339

Н. В. ИЗМАЙЛОВ

ПОЭМА ПУШКИНА О ГЕТЕРИСТАХ

(Из эпических замыслов Кишиневского времени, 1821—1822).

I

Годы Кишиневской ссылки Пушкина замечательны сильнейшей тягой к созданию произведений в больших формах, выраженной рядом крупных замыслов, осуществленных и неосуществленных, от законченных поэм до едва намеченных планов и отрывков. До последнего времени внимание исследователей привлекали только законченные поэмы этого периода („Кавказский Пленник“, „Гавриилиада“, „Бахчисарайский Фонтан“) и относящиеся к ним наброски, да крупные фрагменты, имеющие самостоятельное поэтическое значение („Вадим“, „Братья Разбойники“). Неосуществленные замыслы — наброски и планы — оставались в тени, а между тем они имеют свое значение для истории развития творчества Пушкина на переходном этапе и представляют значительный интерес сами по себе. Замыслы эти очень разнообразны и по тематике и по формам, от злободневной политической повести до лубочной народной сказки, от историко-фантастической эпопеи до эротико-мифологической новеллы. Но все они, каждый в своем роде, представляют попытки нащупать новые пути, развивающие, по боковым линиям, отдельные стороны основных поэтических концепций, с которыми Пушкин вышел в литературу. Попытки остались в зачаточном состоянии, и главное течение творчества Пушкина направилось иным, центральным, руслом, оставив боковые — но они не прошли бесследно для него.

Хронологические пределы, в которых помещается этот ряд неосуществленных замыслов, очень узки: они охватывают около года, с середины 1821 по середину 1822. Начало этого периода совпадает с работою над большой поэмой, занимавшей Пушкина во вторую половину 1821 года и, вероятно, в начале 1822-го, когда, уже вполне или в значительной мере написанная, она была уничтожена, сохранившись лишь в виде фрагмента под названием „Братья Разбойники“, а первоначальная тема ее, преобразившись, перенесена была в другую, „гаремную“, поэму, задуманную одновременно

340

с первой, но осуществленную лишь теперь.1 Переход, в середине 1822 года, к созданию этой новой поэмы — „Бахчисарайского Фонтана“, — поглотившей вполне творческое внимание Пушкина, и является концом периода исканий. Эти несколько месяцев заняты целым рядом замыслов, часто одновременных или следующих быстро один за другим. Данные рукописей — положение в них черновых набросков, даты, находящиеся на некоторых из них или на окружающих текстах, а также соотношение разных замыслов в их тематике, позволяют представить такую хронологическую последовательность этих неосуществленных поэм:

К середине 1821 года относятся первые наброски „разбойничьей“ поэмы с ее „гаремным“ вариантом. Осенью того же года, повидимому, задуман и начат „Вадим“ в форме трагедии, а в январе — феврале 1822 г. составлен план и набросан черновик начала обработки той же темы в виде поэмы, работа над которой брошена в том же 1822 году, вероятно не позднее его середины, когда начат „Бахчисарайский Фонтан“. — В ноябре — декабре 1821 или в начале следующего года набросаны план и начало поэмы о гетеристах.2 — Тогда же — в самом конце 1821 или в начале 1822 года — замышлялась мифологическая поэма „Актеон“, от которой сохранились также план и набросок начала. — Весною 1822 г., в марте или в апреле, набросаны планы историко-фантастической богатырской поэмы о князе Владимире, Мстиславе Тмутараканском и Илье Муромце, условно называемой в последних изданиях именем ее героя — Мстислава. В апреле — мае 1822 г. сделаны первые отрывочные наброски лирической поэмы „Таврида“, имеющей, повидимому, некоторую связь с „гаремной“ темой 1821 г.; но о ней трудно составить определенное суждение, вследствие полной неясности даже связи между собою отдельных отрывков. К маю — июню (не позднее 1-го июля) относятся планы и наброски сказочной поэмы „Бова“, начатой в три приема; четвертый набросок, связь которого с остальными проблематична, датируется более ранним моментом — быть может, июнем — июлем 1821 г. Поэма „Бова“ — самый поздний из этих замыслов. Непосредственно следующим за ним творческим этапом являются черновые „Бахчисарайского Фонтана“.

Не все перечисленные наброски поэм имеют для нас одинаковый интерес и подлежат общему рассмотрению. Особняком стоит мимолетно-мелькнувшая мифологическая тема Актеона, задуманная, как можно предполагать, в эротико-сентиментальном и ироническом духе произведений Парни („Les déguisements de Vénus“). В отличной от прочих замыслов

341

творческой линии идут наброски „Тавриды“ (насколько мы можем судить о ее составе, совершенно гадательном): они продолжают стихи о Крыме 1821 года и замысел „гаремной“ поэмы и в свою очередь прямо предшествуют „Бахчисарайскому Фонтану“ и подготовляют его. „Вадим“, в обоих своих вариантах — драматическом и эпическом — отражающий более всех других замыслов политические воззрения Пушкина, по своей величине и как фрагмент относительно-обработанного целого, должен быть выделен из ряда „замыслов“. Две задуманных поэмы — о Мстиславе и о Бове — стоят в тесной внутренной связи между собою и с предшествующим творчеством Пушкина и требуют особого и совместного изучения. Самостоятельный интерес представляет „поэма о гетеристах“, притом являющаяся, повидимому, самым ранним из начатых и неосуществленных замыслов. Обратимся к ее рассмотрению.

II

Сохранившийся отрывок поэмы о гетеристах настолько незначителен, что в последних изданиях Пушкина печатается не в отделе поэм, но в числе фрагментов и черновых набросков стихотворений, лишь с пояснением, что это — „набросок начала поэмы об Александре Ипсиланти, вожде греческого восстания 1821 года“.1 Между тем, план, предшествующий отрывку и впервые напечатанный Б. В. Томашевским,2 с несомненностью свидетельствует о большом эпическом замысле, посвященном заключительной фазе восстания гетеристов в Дунайских княжествах, и героем которого является отнюдь не Ал. Ипсиланти, но другой гетерист, его помощник, капитан Иордаки (точнее: Иоргаки или Георгаки), Олимпиот, получивший широкую известность в истории восстания. Замысел возник под влиянием непосредственных, только что испытанных Пушкиным впечатлений, основывался на сведениях, собранных по свежим следам и частью путем личного общения с участниками движения.3 Ближайший комментарий к нему содержится в современных записях и позднейших высказываниях самого Пушкина о греческом восстании: в „Заметке о революции Ипсиланти“,4 составленной, вероятно, в одно время с наброском поэмы, т. е. в конце 1821 — начале 1822 года, о „капитане“ Иордаки говорится: „Иордаки Олимбиотти был в войске Ипсиланти. Они отступили вместе

342

к Венгерской границе. Александр Ипсиланти, угрожаемый убийством, бежал согласно его <т. е. Иордаки> совету и разразился своей прокламацией. Иордаки, во главе 800 человек, пять раз побеждал турецкую армию и наконец заперся в монастыре Секу. Преданный евреями, окруженный турками, он поджег свой пороховой склад и взорвался. Формаки, капитан и гетерист,1 посланный из Мореи к Ипсиланти, сражался, как храбрец, и сдался в этой последней битве. Обезглавлен в Константинополе“. Позднее, приглашая П. А. Вяземского, в письме к нему от 5 апреля 1823 г., посетить его в Кишиневе, Пушкин писал: „Я познакомлю тебя с героями Скулян и Секу, сподвижниками Иордаки, и с гречанкою, которая целовалась с Байроном“. Более десяти лет спустя, в очерке о Кирджали (1834 г.?), Пушкин дал характеристику восстания гетеристов и его деятелей, показывающую, как долго и ясно сохранялся в его памяти образ Иордаки и как выделял он его среди прочих вождей гетерии: „Ал. Ипсиланти был лично храбр, но не имел свойств, нужных для роли, за которую взялся так горячо и так неосторожно. Он не умел ладить с людьми, которыми принужден был предводительствовать. Они не имели к нему ни уважения, ни доверенности. После несчастного сражения, где погиб цвет греческого юношества, Иордаки Олимбиоти присоветовал ему удалиться, и сам заступил его место. Ипсиланти ускакал к границам Австрии и оттуда послал свое проклятие людям, которых называл ослушниками, трусами и негодяями. Эти трусы и негодяи, большею частью, погибли в стенах монастыря Секу или на берегах Прута, отчаянно защищаясь противу неприятеля, вдесятеро сильнейшего“.

В этих двух текстах содержится вся канва поэтического наброска, сжато изложенная в плане. Последний охватывает события от битвы при Драгошанах (19 июня 1821 г.), после которой Ипсиланти, разбитый турками, бежал в Австрию, до взятия монастыря Секу и гибели Иордаки (24 сентября 1821 г.), что означало конец гетерии в Дунайских господарствах. Этот, полный драматизма, заключительный период восстания был избран Пушкиным, а героем его естественно явился Иордаки, противопоставленный обесславленному лже-герою — Александру Ипсиланти.

Выбор, при взгляде поэта назад, на только что совершившиеся события, был естествен: когда Ипсиланти показал свою неспособность быть вождем, узость своих интересов, мелкое самолюбие и тщеславие, капитан Иордаки стал излюбленной фигурой для всего европейского общества, сочувствовавшего греческому движению; он был канонизован, как народный герой, и окутан легендарною славою. Газеты того времени, русские и французские, а также австрийские и немецкие, служившие для первых источником информации о делах княжеств, дают почти ежедневные и подробные сообщения о делах Иордаки. Русские газеты („С.-Петербургские“

343

и, в меньшей степени, „Московские Ведомости“), давая обильную информацию о ходе борьбы гетерии с турками, отвечали сочувственному интересу к ней русского дворянского общества, видевшего в гетерии, прежде всего, борьбу с исконным врагом России — Турциею, не вдумываясь в революционное значение и социальные противоречия движения. Сочувствие к гетеристам шло даже в разрез с настроениями и намерениями правительства Александра I и толкало его на разрыв с Турцией, едва не приведший к войне летом 1821 года. Даже французская правительственная пресса — „Gazette de France“, „Journal des Débats“ и др., не говоря уже о либеральных органах, как „Constitutionnel“, — несмотря на резко отрицательное отношение правительства Людовика XVIII к движению Ипсиланти, с явным сочувствием следила за судьбою Иордаки, взволнованно отмечая противоречивые известия о нем. Газетные сообщения, а также сведения ближайших историков греческого восстания — Pouqueville1 и Rizo Néroulos2 — позволяют восстановить подробно и характерную фигуру Иордаки и его историю такими, какими мог знать их Пушкин, живя в Кишиневе и следя за событиями.

Иордаки3 — по определению Пуквиля — „человек, предназначенный небом к тому, чтобы искупить в глазах христианского мира вины начальников, бесчестные страсти которых должны были принести бедствие Валахии“4 — был одним из главных возбудителей восстания гетеристов в господарствах, начальником, имевшим „по личной своей храбрости большое влияние и силу над своим отрядом, повиновавшимся ему добровольно“.5 Он выдвинулся как своими смелыми нападениями на турок,6 так и своим участием в возбуждении, а позднее и в ликвидации движения Тодора Владимиреско, вождя румынского национально-крестьянского восстания против бояр и князей-фанариотов. Будучи другом Т. Владимиреско, Иордаки был избран вождями гетерии — Ипсиланти и др. — для привлечения его к движению греков, которому Владимиреско был по существу чужд и даже враждебен.7 В мае 1821 года, когда выяснилась полная противоположность

344

целей гетеристов и Владимиреско, тот же Иордаки организовал арест вождя румынских повстанцев и доставил его в ставку Ипсиланти, где он был казнен без суда.1

Преданнейшим гетеристом, благоразумным советчиком Ипсиланти, искусным и храбрым военачальником, любимым войсками, выступает Иордаки и в дальнейшем.2 В несчастной битве при Драгошанах он один вместе со „священным легионом“ исполнил свой долг, в противоположность Ипсиланти, уклонившемуся от участия в бою.3 Сведения Пушкина, заключенные в заметках 1821 г. и в „Кирджали“, близко совпадают с газетными сообщениями и с изложением у R. Néroulos. Именно момент, следующий за Драгошанской битвой — ночлег Ипсиланти с Иордаки близ Козии после поражения, — служит началом его стихотворного наброска. О покушении на Ипсиланти его деморализованных воинов-арнаутов Пушкин глухо говорит в заметке 1821 г. (Ипсиланти „угрожаемый убийством“). Газетные сообщения и исторические источники не знают этого обстоятельства, но Пушкин мог слышать о нем от гетеристов, бывших в Козии. Во всяком случае, в таком покушении не было бы ничего невозможного.

Оставшись самостоятельным начальником после бегства Ипсиланти, Иордаки собрал отряд и повел партизанскую войну против турок. С этого времени и до конца года имя его постоянно встречается в газетах, обрастая противоречивыми слухами и героическою легендою.4 Так, в „С.-Петербургских Ведомостях“5 читаем: „По последним известиям, Иордаки усиливается на Молдавской границе; к нему ежедневно приходит множество людей из остатков разбитого Ипсилантиева войска. Он... кажется намерен защищаться до последней капли крови. Отряд его, состоящий

345

из 800 человек, уже несколько раз разбивал турок.1 Отчаяние сих людей превосходит всякое вероятие. «Смерть или стыд, говорит их полководец в своей последней прокламации; мы избираем славную смерть. Падем с мечем в руках, и приобретем себе имя последних греков»“.

С половины октября 1821 г. во французских и русских газетах появляются известия об осаде турками монастыря Секу и о гибели в нем всего греческого отряда во главе с Иордаки. Сообщения многочисленны и противоречивы.2 Самые их количество и подробность показывают, как велик был у русских (да и у французских и прочих европейских) читателей интерес к личности и судьбе вождя гетеристов. Наиболее подробные сообщения, вместе с оценкою деятельности Иордаки в сопоставлении его с Ипсиланти, находим, из русских газет, в „С.-Петербургских Ведомостях“; они заимствованы из австро-венгерских источников, откуда попадали и во французскую прессу, в несколько сокращенном виде. Одно из первых сообщений „С.-Петербургских Ведомостей“3 гласит: „О судьбе храброго Иордаки всё еще нет никаких верных известий. Большая часть утверждает, что он спасся; другие же уверяют, что он точно сгорел в монастыре Секе с женою и с детьми своими... Время откроет судьбу храброго Иордаки; между тем и самые величайшие враги его отдают полную справедливость его мужеству. В то время, как Александр Ипсиланти и его предприятия после первой неудачи пришли в самое бедственное состояние, Иордаки еще долго был ужасом для неприятелей. Он войсками своими был любим и уважаем; напротив того, на Ипсиланти, который навлек на оба княжества величайшее бедствие, весьма многие негодуют“.4 И далее, в другом сообщении: „Дело гетеристов в Молдавии ныне совершенно потеряно“.5 В следующем номере дается подтверждение гибели Иордаки в Секу и сообщаются подробности, вполне совпадающие с данными заметок Пушкина. Здесь же дается такая характеристика погибшего гетериста: „Иордаки происходит от одной древней боярской фамилии; после него остались жена и шестеро детей. Об нем все сожалеют. Личное его мужество

346

и непримиримая ненависть к угнетателям отечества были непоколебимы“.1 Так канонизуется официозною русскою и французскою прессою образ вождя-партизана, в рамках, приемлемых для дворянской читательской среды и для правительственных взглядов на греческое движение — как исключительно-национальное и антитурецкое, но лишенное какого бы то ни было революционного значения и социальной окраски.

III

Совершенно иную, резко отличную от приведенных отзывов характеристику Иордаки дает близкий Пушкину кишиневский наблюдатель — И. П. Липранди.2 В его описании Иордаки (или Иоргаки) — типичный авантюрист, в прошлом разбойник, „прозванный Олимпиот от шайки, опустошавшей до 1806 года окрестности Олимпа и в которой он был писарем (логофетом)“; затем — кондотьер, служивший попеременно разным хозяевам и разным целям: в 1806 г. он „прибыл в Сербию на ее защиту и находился со своим булуком (отрядом) в войсках известного воеводы Гайдука Вельки“; после смерти последнего „Иордаки женился на вдове его, бежал в Валахию, где собрал отряд, с которым и конвоировал господаря Караджу, обокравшего княжество и бежавшего в Австрию от петли...“ Иордаки бежал в Бессарабию и здесь обманным образом уговорил Георгия Черного отправиться в Сербию, где якобы всё подготовлено к восстанию, и начать борьбу с турками: „Иоргаки взял предварительно от бывшего верховного вождя 2000 червонцев на сформирование Арнаутов“, а когда обман открылся и Георгий Черный, не встретив поддержки, принужден был бежать, — „Иоргаки ушел, чтобы опять пробраться по горам в Хотин, но был схвачен Австрийцами и передан в Бухарест скованным. В это время замышлялась уже гетерия, и наш драгоман генерального консульства, Долмандо, успел выхлопотать у князя ему жизнь и сделал своим поверенным по делам заговора. Здесь он обманывал и Тодора Владимиреско, и князя Ипсиланти, и Долмандо и был главным виновником всех бедствий, постигших гетеристов в княжествах. Иоргаки принадлежит мысль и исполнение предательской смерти Владимиреско, главы восстания пандур“. Далее Липранди отмечает ошибки описания Драгошанской битвы, данного в заметках Пушкина, и вносит поправки, очень ограничивающие роль и доблесть Иордаки, который, по его словам, „приехал на поле битвы или на поле бесчестия, когда все было в бегстве, и не искал со своим отрядом остановить бегущих, а последовал их примеру...“. Отряд Иордаки называется здесь „шайкой“ так же как и у другого мемуариста, А. Ф. Вельтмана, который отмечает, что „в составляемую Ипсиланти гвардию, под именем „бессмертного полка“, шли только алчущие хлеба,

347

но не жаждущие славы; весь же боевой народ — арнауты, пандуры, гайдуки, гайдамаки и талгари — нисколько не хотел быть в числе бессмертных... Им не нравилось управление штаба и гораздо было привольнее в шайках Иоргаки Олимпиота и Тодора Владимиреско, которого цели были совсем иные...“1

Пушкин не мог не знать этих фактов, а также и мнений своих кишиневских знакомцев, для него авторитетных. Но он, как видно из приведенных выше его заметок, смотрел на Иордаки вовсе не так пренебрежительно, как Липранди и Вельтман; с другой стороны, и официозная легенда, делавшая из этого партизана потомка „древней боярской фамилии“ и хорошего семьянина, была для него неприемлема. Иордаки занимал его, прежде всего, как народный вождь, предводитель партизанской вольницы, герой освободительной борьбы, резко противопоставленный Ипсиланти — лже-герою, не оправдавшему даже того единственного качества, которое признавал за ним Пушкин в начале восстания — личной храбрости.2 Социальная подпочва и классовые противоречия восстания были ему неясны, поэтому он и прошел мимо другого, более своеобразного и более революционного деятеля — Владимиреско. Вполне понятно, что, замышляя поэму о восстании гетеристов, Пушкин избрал ее героем не Ипсиланти, но Иордаки, а темою — не начало восстания, удачное и жестокое, но его трагический конец. Намеченный выше обзор событий, охваченных планом, показывает, что Пушкин замышлял произведение крупного масштаба — т. е. поэму, хотя бы и не очень большую, так как сжатость и отрывочность повествования, введенные поэтикою Байрона, позволяли уложить большую тему в небольшой объем. Однако, несмотря на вероятную зависимость от английского поэта, на романтическую условность вступительного пейзажа,3 произведение Пушкина должно было существенно отличаться от традиционного построения байронических поэм — во-первых, конкретностью изображаемых лиц и событий, их несомненной реалистичностью, а во-вторых, отсутствием (если не допускать большой натяжки) романического элемента: реально-исторический материал не давал места для любовной завязки, и в плане нет на нее намека.

Неизбежная реалистичность — очень существенный момент в замысле Пушкина. Люди, окружавшие Иордаки, были такими же, как и товарищи известного ему лично Кирджали, сражавшиеся под Скулянами,4 полу- разбойниками,

348

полу-партизанами. Пушкин их знал и видел, слышал их рассказы о Драгошанах и Секу и писал непосредственно с натуры. В этом отношении замысел поэмы об Иордаки сближается с тем замыслом, сохранившийся фрагмент которого нам известен как поэма „Братья Разбойники“. После интересных, хотя и несвободных от увлечений и односторонности, разысканий В. А. Закруткина1 можно считать несомненным тот широкий социальный фон, совершенно реалистически воспринятый, на котором строилась поэма. „Братья Разбойники“ отражают в себе и социальный радикализм Пушкина и его стремление к „народности“, к внедрению в литературу „низкой“ темы и „низких“, реалистических приемов письма. К тому же направлению принадлежит и поэма о гетеристах. Сочувствие национально-освободительной борьбе греков входило в систему либеральных воззрений будущих декабристов и их друзей. Греческое восстание понималось как одно из проявлений революционного движения в Европе и символизировалось как образ борьбы за политическое освобождение вообще. Тем самым и поэма о гетеристах была выражением вольнолюбивых стремлений Пушкина и его друзей-декабристов (сочетавшихся притом с патриотическими, антитурецкими настроениями, ясно выраженными в заметках Пушкина по русской истории XVIII века, написанных в 1822 г.).

Почему Пушкин, наметив себе эту тему, не выполнил своего замысла — сказать трудно; влияло, вероятно, и охлаждение его к греческим делам и всё более критическое отношение к деятелям гетерии; но можно предположить также, что реалистическая и очень конкретная тема оказалась трудна для выполнения в эту эпоху и, кроме того, была заслонена рядом других замыслов, совершенно иного порядка.

————