57

А. Н. СОКОЛОВ

„ПОЛТАВА“ ПУШКИНА И „ПЕТРИАДЫ“

I

Определение места „Полтавы“ в эволюции пушкинского творчества представляет большие трудности. Эта поэма создана Пушкиным после того, как были уже написаны бо́льшая часть „Евгения Онегина“, „Борис Годунов“ и „Граф Нулин“, т. е. в тот период, когда переход Пушкина на позиции реализма уже определился. Между тем „Полтава“ не воспринимается как звено между романом в стихах и шутливой поэмой, с одной стороны, и „смиренной прозой“ 30-х годов — с другой. Что такое „Полтава“ в развитии пушкинского творчества: шаг вперед к реализму или попятное движение — то ли в сторону романтизма,1 то ли классицизма?2 Решение этого вопроса должно пролить некоторый свет и на спорный вопрос об эволюции социально-политического мировоззрения Пушкина во второй половине 20-х годов.3

Один из путей в разрешении поставленного вопроса о „Полтаве“ — установление тех литературных традиций, к которым примыкает Пушкин в своей поэме и от которых он отталкивается. Необходимо разобраться в том скрещении литературных путей, на котором находился Пушкин в процессе создания „Полтавы“.

Сопоставление „Полтавы“ с близкими к ней по теме произведениями русской и нерусской литературы производилось неоднократно (работы

58

Житецкого, Сиповского, Жирмунского, Благого, Коплана). Но при этом или вопрос сводился к литературным источникам пушкинской поэмы, нахождение которых еще не решает вопросов стиля и жанра, или обходился тот круг произведений, сопоставление с которыми для „Полтавы“ как раз всего необходимее.

„Полтава“ не была первым опытом исторической поэмы в русской литературе. В русском классицизме сложился, по западным образцам, особый жанр исторической поэмы — героическая поэма, или эпопея. Можно ли правильно понять пушкинскую историческую поэму без сопоставления ее с канонизированным в предшествующей литературе жанром исторической поэмы классического стиля?

Необходимость этого сопоставления становится еще очевиднее, если примем во внимание, что тема о Петре может считаться преобладающей в русской эпопее. Этой теме посвящены первые опыты русской героической поэмы Кантемира1 и Ломоносова.2 Ее признает канонической для русской эпопеи Херасков, создатель образцовой русской героической поэмы, — хотя сам, по тем соображениям, что писать эпопею о Петре „еще не время“, отклоняет от себя эту тему. У последователей „русского Гомера“ тема о Петре является наиболее популярной: мы имеем три поэмы об этом герое — Сладковского,3 Шихматова4 и Грузинцова.5 К этой же теме обращались в своих неосуществленных замыслах Княжнин6 и Муравьев.7

Были ли известны Пушкину перечисленные поэмы?

Относительно Ломоносова и Шихматова это несомненно. Трагедии и „Спасенная Россия“ Грузинцова были в библиотеке Пушкина. Вероятно Пушкин знал и основную поэму Грузинцова, тем более, что название

59

„Петриада“ ему знакомо („Две Петриады“). Это предположение становится вполне очевидным из сопоставления поэмы Грузинцова и „Полтавы“. То же нужно сказать и о нигде не упоминаемой Пушкиным поэме Сладковского.

Итак, „Полтава“ и „Петриады“ — если можно этим общим именем назвать классические эпопеи о Петре1 — этот частный вопрос общей проблемы о литературных традициях, с которыми связана „Полтава“, будет предметом рассмотрения в настоящей статье. Можно опасаться, что выводы окажутся скудными. В самом деле, что может быть общего между бессмертным созданием великого поэта и давно забытыми творениями третьестепенных стихотворцев?

Но изучение произведений Пушкина на фоне предшествующей ему русской литературы является безусловно необходимым для выяснения особенностей литературного новаторства Пушкина.

Насколько мне известно, в пушкинской литературе „Полтава“ не сравнивалась с „Петриадами“. Правда, в работе Е. Ф. Шмурло „Петр Великий в русской литературе“ (СПб., 1889) среди прочих произведений о Петре упоминаются и поэмы названных выше авторов, однако никакой ассоциации между ними и „Полтавой“ у исследователя не возникает. В связи с „Полтавой“ об эпических поэмах на тему о Петре упоминают, кажется, только И. Н. Жданов и П. Н. Сакулин, но лишь для того, чтобы от них презрительно отмахнуться на том основании, что русскую литературу они „обогатили мало“.2

II

Сопоставление „Полтавы“ и „Петриад“ начнем с темы и сюжета.

Для классической эпопеи была обязательна „высокая“ тематика, определявшая и характер сюжета.

Тема о Петре, по суждению Хераскова, вполне удовлетворяет требованиям эпопеи.3

В отношении сюжета „Петриады“ можно разделить на две группы. „Петр Великий“ Шихматова имеет тенденцию к хроникальному построению, охватывая всю жизнь и деятельность Петра. Полтавская битва в поэме — один из эпизодов войны со шведами, занимающий в общей композиции важное, но не исключительное положение, а количественно —

60

две песни из восьми. „Петриады“ Ломоносова,1 Сладковского и Грузинцова выдвигают в качестве сюжета войну со шведами. Сюжет кантемировской „Петриды“ (смерть Петра) следует признать не вполне каноническим для эпопеи.

Таким образом сюжетом в „Петриадах“ является действительно „важное“ событие национального, исторического значения. Частная жизнь не интересует авторов эпопей.

В предисловии, напечатанном в первом издании „Полтавы“, Пушкин пишет: „Полтавская битва есть одно из самых важных и самых счастливых происшествий царствования Петра Великого. Она избавила его от опаснейшего врага; утвердила русское владычество на Юге; обеспечила новые заведения на Севере, и доказала государству успех и необходимость преобразования, совершаемого царем“. Такая трактовка Полтавской битвы вполне подходит под правило, сформулированное Херасковым: эпическая поэма „воспевает случай, в каком-нибудь государстве происшедший и целому народу к славе, к успокоению, или наконец ко преображению его послуживший“.

Итак, Полтавская битва — сюжет, достойный эпопеи. Но является ли Полтавская битва сюжетом „Полтавы“? Можно ли пушкинскую поэму по теме и сюжету отнести к жанру эпопей? Этот вопрос был выдвинут критикой сразу же после появления „Полтавы“.

Пушкинская поэма, в отличие от поэмы Шихматова, не дает хроники о Петре. Не является сюжетом „Полтавы“ и шведская война, как в поэмах Ломоносова, Сладковского и Грузинцова. Пушкинская поэма с самого начала вводит читателя в судьбу частных лиц: Кочубея, Марии, Мазепы. В первых же стихах поэмы завязывается любовный сюжет, развитие которого долгое время занимает первый план. До конца поэмы прослеживает Пушкин развитие этой сюжетной линии.

Место любовной интриги в „Полтаве“ настолько значительно, что приходится констатировать: в отношении темы и сюжета пушкинская поэма не удовлетворяет строгим требованиям классической эпопеи, где любовные истории допускались только как побочные эпизоды. В этом смысле прав критик „Галатеи“, утверждавший, что „«Полтава» — слишком далека от эпопей“.2

Но сюжет „Полтавы“ нельзя назвать и новеллистическим сюжетом романтической поэмы. Не прав критик той же „Галатеи“, утверждавший, что Полтава „поставлена у него (Пушкина) почти в невидимом уголке“, что „главное действие только скользит, так сказать, мимо Полтавы“.3

61

Частные отношения, с изображения которых начинается „Полтава“, в своем дальнейшем развитии влекли автора к историческим, политическим событиям. Новеллистический сюжет неизбежно вырастал в исторический.

Проследим логику сюжета.

Мазепа сватается к дочери Кочубея, но получает от родителей невесты отказ. Тогда он тайно увозит Марию. Оскорбленный Кочубей доносит Петру о политических замыслах Мазепы. Так в орбиту действия вовлекается русский царь, а вместе с тем выступает и вторая сюжетная линия: политическая борьба Мазепы. Петр не верит доносу и выдает доносчиков Мазепе. Интересы любовника оказываются в противоречии с интересами гетмана. Мазепа решает, что „любовник гетману уступит“, и обрекает Кочубея на казнь. Это событие входит одновременно в обе сюжетных линии: Мазепа устраняет своего политического врага, но тем самым вырывает пропасть между собой и любимой женщиной. Новеллистическая сюжетная линия развязывается исчезновением Марии после казни отца, с эпилогом — встречей бегущего гетмана с помешанной любовницей. Историческая линия сюжета имеет свое продолжение, несмотря на то осложнение ее, которое было вызвано вторжением в нее событий личной жизни:

Души глубокая печаль
Стремиться дерзновенно в даль
Вождю Украйны не мешает.

Мазепа открыто переходит на сторону Карла и выступает против Петра. Историческая линия сюжета приводит к кульминации — Полтавской битве, где решается исход политической борьбы. Бегством Мазепы и его союзника сюжет развязывается.

Это сплетение в „Полтаве“ двух сюжетных линий и давало повод критике упрекать пушкинскую поэму в двойственности сюжета, в отсутствии цельности. Белинский способствовал утверждению мнения о двойственности „Полтавы“, в смысле противоречивого, несогласованного соединения в „Полтаве“ двух сюжетов, двух поэм.1

Нельзя, конечно, отрицать наличия в „Полтаве“ двух сюжетных линий, но логика их развития и связи позволяет говорить об их органическом, а не механическом соединении. Вопреки критикам, Пушкин вынужден был ввести в поэму Полтавский бой как кульминацию исторической линии сюжета: нельзя было оборвать поэму на исчезновении Марии после казни и не показать, чем кончились замыслы Мазепы, ради которых он пожертвовал личным счастьем. А ввести в сюжет политические события стало неизбежным после рассказа о доносе Кочубея, чем сюжетные события выводились за рамки личных отношений.

62

Критики, знавшие исторические сюжеты эпопей и новеллистические сюжеты романтических поэм, не поняли того, что в „Полтаве“ Пушкин создал сюжет нового качества, органически объединив в нем события частной и общественной жизни.

О более поздней поэме Пушкина Анненков заметил: „Пушкин сам показал в «Медном Всаднике» пример, как должно вводить в историческую раму частное лицо и событие“.1 Пушкин показал это уже в „Полтаве“.

Что же является основным в „Полтаве“? Какова тема Пушкинской поэмы?

Замена заглавия „Мазепа“ заглавием „Полтава“ показывает, что и сам автор считал основной темой — исторические события. Но в связи с ними в сюжет поэмы включена и частная жизнь героев. Это новая, по отношению к классицизму, традиция, и, как предполагает В. М. Жирмунский, ее можно связать прежде всего с именем Вальтер Скотта.2

Возвращаясь к связи „Полтавы“ с „Петриадами,“ мы можем сделать вывод, что со стороны тематики и сюжета „Полтава“ после значительной литературной эпохи, когда господствовали „частная“ тематика и новеллистическая сюжетология романтических поэм, возрождает „высокую“ тематику и историческую сюжетологию героической поэмы, но в новом виде, в новом качестве, не просто повторяя отживший жанр классицизма, а используя достижения романтической школы.

III

Основные образы „Полтавы“ (кроме Марии) встречаются нам и в „Петриадах“: Петр, Мазепа, Кочубей, Искра, Карл, ряд сподвижников Петра и Карла (напр., Шереметев, Шлиппенбах). Правда, не все поэмы дают этот состав персонажей полностью (напр., у Шихматова нет Кочубея и Искры). Особенно бедны в этом отношении незаконченные поэмы Кантемира и Ломоносова. Для историко-литературного освещения „Полтавы“ интересно рассмотреть, как даны перечисленные образы в до-пушкинских поэмах.

Концепция Петра, которая станет традиционной, намечается уже у Кантемира. В „предложении“ поэмы он дает характеристику героя, приписывая ему „всё, что либо звать совершенным можно“. Автор говорит, что когда он называет Петра, то „в той самой речи“ заключает:

                  ... Мудрость, мужество к случаю
Злу и благополучну, осторожность сильну,

63

Любовь, попечение, приятность умильну,
Правдивого судию, царя домостройна,
Друга верна, воина, всех лавров достойна.1

Показать своего героя в действии Кантемир успел очень немного. После изложения мифологической завязки выводится Петр, сидящий в своем „не пространном жилище“ („Что внешна пышность тому, кто велик душою?“), окруженный вельможами,

                          ...иль обиды учиненны люду
Испытуя, иль в нуждах, наступить имущих
Народу, способ ища, или в бедности сущих
Награждая, законы счиняя полезны,
Иль обычаи в своих вводя всем любезны. (стих 303).

Идеализированный образ героя, мудрого и справедливого правителя, наделяется прекрасной и величественной внешностью.

И для Ломоносова Петр — человек, „каков во всех странах не слыхан был от века“. В „предложении“ автор дает свою концепцию Петра:

Пою премудрого Российского Героя,
Что грады новые, полки и флоты строя,
От самых нежных лет со злобой вел войну,
Сквозь страхи проходя, вознес свою страну;
Смирил злодеев внутрь, и вне попрал противных,
Рукой и разумом сверг дерзостных и льстивных;
Среди военных бурь науки нам открыл,
И мир делами весь и зависть удивил.2

Как и у Кантемира, герой обладает величественной и приятной внешностью:

          ...сиял величеством...(186);

          ... бодрый дух к трудам на всем лице сиял (189);

Надеждой, ревностью блистал Геройский вид (207);

Вперяет бодрых Петр внимание очей (211).

Такая трактовка образа Петра становится обязательной для последующих „Петриад“.

Назвав Петра в предисловии своей поэмы „великим героем“, „отцом отечества и преобразователем из тьмы России“, Сладковский в „предложении“ поэмы перефразирует Ломоносова.

Портрет Петра складывается из тех же элементов, которые мы видели у Кантемира и Ломоносова. В очах блистает надежда (у Ломоносова — „надеждой... блистал... вид“), стан величественный (у Ломоносова — „сиял величеством,“ у Кантемира — „величество“ блистало в очах). Новым у Сладковского является „глас его приятный“ (33). Перед войском

64

Петр возблистал „подобно восходящему Фебу“ (34). Но больше полюбилось автору сравнение Петра с молнией. Оно употребляется дважды (не в описании полтавского боя):

Петр в виде бури сей Вандалов поражал,
Собой горящ перун, разящий представлял (42).

В другом месте:

Как быстра молния летает всюду Петр,
Его предводит бог, свой изливая свет (75).

Черты гиперболизма в образе Петра перерастают в своего рода космизм, когда автор говорит о Гиперионе, что:

Петровым славнейшим он соплескал делам,
Петра предпочитал Героям и Царям (55).

Благодаря обычной у поэтов классической школы „небесной мотивировке“ действия и образ мифологизируется. Петр получает вдохновение от явившегося ему в образе седовласого мужа „Хранителя Ангела“. Во время боя он созерцает таинственно помогающего ему чудным мечом Иоанна, который „ниспроверг Казански горды стены“ (48). По его молитве о помощи

                      ... дуга по воздуху блеснула,
И ополчение вандальско ужаснула,
Ударил страшный гром на шведской стороне,

после чего

Петр на коня взлетел как будто обновленный,
И ратной строй восстал надеждой оживленный (112).

Вариации на ломоносовскую тему дает в своем „лирическом песнопении“ и Шихматов.

В первых же стихах поэмы он прямо говорит о своем отношении к Петру, обращаясь к своим предшественникам в воспевании этого героя:

Лишенный вашего искусства,
Я вашим пламенем горю,
И ваши разделяю чувства
К сему Герою и царю (4).

Оправдывая свое витийство изящным афоризмом:

Не терпит сердце немоты,

автор прерывает изложение лирическими восклицаниями и обращениями к воспеваемому герою:

Хвались, о Петр! вселенной диво,
Зерцало славы для властей! (120).

Петр — „Отец Российского народа“ (4) или: „Отец отечества“ (11), „полночи просветитель“ (6), „России новыя создатель“ (14). Он Россию „бронею новою облек“ (12).

Вся вторая песнь посвящена деятельности Петра, введшего в Россию ряд искусств, вроде „земледельства,“ „горорытства“ и др.

65

Вскрывая мотивы деятельности Петра, автор дает штрихи к психологической характеристике героя.

Любовью к россам воскриленный (38),
Себе чтя верьхом воздаяний
Блаженство подданных своих (24),

царь

Сошел с престола своего,
Дабы понесть труды жестоки
.................
Премудрость тронам предпочел (11).

Из других „доблестей“ автор приписывает герою кротость, щедроту, правоту, геройство (12).

Естественно, что и внешность Петра гармонирует с идеализированным психологическим образом. В портрете Петра мы встречаем ряд черт, знакомых нам по предыдущим поэмам: красота, величественность, блистающий взор.

Несколько раз автор показывает Петра во время полтавского боя.

Петр, „уставив Россов к бою,“ обращается с молитвой к творцу (68). Это сообщает ему „дух крепости и дух совета“ (71). Он держит речь к войскам, ободряя их словами: „С нами бог!“ (72).

Описывая битву, автор риторически вопрошает:

Но кто, кто там примером дивным
Россиян поощряет в бой? —
...............
Боязнь врагов гласит: се Петр! (84).

Описывая в витийственном стиле, как Петр разит врагов, Шихматов сравнивает его меч с молнией, а коня — со стрелой (85).

Как и у Сладковского, в „Петриаде“ Грузинцова уже в предисловии излагается идея, в свете которой дальше будет трактоваться образ Петра „Петр в течении двадцати лет, исторгнув из мрака невежества обширнейшую в свете монархию, поставил ее на ряду с другими государствами“ (III). Отсюда прямо выраженное отношение автора к герою: „благоговение к делам Петровым“ (V). Более подробно концепция Петра, как и в других эпопеях, излагается Грузинцовым в „предложении“, представляющем опять-таки перефразировку Ломоносова.

Особенно интересна и в этой поэме обрисовка Петра во время полтавского боя.

Приведя войска в боевой порядок, Петр обращается к ним с речью, заканчивая ее словами: „нам защита бог“ (214). Войска двинулись на врагов, и вот:

Седящий на коне, быстрей, чем бурный ветр,
Пред воинством своим летает гневный Петр (там же).

66

Затем идет ставшее традиционным сравнение Петра с молнией:

Подобно, как перун на воздухе пущенный,
Ударив с треском в юг, рвет тучи съединенны,
И раздробившись вдруг по грозным облакам
Разящих молний вид изображает там:
Таков являлся Петр, бесстрашием водимый (там же).

Петр не только руководит боем. Он принимает в нем прямое участие:

Как буря из за гор поднявшись мчится с свистом,
Лес ломит, кроет степь со древ стрясенным листом,
Подобно Петр врагов разил, опрокидал
И влажный кровью дол телами их устлал. (217).

Как и в других „Петриадах“, Петр остается невредимым, благодаря сверхъестественной защите (218).

Многие детали в обрисовке образа Петра в „Полтаве“ сближают пушкинскую поэму с эпопеями поэтов классической школы.

В двух сценах „Полтавы“ появляется Петр, и обе эти сцены восходят к аналогичным эпизодам в „Петриадах“. Первая сцена — появление Петра во время Полтавского боя. Пушкин комбинирует свою картину из традиционных элементов. Суммируем эти элементы, а затем прочитаем заново знаменитую цитату из „Полтавы.“

Петр перед битвой обращается с молитвой к богу и получает „дух крепости и дух совета“ (Шихматов). Он держит речь к войску, заканчивая словами: „С нами бог!“ (Шихматов) или: „Нам защита — бог“ (Грузинцов). Петра окружают его сподвижники: „Кругом Петра вождей презнаменитых хор“ (Сладковский). На лице и в очах у него сияет геройство (Сладковский). Он водим бесстрашием и гневом (Грузинцов). Он подобен горящему перуну, быстрой, разящей молнии (Сладковский и Грузинцов; у Шихматова с молнией сравнивается меч Петра). „Борзый, пылкий конь Петра“ быстрее „стрелы от сребренного лука“ (Шихматов). Петр летает на нем перед войском „быстрей, чем бурный ветр“ (Грузинцов). Его „персидский конь под ним и в пене и в огне, копытом топает и всадником гордится“ (Сладковский).1

А вот Пушкин:

Тогда-то свыше вдохновенный
Раздался звучный глас Петра:
За дело, с богом!“ Из шатра
Толпой любимцев окруженный
Выходит Петр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен,
Он весь, как божия гроза.
Идет. Ему коня подводят.
Ретив и смирен верный конь.

67

Почуяв роковой огонь,
Дрожит. Глазами косо водит
И мчится в прахе боевом,
Гордясь могущим седоком.

Подобным образом и вторая сцена „Полтавы“, в которой появляется Петр, восходит в целом и в отдельных деталях к „Петриадам“. Это — пир после победы.

„С победителями Петр радостно ликует“ (Сладковский). „День брани претворив в день пирной“, Петр с героями сидит „вокруг воздержныя трапезы“ (Шихматов). Он восходит над всеми видом исполина и доблестью (Шихматов). Он сияет зарею великодушия (Сладковский). Он поднимает покорившихся врагов своей десницей, подает им пищу и, стерев монаршими руками токи слез, приветствует побежденных ласковыми словами (Сладковский). Вкусив „гроздия сладчайшу кровь“, царь называет шведов своими наставниками в войне (Шихматов), ибо они „сами побеждать Россиян научили“ (Грузинцов).1

Теперь Пушкин:

Пирует Петр. И горд и ясен
И славы полон взор его.
И царский пир его прекрасен.
При кликах войска своего,
В шатре своем он угощает
Своих вождей, вождей чужих,
И славных пленников ласкает,
И за учителей своих
Заздравный кубок поднимает
.

Но если в деталях обрисовки образа Петра Пушкин, несомненно, использовал традицию, то произведенная им переработка традиционных элементов настолько существенна, что новым совершенно покрывается старое. Исходя из концепции Петра как великого государственного деятеля, авторы эпопей наделяют образ его теми чертами, какие по идее ему должны быть свойственны. На этом пути неизбежны идеализация, гиперболизация, мифологизация, т. е. черты, которыми характеризуется метод построения образа в классицизме. Идеализированный образ находит пышное витийственное словесное оформление в том „высоком“ стиле, который свойствен классицизму.

Героизация образа Петра у Пушкина не выходит за рамки реалистического метода. Мы не найдем у Пушкина таких сцен, чтобы

.....Петр врагов разил, опрокидал
И влажный кровью дол телами их устлал (Грузинцов, 217).

68

Петр в „Полтаве“ обходится без сверхъестественной помощи. Чудесное сообщение Петру необыкновенного возбуждения и силы у Пушкина сохраняется в виде слабой реминисценции: „свыше вдохновенный“. Вместо витийствования в высоком стиле классицизма Пушкин дает скупые, точные формулировки. Сам герой у него не произносит длинной, торжественной речи, а деловито бросает: „За дело, с богом!“ Вот и вся „речь“ к войскам.

Таким образом, следуя литературной традиции в ряде частностей, Пушкин рисует весь образ Петра иными художественными средствами, дающими право говорить об ином художественном методе. Это связано с существенными различиями в идеологическом наполнении образа Петра в „Петриадах“ и „Полтаве“, о чем речь будет идти ниже.

IV

К такому же заключению приводит и анализ образа Мазепы.

Во всех „Петриадах“ Мазепа трактуется как изменник. Это основное качество образа.

Идея измены определяет собой и концепцию образа Мазепы у Пушкина. Он „изменник русского царя“ (ср. „зачем изменник не на плахе?“ или: „Измену ценят меж собой“). Этот же термин фигурирует и в предисловии к „Полтаве“, в котором Пушкин излагает свой взгляд на Мазепу.

Целый ряд черт пушкинской характеристики Мазепы находит параллели в „Петриадах“. Сладковский замыслы Мазепы называет надменными. Пушкин употребляет тот же эпитет в том же предметном контексте: „далеко преступны виды старик надменный простирал“. Пушкинский Мазепа так же „не помнит благостыни“, как и Мазепа в „Петриадах“. Шихматов предприятия Мазепы называет „кознями“, как и Пушкин: „Мазепа козни продолжает“. Шихматов отмечает двуличность Мазепы: „Извне полн чувствий благодарных“. Пушкин упрекает Мазепу в притворстве. Сентенциозное восклицание Шихматова:

Но ах! сердца людей коварных
Как бездны моря глубоки (59) —

перекликается с подобными же образами аналогичной сентенции Пушкина

Кто снидет в глубину морскую,
Покрытую недвижно льдом?
Кто испытующим умом
Проникнет бездну роковую
Души коварной?

Употребляемая Сладковским перифраза для обозначения Мазепы: „Он смертоносный змей, ползущий меж цветами“ встречается нам и у Пушкина: „Не знаешь ты, какого змия...“ Шихматов проводит параллель между Мазепой и Иудой (59). Тот же библейский персонаж дважды

69

появляется в перифразах Пушкина: „Сам царь Иуду утешал“, „Куда бежал Иуда в страхе“.1 Пушкинское выражение: „Души мятежной, ненасытной отчасти бездну открывал“ напоминает выражение Шихматова: „в глубину души мятежной“. В ряде случаев Пушкин фразеологически близок к Грузинцову. В изображении последнего Мазепа „других хитрей“ (150), он „дышит злобой“ (149). У Пушкина:

               ...чем Мазепа злей,
Чем сердце в нем хитрей и ложней...

(ср. „злой старик“, „воля злая“, „давно горю стесненной злобой“). У Грузинцова находим эпитет коварный („коварны помыслы“ — 155, „коварный дух“ — 90), применяемый и Пушкиным („коварная душа,“ „коварные седины“).

Отдельные штрихи вырастают у Грузинцова в цельную характеристику Мазепы (151), имеющую ряд параллелей у Пушкина:

Грузинцов

Пушкин

Злокозненна душа наружностью простой
Далеко увлекла вниманье за собой.

Чем сердце в нем хитрей и ложней,
Тем с виду он неосторожней
И в обхождении простей ....

Коварством приобрел доверенность граждан

Как он умеет самовластно
Сердца привлечь и разгадать ...

Властолюбив... кичлив

.... далеко преступны виды
Старик надменный простирал....

Свиреп

Кровь готов он лить как воду ....

Не благодарен

.... не помнит благостыни

Особенно подробно авторы эпопей останавливаются на обрисовке Мазепы после полтавского поражения.

У Сладковского „Мазепа целый ад в душе своей имел“. Не зная, поспешить ли ему за разбитым Карлом или предстать перед разгневанным Петром, он „смущеньями терзался“, „горячих слез поток при вздохах проливался“ (130). Это — клише для изображения скорби: горячие слезы и вздохи не к лицу Мазепе. Он изливает свое отчаяние в длинных ламентациях (полторы страницы) на тему: „Уже в Геэнне я горю“. Сущность его переживаний автор выражает восклицанием: „Мазепа! совесть, ах! всю внутренность терзает“ (132). Злодея бежит сладкий сон. Не перенеся терзаний совести, Мазепа выпивает яд и умирает.

У Шихматова Мазепа бежит, „злодейства ужасом гоним“. В яркой раскраске даны здесь переживания Мазепы, которые приводят его к смерти.

70

Грузинцов в первом издании поэмы кратко сообщает, что Мазепа „от рук своих, как изверг, жизнь скончал“ (223). Во втором издании подробно рассказывает, как Мазепа, пытавшийся остановить обратившиеся в бегство полки, был убит своими же воинами (192—193).

Отдельными штрихами пушкинское описание психологии бегущего Мазепы напоминает „Петриады“: „Куда бежал от угрызений змеиной совести своей“, „сон Мазепы смутен был“ (ср. „Бежит злодея сладкий сон“ — Сладковский); „в нем мрачный дух не знал покоя“, „тоска, тоска его снедает“ (ср. „Сидел он мрачен и угрюм“; „Мученьем скорби безотрадной пронзаясь до души своей“ — Шихматов); „В груди дыханье стеснено“ (ср. „Едва свободный воздохнуть“ — Шихматов). Но в целом психология Мазепы дана у Пушкина иначе, как естественные в данных условиях, психологически убедительные переживания, свидетельствующие, что и в обрисовке психологии героев Пушкин стоит в основном на почве реализма.

У авторов „Петриад“ мы встретим и связанные с Мазепой мотивы Пушкинского эпилога:

И тщетно там пришлец унылый
Искал бы гетманской могилы:
Забыт Мазепа с давних пор;
Лишь в торжествующей святыне
Раз в год анафемой доныне,
Грозя, гремит о нем собор.

У Сладковского это звучит таким намеком:

Сколь грозну принял казнь изменник и злодей,
От бога отлучен проклятый от людей! (133).

Шихматов грозит Мазепе, что „позднее потомство“ „клятвой проклянет“ его. После смерти Мазепы „враны, привлеченные смрадом“ „разносят плоть его в костях“, а змеи вещают: „Здесь гниет Мазепа!“ (100). То, что у Пушкина дано как изложение факта (в черновике было сказано прямо:

Напрасно Гетмана могилу
Я в думу погружен искал),1

то у Шихматова представлено в аллегорической картине, выражающей идею могилы изменника. Та же аллегория и у Грузинцова: „Его смердящу плоть расторгли хищны враны“ (223).

Таким образом концепция Мазепы, развернутая Пушкиным, находится в соответствии с традиционным освещением этого персонажа в эпических поэмах, в отличие от Рылеева, который в „Войнаровском“ решительно отступает от традиции. Но, как и в образе Петра, Пушкин ставит своей задачей преодолеть сложившийся в эпоху классицизма штамп. По замыслу Пушкина, Мазепа в его поэме действует „точь в точь как

71

в истории“.1 Мазепа Пушкина, по замыслу, не является аллегорическим образом изменника и злодея, но реалистическим портретом исторического лица.

Но не противоречит ли этому издавна отмечаемая критикой некоторая мелодраматичность образа Мазепы?

Прежде всего необходимо принять во внимание, что так называемая „односторонность“ образа Мазепы не есть особенность художественного метода, примененного в обрисовке этого образа, но есть выражение пушкинского понимания этого исторического лица. В предисловии к „Полтаве“ Пушкин высказывает свой взгляд на Мазепу, который не расходится с трактовкой этого образа в поэме. „История представляет его, — пишет Пушкин о Мазепе, — честолюбцем, закоренелым в коварствах и злодеяниях, клеветником Самойловича, своего благодетеля, губителем отца несчастной своей любовницы, изменником Петра перед его победою, предателем Карла после его поражения: память его, преданная церковию анафеме, не может избегнуть и проклятия человечества“. Вот почему Пушкин возражает против „некоторых писателей“ (разумея Рылеева), которые „хотели сделать из него героя свободы“. Этому противоречит история. Возражая дальше против изображения Мазепы „изобретающим утонченные ужасы, годные во французской мелодраме“ (намек на повесть Е. Аладьина „Кочубей“), Пушкин полагает, что „лучше было бы развить и объяснить настоящий характер мятежного гетмана, не искажая своевольно исторического лица“. Эту задачу, очевидно, взял на себя сам Пушкин.

Что односторонность пушкинской характеристики Мазепы есть следствие авторского взгляда на Мазепу, с окончательной убедительностью подтверждается позднейшим высказыванием Пушкина: „Чем больше думаю, тем сильнее чувствую, какой отвратительный предмет для художника в лице Мазепы! Ни одного доброго, благородного чувства! Ни одной утешительной черты! (Разрядка моя. А. С.) Соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость...“ Таков замысел характеристики.

Но если даже согласиться, что пресловутая характеристика Мазепы все же несколько сгущает краски, то образ Мазепы в целом — не только, как о нем говорит Пушкин, но и как сам герой действует в произведении — нельзя признать образом односторонним. Мазепе при всех его отрицательных чертах и черных помыслах не чужды человеческие движения души. Решив с жестокой твердостью, что „любовник гетману уступит“. Мазепа испытывает тяжелые переживания:

В его душе проходят думы,
Одна другой мрачней, мрачней.

Он с ужасом думает о том, что́ будет с Марией, когда она „услышит слово роковое“. Он готов признать безумством, что связал свою мятежную

72

судьбу с судьбою „трепетной лани“. При виде всё отдавшей ему Марии он горько восклицает: „Какой готовлю ей удар!“ и, „содрогаясь.., отвращает взгляд“. Вернувшись после казни домой, он с тревогой спрашивает: „Что Мария?“ и, пораженный невольным страхом, слышит „ответы робкие, глухие“. Он ищет ее по дому, по саду, он гонит на поиски надежных слуг, он заперся в ее светлице и там, близ ложа, во мраке ночи

Сидел он, не смыкая очи,
Нездешней мукою томим.

Пережитое потрясение оставляет в душе Мазепы „глубокую печаль“.

С этим кругом „человеческих“ движений души смыкаются у Мазепы мучительные переживания, связанные с вероломным поступком по отношению к старому другу. Требуя казни бывших друзей, Мазепа принужден заглушать „ропот сонный“ своего сердца. С приближением решительного момента угрызения совести усиливаются. Тихая украинская ночь кажется Мазепе душной как черная тюрьма, звезды представляются обвинительными очами, а тополя — судьями. И наконец, услышав слабый крик из замка, Мазепа не выдерживает и отвечает тем криком,

Которым он в весельи диком
Поля сраженья оглашал,
Когда с Забелой, с Гамалеем,
И — с ним ... и с этим Кочубеем
Он в бранном пламени скакал.

После казни, еще не зная об участи Марии, он терзается „какой-то страшной пустотой“.

„Человеческие“ переживания владеют Мазепой и во время бегства. Здесь и сознание крушения всего задуманного дела и „глубокая горесть“, вызванная встречей с безумной Марией.

Пусть все это не нашло отражения в общей характеристике Мазепы, где по контексту Пушкину нужно было выдвинуть отрицательные черты коварного гетмана, но нельзя не замечать этих психологически правдивых переживаний Мазепы, позволяющих утверждать, что при известной „идеализации“ образ Мазепы в целом не выпадает из границ реалистического метода Пушкина.

V

Остановимся кратко на остальных образах, общих „Полтаве“ и „Петриадам“.

В эпических поэмах Карл дан как антитеза Петру.

Поэты не отказывают ему в геройстве, отважности, силе (Сладковский, 16—17; Шихматов, 60; Грузинцов, 93—94, 169). Но свои подвиги он совершает ради личной славы („Его геройский дух искал гремящей славы“ — Сладковский, 16; „Славы жаждою гоним“ — Шихматов, 86; „Прельщен воинской славой“ — Грузинцов, 3); наряду с эпитетами „отважный“ (Сладковский,

73

16), „неустрашимый“ (Грузинцов, 33) гораздо чаще употребляется при имени Карла эпитет „надменный.“ Кичливость приписывает Карлу и Ломоносов (265; ср. „кичлив“ в речи Мазепы о Карле у Пушкина).

У Пушкина — та же концепция Карла: герой, ищущий славы. Обращение к Карлу:

И ты, любовник бранной славы,
Для шлема кинувший венец —

находит прямую параллель у Сладковского:

Его геройский дух искал гремящей славы,
Шлем более любил блистательной державы (16).

Эпитетам „отважный“, „могучий“ у Пушкина, как и в „Петриадах“, противостоит эпитет „гордый“ („с гордым шведским королем“; ср. у Сладковского: „гордостью надут, на меч свой уповает“).

Появление Карла во время Полтавской битвы в „Петриадах“ напоминает аналогичный эпизод „Полтавы“. У Сладковского

Карл, презирая боль, хотя не мог ходить,
Телохранителям велел себя носить (101).

То же у Грузинцова (221). У Шихматова сраженный Петром и носимый на одре Карл „Женет на смерть полки унылы“ (ср. пушкинское „на русских двинул он полки“).

После поражения, в описании Сладковского:

Полмертва короля дрожащими руками
Схватив, бегут, куда? Сего не знают сами (125).

Но если в пушкинской поэме персонажу приписывается естественное в изображаемой обстановке состояние духа („Опасность близкая и злоба“ и т. д.), то в классической эпопее то же, по существу, переживание дается подчеркнуто, сгущенно:

Сам Карл, страдающ и боязнен,
Как робкий, язвенный елень,
(От страха каменеют члены,
И сердце умирает в нем).
Несомый пламенным конем,
Помчался в земли отдаленны
От лютой с россами войны (Шихматов, 96).

Обрисовка образа Кочубея и у Сладковского и у Грузинцова ограничивается украшающим эпитетом „храбрый“.

У Пушкина образ Кочубея раскрыт значительно полнее. К этому обязывала фабула. В „Петриадах“ соответствующего материала мы, конечно, не найдем.

Так как сюжетная линия Кочубей — Мазепа — Мария в этих поэмах отсутствует, то донос Кочубея и Искры мотивируется иначе. У Сладковского это — „любовь к отечеству, закон, монарх венчанный,“ за что Кочубей и Искра готовы умереть.

74

Главный герой в „Петриадах“ окружен другими героями, правда меньшего ранга, но достаточно идеализированными. Упоминание почти каждого из них сопровождается украшающими эпитетами, например:

То славный Меньшиков и Гейншин был усердный,
И Ренцель ко Петру любовию отменный
                                                                                  (Сладковский, 104).

Перечисляются, в сопровождении подобных же эпитетов, вожди и во время Полтавского боя. Тут не только знакомые нам по „Полтаве“ имена Шереметева, Брюса, Боура, Репнина, Меньшикова, но и ряд других.

Индивидуализации вождей нет: и Боур „храбрый вождь“, и Брюс — „вождь храбростью отличный“, и Голицын — „храбрый вождь и разумом отменный“ и т. д. Дается, в сущности, один идеализированный образ полководца под разными именами. Искусство индивидуализированного портрета еще отсутствует.

Быть может Пушкин в обрисовке хотя бы этих, третьестепенных, образов оказывается в зависимости от художественного метода классицизма?

Едва ли так. Пушкин, давая простое перечисление имен, не ставил, очевидно, своей задачей индивидуализацию образов. Он дает группу сподвижников Петра:

За ним вослед неслись толпой
Сии птенцы гнезда Петрова и т. д.1

VI

Особо следует сопоставить описание Полтавского боя в „Полтаве“ и „Петриадах“. По сюжету здесь наиболее тесное соприкосновение. Именно в этой части „Полтава“ имеет непосредственных предшественников. Пушкинская поэма совпадает здесь с эпопеями и в ряде отдельных эпизодов и в общем плане, который можно свести к следующей общей схеме.2

75

Описание начинается коротким пейзажным отрывком, указывающим на наступающее утро. Затем описывается первый момент боя: русские отражают наступающих шведов. Следующий эпизод — появление Петра на коне перед войском. После этого начинается решительный бой, оканчивающийся победой русских и бегством шведов. Затем в различной последовательности изображаются бегство Карла и Мазепы и пир Петра, чествующего своих сподвижников и угощающего пленных врагов.

Эта общая в „Полтаве“ и „Петриадах“ схема в отдельных эпопеях несколько вариируется. Так, в „Петре Великом“ Сладковского мы находим ряд дополнительных эпизодов: после речи к войску Петр обращается с молитвой к богу и получает чудесное предзнаменование („дуга по воздуху блеснула“). Есть и другие эпизоды такого же характера: ангельские защитники охраняют Шереметева, Меньшикова и самого Петра. Описанию победы русских предшествует широкая мифологическая сцена: перед господом, взирающим с небес на бой, появляется собор мужей — российских царей, один из которых (царевич Дмитрий) обращается к богу с просьбой об оказании помощи Петру. Бог обещает. Победа, по Сладковскому, сопровождается не только пиром, но и молебствием, во время которого явившийся в сиянии „щедрый бог“ венчает Петра короною и вручает ему рог изобилия, предрекая начало „златых времен“. Значительно подробнее, чем в „Полтаве“, излагаются эпизоды после поражения врагов: преследование бегущих, прием Петром сдающихся в плен, предание земле убитых, еще раз молебствие и награждение „сотрудников“.

В поэме Шихматова, по сравнению с Полтавой, мы находим следующие новые эпизоды: моление Петра перед началом боя, единоборство Петра и Карла в разгаре боя и второе обращение Петра к богу после победы.

В направлении мифологизации идут преимущественно и дополнительные эпизоды „Петриады“ Грузинцова. Так, судьба Карла перед Полтавской битвой решается в небесах (207). В исполнение этого решения во время боя бог посылает на помощь русским „Невского“, который обращает Карла в бегство.

Сопоставим теперь более близко отдельные эпизоды.

Описание боя в эпопеях начинается призыванием музы.

Открывающий самое описание пейзажный отрывок (у Сладковского и Шихматова) при тематическом совпадении с пушкинским зачином резко отличается по методу:

Едва из тихих волн денница появилась,
Росою сладкою природа оживилась (Сладковский, 101).

Вместо реального описания мы видим здесь традиционную условность. денница из тихих волн (как будто Полтава стоит на берегу гомеровского

76

моря), сладкая роса, оживившая природу. Лексически здесь денница вм. пушкинской зари. Шихматов и в пейзаже витийствует:

Уже светает день Самсонов,
День страшный северным царям,
День скорби ужасов и стонов!
Лиется утро по горам
Лучем мерцающим, багровым.
Содрогнулись и твердь и дол,
Предчувствием грядущих зол,
И смертных жребием суровым (67).

Вместо условных волн и гор, содрогающихся тверди и дола у Пушкина реальная картина:

Горит восток зарею новой.
.............. Дым багровый
Кругами всходит к небесам
Навстречу утренним лучам.

Описание начального момента боя в „Петриадах“ дано в типичных для батальной живописи классицизма красках.

В изображении Сладковского шведы, чтобы овладеть русскими укреплениями, „пустилися как львы“. Краткое описание Грузинцова состоит из аллегорических перифраз, классических гипербол и батальных штампов. Шихматов начинает описание с огромнейшего пятичленного сравнения, повторно начинающегося словом „представь“. Битва сравнивается с двумя тучами, которые „сшибаются на высоте“, с дождевыми потоками, которые „столпами вержутся с небес“, с мятежными быстринами, которые „грозят потопом твари всей“ и т. д. „Се вид битвы Полтавской знойной!“ (81) — заканчивает свое сравнение автор и переходит к описанию самой битвы в том же стиле, как и другие авторы „Петриад“:

Се пагуба свой меч простерла,
В персть смерти сонмы возлегли;
Рыкают медны брани жерла,
Дрожит от них испод земли...1 и т. д. (82).

Иначе описан тот же момент боя в „Полтаве“. Вместо условно-поэтических жерл, изрыгающих смерть, вместо молнии и грома, туч стрел (Сладковский, 115, и др.), катающихся голов и рек крови Пушкин дает точный перечень военных действий, разыгравшихся в описываемый момент боя. Грохочут пушки и катятся ядра. Свищут пули стрелков, рассыпавшихся в кустах. Полки сомкнули свои ряды и взяли штыки на изготовку („нависли

77

хладные штыки“). Шведы начали наступление: летит конница, за ней движется пехота. Но отбитые пальбой, шведы, мешаясь, падают. Розен уходит сквозь теснины. Шлиппенбах сдается. Русские теснят шведов.

Особенно показательно здесь сопоставление выражений, имеющих тождественное предметное значение. Так, вместо точного описания факта в пушкинском выражении: „пальбой отбитые дружины“ — Сладковский нагромождает метафоры: „гром их (наступающих шведов) разорвал“, „лиется молния горящими струями“. Пушкинское продолжение приведенного отрывка „мешаясь падают во прах“ корреспондирует с гиперболами Сладковского: „катятся с плеч главы“, „течет Вандальска кровь багровыми ручьями“.

Следующий эпизод, общий „Полтаве“ и „Петриадам“, — появление Петра на коне перед войском в окружении вождей уже рассматривался выше в другой связи.

Описание центрального момента боя открывается у Сладковского и Пушкина сходными формулами:

Сладковский:

Сошлись две армии — и <се?> начался бой (112).

Пушкин:

И с ними царские дружины
Сошлись в дыму среди равнины;
И грянул бой, Полтавский бой!

Дальнейшее описание битвы дает некоторые общие штрихи.

В огне, под градом раскаленным,
Стеной живою отраженным (Пушкин) —

Сквозь стены огненных дождей (Шихматов)

Бросая груды тел на груду (Пушкин) —

Пронзенных воинов бугры (Шихматов) —

Валятся храбрые бездушных тел костры (Сладковский) —

Творящ пространный путь чрез груды мертвых тел (Грузинцов)

Швед, русский — колет, рубит, режет (Пушкин) —

Пылают, силются, сражают нас, мертвят,
Жгут, рубят, колют, рвут, бесстрашный вид явят (Сладковский).

Не только в отдельных штрихах, но и в общем характере батальной живописи „Полтавы“ можно почувствовать реминисценции классического стиля. „В картине «Полтавского боя», — пишет автор специальной статьи на данную тему, — мы находим элементы классического стиля... Героической теме Полтавского боя созвучен монументальный стиль («высокий штиль») ее поэтической обработки у Пушкина“.1

78

Однако вот впечатление современника: „Полтавский бой происшествие важное и великое; но описание оного, сделанное Пушкиным, не выдержит сравнения с описанием сражений менее значительных, встречающихся в известных эпических поэмах“.1 Максимович почувствовал существенное отличие пушкинской батальной живописи от традиционной баталистики классицизма.

Поэты-классики, следуя канонам классической поэтики, дают „украшенное“ изображение битвы. На ряду с людьми в ней принимают участие „потусторонние“ силы. Космические явления, сопровождающие битву, показывают, что и природа не остается безучастной к происходящим событиям. Гиперболическое изображение борьбы и подвигов придает событиям характер сверхъестественной грандиозности. Всё это облекается в традиционный круг „способов изобразительности“ и фразеологически сходных оборотов, переходящих из одной эпопеи в другую и превращающихся в батальные клише. Искать исторической верности и реалистического правдоподобия при таком методе изображения не приходится.

Не такова батальная живопись „Полтавы“.

Известно, какое большое историческое значение признавал за полтавской битвой Пушкин. В своей поэме Пушкин воспевает это событие. Отсюда черты грандиозности, героичности в описании полтавского боя, дающие повод говорить, что Пушкин здесь „классицизму отдал честь“. Впечатление грандиозности создается, так сказать, масштабом описания, рисующим действия полков пехоты, отрядов конницы, наконец, двух враждебных армий в целом. Художник охватывает на своем полотне всё „битвы поле роковое“, которое „гремит, пылает здесь и там“. Но Пушкин не „украшает“ события. У него нет „чудесностей“ и „космизма.“ Гиперболизация не переходит в неправдоподобное преувеличение. Описание довольно точно передает ход военных действий. От традиционных, условных батальных клише пушкинская живопись свободна. Палитра его лишена таких красок, как „перуны“, „стрел тучи“, „реки крови“, „кровавый дождь“, „осязаемая тьма“, „мгла, пронзенна молний блеском“ и т. д. В пушкинском стиле немыслимы такие, например, „способы изобразительности“:

Трясется твердь в очах, горит всё бытие;
Шатаются брега, колеблется долина;
В средине красна дня сокрылся дневный свет;
И гром оружия небесный свет проник;
Горящий сей пожар планет и звезд коснулся,
А брег, на нем же брань, встенал и ужаснулся.

После такого „космизма“ пушкинский гиперболизм кажется очень скромным.

79

Различие приемов батальной живописи в „Полтаве“ и „Петриадах“ основывается опять-таки на различии художественного метода Пушкина и поэтов-классиков.

Как и в построении других образов, в описании полтавской битвы творцы эпопей исходят из идеи грандиозного, кровопролитного, решительного для обеих сторон сражения и соответственно конструируют „образ“ такого сражения привычными им средствами гиперболизации, аллегоризации, мифологизации.

Выдвигая принцип исторической правды в поэме (см. ниже), Пушкин отправляется от реального исторического события, ставя своей задачей исторически правдивое его воспроизведение. Образ полтавского боя у Пушкина, как и вообще образы „Полтавы“, является не условной, аллегорической конструкцией, созданной для выражения общей идеи, а отражением конкретной действительности, которое в то же время является и выражением идеи. Мы имеем право утверждать, что батальная живопись „Полтавы“ не выпадает из рамок того художественного метода, под знаком которого в эту пору организуется всё творчество Пушкина, — из рамок реализма.

VII

Начало пушкинской поэмы свободно от традиционных элементов классической эпопеи: „предложения“, начинающегося словом „пою“ или одним из его синонимов, и „призывания“, т. е. обращения к музе или существу, ее заменяющему. Отсутствуют у Пушкина и нередкие у классиков обращения к музе в середине поэмы, при переходе к новой теме. Указанный прием классических эпопей Пушкин применяет только пародийно („Евгений Онегин“, „Домик в Коломне“). В серьезном, высоком стиле „Полтавы“ для этой традиционной условности места нет.

Но в некоторых других особенностях манеры изложения „Полтава“ сближается с эпопеями.

Повествование в эпопеях нередко прерывается риторическими вопросами и восклицаниями. Приведем несколько примеров из бесчисленного их количества, для того чтобы решительно опровергнуть неверное утверждение В. М. Жирмунского, будто героической эпопее эпохи классицизма свойствен „объективный“ тон повествования, при котором „личное чувство поэта, его эмоциональное участие в судьбе героев нигде не выражается в лирической окраске рассказа“, в отличие от романтической поэмы, лирическая манера повествования которой выражается в вопросах, восклицаниях и т. д.1 Вот примеры из Сладковского:

Кто может воспятить орлам российским путь? (29)
Приятно зрелище! (Речь идет о победе русских) (30)
О верность! о союз, с Петром что заключен,
Забыт, оставлен был, в ничто вменен, презрен! (33)

80

Виденье странное! злодеи умирают,
Но злобой на Петра как аспиды зияют — (23)
Каких, Россия, ты несчастий не терпела,
Ты под ногами ад, в глазах перуны зрела! (6)
Но кая вещь трудней, снискать чтоб просвещенье?
О коль великое потребно здесь раченье! (2)

Достаточно этих примеров, взятых с нескольких страниц одной поэмы, чтобы утверждать, что об объективизме изложения в эпопеях говорить не приходится.

Вопросами, восклицаниями, обращениями к героям обильна и „Полтава“. Но одно только наличие этого приема в манере изложения не дает еще права сближать пушкинскую поэму с эпопеями. Это, так сказать, междужанровый прием. Но семантика его в различных жанрах различна. Не претендуя на исчерпывающую трактовку этого вопроса, можно наметить здесь следующие разновидности.

Вопросы и восклицания могут иметь шутливо-пародийный характер. Так — в „Руслане“:

А наш Фарлаф? Во рву остался —

Друзья мои! а наша дева?
Несчастная! когда злодей,
Рукою мощною своей
Тебя сорвав с постели брачной... и т. д.

По поводу „наряда“ Людмилы в брачную ночь автор замечает:

Как жаль, что вышел он из моды!1

Частично это мы находим и в „Онегине“ (напр., „Что ж мой Онегин?“). В „Полтаве“ этого нет.

Иная семантика вопросов и восклицаний в южных поэмах. Ее можно было бы назвать лирически-романтической.

Подобного рода вопросы и восклицания встречаются и в „Полтаве“ как пережитки романтического стиля, например:

Мария, бедная Мария,
Краса черкасских дочерей ... и т. д.

Ср. давно уже указанную прямую аналогию к Байрону: „кто при звездах и при луне“ ... и т. д.

Но для „Полтавы“ характерна иная семантика вопросов и восклицаний: торжественно-витийственная, преобладающая и в эпопеях.

Церковнославянизмы, как и риторические „о!“, подчеркивают витийственный характер вопросов и восклицания в „поэме“.2

81

В рамках той же манеры изложения находятся и встречающиеся в „Полтаве“ сентенции, в которых изложение конкретной ситуации заменяется общим положением:

Мгновенно сердце молодое ... и т. д.
Не только первый пух ланит... и т. д.

Богатство сентенциями произведений классического стиля — слишком известная их особенность, чтобы нужно было приводить примеры из эпопей. Отметим только одну сентенцию Шихматова, напоминающую аналогичное рассуждение Кочубея накануне казни:

Что смерть? — мгновенная дрема́! (203)

Как деталь, сближающую „Полтаву“ с эпопеями, отметим тот прием изложения, который можно было бы назвать „пророчеством“. Принимая близкое эмоциональное участие в ходе событий, автор заранее предупреждает о том, как они произойдут:

Мужайтесь! Петр приспеет вскоре,
Как прах размещет наше горе,
Поставит нас на широту

(Шихматов — перед описанием полтавского боя, 66)

Петровых горестей веселие венец,
Веселья Карлова беда и стон конец

                                                                  (Сладковский, 41)

Так и в „Полтаве“ Пушкин „пророчествует“:

И ты, любовник бранной славы,
Для шлема кинувший венец,
Твой близок день, ты вал Полтавы
Вдали завидел наконец.

Отмеченные приемы изложения, сближающие „Полтаву“ с героическими поэмами классической школы, входят в число тех признаков, которые позволяют говорить о „высоком стиле“ пушкинской исторической поэмы.

VIII

Ближайшее выражение этот высокий стиль находит в речевом строе поэмы. Не имея возможности привлечь значительный круг материалов, выходящий за пределы нашей темы (напр., романтические поэмы, другие произведения Пушкина), ограничимся перечислением основных стилистических особенностей, которые сближают „Полтаву“ с эпопеями классической школы.

82

Как известно, одной из наиболее характерных особенностей стилистики классицизма является частое употребление перифраз. В „Полтаве“ можно насчитать до двадцати перифрастических выражений. Вот примеры:

Пред бунчуком и булавой
Малороссийского владыки.

Вождю Украины.

............ Потухший зрак
Еще грозил врагу России.

Чью долговременную злость
Смирил полтавский победитель.

Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе.

В „Петриадах“ мы встретим перифразы, напоминающие по своему характеру перифразы „Полтавы“, например „России повелитель“ (Сладковский), „властитель полуночи“ (Грузинцов). Но в общем характер перифраз в эпопеях иной, чем у Пушкина. Там мы встречаем много традиционных, условных перифраз, ставших своего рода эмблемами:

В Беллонин храм врата огромны отворились
                                                                       (Сладковский, 27)

Блистает шведский меч на Марсовых полях (28)
Готфов рог смирится (33)
Хоть змий отринут стал, но смертоносно жало
В разбитой челюсти еще — еще зияло (67)

Того же порядка и все эти „зефиры“, „бореи“, „перуны“, „Гиперионы“ и т. д.

Но в эпопеях мы не только находим известное количество перифраз. Здесь зачастую можно говорить о перифрастическом стиле — когда всё изложение вместо точного, предметного обозначения изображаемых явлений заполнено переносными — на метафорической или метонимической основе — выражениями, придающими специфическую для классицизма витиеватость, напыщенность, изысканность речевому стилю. Особенно показателен в этом отношении Шихматов. Витийственный Шихматов „словечка в простоте не скажет“:

Первенец светил (вм. солнце)
Царь земли словесный (вм. человек)
Воздушные певцы (вм. птицы)
Нежный сердцем пол (вм. женщины).

В близком родстве с перифрастическим стилем находится метафорическая речь, образцы которой в эпопеях весьма многочисленны.

Стиль „Полтавы“ нельзя назвать ни перифрастическим, ни метафорическим. Пушкин не занимается „плетением словес“, не витийствует. Ему чужды „велеречие“ и „расточительность“, в которых справедливо упрекает „Петриаду“ Грузинцова автор критической статьи о ней.1 Предметное

83

значение слова для Пушкина стоит на первом плане. Изобразительные средства его поэтического языка подчинены реалистическому принципу точности, верности изображаемой действительности.

Показательны в этом отношении приведенные выше перифразы. К употреблению вместо имени Мазепы выражения „Малороссийский владыка“ располагал контекст, в котором говорится о конном строе, бранном звоне литавр и кликах перед бунчуком и булавой Мазепы. Марии, которая любила описанную обстановку, импонировало высокое положение украинского гетмана. Сообщая, что

Души глубокая печаль
Стремиться дерзновенно в даль
Вождю Украйны не мешает,

Пушкин самой перифразой подчеркивает, что личная трагедия не остановила Мазепу в начатой им политической борьбе. Называя Мазепу в сцене смерти молодого казака „врагом России“, Пушкин тем самым показывает отношение казака к гетману. Так же полны предметного значения именования Петра „Полтавским победителем“, „героем Полтавы“.

Предметно точны и немногочисленные метафоры „Полтавы“, например: Свою омыть он может славу; Давно в ней искра разгоралась; Толпы кипят; Встает кровавая заря войны народной; Он поле пожирал очами; гнутся шведы.

Не менее, чем перифразы, характерны для классического стиля олицетворения, особенно тот их вид, когда какое-нибудь общее понятие или качество представляется в конкретном образе. То же и в „Полтаве“, но олицетворяемое понятие у Пушкина не воплощается в аллегорический образ, не наделяется свойствами живого существа. Пушкинские олицетворения скорее являются метонимиями:

Так, своеволием пылая,
Роптала юность удалая

Но старость ходит осторожно
И подозрительно глядит... и т. д.

                          в мои ли лета
Искать надменного привета
Самолюбивой красоты.

Меж тем, чтоб обмануть верней
Глаза враждебного сомненья

И Карла ждал нетерпеливо
Их легкомысленный восторг.

Аллегорических образов, подобных злобе у Сладковского, в „Полтаве“ мы не встретим. Самое большее, что мы найдем у Пушкина, это — олицетворяющее сравнение:

Как пахарь, битва отдыхает.

84

Витийственному стилю эпопей соответствуют излюбленные поэтами-классиками развернутые сравнения, обособляющиеся в широкие картины и занимающие ряд стихов. В „Полтаве“ мы найдем всего два-три сравнения, выходящие за пределы одного стиха, например знаменитое:

Так тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат.

Лаконизм пушкинской речи сказывается и здесь.

С другой стороны, установка на предметное значение изобразительных средств ярко выражается в известных сравнениях звезд с обвинительными очами, тополей с судьями и душной ночи с черной тюрьмой: так тихая украинская ночь воспринимается чувствующим свою вину Мазепой. Тому же принципу подчинено и сравнение:

Он вздрогнул как под топором.

Не легко поддается стилистической интерпретации подбор сравнений, при помощи которых написан портрет Марии. Нельзя не согласиться с Л. П. Гроссманом, что „весь портрет красавицы Марии скомпанован из привычных обозначений и построен на условных риторических метафорах и сравнениях“.1 Было бы очень соблазнительно этот нарочитый подбор традиционных сравнений объявить пародией. Но весь контекст поэмы противится этому. Между тем этот отвлеченный, аллегорический портрет идеальной красавицы по методу рисовки отличается от ярко индивидуального, конкретного, пластически живого портрета Петра во время Полтавской битвы. Естественнее всего, мне кажется, объяснять дело так, что в портрете Марии Пушкин отдал дань той идеализации, которая характерна для классицизма, и которой не совсем чужда „Полтава“.2

Героизация изображаемых лиц и событий выражается у поэтов-классиков в обильных гиперболах, создающих впечатление грандиозности.

Пушкин тоже воспевает героев и события. Но героизация в „Полтаве“, как об этом уже говорилось, — в пределах реализма, в тех рамках, в каких она „необходима“ в героической поэме.

Не имея возможностей дать здесь анализ эпитетов „Полтавы“, отметим, что с традициями классицизма связывают пушкинскую поэму нередкие в ней эпитеты в грамматической форме приложения:

Не златом, данью крымских орд...

Мария, бедная Мария,
Краса черкасских дочерей...

Сыны любимые победы,
Сквозь огнь окопов рвутся шведы...

Но у Пушкина мы не найдем такого нагромождения подобных эпитетов, как это бывает у поэтов-классиков.

85

Лексика „Полтавы“ обратила на себя внимание обилием церковнославянизмов еще современных Пушкину критиков.1 Действительно, после южных поэм, „Онегина“, „Графа Нулина“, количество церковнославянизмов в „Полтаве“ кажется весьма значительным. Многие из них попадутся нам и в „Петриадах“ (напр., „мание“), иногда в тех же фразеологических сочетаниях, например „браней бог“ (Грузинцов, 112).

Сюда же надо отнести и эпическое „И се“ („И се равнину оглашая...“), которое встречается почти на каждой странице эпопей. Эта сторона лексики „Полтавы“ едва ли не наиболее тесно сближает пушкинскую поэму с традицией высокого стиля.2

Изложенные наблюдения над стилистикой „Полтавы“, при всей их неполноте, дают все же право сделать некоторые выводы.

Мы видим, что пушкинской поэме свойствен ряд стилистических приемов, характерных для эпопей, но эти приемы в „Полтаве“ в большинстве случаев так трансформируются, что мы уже не можем говорить здесь о сохранении того же стиля.

IX

Сравнительное рассмотрение пушкинской поэмы и „Петриад“ дает некоторый материал и для разрешения вопроса об идейно-политической концепции „Полтавы“, хотя в целом эта проблема выходит за рамки нашей темы.

Понимание Петровской эпохи, заключенное в известной тираде „Полтавы“ о молодой России, которая „мужала с гением Петра“, в сходных выражениях развивается и авторами „Петриад“. Так, Грузинцов пишет:

В те смутны дни, когда Россия вновь рожденна,
В младенчестве своем врагами окруженна
И бурями от всех колеблемая стран,
Терзалась и внутри от собственных граждан,

.... полночи герой, в толико кратко время,
Россию просветил.... (161).

Подобную же мысль находим у Сладковского:

Кто б мог поверить, чтоб смущенная Россия,
В скором времени венцы снискав златые,
И первенства степень меж царствами прияв,
Державным королям давала свой устав?
Се плод намерений и бытия Петрова!
Труды превозмогать его душа готова (2).

86

Результаты трудов Петра ощутимы и для Карла:

И злобясь видит Карл могучий
Уж не расстроенные тучи
Несчастных нарвских беглецов,
А нить полков блестящих, стройных... и т. д.

У Грузинцова то же противопоставление дается в словах Карла (183).

Идея „Полтавы“, изложенная Пушкиным в эпилоге и частично (антитеза Петра и Карла) восходящая к Вольтеру,1 находит соответствие в антитезе Шихматова:

Петр — зиждущ россам век златой,
Карл — полн великости мечтой (25).

Как и в „Петриадах“, в поэме Пушкина Мазепа „терпит не только физическое, но и полное моральное поражение“, а Петр торжествует.2 Но в чем идейно-политический смысл этой антитезы?

Д. Д. Благой делает отсюда вывод, что „в Полтаве в своем осуждении линии бунта против самодержавия, следовательно, и линии декабризма, Пушкин заходит так далеко, как ни в одном из своих произведений“,3 аргументируя противоположностью пушкинской трактовки Мазепы трактовке Рылеева, воспевающего в образе украинского гетмана борца с самовластием. Однако антитеза Петра и Мазепы в „Войнаровском“ и в „Полтаве“ наполнена не одним и тем же идейно-политическим содержанием. Защищая Петра от Мазепы, Пушкин защищает не самодержавие от революционера, но интересы государства от изменника родины. Пушкин борется не против революции, а против самостийности. Он осуждает в Мазепе не революционность, а вероломство, коварство, измену. В Петре он поднимает на щит не самодержавие, а государственный гений, державный труд, военные подвиги (ср. „в трудах державства и войны“).

Но не принимая рылеевскую концепцию как неисторическую (см. предисловие к „Полтаве“), Пушкин не становится на идейно-политические позиции авторов эпопей. Различие художественного метода Пушкина и „классиков“, которое скрывается за сходством отдельных художественных приемов и мотивов, покоится на различии мировоззрения и, в конечном счете, объективного классового смысла сравниваемых художественных систем.

В „Петриадах“ Петр вырастает во всесильного самодержца, который не только „смирил злодеев внутрь“, но и „судил вражды царей и колебал их троны“ (Сладковский, 1). Поэты-классики в „предложениях“ своих эпопей упоминают о преобразовательной и просветительной деятельности Петра, но эти декларации остаются не реализованными в поэмах.

87

Военные триумфы, о которых с восторгом повествуют „певцы“, приводят к тому, что россияне обретают блаженство и в условиях существующего режима, ибо во главе монархии стоит „подданных своих учитель и отец“ (Грузинцов, 1).

В „Полтаве“ нашла свое выражение та же концепция Петра, которая содержится и в ряде других произведений Пушкина. Петр для Пушкина был прежде всего государственным преобразователем, создателем „молодой“, новой России, мощно двинувшим ее по пути европеизации. Петр воздвигнул себе памятник не только в „воинственной судьбе“, но и в „гражданстве северной державы“. При этом одно тесно связано с другим. „В бореньях силы напрягая“, Россия завоевывала себе европейское гражданство. Такова пушкинская концепция петровских войн, в которых полтавская победа была кульминацией. „Полтава“, как и другие произведения Пушкина, — утверждение новой, европеизирующейся России.

Безудержная идеализация героя-царя и его сподвижников, восторженное воспевание побед, негодующее разоблачение гнусного изменника Мазепы — всё это в эпопеях является средством утверждения самодержавно-дворянской монархии. В многочисленных сентенциях, сопровождающих изложение событий в „Петриадах“, мы находим целый кладезь политической премудрости, в лучшем случае поднимающейся до „просвещенного абсолютизма“.

Шихматов:

Пример царя сильнее власти,
Народ подобится царю (11).

Грузинцов:

Сколь царская судьба для Россов драгоценна,
В различны времена то видела вселенна;
Без ропота несут они ярем властей,
Когда ж раздражены, ужаснее зверей! (12).

Сладковский:

Страна несчастна, где вельможи разделятся,
Бедам отверста дверь и наглости родятся (31).

Россияне народ и храбрый и послушной,
Но только должен быть им вождь великодушной,

Не строгость здесь нужна, но слово и закон, —
Из гор металл бери и бисер под волнами

В украшенны твои монаршие чертоги
Да смело шествуют обиженны убоги.

Изображение царь бога на земле.1

У Пушкина нет и тени верноподданнейшей угодливости, которую проявляют авторы эпопей. Это различие наглядно выражается в аллюзиях

88

на современность. Авторы эпопей, применяя события прошлого к своей современности, пользуются случаем, чтобы восхвалить современного монарха.

Сладковский в предисловии приглашает Россию торжествовать, „видя в образе Александровом дух Петров и Екатерины II“. Шихматов в посвящении Александру I говорит:

Что славно начал Петр, ты славно кончил ныне.

Пушкин, рассказывая о движении Карла на Москву, вспоминает недавнее движение по тому же пути Наполеона („Он шел путем, где след оставил...“ и т. д.). Но здесь нет лести современному монарху. Пушкин был прав, отводя от себя — правда, по другому поводу — это обвинение.

Указанное различие проявляется даже в такой детали, как посвящение поэмы. В „Петриадах“ мы встретим типичное для эпопей посвящение царям и вельможам, при этом обычно с изъявлением всеподданнейшей преданности. „Полтава“ посвящена любимой женщине.

X

Сопоставление „Полтавы“ и „Петриад“ дает возможность сделать некоторые, хотя бы и предварительные, выводы о жанре пушкинской поэмы.

Эпопея, будучи по тематике исторической поэмой, была лишена подлинного историзма — в смысле верности исторической действительности. Это было следствием не только художественного метода, но и теории классицизма, допускавшей искажение исторической действительности. Автор „Россиады“ пишет в предисловии: „Как в Эпической поэме верности исторической, так в дееписаниях Поэмы искать не должно“. На этом основании Херасков „многое отметал... переносил из одного времени в другое, изобретал, украшал, творил и созидал“. Об этом же заявляет в „Предуведомлении“ и Грузинцов: „В сей поэме, как и в прочих, верность времени не соблюдена по обыкновенным причинам сего рода творений“ (стр. V—VI).

Противоположному принципу подчиняется поэтика Пушкина. В рукописной редакции заметки о „Полтаве“ (печатная редакция — в альманахе „Денница“ за 1830 г.) Пушкин писал: „Обременять вымышленными ужасами исторические характеры — и не мудрено, и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною“. Выражение „и в поэмах“ направлено прямо против классических поэм, в которых „украшение“ врагов выражалось в „клевете“ на них. Принцип верности истории Пушкин выдвигает и в цитированных выше замечаниях о Мазепе (см. гл. V).

Надо ли доказывать, что историческая концепция „Полтавы“ в ряде существенных моментов отлична от освещения эпохи Петра советской исторической наукой. Суть дела в том, что „Полтава“ принципиально исторична, что Пушкин стремился дать художественно правдивое отражение

89

исторической действительности и в социально-исторических условиях своего времени достиг этого.

Реалистические тенденции „Полтавы“ неоднократно отмечались в предыдущем изложении. Конечно, „Полтава“ не „Арап Петра Великого“ (написанный незадолго до этого), поэма — не повесть. Характерная для поэмы „героизация“ лиц и событий свойственна и „Полтаве“. Больше того. Реминисценции классицизма (и романтизма) в известной мере ограничивают реализм „Полтавы“. Этого достаточно, чтобы поставить „Полтаву“ в известную связь с „Петриадами“. Но этого недостаточно, чтобы отнести пушкинскую поэму к тому же стилю и жанру, что и поэмы Сладковского, Шихматова, Грузинцова. „Заимствования“ из классических эпопей у Пушкина касаются отдельных элементов (хотя и значительных), частностей (хотя и многочисленных), но не целого. В „Полтаве“ мы видим выражение (пусть еще неполное) того же реалистического метода, который складывался у Пушкина в этот период в работе над произведениями других жанров: „Евгением Онегиным“, „Борисом Годуновым“ и др.

Сам Пушкин „Полтаву“ ставил значительно выше своих прежних произведений, рядом с „Борисом Годуновым“: „Меня лет 10 сряду хвалили бог весть за что, а разругали за Годунова и Полтаву“ (письмо М. П. Погодину от 11 июля 1832 г.). А ведь „Годуновым“ Пушкин замышлял реформировать всю нашу драматическую систему. В упоминавшейся земетке о „Полтаве“ Пушкин роняет знаменательную фразу: „Это сочинение совсем оригинальное, а мы из того и бьемся“ (в рукописной редакции: „Самое зрелое изо всех моих стихотворных повестей, то, в котором все почти оригинально“). Эта авторская самооценка решительно подтверждает правильность трактовки „Полтавы“ как нового жанра исторической поэмы, стоящего на пути Пушкина к реализму, а не как своего рода рецидива классицизма или романтизма, или же как какого-то „смешанного“ жанра, в котором есть порция и того и другого.1 Ни в идейно-политическом, ни в литературном отношении „Полтава“, разумеется, ни в какой степени не явилась произведением „реставраторским“. Проницательнее всех современных Пушкину критиков оказался Ксенофонт Полевой, который в „Полтаве“, как и в „Борисе Годунове“, о котором критик судит по известным ему отрывкам, видит начало „истинного пути“, на котором поэт „наконец нашел тайну своей поэзии в духе своего отечества, в мире русском“.2 „Доселе события русской истории, — пишет Полевой, — представлены были в поэзии нашей совершенно романическим образом, то есть затемненные восклицаниями, увеличениями, небывалым геройством, поддельными

90

характерами. Этого нет в «Полтаве»“.1 „Одним словом, — заключает Полевой, — это совершенно новый род поэзии, извлекаемый из русского взгляда поэта на предметы“.2 В напечатанной тремя номерами журнала ранее краткой заметке о „Полтаве“ Полевой обозначает это новое термином „народность“.3

Через несколько лет Белинский выскажет близкую к этому мысль, хотя и с существенной оговоркой: „Через два года после «Цыган» (т. е. в 1829 году) вышла новая поэма Пушкина — «Полтава», в которой резко выразилось усилие поэта оторваться от прежней дороги и твердой ногой стать на новый путь творчества. Но где видно усилие, там еще нет достижения.... Поэтому в «Полтаве» видны какая-то нерешительность, какое-то колебание, вследствие которых из этой поэмы вышло что-то огромное, великое, но в то же время и нестройное, странное, неполное. «Полтава» богата новым элементом — народностью в выражении... и в то же время в этой поэме нет единства, она не представляет собой целого“.

Какое же место занимает этот новый жанр в общей эволюции творчества Пушкина?

В борьбе против классицизма Пушкин использовал традицию комической и сказочно-богатырской поэмы („Монах“, „Тень Фон-Визина“, „Руслан и Людмила“). В южных поэмах он создает, по образцу Байрона, новый для русской литературы жанр, опять-таки противостоящий классицизму. Пушкин пародирует старое и создает новое. Но романтическая повесть в стихах, как предпочитал называть новый жанр сам Пушкин, не разрешила проблему поэмы высокого стиля, поэмы в строгом смысле этого слова. После классической эпопеи это место оставалось незанятым. И вот, разбив классическую поэму высокого стиля, Пушкин на новых путях, в рамках нового художественного метода, создает героическую поэму, поэму высокого стиля. Но он поступает не как эпигон классицизма, не как автор какой-нибудь „Александроиды“ (Павел Свечин), вышедшей почти одновременно с „Полтавой“ (в 1827 г.). Бой с классицизмом продолжался, но не путем пародирования, а путем создания аналогичного по роли в литературной системе жанра, но иным художественным методом (ср. формулу Белинского: „опыт эпической поэмы в новом духе“).

_______

Сноски

Сноски к стр. 57

1 См., напр., статью М. Храпченко в „Литературной Энциклопедии“, т. IX, 1935, стлб. 401. К тому же пониманию, видимо, склонялся и Н. К. Пиксанов, давший в своей „Пушкинской студии“ (П., 1922) к теме о „Полтаве“ подзаголовок: „Возврат романтизма в творчестве Пушкина“ (стр. 50).

2 „Рецидив классицизма“ видит в „Полтаве“ Д. Д. Благой („Развитие реализма в творчестве Пушкина“. „Литературная учеба“, 1935, № 1, стр. 33), находящий, впрочем, в этом произведении и признаки романтической поэмы. См. также Б. Коплан, „Полтавский бой Пушкина и оды Ломоносова“ („Пушкин и его современники“, вып. XXXVIII—XXXIX, Л., 1930); Л. П. Гроссман, „Полтава“ (в сб.: „Мазепа“, опера в 3 действиях, музыка П. И. Чайковского, Гос. Акад. Большой театр, 1934).

3 Так, литературная „реакционность“ „Полтавы“ иногда ошибочно трактуется как выражение ее политической благонамеренности, явившейся якобы результатом „поправения“ Пушкина. См. в некоторых упомянутых статьях.

Сноски к стр. 58

1 „Петрида или описание стихотворное смерти Петра Великого, императора всероссийского“, единственная песнь написана в 1730 г., напечатана впервые в 1859 г.

2 Две песни поэмы „Петр Великий“, 1760—1761.

3 „Петр Великий. Героическая поэма в VI песнях стихами сочиненная, и на случай празднуемого столетия маия в 16 день 1803 года, в честь, основателю столичного града С. Петра изданная коллежским асессором, Романом Сладковским. С дозволения Санкт-петербургского гражданского губернатора. В Санктпетербурге, печатано в императорской типографии, 1803 года“. Ниже всюду после цитат указываем страницы данного издания.

4 „Петр Великий. Лирическое песнопение, в осьми песнях. Сочинил князь Сергий Шихматов. Императорской Российской Академии член. С дозволения С. Петербургского цензурного комитета. В Санктпетербурге, печатано в типографии Шнора, 1810 года“.

5 „Петриада. Поэма эпическая сочинения Александра Грузинцова. Санктпетербург. В императорской типографии 1812 года“. Второе издание, „перетворенное“, вышло в 1817 г.

6 В биографической заметке о Княжнине, напечатанной в третьем издании его сочинений (СПб., 1817, т. I, стр. 9), сообщается, что „после смерти его нашли во многих бумагах начало поэмы Петра Великого.... По всему видно, что он хотел... воспеть отца отечества: но колебался и не смел следовать путем творца Россияды“.

7 По свидетельству Н. Ф. Кошанского, в бумагах М. Н. Муравьева сохранилось несколько песен поэмы „Полтавская победа“ (см. „Вестник Европы“, 1807, № 19, стр. 192, прим. 2).

Сноски к стр. 59

1 „Петриадой“ называет поэму Шихматова сам Пушкин в „Тени Фон-Визина“.

2 П. Н. Сакулин, „Русская литература. Социолого-синтетический обзор литературных стилей. Часть вторая. Новая литература“, М., 1929, стр. 230. „Сочинения И. Н. Жданова“, т. II, ст. „Пушкин о Петре Великом“, стр. 274. Д. Д. Благой глухо говорит о „нескольких патриотических одах и стихотворениях о полтавской битве и Петре“ („Социология творчества Пушкина“, 1831, стр. 299, прим. 25).

3 См. его „Взгляд на эпические поэмы“, предпосланный „Россиаде“.

Сноски к стр. 60

1 Использование Vorgeschichte для изложения предшествующих начальному моменту поэмы событий позволяет заключить о сюжетном строении поэмы, задуманной Ломоносовым, а изложенная автором завязка дает основание предполагать, что этим сюжетом должна была послужить шведская война.

2 „Галатея“, 1839, ч. 3, № 26, стр. 643.

3 Там же, № 16, стр. 257.

Сноски к стр. 61

1 Белинский, в частности, говорит, что Петр появляется только в третьей песне. На сцене — да. Но в действие Петр включается и в первой и во второй песнях.

Сноски к стр. 62

1 П. В. Анненков, „А. С. Пушкин. Материалы для его биографии и оценки произведений“, изд. 2-е, СПб., 1873, стр. 204, прим.

2 В. Жирмунский, „Байрон и Пушкин. Из истории романтической поэмы,“ Л., 1924, стр. 176.

Сноски к стр. 63

1 „Петриду“ цитирую по „Сочинениям“ Кантемира под ред. П. А. Ефремова, СПб., 1867, т. I, стр. 297. Ниже в скобках указываем соответствующие страницы издания.

2 Ломоносова цитирую по академическому изданию его сочинений, СПб., 1893, т. II. стр. 184.

Сноски к стр. 66

1 В пушкинской литературе приводилась и другая параллель — из Ломоносова: „Прекрасной всадницей гордясь“.

Сноски к стр. 67

1 И у Ломоносова Петр милостив к побежденным. После взятия крепости:

Победоносец наш жар сердца отложил
И первый кротостью успех свой посвятил:
Снабдил противников к отшествию судами (214).

Сноски к стр. 69

1 Документальным источником этого „образа“ является письмо Петра Апраксину, в котором Мазепа называется „новым Иудой“ (см. Бантыш-Каменский, „История Малой России“, ч. III, стр. 138).

Сноски к стр. 70

1 См. публикацию Н. Измайловым отрывков из черновых рукописей „Полтавы“ в „Литературной Газете,“ 1936, № 41.

Сноски к стр. 71

1 См. заметку Пушкина в альманахе „Денница“ (1830).

Сноски к стр. 74

1 Ср. сходные образы применительно к позднейшим полководцам (Румянцеву, Суворову, Кутузову) в оде Мерзлякова „Полтава,“ читанной „на торжественном акте императорского Московского Университета в 27 день Июня — в день победы под Полтавою“ и напечатанной в „Вестнике Европы“, 1827, № 12:

... Но кто сии Орлы? —
Потомки со гнезда, вскормленного Полтавой! —
Но кто сии Вожди, в обителях хвалы,
В сени седящие лавровой? —
Сыны души, души Петровой! (291)

В более ранней редакции у Пушкина было: „Орлы гнезда Петрова“ (см. публикацию Н. Измайлова в „Литературной Газете“, 1936, № 41).

2 Если бы здесь ставился вопрос об источниках „Полтавы“, то нужно было бы указать, что общая схема боя и отдельные частности даются бывшими в распоряжении Пушкина историческими сочинениями, напр., „Деяниями Петра Великого“ Голикова (первое изд. в 1788—1789 гг.), которые, видимо, были известны и авторам „Петриад“ (так, напр., Сладковский, по Голикову, расставляет на поле битвы командиров).

Сноски к стр. 76

1 Ср. подобные же батальные штампы в оде Мерзлякова „Полтава,“ почти современной „Полтаве“ Пушкина:

Земля содрогнула, свод неба воспылал,
Как жерла медные повсюду заревели:
От молний ад разверзся вдруг, —
Но вскоре мрак всё скрыл вокруг! (293)

Сноски к стр. 77

1 Б. И. Коплан, указ. выше статья, стр. 117. Связывая описание Полтавского боя у Пушкина с одописной традицией, а не с эпической (так как, по ошибочному мнению автора, за историческую поэму, „после риторических опытов XVIII в., поэты не брались до Пушкина“), автор сопоставляет ряд выражений „Полтавы“ с ломоносовскими одами. Ср. также указ. выше статью Л. П. Гроссмана, стр. 22, 23.

Сноски к стр. 78

1 М. А. Максимович („Атеней“, 1829, ч. II, стр. 192).

Сноски к стр. 79

1 В. М. Жирмунский. „Байрон и Пушкин“, Л., 1924, стр. 21.

Сноски к стр. 80

1 Нельзя согласиться с В. Жирмунским, видящим в „Руслане“ лирическую манеру повествования (указ. соч., стр. 82).

2 В. Жирмунский правильно отмечает как особенность „Полтавы“ необычную для южных поэм „декламационную окраску“ некоторых вопросов и восклицаний. „Не лирическое сочувствие, а моральный пафос, нравственное негодование и т. п. одушевляют поэта в его обращениях к Мазепе“. Исследователь связывает подобные вопросы и восклицания с традицией торжественной оды и видит в них одно из выражений замысла героической эпопеи, возникшего у Пушкина при создании „Полтавы“ („Пушкин и Байрон“, стр. 182).

Сноски к стр. 82

1 „Вестник Европы“, 1812, № 19 и 20, стр. 251.

Сноски к стр. 84

1 Указ. соч., стр. 22.

2 В. Жирмунский в портрете Марии видит традиционное изображение внешности идеальной героини романтических поэм („Байрон и Пушкин“, стр. 185).

Сноски к стр. 85

1 „Вестник Европы“, 1829, № 8, статья Надеждина.

2 О церковнославянизмах в „Полтаве“ см. в книге В. В. Виноградова „Язык Пушкина“, „Academia“, 1935, стр. 137—145

Сноски к стр. 86

1 См. „История царствования императора Петра Великого, сочиненная г-м Вольтером“, М., 1810, ч. I, стр. XLVII—XLVIII.

2 Д. Д. Благой. „Социология творчества Пушкина“, 2-е изд., М., 1931, стр. 102.

3 Там же.

Сноски к стр. 87

1 Последние четыре отрывка взяты из наставлений, которые дает молодому Петру явившийся ему в образе старца ангел-хранитель (стр. 9—10).

Сноски к стр. 89

1 Правильнее освещает вопрос замечание С. М. Бонди в комментариях к IV тому „Сочинений Пушкина“, изд. „Academia“, 1935 г.: „...в чисто художественном отношении «Полтава» представляет собою естественный и крупный этап в развитии пушкинской поэзии“ (стр. 539).

2 „Московский Телеграф“, 1829, № 10, стр. 232.

Сноски к стр. 90

1 „Московский Телеграф“, 1829, № 10, стр. 203.

2 Там же, стр. 234.

3 Там же, № 7, стр. 337.