457

Пушкин и декабристы

Обзор литературы за 1917—1936 гг.

Тема „Пушкин и декабристы“, как и многие другие темы, связанные с биографией и творчеством поэта, требует ныне основательной проверки всего сделанного в этой области. Вокруг имени Пушкина в течение десятилетий слагались легенды, нередко выраставшие в целые эпопеи весьма рискованного содержания. Легенды, которыми обрастает „дуэль и смерть Пушкина“, порождают литературу, напоминающую знаменитые „исследования“ об Александре I и Федоре Кузьмиче. Интересующая нас тема в последние годы в трудах некоторых авторов также уклоняется в сторону легендарного творчества. Отделить подлинные научные достижения в этой области от легенд — задача нынешнего дня. Само собой разумеется, что настоящий обзор может коснуться этой задачи лишь бегло.

Последним словом дореволюционного пушкиноведения в интересующем нас вопросе была статья А. Л. Слонимского „Пушкин и декабрьское движение“.1 Эта талантливая статья указывала пункты сближения и расхождения в мировоззрении Пушкина и декабристов. Пушкин, по мнению А. Л. Слонимского, служил делу декабристов, но при этом „никогда не терял своей личности“, в основном шел своим собственным путем. Его свободолюбие выросло из природных свойств его ума и характера. Разногласия поэта с декабристами выразились: 1) во взгляде на искусство, 2) в отношении к дворянству. Основным недостатком статьи А. Л. Слонимского являлся ее абстрактный характер. Он решительно говорил о „беззаветном альтруизме“ декабристов, не останавливаясь совсем на их разногласиях, и о „солнечном эгоизме“ Пушкина, которыми будто бы определились их разногласия.

После революции изучение декабристов и их эпохи началось почти совершенно заново и под новым углом зрения. Старые работы либерально-народнической историографии как-то сразу потеряли вес. Декабристы предстали перед судом исследователей как люди из плоти и крови, порожденные определенной общественной средой. Характеристика этих деятелей как представителей передового дворянства, не чуждых защите интересов своего класса, нисколько не исключала, если отвлечься от отдельных уродливых уклонов в сторону вульгарной трактовки их как корыстных бар, оценки их как передовых деятелей своей эпохи. Фактическая история тайных обществ и их филиалов, разногласия в среде декабристов, их идейная эволюция явились предметом детального изучения. И все движение в целом, связанное с общественными настроениями эпохи, стало представляться самым значительным и характерным отпрыском этой эпохи, целиком оправдывая известную характеристику, данную ему Лениным.

Опубликованные Центрархивом материалы (следственные дела ряда деятелей Северного общества, руководителей Южного, дела Общества Соединенных Славян и черниговского восстания, алфавит и библиография декабристов, выдержки из мемуаров, дневников и переписки членов царской семьи) открыли новые перспективы.

458

При таком положении естественным казалось начать наново и изучение отношений декабристов с Пушкиным. Однако эта тема долгое время не выходила у нас за пределы небольших экскурсов, сообщений и догадок.

Так, например, ряд авторов занимался вопросом о смысле известной надписи Пушкина на его рисунке виселицы пяти декабристов: „и я бы мог как шут на...“ С. А. Венгеров, установивший правильное чтение этой надписи, пришел к выводу, что „в этом чтении никакого пренебрежения к декабристам нет.... Повешение недаром считается казнью позорною. Сложить голову на плахе — тут есть нечто героически-красивое, а повешенный именно болтается как шут“.1 Это толкование встретило возражение со стороны В. Ф. Боцяновского, полагавшего, что Пушкин имел в виду только себя. „Они висели как герои... А он, стоявший в стороне от этого движения... висел бы среди них, как шут, быть может даже умалял их подвиг своим соседством“.2

Недавно М. А. Цявловский3 признал обе гипотезы справедливыми, добавив со своей стороны, что „выражение «висеть как шут» было общеупотребительным“. С. Я. Гессен в ответ на это указал, что если последнее верно, тогда обе гипотезы отпадают, и Пушкин не имел намерения оскорбить ни себя, ни декабристов. Но, по справедливому замечанию С. Я. Гессена, выражение „висеть как шут“ употреблялось по отношению к повешению за ноги, вследствие чего в данном случае это объяснение не применимо. Приходится согласиться с С. Я. Гессеном, что „точный смысл этой записи Пушкина продолжает оставаться для нас неясным“.4

Юношская работа С. Я. Гессена, еще целиком стоявшая на почве старых историографических построений о декабристах, повторила в основном старые суждения о близости к ним Пушкина и о преданности его их идеям после перемены его политической позиции в 1826 г.5

Популярная брошюра проф. Н. Н. Фатова написана на основании общеизвестных работ М. H. Покровского, акад. Сухомлинова, С. А. Венгерова и др., а также лекций П. H. Сакулина и не дала ничего нового.6

М. В. Нечкина в „Путеводителе по Пушкину“ сообщила: „Есть основания предполагать, что активно организовавший восстание И. Пущин послал письмо Пушкину с вызовом его в Петербург“.7 Но об этом ниже.

Совершенно несомненно было, что изучение проблемы „Пушкин и декабристы“ могло стать на новый путь лишь при условии отказа от старого метода комплексного и абстрактного изучения декабристов. Надо было подойти к конкретному изучению отношений поэта с отдельными деятелями тайных обществ, а также с их литературными группировками.

В этой последней области очень много дала публикация Б. Л. Модзалевским материалов из архива „Зеленой Лампы“,8 окончательно установившая правильность мнения П. Е. Щеголева9 о политически вольнодумном характере этого филиала „Союза Благоденствия“, по определению старых исследователей просто „оргиастического“ кружка. Хотя опубликованные Б. Л. Модзалевским материалы не содержат в себе ничего, относящегося непосредственно к Пушкину, тем не менее они дали право исследователям утверждать, что через посредство „Зеленой Лампы“ Пушкин был помимо своего ведома связан с „Союзом

459

Благоденствия“. Опубликованный в 1921 г. III том дневников Н. И. Тургенева дал материалы об организованном последним в 1819 г. журнальном обществе при участии Пушкина наравне с видными членами „Союза Благоденствия“.1

В области изучения связей Пушкина с отдельными декабристами надо прежде всего отметить статью С. Я. Гессена „Пушкин и Лунин“.2 Это — интересный очерк взаимоотношений поэта с „другом Марса, Вакха и Венеры“, „дерзко“ предлагавшим в тайном обществе „свои решительные меры“. В упрек автору можно поставить только то, что рисуя Лунина эпохи Союзов Спасения и Благоденствия политическим радикалом, он не остановился на его позиции в крестьянском вопросе, очень умеренной.

Ю. Н. Тынянов, изучая отношения Пушкина и Кюхельбекера,3 особенно много ценного дал для объяснения лицейского свободомыслия. Особенно следует отметить роль бурцовского кружка, членами которого были ближайшие друзья Пушкина — Пущин, Дельвиг и Кюхельбекер, либеральное влияние зятя Кюхельбекера Г. А. Глинки и кузена последнего Федора Николаевича и, наконец, „Словарь“ Кюхельбекера. Вызывает протест только неожиданно отрицательная характеристика, данная Ю. Н. Тыняновым директору лицея Е. А. Энгельгардту без достаточных оснований. Почему Ю. Н. Тынянов называет Энгельгардта ставленником Аракчеева? Разве ему неизвестно сопротивление Энгельгардта военизации лицея, закончившееся его отставкой в 1823 г.? Почему Ю. Н. Тынянов игнорирует исключительно сердечные отношения бывшего директора к ссыльному Пущину? Почему он умалчивает о педагогических взглядах Энгельгардта, истинно передовых для его эпохи и без критики принимает сообщение племянника жены Вальховского? Почему, наконец, он не принимает во внимание материалов основанного Энгельгардтом для лицеистов III курса „Общества лицейских друзей полезного“, отличавшегося весьма либеральным характером?4

Пищущий эти строки подверг изучению отношения Пушкина и Ф. Н. Глинки в период 1817—1820 гг. и пришел к заключению, что написанный в 1819 г. Пушкиным „Ответ на вызов написать стихи в честь имп. Елизаветы Алексеевны“ был использован Глинкой для его агитации как в тайном обществе, так и в легальном „Вольном Обществе Любителей Российской Словесности“ в пользу императрицы. Сам же Глинка этой агитацией и личными отношениями сближался с группой оппозиционных аристократов во главе с гр. М. С. Воронцовым.5

Все названные исследования позволяют говорить о более тесной, чем предполагалось ранее, связи Пушкина с северными декабристами. И лицейский товарищеский круг, и „Зеленая Лампа“, и журнальное общество, и „Общество Елизаветы“ Глинки — все вплотную проближает певца декабристов к умеренному крылу их северной организации 1817—1820 гг.

По новому стоит и вопрос об „Арзамасе“. В блестящем исследовании Ю. Н. Тынянова изучен кризис карамзинизма в 1816—1818 гг., отход Пушкина от позиций „Арзамаса“ и сближение его с „младшими архаистами“.6 Опубликование в „Литературном Наследстве“7 воспоминаний главы последних, П. А. Катенина, дает возможность говорить о связи этого сближения с радикальными настроениями „Союза Спасения“, к которому принадлежал Катенин. Пишущий эти строки исследовал8 существо политических и литературных разногласий

460

между правым („тористским“) и левым (декабристским) крылом „Арзамаса“ и установил, что уже в конце 1817 г. левые арзамасцы выдвигали Пушкина в качестве певца либеральных идей в противовес Жуковскому.

Менее внимания уделили исследователи южным связям Пушкина с декабристами. Отметим здесь очень живо написанный очерк С. Я. Гессена „Пушкин в Каменке.1 Очерк сводит воедино материал о любопытном эпизоде в Каменке, рассказанном Якушкиным в его записках. Автор высказывает очень правдоподобную догадку о том, что причиной нежелания южных декабристов принять Пушкина в общество было его положение поднадзорного. Однако некоторые утверждения автора слишком смелы. Таково его утверждение о попытке „М. Ф. Орлова, Н. И. Тургенева и Н. М. Муравьева превратить «Арзамас» в филиал «Союза Благоденствия»“. В 1817 г. „Союза Благоденствия“ еще не существовало, Н. И. Тургенев и М. Ф. Орлов принадлежали тогда к „Ордену Русских Рыцарей“, а Н. М. Муравьев к „Союзу Спасения“. Такова и рискованная интерпретация стихотворения Пушкина „Я пережил свои желания“, как отклика на каменский инцидент.

Напечатанный в „Литературном Наследстве“2 отрывок из бумаг „первого декабриста“ В. Ф. Раевского — запись разговора в Кишиневе о стихотворении Пушкина „Наполеон на Эльбе“. Критика этого стихотворения Раевским, последователем „младших архаистов“, углубляет вопрос о литературных разногласиях „первого декабриста“ с Пушкиным. Раевский был не удовлетворен содержанием пушкинского творчества и требовал от поэта более актуальных и революционных произведений. Критикуя же упомянутое юношеское произведение Пушкина, Раевский находил в нем неточную, неясную и подчас неправильную терминологию.

Судя по недавнему сообщению В. Д. Бонч-Бруевича,3 следует многого ждать от подготовляемого к печати дневника князя Долгорукова для изучения политических настроений Пушкина кишиневского периода.

Б. С. Мейлах в обстоятельной статье „Пушкин и литературная борьба декабристов“4 подверг изучению вопрос о „точках соприкосновения и расхождения“ литературно-политических взглядов Пушкина и декабристов. Б. С. Мейлах совершенно прав, указывая, что, несмотря на различия оттенков в литературных взглядах декабристов, они все объединялись в „понимании высокой общественной роли искусства как одного из средств изменения существовавшего социального порядка“. Пушкин был певцом декабризма. Но, — указывает Б. С. Мейлах, — он „с самого начала творческого пути стоял за равноправие всех жанров“, в то время как декабристы канонизировали определенные жанры гражданской лирики. И по справедливому замечанию автора „критерий художественности Пушкина, в который он включал шекспировский принцип «исторической верности», т. е. правдивости, несомненно шире, глубже и ближе к нашей современности, чем ограниченный только категорией «возвышенного» критерий Рылеева, Бестужева и Кюхельбекера“. Б. С. Мейлах также правильно, на наш взгляд, понимает и политическую позицию Пушкина, благодаря ряду неудач освободительного движения разочаровавшегося в 1823—1825 гг. в успехе революционных методов и склонившегося на сторону постепенной подготовки общественного мнения к „политическом переменам“.

В другой статье5 Б. С. Мейлах подверг изучению роль Пушкина в декабристских литературных обществах. Наиболее ценным здесь является сделанный на основании архивных данных анализ „Вольного Общества Любителей Российской Словесности“.

461

С легкой руки М. В. Нечкиной возникла легенда о вызове Пушкина Пущиным в Петербург в декабре 1825 г.

Собрав ряд ценых материалов о Пушкине и декабристах, М. В. Нечкина использовала неизвестное ранее место из записок Н. И. Лорера, где содержится сообщение о письме Пущина к Пушкину из Москвы с вызовом в Петербург для свидания. Сама М. В. Нечкина делает из этого вывод, что Пущин ехал в Петербург для организации восстания, что Пушкина он вызывал для участия в последнем, что, наконец, письмо „может быть“ (!) писано уже из Петербурга.1 А. М. Эфрос идет еще дальше. По его мнению Пущин во время своего пребывания в Михайловском в январе 1825 г. посвятил Пушкина в план будто бы уже намеченного восстания и связал обязательством участвовать в нем.2 Еще более сенсационные открытия сделали П. С. Попов и М. А. Цявловский. Найденный первым в бумагах Пушкина билет на пропуск в Петербург двух крепостных П. А. Осиповой, написанный рукою Пушкина, дал повод отождествить Пушкина с одним из этих крепостных Хохловым. Под этим именем якобы должен был пробраться нелегально в Петербург сам Пушкин.3 Так творятся легенды. Данная легенда исчерпывающими данными опровергнута С. Я. Гессеном.4 Со своей стороны добавим, что записки Н. И. Лорера, из сообщения которых выросла легенда, источник, требующий критической проверки. Лорер, обладавший по словам М. В. Нечкиной изумительной памятью, передает общеизвестные события, которых он был очевидцем, в совершенно извращенном виде. Так, описывая открытие польского сейма в 1818 г. и речь Александра, он ничего не говорит о нашумевших тогда на всю Россию конституционных обещаниях царя, а между тем заявляет: „В речи своей государь сказал, что назначает генерала Заиончека вице-королем и наместником, и тогда Чарторижский, исправлявший эту должность до сего“, уступил свое место Заиончеку. Все это фантазия. Чарторижский должности наместника не исправлял, а Заиончек был назначен еще в 1815 г.5

Анализ черновика послания к Пущину, начатого после приезда последнего в Михайловское, произведенный Б. В. Томашевским, свидетельствует сверх того, что разговор друзей вряд ли касался таких тем, как восстание, и речь шла скорее о принципе „малых дел“.6

К достижениям советского пушкиноведения относятся статьи: С. Я. Гессена „Источники десятой главы «Евгения Онегина»“7 и Б. В. Томашевского „Десятая глава «Евгения Онегина»“.8 Теперь можно считать окончательно установленным как текст главы, так и ее источники. Б. В. Томашевский в названной статье положил предел различным попыткам произвольно переставить строфы этой главы.9

Наконец отметим очень удачную популярную статью С. Я. Гессена „Пушкин и декабристы“.10

Таким образом достижения в области интересующего нас вопроса несомненно значительны. Можно говорить об очень большой близости Пушкина к декабристам. Но абсолютно нет никакой надобности разукрашивать эту близость легендами. Пушкин и без этих легенд остается одним из наиболее передовых деятелей своей эпохи.

На очереди стоит углубленное и детальное изучение политических взглядов Пушкина в связи с идеями декабристов и общественными настроениями эпохи. Согласно ныне принятому представлению, Пушкин до ссылки был близок по взглядам к наиболее умеренному

462

крылу декабристов, на юге же его взгляды стали значительно более радикальными. В 1823 г., как полагал еще А. Л. Слонимский в своей вышеупомянутой статье, начался период разочарования. Однако политическая идеология Пушкина во весь период ссылки (как до, так и после 1823 г.) представляется еще совсем неясной. В этом направлении и надлежит работать. Необходимо тщательно изучать известные уже материалы и особенно искать новых. Пример находки вышеназванного дневника кн. Долгорукова свидетельствует, что такие поиски могут дать положительные результаты.

А. Шебунин.

——————