя грабить свой доход,
С трудом ярем заботы темной
Влачат в столице круглый год.

Дворяне „оставляют (крестьян) на произвол плута-приказчика, который их притесняет, а (владельцев) обкрадывает“. Они „проживают в долг будущие доходы — и разоряются“. „Небрежение, в котором оставл[яют они своих] крестьян, непростительно“. Должно помнить, что „звание помещика есть та же служба“. И чем более имеют дворяне прав над крестьянами, тем „более имеют и обязанностей в их отношении“. Он видел на горьком опыте, к чему приводило управление старост, приказчиков, да и его самого; как хозяйничал в Кистеневе Михайло Калашников; как разорялись крестьяне, из которых иные стали не только бескоровными или безлошадными, но даже бездомными. Он сознавал свою личную беспомощность, когда „жившая долгами“ расточительная родня на него „наседала“ и „теребила его без милосердия“. Легкая ирония над собой, заметная еще в предисловии к „Повестям И. П. Белкина“ (1830—1831), сменялась зловещим предчувствием грозящей бедности и растерянностью, под влиянием которой ему хотелось отказаться от управления отцовским имением, и у него вырвались слова: „Улучшения придут впоследствии (Les améliorations viendront ensuite)“.1 Перед его глазами было отцовское Болдино, „дошедшее до совершенного разорения (une ruine complète)“, крестьяне, впавшие в нищету (un tel état de misère), ужаснувшую немца-агронома, а в имениях других известных ему лиц он видел „дикость“ дворян, для которых „не прошли еще времена Фонвизина...“ Всё это были темы для частных бесед, писем, но никак не для печати, опекаемой таким „хозяином русской литературы,“ как начальник III Отделения. Здесь горькое крестьянское житье должно было быть для читателя прикрашено: весьма благопристойно и весьма благополучно. В этом духе приходилось писать всем.

Высказывания Пушкина не могут быть правильно поняты и оценены без учета всей сложной и тяжелой обстановки, в которой жил и работал поэт. Только в этом случае выясняется и его отношение к крестьянам.

283

Известно, как он думал в голодные годы „о снискании работ и о уменьшении цен на хлеб“, о сотнях тысяч казенных денег, отпущенных крестьянам и застрявших в карманах Кочубея и Нессельроде, и как он писал по поводу совершеннолетия наследника: „Праздников будет на пол миллиона. Что скажет народ, умирающий с голоду?“

Не предвидя возможности переворота в скором времени, Пушкин должен был не отвлеченно теоретически решать крестьянский вопрос, а подходить к нему практически, сообразно с переживаемым моментом. Смотря на своих кистеневских крестьян, он убежденно говорил, что „крепостной мелко-поместного владельца терпит более притеснений и несет более повинностей, нежели крестьянин богатого барина“.1 Не предлагая никаких конкретных мер освобождения, он, однако, давал понять, что дворянин обязан жить в своем поместье и проявить личный почин в деле улучшения жизненных условий своих крепостных. Это улучшение должно было развиваться постепенно, без насильственных потрясений, при участии правительства и помещиков. Мыслил ли он освобождение крестьян с землею или без нее, Пушкин прямо не высказывался; но зато подчеркнул наличие собственности у русского крепостного. Правда, говоря о собственности, Пушкин отмечал только собственное жилище, собственную корову и т. п., т. е. крестьянские постройки и хозяйство на усадебной земле, и умолчал о земле пахотной. Но из этого нельзя сделать вывода, что он был против подобного надела. От членов Южного Общества и даже самого Пестеля, от А. И. Тургенева, имевшего копии бумаг М. М. Сперанского, и от последнего непосредственно, от И. И. Пущина, делавшего замечания на конституцию Никиты Муравьева, и от других лиц Пушкин должен был слышать о необходимости обеспечить освобождаемых крестьян земельным наделом и едва ли был способен отвергнуть подобную мысль. Противопоставление безземельных английских крестьян русским крепостным, по всей вероятности, было известно Пушкину хотя бы из проектов Сперанского2 и, может быть, Е. Ф. Канкрина,3 а также из периодической печати.4 Пушкин вряд ли забыл слова Радищева (с которым не раз „соглашался поневоле“): „Удел в земле, ими (крестьянами) обрабатываемой, должны они иметь собственностию“.5

284

Такими представляются нам взгляды Пушкина на крестьянский вопрос, поскольку они улавливаются из отрывочных высказываний, рассеянных в разных его произведениях. Уяснение этих взглядов дает руководящую нить для вскрытия подлинного смысла его слов о крестьянах в „Путешествии из Москвы в Петербург“ и для правильной оценки его отношения к английскому пролетариату.

_______

Высказывания Пушкина об английском пролетариате относятся к 1834—1835 гг. и являются результатом его наблюдений за ходом политической и общественной жизни Англии на основании доступных ему источников. Повидимому, период с 1829 по 1834 г. был весь в поле его зрения. Промышленный кризис 1829 г., достигший крайней степени в мае и затянувшийся до зимы, широко охватил рабочих текстильной промышленности. Безработные или занятые частично, с дневным заработком в 2—3 пенса, они настраивались революционно и не только разрушали машины, сжигали фабрики и громили съестные лавки и булочные, но, после произведенных арестов, даже атаковали тюрьму и рассеялись только после нескольких залпов военного отряда. Затем возобновилась с новой силой деятельная борьба за всеобщее избирательное право, давшая власть буржуазии и ничего не давшая пролетариату, последовали реформа парламента (1832 г.), легализация непосильного детского труда на фабриках (1833 г.), отмена всякой помощи безработным продовольствием и деньгами и учреждение работных домов — „бастилий“ (1834 г.). Беднякам, как „лишним на земле“, было отказано в месте „на великом жизненном пиру“. И Пушкин дважды отметил их тяжелое положение в „Путешествии из Москвы в Петербург“ (1833—1835): в „Разговоре с англичанином“ и в главе „Русская изба“.

Две особенности бросаются в глаза при чтении пушкинских статей: сравнение английского рабочего с русским крестьянином и диалогическая форма первоначального наброска с введением, в роли действующего лица, англичанина.1

Диалогическая форма первоначального чернового наброска давала возможность Пушкину выступить самому и, в то же время, предоставить окончательно высказываться по затронутому вопросу англичанину. Это снимало с Пушкина часть ответственности за мнение о русских крестьянах и подкрепляло известным авторитетом суждения об английском пролетариате. Положение Пушкина было тем выгоднее, что он только спрашивал, — а между тем в его вопросах как бы заключались уже ответы. Самая постановка вопросов подсказывала известные мысли и намекала

285

на печальную русскую действительность: „Что может быть несчастнее русского крестьянина?“ „Не уж то вы русского крестьянина почитаете свободным?“ „Но злоупотребления (помещичьей властью)?“ Эти заостренные вопросы были выпущены в позднейшей редакции, где уж нет ни диалога, ни англичанина и все изложение ведется от лица автора, предпочитающего более распространяться о судьбе французского земледельца и выписавшего цитату из Лабрюера в расчете на сметливость читателя, который сделает отсюда соответствующие выводы относительно России.

В первоначальной редакции в ответ на слова: „Что может быть несчастнее русского крестьянина?“ сделано определенное указание на английского крестьянина. „Свободный англичанин“ оказывается „несчастнее русского раба“. Такой оборот разговора дает повод собеседнику Пушкина критиковать английскую парламентскую систему. „Разве народ английский участвует в законодательстве? разве власть не в руках малого числа? разве требования народа могут быть исполнены его поверенными?“ — Англичанин спрашивает Пушкина, был ли он в Англии, и, получив отрицательный ответ, говорит: „Так вы не видали оттенков подлости, отличающей у нас один класс от другого. Вы не видали раболепного maintien нижней палаты перед верхней, джентльменства перед аристократиею, купечества перед джентльменством, бедности перед богатством, — повиновения перед властью. А нравы наши, a conversation criminal, а продажные голоса, а уловки министерства, а тиранство наше в Индии, а отношения наши со всеми другими народами“. При таких общих условиях совершенно безотрадное явление должна представлять и английская фабрика.

„Прочтите жалобы английских фабричных рабочих1 — волоса встанут дыбом. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений. Какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность. Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет об сукнах г-на Шмидта или об иголках г-на Томпсона... Я говорю о том, что в Англии происходит в строгих пределах закона, не о злоупотреблениях, не о преступлениях. О, кажется, нет в мире несчастнее английского работника, что хуже его жребия. — Но посмотрите, что делается у нас при изобретении новой машины, вдруг избавляющей от каторжной работы тысяч пять или десять народу и лишающей их последнего средства к пропитанию...“

„Разговор с англичанином“ — черновой набросок, сделанный 9 декабря 1834 г. Дальнейшей обработке подверглись лишь отдельные его места: они вошли в состав подготовленной к печати главы „Путешествие

286

из Москвы в Петербург“ — „Русская изба“ (1835). Здесь, как сказано выше — нет диалога. Англичанина сменяет Пушкин.

Он ведет речь уже от своего лица. Темы старые: русский крестьянин и английский рабочий; первая развита за счет второй. Об английском рабочем сказано, с небольшими изменениями, то же, что и прежде. Но характеристика английского парламента и взаимных отношений классов опущена. Вот текст последней редакции: „Прочтите жалобы английских фабричных работников: волосы встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой — какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смидта или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что все это есть не злоупотребление, не преступление, но происходит в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника; но посмотрите, что делается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу и лишающей их последнего средства к пропитанию...“

Из слов Пушкина видно, что он основательно ознакомился с Англией. Начитанный в английской и французской литературе, он, конечно, имел случай изучить английские „нравы“. В „Essay“ Маколея о Байроне1 и в других сочинениях находил он блестящие строки об английском лицемерии; в „Voyage“ Амедея Пишо — о скандальных процессах мужей, требовавших возмещения убытков за бесчестие своих жен, и т. п. Но главное внимание Пушкина было сосредоточено на взаимных отношениях классов в Англии. Он усматривал различные „оттенки подлости, отличающие один класс от другого“, раболепство купечества перед „джентльменством“, нижней палаты перед верхней. Во времена торийского министерства и нереформированного, олигархически-торийского парламента вызывает неодобрение Пушкина открытая продажа голосов в так называемых „гнилых местечках“ с небольшим числом избирателей, игравших решающую роль при отсутствии представительства от больших промышленных городов. „Выборы в члены парламента — и по замечанию „Духа Журналов“ — не только стоили денег, но еще многого унижения со стороны избираемых“.2 Приход к власти буржуазии, раньше пробивавшейся в нижнюю палату путем подкупа, не мог порадовать Пушкина. К лендлордам, при всех их недостатках, больше лежало его сердце. Они были старинные дворяне, крупные землевладельцы, многие из них были членами палаты лордов, а он сам тосковал о том, что „наследственной аристократии, основанной на неделимости имений, у (нас) не существует“.3

287

Он сожалел, что „из бар мы лезем в tiers-état“,1 что древнее дворянство составляет у нас род третьего или среднего состояния,2 и с едкой иронией посмеивался над своим мещанством.3 Поэтому и в черновых набросках „Путешествия из Москвы в Петербург“ он определенно намекал, что ему было бы приятнее, если бы „английская аристократия не принуждена была уступить радикализму“ (точнее — вигам).4 Но он вынужден смиряться перед исторической необходимостью, видя рост и усиление буржуазии. Не зная статей О’Брайена, он сходился с ним в мнении о вигах и о реформированном парламенте (1832). Помимо английских газет, и в булгаринской „Северной Пчеле“ читал он следующие строки: „Сегодня (1-го марта н. с. 1831 г.) представлен правительством нижней палате план преобразования парламента. Лорд Джон Россель изложил оный в продолжительной речи. На основании новых правил, все города и селения, имеющие в 1831 году менее 2000 жителей, лишаются права избирать членов парламента (сим средством отнято будет право у 60 так называемых гнилых местечек); 47 других селений, имеющих более 2000 и менее 4000 жителей, будут выбирать по одному, а не по два члена, как было доныне. В городах, имеющих более 4000 душ, правом избрания будут пользоваться все отцы семейства, действительно живущие в городе и платящие подати или найма более 10 ф. ст. (250 р.)5 в год. Из сельских жителей пользуются сим правом те, кои платят в год 50 ф. ст. (1250 р.) откупа и владеют поместьем на 21 год. По исчислению городов и мест оказалось, что по сим новым распоряжениям будет впредь в парламенте 62 члена менее прежнего, т. е. 496 вм. 558. Предложение сие выслушано с общим одобрением“... „Из числа журналов, издающихся в Лондоне, в тридцати желают преобразования, а в шести восстают против оного“.6 Отсюда Пушкин сделал неизбежный вывод, что при вигах власть была сосредоточена „в руках малого числа“ и „требования народа не могли быть исполнены его поверенными“, так как, при десятифунтовом избирательном цензе, этих поверенных в парламенте вовсе не было и защищать народные (т. е. парламентские) интересы было решительно некому. При этом естественно возникает вопрос, как же относился Пушкин к пролетарскому представительству в нижней палате, — он, с его дворянским аристократизмом, допускавшим в России республику, но, конечно, не демократическую.7 Здесь следует, прежде всего, припомнить, что, с точки зрения

288

Пушкина, „Россия была совершенно отделена от западной Европы“, „никогда ничего не имела (с нею) общего“ и что „история ее требует другой мысли, другой формулы, чем мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада“.1 В обособлении России от Запада Пушкин видел недостаток: „феодализма у нас — с его точки зрения — не было — и тем хуже“. Он еще в молодые годы несколько иронически говорил: „Что нужно Лондону, то рано для Москвы“; но это не помешало ему, восемь лет спустя, заявить о „новых правах“ русских крепостных. Права крепостных у нас, в России, и права земледельческого и промышленного пролетариата в Англии, — как далеко должны были простираться те и другие? Ответа на этот вопрос у Пушкина нет, но совершенно несомненно, что он был врагом угнетателей народа и сторонников его политического бесправия. Пушкин безусловно признавал необходимость улучшить положение английских рабочих, но полагал, что только законными, конституционными средствами можно достигнуть этого улучшения. После 14 декабря, в условиях тогдашней русской действительности, Пушкин не верил в возможность государственного переворота в ближайшем будущем, а потому, каков ни был его политический образ мыслей, он „хранил его про себя и не намерен (был) безумно противоречить общепринятому порядку“. Он, конечно, „не проповедывал возмущений“, но и не являлся в то же время приверженцем социального мира. Напротив, в течение многих лет он сохранил неизменный живейший интерес к проблеме бунта, мятежа, восстания, революции.

Из сочинений сен-симонистов2 Пушкин знал о „войне бедных против богатых“, но отсюда же слышал призыв к примирению классов, к эволюции вместо революции, к мирному и постепенному созиданию вместо насилия. Сопоставляя слова Сен-Симона о „переменах, совершаемых силою нравственного чувства“ со словами Карамзина о „неприметном действии времени посредством медленных, но верных, безопасных успехов разума, просвещения, воспитания, добрых нравов“,3 Пушкин мог усмотреть в них, при всем различии воззрений авторов, нечто общее.

Очевидно, Пушкин резко расходился с О’Брайеном, писавшим в „Защитнике Бедняка“, что „сила, только сила всегда обращает богатых к гуманности“ (21/VI 1834). Он скорее, в данном случае, склонен разделять взгляды Д. О’Коннеля, председателя Столичного политического союза (март 1830), цель которого была добиваться избирательной

289

реформы конституционными и мирными средствами. Добившись реформы для всех граждан, т. е. всеобщего избирательного права, завоевав политическую власть, английские рабочие введут в нижнюю палату „своих поверенных“ — представителей и через них, без революции, улучшат свое положение. А без представительства в парламенте положение промышленного пролетариата казалось Пушкину очень тяжелым. Он, может быть, слышал и теперь не раз вспоминал известные слова Пестеля об „аристократии богатств“, которую последний считал „гораздо вреднейшей аристократии феодальной“: „Таковые сословия суть самые бесчеловечные, до чрезвычайности умножают число бедных и нищих и основывают свое влияние на народ не на общем мнении, но на золоте и серебре, посредством коих подавляют общее мнение, как хотят, и приводят народ в совершенную от себя зависимость“.1

Пушкин понял, что пролетариат, в данном случае английский, обладает, если применить меткое выражение Пестеля, лишь „мнимой свободой“2 или, как позднее сказал Энгельс, — „только кажется свободным“,3 а в действительности всецело зависит от буржуазии. „Существование раба обеспечено личной выгодой его владельца“,4 который видит в них источник своего богатства; — „благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков“.5 Кроме того, у крепостного есть клочок земли, собственное жилище. У пролетария нет ничего, кроме рук, которые он лишен возможности применить так, чтобы они его прокормили. Из „жалоб“ английских фабричных рабочих Пушкин узнал, в какой „страшной бедности“ они живут и каким „отвратительным истязаниям“, каким „непонятным мучениям“ они подвергаются — и на фабриках, и особенно в работных домах (1834). И всё это не считалось „злоупотреблением“ или „преступлением“; наоборот, всё было легализовано, происходило „в строгих пределах закона“. „Холодное варварство“ буржуазии сказалось в ее законах, изданных с ее согласия, для ее пользы и „защиты имущего от неимущих“.6 Буржуазное законодательство способствовало обращению рабочих в рабов, и потому вполне естественно, что Пушкин вспоминает колониальных рабов (в Африке, Америке, Азии), о которых писали Радищев, Рейналь, англоман Архенгольц и другие. „А тиранство в Индии“, говорит Пушкин, не считая нужным распространяться на старую тему, затронутую еще в „Духе Журналов“, где в свое время не без едкости было отмечено, что „в Англии нет ни крепостных, ни рабов или

290

невольников, но в английских колониях в других частях света есть настоящие рабы и невольники, которых терпит и дозволяет иметь правительство“.1

Вспоминает Пушкин и целый народ, попавший в рабское положение, — сопоставляет с ним английских рабочих. Выделка сукон г-на Смидта или иголок Томпсона-Джаксона показалась ему „строением фараоновых пирамид“. Рабочие предстали пред ним в виде „евреев, работающих под бичами египтян“.

Чем же вызвано такое сопоставление, в чем его смысл и значение?

В первой глазе книги „Исход“ идет речь о мучительных работах евреев в Египте. Один из фараонов „сказал народу своему: „Вот народ сынов израилевых многочислен и сильнее нас; перехитрим же его, чтобы он не размножался...“ И поставили над ним начальников работ, чтобы изнуряли его тяжкими работами. И он построил фараону Пифом и Раамсес, города для запасов... Но чем более изнуряли его, тем более он умножался и тем более возрастал, так что (египтяне) опасались сынов израилевых. И потому египтяне с жестокостью принуждали сынов израилевых к работам и делали жизнь их горькою от тяжкой работы над глиною и кирпичами и от всякой работы полевой, от всякой работы, к которой принуждали их с жестокостью.“

Кроме того, „царь египетский повелел повивальным бабкам евреянок... и сказал им: «Наблюдайте при родах: если будет сын, умерщвляйте его, а если дочь, то пусть живет»“. А в ответ на просьбу Моисея и Аарона отпустить на три дня Израиля для совершения праздника и принесения жертвы господу богу израилеву „сказал им царь египетский: «Для чего вы, Моисей и Аарон, отвлекаете народ (мой) от дел его? Ступайте (каждый из вас) на свою работу»“ ... „И в тот же день фараон дал повеление приставникам над народом и надзирителям, говоря: «Не давайте впредь народу соломы для делания кирпича, как вчера и третьего дня: пусть они сами ходят и собирают себе солому; а кирпичей наложите на них то же урочное число, какое они делали вчера и третьего дня, и не убавляйте; (они праздны, потому и кричат: „Пойдем, принесем жертвы богу нашему“); дать им больше работы, чтоб они работали и не занимались пустыми речами»“.2

Из приведенного библейского текста видно, что фараон, опасаясь евреев, и, в то же время, желая их эксплоатировать, решил пресечь их численный рост и извлечь из их работы для себя наибольшую выгоду. С этой целью, по библейской легенде, было предписано убивать производителей — младенцев мужского пола и истязать работников, задавая им непосильные задачи. Евреи тяжко страдали и приходили с жалобами. Их

291

прогоняли, — и опять истязали. Эта картина сходна с тем, что проделывалось в английских работных домах (1834—1835 гг.), если исключить, конечно, истребление младенцев — недопустимое в XIX в. Критиковать действия английского парламента и закон о бедных (1834 г.) Пушкину казалось неудобным; гораздо осторожнее было дать ссылку на своеобразного „мальтузианца“-фараона.

Подобные умышленные недомолвки имеются и в дальнейших строках пушкинского текста. „Посмотрите, — пишет поэт, — что делается там (в Англии) при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу и лишающей их последнего средства к пропитанию“. Затем поставлено многоточие. Недоговоренное легко восполнить. Что делается? Происходят возмущения рабочих, разгром фабрик, уничтожение машин, поджоги — и усмирение возмутившихся с помощью войск и чрезвычайных судов, как это было в 1829 г. Касаться этих щекотливых тем Пушкину явно не хотелось.

Позднейшая редакция отрывка об английских рабочих сокращена. Изъяты отзывы о парламенте, выпали замечания о взаимоотношениях классов, уничтожены указания на определенные конкретные факты, на печальную историческую действительность. Остались общие рассуждения без критики правительственных мероприятий и законодательных актов.

Значение пушкинских слов, по вскрытии всех недомолвок, вполне ясно и определенно. Реорганизованный английский парламент 1832 г., упразднивший „гнилые местечки“, вручил власть капиталистам и ничего не дал рабочим. Всеобщее избирательное право заменено „десятифунтовым“. „Поверенных народа“ в нижней палате нет. Помощь, оказанная пролетариатом при проведении нового закона, забыта. В награду за помощь последовали закон об охране труда (1833 г.) — источник бедствий для малолетних фабричных тружеников — и мальтузианский закон 1834 г., или отмена пособий неимущим и устройство работных домов — этих бастилий, несомненно худших, чем тюрьмы. „Страшная бедность“ пролетариата использована буржуазией. „Холодное варварство“ проявляется в „отвратительных истязаниях“ на английских фабриках. Нарезка „иголок Джаксона-Томпсона“ сильно подрывает здоровье трудящихся, „замедляя развитие организма и производя расстройство пищеварения“.1 Рост техники, которой мог похвастаться Смит перед посещавшими Шеффильд иностранцами,2 увеличивает число безработных. „При изобретении новой машины“ в Англии начинаются возмущения: машины разрушаются, фабрики предаются огню, выступают войска, происходят расстрелы, действуют чрезвычайные комиссии — выносятся смертные приговоры. И „нет в мире несчастнее английского рабочего“. „Свободный“ гражданин „свободной“ страны, он — раб всего имущего класса.

292

Таков, несомненно, смысл лаконичных строк Пушкина, посвященных английским рабочим.

Эти строки — не самостоятельный отрывок начатой статьи; они вводный эпизод в трактате о русском крестьянине. Трактат подсказан Радищевым и его „Путешествием“ — тем писателем и той книгой, которые, но мнению С. С. Уварова, были „совершенно забыты и достойны забвения“. Пушкин, конечно, заранее знал, что министр „найдет неудобным и излишним воскрешать память о Радищеве.1 Известно, к каким он прибегал ухищрениям, чтобы провести запретную статью через „таможню“ цензуры и жандармов. „Сдержанность и осторожность“, „оговорки и уступки“ Пушкина — вся „двойственность его роли обусловливались временем, а не его характером“.2 В течение всей жизни Пушкин неизменно придерживался принципа, что „старушку“-цензуру „можно и должно обмануть“, и всякий хитроумный способ обойти цензурные преграды и использовать в печати запрещенные произведения встречал его одобрение.3 В черновиках „Путешествия из Москвы в Петербург“ сразу бросаются в глаза необычные заверения Пушкина в полной откровенности и в отсутствии у него ласкательства. Настойчивость, с которой он старается внушить читателю, что всё им сказанное следует принимать за чистую монету, может вызвать обратное действие, посеять недоверие. И Пушкин это чувствовал. Стоит пересмотреть его черновики, чтобы убедиться в колебаниях настроения автора, когда он отрицал лесть властям и подчеркивал, что говорит по чистой совести. Он писал, зачеркивал, восстанавливал — и, наконец, опускал в беловой все рассуждения на эту тему.

Мысли Пушкина об английском пролетариате отчетливее обнаруживают свои особенности и получают более правильную оценку при сопоставлении их с суждениями его современников, затрагивавших ту же тему в печати. Некоторое чисто внешнее сходство оценок тяжелого положения английских рабочих Пушкиным и реакционными публицистами александровской эпохи, казалось бы, дает повод к сближению этих абсолютно разнородных явлений. Однако за этим сходством скрывается глубокое различие.

У реакционеров-публицистов, как уже сказано выше, была определенная цель — защищать рабство и превозносить существующий государственный строй. Только поэтому они и заговорили об английских пролетариях.

293

Доказывать благоденствие русских крепостных, страдавших и вследствие своего рабского положения, и вследствие злоупотреблений помещиков, было трудновато. Удобнее было сопоставить их печальное существование с чем-либо еще более бедственным, отсюда сделать заключение об их относительном благополучии, прикрасить их жизнь и спеть хвалебный гимн в честь того государственного строя, который делает русское рабство слаще иностранной свободы. Чем яснее реакционеры видели связь своего благополучия с крепостничеством и самодержавием, тем более цеплялись за них. „Вольность“ — „пустое слово“, говорили реакционеры. Русские крестьяне „в своей неволе благоденствуют“ и „в простой своей благодарности обыкновенно называют помещика своего — батюшкою, а помещицу — матушкою, в доказательство, что чувствуют отеческую их к себе любовь“.

Пушкин же, еще в молодости, осмеивал „русских защитников самовластия“, „принимавших“ с легкой руки г-жи Сталь „за основание нашей конституции“ „деспотизм, ограниченный удавкою“ („un despotisme mitigé par la strangulation“), а впоследствии искренно ненавидел бюрократическую монархию и иронически заметил: „что ни говори, мудрено быть самодержавным“. Был далек он и от прославления самого Николая I, в котором было „много от прапорщика и немного от Петра Великого“ („il y a beaucoup du praporchique en lui, et un peu du Pierre le Grand“).

Не считал он и русское крестьянство благоденствующим, как видно из всех его высказываний по этому поводу. Не способен был он и признать вольность „пустым словом“, так как видел свою заслугу и право на память в потомстве в том, что, „вслед Радищеву, восславил свободу“ в свой век, который он нарочито назвал „жестоким“. Общие жизненные условия в такой век не располагали к откровенности. При николаевском режиме Пушкину поневоле приходилось сплошь и рядом маскировать свои мысли для того, чтобы провести их через цензуру. Облюбованное реакционерами сопоставление русского крепостного с английским рабочим имело у Пушкина совершенно другой смысл и другое значение. Не восхвалять крепостничество, не прославлять самодержавие Николая I и не порицать свободу хотел он в „Путешествии из Москвы в Петербург“, а пространно поговорить о Радищеве-писателе, которого замалчивали и одно имя которого внушало подозрения. Он стремился увидеть свою статью в печати, а не похоронить ее в недрах канцелярии III Отделения, навлекши на себя большие неприятности, которых у него и без того было достаточно. Он ставил в черновом отрывке вопрос: что может быть несчастнее русского раба? — и рассчитывал, что догадливый читатель даст на него надлежащий ответ и в то же время задумается над судьбой, пожалуй, не менее несчастного английского рабочего.

Пушкин отчетливо видел весь гнет бюрократической монархии и действительно сочувствовал английскому пролетариату.

294

С целью лучше уяснить отношения Пушкина к английскому пролетариату и лучше уловить все оттенки и особенности его социально-политических взглядов, повидимому, не лишнее припомнить некоторые факты из истории Англии, где, еще при жизни поэта, начинали свою деятельность молодые тори, сорганизовавшиеся к концу 1830-х годов в группу „Молодая Англия“. Правда, „Молодая Англия“ не проявила способности понять ход новейшей истории, что̀ производило комическое впечатление;1 правда, несколько ее членов превратились впоследствии в реакционеров, — но до 1845 г. (время ее распада) в ее среде Энгельс отметил гуманных тори и причислил их, на ряду с наиболее решительными радикалами, почти чартистами, к „немногим представителям буржуазии“,2 которые являются „достойными уважения исключениями“. „Цель «Молодой Англии» — восстановление старой «merry England» с ее старым блеском и романтическим феодализмом, — писал Энгельс, — конечно неосуществима и даже смешна... Но ценны уж добрые намеререния, мужество, с которым эти люди восстают против существующего строя, против существующих предрассудков, мужество, с которым они признают всю низость существующего“. Из гуманных тори, по мнению Энгельса, „замечательны члены парламента, Дизраэли, Бортвик, Ферранд, лорд Джон Маннерс и др.“. „Совершенно особняком стоит Томас Карлейль, бывший сначала тори и ушедший дальше, чем все упомянутые выше. Он глубже всех английских буржуа понял социальное неустройство“.3 Известно, что Маркс цитировал речь Ферранда в „Капитале“; известно, что Энгельс высоко ценил „Chartism“ (1839) и „Past and Present“ (1843) Карлейля, переводил вторую из этих книг, отсылал к ней читателей, считая характеристику английской буржуазии и ее алчности „превосходной“; известно, какое изображение пролетариата дано в книге того же Карлейля „Sartor Resartus“ (1833—1835) и в романе Дизраэли „Sibyl“ (1845). Деление человечества на „щеголей“ и „каторжников труда“ (dandyism, drudgism) или на две нации — нацию богатых и нацию бедных, яркие картины английского села с разрушающимися хижинами и бедняками, обреченными на выселение, и картины фабричного города, где на чердаках ютятся голодающие рабочие, которым стараются внушить, что выгоды капитала и труда совпадают, — все это характеризует тогдашнее настроение авторов. И, может быть, допустимо указание, что при

295

всем отличии Пушкина от представителей „Молодой Англии“ некоторые его мысли перекликались с мыслями гуманных тори о промышленном пролетариате.

Нам хотелось бы в данном случае указать, помимо самой резкости протеста против „низости“ существующего английского строя, 1) очевидное недовольство парламентской реформой 1832 г. (ср. Эшли), 2) беспощадное обличение английской буржуазии и ее законодательства, 3) подлинное, а не показное, лицемерное сочувствие пролетариату и признание его прав и интересов, 4) протест против закона о бедных (ср. Ферранд) и 5) обличение колониальной политики (ср. Бортвик).

Следует добавить, что знакомство поэта с произведениями Дизраэли более чем вероятно.1 Однако, если бы знакомства и не было, это не имело бы большого значения. Связь с мыслями какого-либо писателя не означает еще непременно непосредственной зависимости от его мыслей, а может быть объяснена той исторической обстановкой, в которой приходится жить и действовать. Эту связь нам казалось целесообразным сейчас лишь наметить, не развивая и не углубляя затронутой темы.

Остается подвести итоги всему изложенному выше и на основании всего рассмотренного материала сделать общие выводы о социально-политических взглядах Пушкина в связи с его высказываниями об английском пролетариате.

Пушкин был против существующих в России порядков и глубоко прочувствовал низость бюрократического строя. Еще в 1824—1826 гг. „святая Русь“ ему становилась невтерпеж, и он настойчиво запрашивал П. А. Вяземского: „Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России?“ Безотрадные мысли угнетали Пушкина на всем протяжении его жизненного пути. „Нужно признаться, — писал он П. Я. Чаадаеву 19 октября 1836 г., — что наша общественная жизнь весьма печальна. Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу,

296

к справедливости и правде, это циническое презрение к мысли и к человеческому достоинству, действительно, приводят в отчаяние“.1

У Пушкина не было крайностей Д. Маннерса, но развитие капитализма в промышленности и одновременный упадок дворянского землевладения не могли производить на него безоговорочно благоприятного впечатления.

Жизнь побуждала его против воли признавать неприятные для него факты и считаться с ними. Он мог наблюдать, как „Москва, утратившая свой блеск аристократический, процветает в других отношениях“, как „промышленность, сильно покровительствуемая, в ней оживилась и развилась с необыкновенною силою“. Он с грустью видел, что „барский дом дряхлеет“, что „во флигеле (уже) живет немец-управитель и хлопочет о проволочном заводе“, что „купечество богатеет и начинает селиться в палатах, покидаемых дворянством“.2

Он поместил в „Современнике“ статью П. Б. Козловского, открыто заявляющего, что он „не разделяет мнения тех, которые почитают мануфактуры за наилучшее средство к обогащению государства“.3 Он внимательно следил за ходом событий во Франции: „Louis-Philippe y него как бельмо на глазу“. Сей „король с зонтиком под мышкой“ казался ему „слишком уже мещанином (par trop bourgeois)“.4

„Говоря в пользу аристократии“, Пушкин, по его словам, „не корчил английского лорда“. Он — „русский дворянин и знал своих предков прежде, чем узнал Байрона“. „Дворянство всегда казалось ему необходимым и естественным сословием великого образованного народа“, и он полагал, что „аристократия чина не заменит аристократии родовой“. Между тем, как раз у власти оказалась „аристократия чина“. Ею Пушкин был очень недоволен и видел в ее возвышении „средство окружить деспотизм преданными наемниками и подавить всякую оппозицию и всякую независимость“. А в неслужащих вельможах поэт усматривал беспечность, праздность и склонность проживать в долг будущие доходы. Пушкин считал целесообразным добиваться наследственного политического положения высшего дворянства (палата пэров).5

И подобно тому, как в Англии землевладение давало высшее общественное положение, чем другая деятельность, — „звание помещика“

297

в России, согласно глубокому убеждению Пушкина, „есть та же служба“, и „заниматься тремя тысячами душ“ „важнее, чем командовать взводом или переписывать дипломатические ноты“. Родовитый дворянин-помещик должен иметь свой рабочий кабинет в своей деревне.1 „И чем более имеют (дворяне-помещики) над (крестьянами) прав, тем более имеют обязанностей в их отношении“. Русские дворяне — „мощные защитники и непосредственные к властям предстатели“ народа.2 Эта защита и предстательство прогрессивных слоев дворянства казались Пушкину необходимыми, так как он, по замечанию П. В. Анненкова, „не видел возможности для крепостного тогда народа, ни способности в нем самому заботиться о своей участи“.3

О необходимости улучшить судьбу крестьян Пушкин писал не раз. Он признавал „правдоподобие“ „ужасных картин“, нарисованных Радищевым, и соглашался с его „искренними мечтаниями“. Но водворение „просвещенной свободы“ в России и предоставление прав крепостным4 казались Пушкину связанными с такими осложнениями, что „великих перемен“, как он полагал, можно было ожидать далеко не сразу.

Изложенными политическими взглядами Пушкина обусловлено его отношение к английскому пролетариату.

Присматриваясь к современной Англии, Пушкин прежде всего отметил „власть в руках малого числа“, отстранение народа от „участия в законодательстве“, которое приспособляется к наивысшей эксплоатации рабочих для обогащения вигов. Поэтому самые „отвратительные истязания“ „происходят в строгих пределах закона“.5 В черновых набросках „Русской избы“ (из „Путешествия из Москвы в Петербург“) Пушкин указывает на „состояние“ английских фабричных рабочих, на „закон о нищих“, „тягость налогов“, „разврат (нищего) черного народа“6 и приходит к выводу, что „всё это стоит рабства, если не хуже во сто раз“.7 Подобно английским

298

радикалам и гуманным тори, он, насколько можно судить по сохранившимся текстам, стоял за представительство рабочих в парламенте („поверенные“), чтобы путем борьбы в нижней палате (а не путем переворота) постепенно расширять права пролетариата, искоренять его нищету и уменьшать его лишения.

Эти „страшные“ лишения дали Пушкину основание знаменательным вопросом: „что делается (в Англии) при изобретении новой машины, вдруг избавляющей от каторжной1 работы тысяч пять или десять народу и лишающей их последнего средства к пропитанию...“ — навести на мысль о действующих против пролетариата войсках и карательных отрядах, прозрачно намекая характерным многоточием на ужасы военных репрессий.

В заключение несколько замечаний. Отношение Пушкина к английскому промышленному и земледельческому пролетариату представляет исключительный интерес для характеристики политических взглядов поэта.

Великий гуманист, впитавший в себя культуру Запада, Пушкин получает надлежащую оценку только при глубоком изучении социально-политических условий современной ему русской и европейской жизни. Пушкин не был политическим деятелем; но, несмотря на то, всегда сохранял живой интерес к политике и сурово клеймил отсутствие общественного мнения (cette absence d’opinion publique) в России. В кругу лиц, с которыми он имел общение, находилось немало иностранцев и членов дипломатического корпуса.2 На них он производил впечатление. С точки зрения английского моряка, капитана Фрэнкленда,3 Пушкин был „основательно знаком с историей своей страны и недостатками и пороками русского управления“ (the faults and vices of Russian administration).

Эти недостатки и пороки отталкивали его от николаевского режима, от примирения со status quo.

Вопрос о крепостных, о русском рабстве бывал предметом бесед Пушкина с англичанином. Сдержанный, взвешивающий каждое слово в сношениях с мало ему знакомыми лицами, Пушкин был не откровеннее с Фрэнклендом, чем в „Путешествии из Москвы в Петербург“.4 Значительно прикрашенное, по сравнению с пушкинским, изображение русских

299

крепостных у Фрэнкленда не препятствует, однако, проявлению подлинных взглядов поэта. Пушкин, конечно, не называл русского крестьянина „free as the air“, не считал самую мысль о рабстве (в России) только „bugbear“, но он должен был признавать необходимость много и долго поработать, чтобы дворянство изучило свои настоящие интересы и интересы своих бедных крепостных (their poor serfs) для улучшения положения последних. Пушкин не только верил, но и доподлинно знал, что угнетение и жестокость (oppression and cruelty), обнаруживаемые дворянами-помещиками в отношении рабов, есть довольно распространенное явление. Сочувственное отношение к рабам переносится и на пролетариат, земледельческий либо промышленный. И если Пушкин имел случай читать „Sartor Resartus“ Томаса Карлейля (1833—1835),1 то можно только пожалеть, что до нас не дошло никаких его отзывов о секте каторжников труда или лохмотников, давших обет нищеты и послушания (vows of poverty and obedience), живущих в мрачных жилищах с разбитыми стеклами в окнах, заткнутыми тряпьем, и питающихся селедкой, картофелем и виски. Есть также некоторые основания думать, что и в 1839 г., если бы Пушкин дожил до этого времени, его симпатии были бы на стороне чартистов.

Несмотря на особенности взглядов Пушкина, объясняемые эпохой и исторической обстановкой, его бичевание „холодного варварства“ буржуазии, подвергающей „отвратительным истязаниям“ рабочих, узаконяющей такие истязания и наживающейся на „страшном обнищании истязуемых“; его глубокое сочувствие к страдающему народу; наконец его отвращение к „веку-торгашу“, к жажде барышей и стяжанию, к „спекуляциям“ всякого рода — безусловно заслуживают признания. Он задыхался в душной атмосфере николаевского режима. Он „не корчил чувствительности“, когда говорил, что встреча его дворни и его няни „приятнее щекотит ему сердце, чем слава, наслаждения самолюбия и рассеянности“. „О, скоро ли перенесу я, — писал он незадолго до смерти, — мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги, труды поэтические...“2

Сделать что-либо для этих крестьян, столь похожих в своей рабской доле на английских земледельческих и промышленных пролетариев, ему хотелось так же, как совершенствоваться в области художественного творчества. Возвышаясь над образом мыслей своего класса, выходя из рамок дворянской идеологии, Пушкин был сто лет назад достойным уважения исключением и в своих отношениях к английскому пролетариату.

_______

Сноски

Сноски к стр. 258

¹ Карл Маркс. „Капитал“, т. I, М.—Л., 1931, стр. 284.

² Ф. Энгельс. „Положение рабочего класса в Англии“, М.—Л., 1928, стр. 292.

Сноски к стр. 259

¹ Ф. Энгельс. „Положение рабочего класса в Англии“, М.—Л., 1928, стр. 293. — Ср. Г. Шлютер, „Чартистское движение“, М., 1925, стр. 74, 93—94.

² В. Н. Александренко. „Русские дипломатические агентства“, Варшава, 1897, т. II, стр. 177, 181 и др.

³ „Приятное и полезное препровождение времени“, 1796, ч. IX, стр. 68; ч. XII, стр. 407 (из статьи: „Россиянин в Англии“).

Сноски к стр. 260

¹ J. W. Archenholz. „England und Italien“, Leipzig, 1787. Русский перевод Ив. Татищева и Мих. Паренаго, вышедший в Москве в 1802—1804 гг., ч. I, стр. 179—180; ч. IV, стр. 123—124.

² „Картина Лондона, или изображение лондонских нравов в начале XIX в.“, перевод с немецкого, СПб., 1807, стр. 128, 147—148.

³ Чернью называл пролетариат и Архенгольц („Англия и Италия“, М., 1804, ч. III, стр. 52, 142 и др.).

⁴ „Картина Лондона“, стр. 96—100, 175—178, 219.

Сноски к стр. 261

¹ Мориц. „Путешествие по Англии“, перевод с немецкого, Москва, 1804, ч. II, стр. 100—101, 129, 141—142.

² „Московский Курьер“, М., 1805, ч. I, стр. 51.

³ „Чтения в Обществе истории и древностей российских“, 1860, кн. 2, стр. 209 (из „Замечаний на книгу г-на Стройновского“).

Сноски к стр. 262

¹ „Дух Журналов“, 1818, ч. XXIX, стр. 180—182.

² Там же, ч. XXIX, стр. 167—168.

³ Там же, стр. 172.

⁴ Там же, стр. 191; 1819, кн. 19, стр. 354 и др.

⁵ Там же, 1819, кн. 19, стр. 342—343.

⁶ Там же, 1817, кн. 16, стр. 99—101; 1819, кн. 19, стр. 349.

Сноски к стр. 263

¹ „Дух Журналов“, 1820, ч. XL, кн. 6, стр. 276—277.

² Там же, 1818, ч. XXIX, стр. 177, 182.

³ Там же, ч. XXIX, стр. 170—171; 1819, кн. 19, стр. 352—353; 1820, ч. X, № 6, стр. 285.

⁴ Там же, 1817, ч. XIX, стр. 757—758; 1819, кн. 19, стр. 347, 351, 354, 356.

Сноски к стр. 264

¹ „Дух Журналов“, 1819, кн. 19, стр. 353.

² Там же, стр. 342—343.

³ Там же, стр. 333—356.

⁴ „Вестник Европы“, 1821, ч. 115, № 2, стр. 137—142. — Ср. работу Н. К. Пиксанова „Безвестные статьи Н. И. Тургенева“ („Декабристы и их время“, II, М., 1932).

Сноски к стр. 265

¹ „Дух Журналов“, 1817, кн. 49, стр. 992 (354).

² „Сын Отечества“, 1818, ч. 45, № 17, стр. 162—163, 165, 185.

³ „Дух Журналов“, 1817, кн. 49, стр. 994 (356). „Вестник Европы“, 1821, ч. 115, № 2, стр. 137, 142.

⁴ „Дух Журналов“ 1819, кн. 19, стр. 342, 354—356.

Сноски к стр. 266

¹ Сведения об английском рабочем движении проникали в другие периодические издания лишь вскользь, были очень кратки и лаконичны. См. „Московский Телеграф“, 1828, № 18, стр. 158 (переводная статья: „Историческое обозрение бумажных и шерстяных фабрик в Англии“).

² „Сын Отечества“, 1829, т. VII, № 43, стр. 187; 1830, т. X, стр. 312. „Северная Пчела“, 1829, №№ 19, 72; 1830, №№ 111, 115, 144; 1831, №№ 25, 252; 1832, № 19.

³ „Северная Пчела“, 1831, № 3.

Сноски к стр. 267

¹ „Северная Пчела“, 1826, №№ 55, 98; 1827, № 37; 1829, №№ 95, 121; 1830, № 144.

² Там же, 1829, № 19. См. „The Courier“, 1829, February 3, № 11610.

³ Краткое упоминание об этом шествии проскользнуло и в „Московском Телеграфе“ 1833 г. (№ 17, стр. 34, „Физиогномия различных частей города Лондона“).

⁴ „Северная Пчела“, 1827, № 75; 1830, № 156.

⁵ Там же, 1829, № 122; 1833, № 14, стр. 57.

Сноски к стр. 268

¹ „Северная Пчела“, 1826, № 109; 1829, № 95; 1830, №№ 115, 144—145, 148, 154; 1831, №№ 6, 23, 102, 111, 270; 1833, № 25, стр. 98. Эпизод с Гурнеем попал даже на страницы такого издания, как „Карманная книжка для любителей старины и словесности на 1830 г.“, № 2, стр. 315. О Свинге см. Ф. Энгельс, „Положение рабочего класса в Англии“, 1928, стр. 277; Р. Гаммедж, „История чартизма“, СПб., 1907, стр. 3; Г. Шлютер, „Чартистское движение“, М., 1925, стр. 26.

² „Северная Пчела“, 1830, № 146; 1831, №№ 3, 40, 121, 258, 263; 1832, № 196 1833, № 25, стр. 98.

Сноски к стр. 269

¹ „Северная Пчела“, 1831, № 252, 264.

² Там же, 1832, № 196.

³ Там же, 1831, № 256.

⁴ Там же 1830, №№ 146, 149—150: 1831, №№ 2, 4, 8, 13, 17, 156, 270; 1832, № 19.

⁵ Там же, 1831, № 17.

⁶ Там же, 1831, №№ 14, 17; 1832, № 19.

Сноски к стр. 270

¹ „Северная Пчела“, 1834, № 98, стр. 371. Ср. Г. Шлютер, „Чартистское движение“, М., 1925 г. стр. 81.

² Там же, 1826, № 55; 1829, № 29; 1830, № 7; 1831, № 102; 1832, № 10; 1833, № 92.

Сноски к стр. 271

¹ „Lettres et papiers du chancelier comte de Nesselrode“. Paris, 1908, t. VII, pp. 55, 173, 240, 261.

² „Русская Старина“, 1873, № 6, стр. 855—856.

³ Ф. Энгельс. „Положение рабочего класса в Англии“, М.—Л., 1928, стр. 280.

⁴ „Библиотека для Чтения“, 1846, т. 76, отд. IV, стр. 4—5.

Сноски к стр. 272

¹ „Письма А. И. Тургенева к Н. И. Тургеневу“, Лейпциг, 1872, стр. 619—620.

² „Русские Ночи“, М., 1913, стр. 358. В „Эпилоге“ упоминаются пересмотренные Одоевским „Factories inquiry. First report; second report; supplementary report 1832—1834“, 4 vol. in folio.

³ В. Ф. Одоевский. „Русские ночи“, М., 1913, стр. 357—361. — Ср. Ф. Энгельс, „Положение рабочего класса в Англии“, СПб., 1905, стр. 129, 133—136, 140—141. В „Московском Телеграфе“ есть беглые упоминания о работе детей на фабриках (1828, № 18, стр. 154; „Историческое обозрение бумажных и шерстяных фабрик в Англии“).

Сноски к стр. 273

¹ „Остафьевский Архив“, СПб., 1899, т. II, стр. 118, 124, 137, 142; т. III, стр. 282. Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским, П., 1921, т. I, стр. 150—151, 233, 242, 329—330.

² Е. И. Тарасов. „Н. И. Тургенев в александровскую эпоху“, Самара, 1923, стр. 396. — Ср. Мальтус, „Опыт о законе народонаселения“, СПб., 1868, т. I, стр. 12.

³ В. Одоевский. „Русские ночи“, М., 1913, стр. 129—130, 144—146.

⁴ „Библиотека для Чтения“, 1836, т. XIX, отд. IV, стр. 8—10; 1837, т. XXII, отд. IV, стр. 33—34.

⁵ Ср. позднейшую статью в „Москвитянине“, 1841 г., ч. V, стр. 208—215.

Сноски к стр. 274

¹ „Русская Старина“, 1900, т. CI, январь, стр. 78.

² П. А. Вяземский. „Полное собрание сочинений“, т. VIII, стр. 493.

³ „Письма Пушкина к Е. М. Хитрово“, Л., 1927, стр. 24—25, 117, 119, 195. „Переписка Пушкина“ под ред. В. И. Саитова, т. III, СПб., 1911, стр. 197.

Сноски к стр. 275

¹ В. И. Саитов. „Соболевский, друг Пушкина“, П., 1922, стр. 17.

² „Остафьевский Архив“, т. III, стр. 262. „Дневник Пушкина“, М.—Л., 1923, стр. 212.

³ Перлюстрация писем Пушкина к жене.

⁴ „Пушкин. Временник Пушкинской комиссии“, т. 2, 1936, стр. 302—314. Ср. Б. Л. Модзалевский, „Библиотека А. С. Пушкина“, СПб., 1910, стр. 235, № 928.

⁵ „Русская Старина“, 1903, март, стр. 531. Из письма Н. М. Языкова к брату Александру Михайловичу от 28 Июля 1832 г.

⁶ Газета, выходившая три раза в неделю. Она заменила издававшийся прежде от министерства иностранных дел „Conservateur impartial“.

⁷ См. „Московский Телеграф“, 1825, № 1, стр. 90; 1833, № 7, стр. 455. Из английских изданий выписывались через московский почтамт: „The Morning Chronicle“, „The Star“, „The Times“, „The Courier“, „The Morning Herald“, „The London Chronicle“, „The Express Herald“, „The S.-James Chronicle“, „The loyd’s evening Post“, „The London Packet“, „The Evening Mail“, „The Bell’s Weekly Messenger“.

⁸ „Сын Отечества“, 1829, № 13, стр. 359.

Сноски к стр. 276

¹ „О русских журналах“ (1831).

² В статье „Последний из свойственников Иоанны д’Арк“ (1836—1837).

³ „Переписка Пушкина“ под ред. В. И. Саитова, т. III, СПб., 1911, стр. 261.

⁴ См. статью М. А. Цявловского „Пушкин и английский язык“ („Пушкин и его современники“, вып. XVII—XVIII, 1903, стр. 48—73) и „Воспоминания о Пушкине“ М. В. Юзефовича („Русский Архив“, 1880, кн. III, стр. 444—445).

⁵ См. „Mémoires de lord Byron, publiés par Thomas Moore“, Paris, 1830, t. II, pp. 43—53.

⁶ E. Buret. „De la misère des classes laborieuses en Angleterre et en France“, Paris 1840, tome I, livre 1, chapitre V, section V, pp. 195—197. — Cp. „Quarterly Review“, 1830, March; „Revue Britannique“, 1830, avril, t. 29; 1832, avril (nouvelle édition, 2 vol.).

Сноски к стр. 277

¹ В библиотеке Пушкина есть „The Annual Register“ за 1834 г., где в первой главе отдела „History of Europe“ излагаются следующие факты: „Speech from the throne — Speeches of the duke of Wellington and earl Grey on the address — Discussion on the address in the House of Commons — Amendment moved by mr Hume and mr O’Connell“ („The Annual Register“, 1834, London, 1835, pp. 8—10. Б. Л. Модзалевский. „Библиотека А. С. Пушкина“, СПб., 1910, стр. 141, №№ 542—544).

² „A. Pichot. „Voyage historique et littéraire en Angleterre et en Écosse“, Bruxelles, 1826, tome II, pp. 286—287.

³ М. Лемке. „Николаевские жандармы“, СПб., 1908, стр. 426.

⁴ В библиотеке Пушкина сохранилась книга Раумера во французском переводе под заглавием: „L’Angleterre en 1835. Lettres écrites à ses amis en Allemagne, par Frédéric von Raumer... Traduit de l’allemand par Jean Cohen. Paris, 1836“ (№ 1299).

В „Телескопе“ 1836 г. (№ 15, стр. 384—389) была помещена статья „Мнение иностранца о русском правлении“, и в „Библиотеке для Чтения“ того же года (т. XVII, отд. III) — другая статья „Англия в 1835 г.“

⁵ Всесоюзная Библиотека им. В. И. Ленина, тетради № 2384, л. 7; № 2385 Б, л. 31 об.

Сноски к стр. 278

¹ „Дух Журналов“, 1818, ч. XXIX, стр. 182.

Сноски к стр. 279

¹ Письмо к П. А. Вяземскому от 16 марта 1830 г. — Разрядка наша. Н. К.

Сноски к стр. 280

¹ Письмо к П. Я. Чаадаеву от 6 июля 1831 г.

² По словам кн. П. И. Долгорукова, Пушкин за обедом у Инзова (1822) „утверждал с горячностью, что... всякого владеющего крестьянами почитает бесчестным“, ругал правительство, помещиков, говорил остро, убедительно („Правда,“ 1936, 11/ XII, № 340, „Ценный документ о Пушкине“, статья В. Д. Бонч-Бруевича).

Сноски к стр. 281

¹ В рукописи: к освобождению

² В рукописи: в вольные хлебопашцы или в экономические крестьяне.

³ Всесоюзная Библиотека им. В. И. Ленина, тетрадь № 2377 А, № 18, л. 28—28 об.

Сноски к стр. 282

¹ Письмо к П. А. Осиповой от 26 июня 1834 г. и письма к Н. Н. Пушкиной от 8-го и половины июня 1834 г.

Сноски к стр. 283

¹ Ср.: „Гвоздин, хозяин превосходной, Владелец нищих мужиков“ („Евгений Онегин“, гл. V, строфа XXVI). Frankland, C. Colville, „Narrative of a visit to the courts of Russia and Sweden, in the years 1830 and 1831“, London, 1832, vol. II, p. 242: „The serfs belonging to a poor proprietor are undoubtedly worse off than those belonging to a richer lord“. — О цитируемой книге см. статью Б. В. Казанского во „Временнике Пушкинской Комиссии“, т. 2, 1936.

² Введение к Уложению государственных законов (1809) и др.

³ Записка об освобождении крестьян в России от крепостной зависимости (1818).

⁴ Ср. „Дух Журналов“, 1817, кн. 49, стр. 982—992 (из статьи: „Сравнение русских крестьян с иноземными“).

⁵ „Путешествие из Петербурга в Москву“, гл. XV: „Хотилов. — Проект в будущем“.

Сноски к стр. 284

¹ Интересно, что в 1830—1831 гг. в России находились английский моряк, капитан Фрэнкленд, беседовавший на политические темы с Пушкиным (см. статью Б. В. Казанского „Разговор с англичанином“ во „Временнике Пушкинской комиссии“, т. 2), а также дипломат Блай (Bligh).

Сноски к стр. 285

¹ Разрядка здесь и ниже наша. Н. К.

Сноски к стр. 286

¹ Напечатан в июне 1831 г.

² „Дух Журналов“, 1820, ч. X, кн. 5, стр. 198.

³ „Гости съезжались на дачу...“ (1829—1830).

Сноски к стр. 287

¹ „Родословная моего героя“ (1833).

² „Гости съезжались на дачу...“

³ „Моя родословная“ (1830).

⁴ Тетрадь № 2384, л. 1 об. Намек на то, что именно радикальная партия в союзе с либеральной буржуазией исторгла у олигархов старого парламента (землевладельческой аристократии) билль о реформе (Энгельс).

⁵ 250 рублей ассигнациями. Н. К.

⁶ „Северная Пчела“, 1831, 7 марта, № 52; 18 марта, № 61.

⁷ „Об «Истории поэзии» С. П. Шевырева“ (1836).

Сноски к стр. 288

¹ „Наброски третьей статьи об «Истории русского народа» Н. А. Полевого“ (1830—1831).

² В библиотеке Пушкина есть книги: „Doctrine de Saint-Simon“ (Bruxelles, 1831) и „Religion Saint-Simonienne“ (Bruxelles, 1831). Должен был читать поэт и „Le Globe“ за 1831—1832 г., когда последний выходил с подзаголовком: „Journal de la doctrine de Saint-Simon“. О Сен-Симоне писал Пушкину П. Я. Чаадаев 18/IX 1831 г.

³ Н. М. Карамзин. „Письма русского путешественника,“ т. II, ч. III, Париж, апреля... 1790 г.

Сноски к стр. 289

¹ П. И. Пестель. „Русская Правда. Наказ временному верховному правлению“, СПб., 1906, стр. 59.

² Там же, стр. 89.

³ Ф. Энгельс. „Положение рабочего класса в Англии“, М.—Л., 1928, стр. 129.

⁴ Там же, стр. 159.

⁵ „Разорять крестьян есть самый верный способ разорить себя“, говорил Ф. В. Растопчин („Чтения в Обществе истории и древностей российских“, 1860, кн. 2, стр. 209).

⁶ Ф. Энгельс. Положение рабочего класса в Англии, М.—Л., 1928, стр. 245—246 288.

Сноски к стр. 290

¹ „Дух Журналов“, 1818, ч. XXVI, кн. 12, стр. 372. Ср. статью „Джон Теннер“ (1836), а также последнее четверостишие „Кавказа“ (1828).

² Вторая книга Моисеева „Исход“, глава I, 8—16; глава V, 4—19.

Сноски к стр. 291

¹ Ср. Ф. Энгельс. „Положение рабочего класса в Англии“, М.—Л., 1928, стр. 226.

² „Дух Журналов“, 1818, ч. XXIX, стр. 19.

Сноски к стр. 292

¹ М. И. Сухомлинов. „Исследования и статьи по русской литературе и просвещению“, СПб., 1889, т. I, стр. 651.

² Ср. письмо Н. И. Стороженка к А. Н. Веселовскому от 24 июля 1899 г., хранящееся в Пушкинском Доме Ак. Наук СССР.

³ „Переписка“, т. I, стр. 44—45, 60—61, 82; т. III, стр. 432 и др. В декабре 1836 г. Пушкин советовал П. А. Вяземскому „выбирать“ из запрещенной статьи „всё, что будет можно выбрать, как некогда делал (он) в Литературной Газете со статьями, не пропущенными (цензором) Щегловым“.

Сноски к стр. 294

¹ „Манифест коммунистической партии“, III, Социалистическая и коммунистическая литература, Ia, феодальный социализм.

² Ф. Энгельс. „Положение рабочего класса в Англии“, М.—Л., 1928, стр. 284: „Говоря.... о буржуазии, я включаю сюда и так называемую аристократию, ибо она является аристократией, привилегированным классом только по отношению к буржуазии, но не по отношению к пролетариату. Пролетарий видит в обеих только имущий класс, т. е. буржуазию. Перед привилегией собственности все другие привилегии — ничто“.

³ Там же, стр. 298. Разрядка наша. Н. К.

Сноски к стр. 295

¹ Пушкин, имевший в своей библиотеке „Curiosities of literature“ д’Израэли-отца, не мог не знать его прославившегося сына. Тесная связь, объединявшая последнего с Бульвером, и некоторое отражение „Pelham’a“ (1828) в произведениях Дизраэли (напр., в „Молодом герцоге“, 1829) также должны были заинтересовать Пушкина, как раз в 1834—1835 гг. набрасывавшего план „Русского Пелама“. Не могли пройти незамеченными и описания парламентской жизни и нравов высшего английского общества, того high life, о котором упоминал Пушкин в заметках о „Графе Нулине“ (1830). Избирательные речи, произнесенные Дизраэли в 1832—1835 гг., и политические брошюры, выпущенные им во время предвыборных собраний, были, конечно, не так доступны, как его романы. Однако „контрабандным“ путем, при содействии К. Л. Фикельмона и Е. М. Хитрово, Пушкин легко мог получить любую книгу, если она не попадала ему в руки через А. И. Тургенева или С. А. Соболевского. Политических брошюр Дизраэли до 1836 г. было напечатано немного, и одна из них „Что он такое“ („What is he?“, 1833) перепечатана в „The Morning Chronicle“ (1835, april 25). И нет ничего невероятного, что некоторые из этих брошюр были прочитаны Пушкиным, очень интересовавшимся Англией, имевшим в своей библиотеке такие книги, как „Annual Register“, и ссылавшимся на „Morning Chronicle“ в статье „Последний из свойственников Иоанны д’Арк“ (1836—1837).

Сноски к стр. 296

¹ „Пушкин. Письма“, под ред. Б. Л. Модзалевского, т. I, М.—Л., 1926, стр. 68; т. II, М.—Л., 1928, стр. 12; „Переписка Пушкина“, под ред. В. И. Саитова, СПб., 1911, т. III, стр. 388—389.

² „Путешествие из Москвы в Петербург“, глава „Москва“ (1833—1835).

³ „Современник“ 1836 г., т. I. стр. 249.

⁴ „Пушкин. Письма“, под ред. Л. Б. Модзалевского, т. III, М.—Л., 1935, стр. 9, 112.

⁵ В тетради № 2377 Б, л. 4, есть выписка, сделанная Пушкиным из сочинения Бенжамена Констана „Principes de politique“ (P., 1815, ch. IV: „D’une assemblée héréditaire“): „La pairie est un corps que le peuple n’a pas le droit d’élire et que le gouvernement n’a pas le droit de dissoudre“. — В оригинале „Cette chambre héréditaire“ etc. См. „Письма Пушкина к Е. М. Хитрово“, Л., 1927, стр. 339.

Сноски к стр. 297

¹ „Роман в письмах“ (1829); „Если быть дворянином“ (1830); „Заметки о русском дворянстве“ (1830).

² „Роман в письмах“ (1829); „Заметки о русском дворянстве“ (1830-е гг.).

³ „Вестник Европы“, 1880, № 6, стр. 605. — Ср. Frankland, C. Colville, „Narrative of a visit to the courts of Russia and Sweden in the years 1830 and 1831“, London, 1832, vol. II, p. 235: „The Russian serf is not yet in a condition either to desire or to deserve emancipation from bondage“.

⁴ „Путешествие из Москвы в Петербург“ — главы „Медное (Рабство)“ и „Русская изба“ (1833—1835), а также письмо к П. А. Вяземскому от 16 марта 1830 г.

⁵ „Разговор с Англичанином“ (1834). Замкнутость буржуазии и отрыв ее от народных масс подчеркнуты в черновом отрывке из „Мыслей на дороге“: „В Англии правительство только тогда и показывается народу, когда приходит оно стучаться под окнами, собирая подать“.

⁶ Против закона о бедных были Дизраэли, Ферранд, отчасти Бортвик.

⁷ Ср. Ф. Энгельс, „Положение рабочего класса в Англии,“ Л.—М., 1928, стр. 159: „Существование раба обеспечено личной выгодой его владельца; у крепостного есть, по крайней мере, кусок земли, которым он живет; оба они гарантированы по меньшей мере от голодной смерти; пролетарий же предоставлен исключительно себе самому и в то же время не в состоянии найти такого приложения своим силам, чтобы на них можно было бы рассчитывать“.

Сноски к стр. 298

¹ Курсив наш. Н. К.

² Из англичан могут быть названы Блай, Дерам, Фрэнкленд и др.

³ „Временник Пушкинской комиссии,“ 1936, т. 2, стр. 302, „Разговор с англичанином“, статья Б. В. Казанского.

⁴ Фрэнкленд отмечает „вольность речи, мысли и действия в Москве, которой нет в Петербурге“ („Временник Пушкинской комиссии“, т. 2, стр. 313).

Сноски к стр. 299

¹ Отдельный оттиск вышел в 1835 г. в Бостоне. До этого труд печатался в периодическом издании.

² „Неизданный Пушкин“, П., 1922, стр. 137, Письмо к П. А. Вяземскому от 9 ноября 1826 г.