- 326 -

В. Л. КОМАРОВИЧ

К ВОПРОСУ О ЖАНРЕ „ПУТЕШЕСТВИЯ В АРЗРУМ“

Кавказские впечатления 1829 года в течение ряда ближайших лет отлагались в творчестве Пушкина двумя слоями: поэтическим — в соответствующих стихах, и прозаическим — в одновременно создавшемся „Путешествии“. И вынужденный, явный или скрытый, полемизм предисловия и батальных картин „Путешествия“1 не устраняет другой его стороны: это все-таки дорожный дневник поэта. Отказываясь „искать вдохновения“ и полемизируя с теми, кто этого от него требовал (с Булгариным, Надеждиным и самим Паскевичем), Пушкин не отказывался, однако, от другой возможной цели путешествия и путевых записок поэта. Вдохновение, говорит Пушкин, „само должно найти“ его. Вдохновение, „само“ нашедшее поэта, т. е. впечатления, сами собой возбудившие в нем вдохновение — это-то и составляет главное, хоть и недостаточно оцененное до сих пор содержание пушкинского „Путешествия в Арзрум“. В самом деле: „Путешествие в Арзрум“ принято сопоставлять со следующими стихотворениями Пушкина: „Кавказ“, „Обвал“, „Монастырь на Казбеке“, „Делибаш“, „На холмах Грузии“, „Не пленяйся бранной славой“, „Дон“, „Калмычке“, „Был и я среди донцов“, „Зорю бьют“, „Стамбул гяуры нынче славят“, с поэмой о Тазите, с четырьмя строфами „Путешествия Онегина“, с отдельными черновыми набросками 1829 г. Однако на то, что извлекаемый таким образом из „Путешествия“ авторский комментарий сплошь и рядом оказывается не комментарием собственно, а прямо прозаическим вариантом соответствующей стихотворной пьесы до сих пор достаточного внимания не обращали.2

- 327 -

Характерно при этом, что прозаические эти варианты к стихам вносились Пушкиным в окончательный текст путевых записок не сразу, а постепенно (в зависимости, очевидно, от чисто поэтической работы над соответствующими стихотворными пьесами). Тот отрывок первой главы будущего „Путешествия в Арзрум“, который появился в „Литературной Газете“ 1830 г., не содержит, как видно из сличения его с окончательным текстом (1835—1836 гг.), ни описания ночного переезда от Горячих вод до Георгиевска, ни описаний Дарьяльского ущелья, Терека и Казбека (от слов: „В семи верстах от Ларса“ до слов: „Мы расстались большими приятелями“), ни рассказа, наконец, об обвале 1827 г. (от слов: „Дорога шла через обвал“, до слов: „То-то был он ужасен!“); т. е. в нем отсутствуют прозаические варианты как раз к тем самым стихотворениям („На холмах Грузии“, „Кавказ“ и „Обвал“), которые к моменту опубликования в „Литературной Газете“ отрывка закончены, во всяком случае, еще не были.1 Внесение в записки тех или иных путевых впечатлений иногда просто совпадало, вероятно, с началом или окончанием поэтической их обработки, чаще, надо думать, с началом, потому что совпадения между прозой „Путешествия“ и стихами 1829—1830 гг. особенно близки в тех случаях, когда стихи эти — черновые наброски, как в приведенных выше примерах. „Путешествие в Арзрум“ действительно, как видим, надо признать в известной своей части путевым дневником поэта, содержащим как бы „прозаические заготовки“. И это тем более вероятно, что, подобно кавказскому стихотворному циклу 1829 г., и более ранний крымский цикл („Погасло дневное светило“, „Чаадаеву“, „Бахчисарайский Фонтан“) связан был с аналогичным опытом в прозе. Тот „Отрывок из письма“, которым сопроводил Пушкин сперва послание „Чаадаеву“ (в „Северных Цветах на 1826 год“), а потом (в 1830 г.) — третье издание „Бахчисарайского Фонтана“, ни к какому в собственном смысле письму отношения не имел2

- 328 -

и возник, подобно еще более раннему аналогичному опыту,1 из той же потребности документировать свое „вдохновение“ прозаическим описанием пробудившей его природы, что и „Путешествие в Арзрум“. Замечательно, что на этот-то самый „Отрывок“ (о посещении Крыма в 1820 г.) Пушкин даже прямо ссылается в „Путешествии“ („Я столь же равнодушно ехал мимо Кавказа, как некогда плыл мимо Чатырдага“).

Создавая „Путешествие в Арзрум“, Пушкин сознательно, как видно, руководился уже до известной степени привычным описательным жанром. И чтоб уловить, каков этот жанр, надо приглядеться сперва к „Отрывку“ 1824 г. Сразу же обращает на себя внимание один разительный признак: и обе печатных редакции „Отрывка“ и редакция черновиков одинаково полемичны. Первый черновик прямо даже начинается ссылкой на ту книгу („Путешествие по Тавриде“ И. М. Муравьева-Апостола), отличие от которой избирается затем Пушкиным как бы тематической доминантой для своего собственного описания: „«Путешествие по Тавриде» прочел я с чрезвычайным удовольствием. Я был на полуострове в тот же год и почти в то же время как и И. М.<уравьев>... Оставляю в стороне остроумные его изыскания; для поверки оных потребны обширные сведения самого Автора. Но знаешь ли, что более всего поразило меня в этой книге? различие наших впечатлений. Посуди сам“. Этим „посуди сам“, т. е. призывом к контрастному сопоставлению, и открывается собственно пушкинское описание Крыма. И если сравнить его в этом „Отрывке“ 1824 г. с тем, что писал Пушкин о Крыме в 1820 г., — до прочтения книги И. М. Муравьева-Апостола, — окажется, что большинство дополнений 1824 г. косвенно подсказаны как раз названной книгой. Обманувшие ожидание Пушкина „развалины Митридатова гроба и Пантикапеи“ упомянуты, правда, уже в письме к брату 1820 г., но с характерной оговоркой: „Нет сомнения, что много драгоценного скрывается под землею, насыпанной веками“ и без упоминания о потере на другой день „без всякого сожаления“ сентиментального сувенира — цветка с развалин. Усиление же и особое подчеркивание в „Отрывке“ 1824 г. равнодушия к „воспоминаниям историческим“, связанным в частности с Митридатовой гробницей, — прямой отклик на XXI—XXIII главы (или „письма“) в „Путешествии по Тавриде“, где по поводу осмотра той же гробницы Митридата дан свод всех доступных автору исторических и археологических фактов о нем, а в заключение предложен ряд выспренних размышлений самого автора о „гении истории“ и мимолетности человеческой „славы“.

Совершенно отсутствует в письме 1820 г. равнодушие Пушкина к Чатыр-Дагу; о переезде же ночью на корабле из Феодосии в Гурзуф упомянуто, напротив, по поводу написанной в эту ночь элегии. Но во всех

- 329 -

редакциях „Отрывка“ 1824 г. равнодушие к Чатыр-Дагу налицо: „передо мною в тумане тянулись полуденные горы... «Вот Четырдаг», сказал мне капитан. Я не различил его, да и не любопытствовал“. И опять равнодушие Пушкина соответствует наивному восторгу эрудита-Муравьева: „Южный небокрай представлялся мне как некая цель приятных надежд... Но я вижу на нем облако синее; оно отделяется от полосы земной, неподвижно, вид его правильный — неужели это гора? — Я спрашиваю ямщика и он утверждает догадку мою: Это подлинно Чатыр-Даг, видимый за полтораста верст. Я предчувствую, что эта гора та самая, которую Страбон называет Трапезус“. Проверке этой своей ученой догадки Муравьев уделяет внимание и дальше.1

Совершенно бесспорна затем аналогичная связь с „Путешествием по Тавриде“ всего, что говорится у Пушкина о „баснословных развалинах храма Дианы“, не исключая инкрустированного как раз в этот абзац послания к Чаадаеву. Опровержению предания о языческом храме в Крыму Муравьев посвящает в своей книге целую главу: „Рассмотрев прилежно источники, — говорит он в ней, — коими руководствуются новейшие отыскиватели храма Ифигении в Тавриде, мы находим, что все они ссылаются на митографов, на поэтов, пышные свидетельства, конечно, и многочисленные; но увы! весьма слабые, когда они не озарены светильником критики, различающей вымысел от исторической истины“.2

Как реплика на это и звучат слова пушкинского „Отрывка“: „...видел я и баснословные развалины храма Дианы. Видно мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических; по крайней мере тут посетили меня рифмы. Я думал стихами. Вот они:

К чему холодные сомненья и т. д.“.

„Холодные сомненья“ подразумевают, следовательно, указанное рассуждение Муравьева-Апостола.

Итак, весь пушкинский „Отрывок“ как бы насыщен скрытой и явной полемикой с тем пристрастием к истории и руинам, которое отличает „Путешествие по Тавриде“ в ущерб классической мифологии. И длительный интерес к этой полемике со стороны Пушкина — отголоски ее слышатся в „Путешествии в Арзрум“3 — был бы необъясним, если бы полемика эта метила только в „Путешествие по Тавриде“.

Она метила несомненно дальше.

- 330 -

„Путешествие по Тавриде“ есть не больше как подражание путевым запискам Шатобриана, носящим заглавие „Itinéraire de Paris à Jérusalem et de Jérusalem à Paris“ и цитируемым у Муравьева-Апостола уже в одном из первых „писем“.1 Это сочинение Шатобриана упомянуто затем в сочувственной рецензии Пушкина на „Путешествие к святым местам“ А. Н. Муравьева, в рецензии, которая, как уже отмечалось, должна была служить защитой от критиков подготовлявшемуся одновременно с ней к печати „Путешествию в Арзрум“.2 Здесь находим прямое сопоставление самим Пушкиным рецензируемого „Путешествия“ с неназванным прямо, но безусловно опять-таки подразумевающимся3 „Итинерарием“ Шатобриана.4 „Путешествие“ молодого Муравьева Пушкин хвалит за несходство с тем самым „Итинерарием“, подражание которому в „Путешествии по Тавриде“ вызвало полемику в „Отрывке“ 1824 г. Тот же „Итинерарий“ (как будем называть его дальше) послужил затем Пушкину жанровым прототипом для его собственного „Путешествия“.

„Итинерарий“ так же связан с эпопеей Шатобриана „Les Martyrs“ („Мученики“), как „Путешествие в Арзрум“ с указанным выше поэтическим циклом Пушкина. Шатобриан сам прямо заявляет на первых же страницах своего труда: „J’allais recueillir des images, chercher des couleurs pour orner des tableaux“.5

- 331 -

И действительно, целый ряд своих путевых наблюдений Шатобриан просто сопровождает ссылками на отдельные главы „Мучеников“, продолжением или комментарием которых „Итинерарий“ и назван прямо.1 Самое же путешествие описано на протяжении всех трех томов с одной и той же, строго выдержанной, точки зрения: „je faisais le voyage d’un poëte“, говорит Шатобриан.2

Последовательно проведенная через весь „Итинерарий“ точка зрения странствующего поэта была, как можно думать, учтена Пушкиным еще в „Отрывке из письма“ (1824), где, на ряду с полемикой против Муравьева, можно, кажется, отметить и следы прямого влияния „Итинерария“: равнодушие Пушкина к Митридатовой гробнице, к развалинам Пантикапеи и Чатыр-Дагу, сменяющееся вдруг, на рассвете, восторгом пред „картиной пленительной“, восходит, должно быть, как описательный прием, к следующему месту у Шатобриана:

„Nous traversâmes rapidement la mer de Marmara (la Propontide). Nous passâmes devant la presqu’île de Cyzique et à l’embouchure d’Oegos-Potamos. Nous rasâmes les promontoires de Sestos et d’Abydos: Alexandre et son armée, Xerxès et sa flotte, les Athéniens et les Spartiates, Héro et Léandre ne purent vaincre le mal de tête qui m’accablait; mais lorsque le 21 septembre à six heures du matin on me vint dire que nous allions doubler le château des Dardanelles, la fièvre fut chassée par les souvenirs de Troie. Je me traînai sur le pont... Je promenais mes yeux sur ce tableau... je sentis renaître mes forces et, ce qu’il y a de plus extraordinaire, toutes les forces de mon esprit“.3

Замечательно, что ссылка „Путешествия в Арзрум“ на указанное место „Отрывка“ тоже сопровождается переходом от равнодушия (при виде Казбека) к восторгу перед ним на обратном пути („Утром, проезжая мимо Казбека, увидел я чудное зрелище“). Таким образом импрессионизм шатобриановских путевых записок рано обратил на себя внимание Пушкина и был как-то учтен им для собственных опытов в том же жанре. Но

- 332 -

учтен отнюдь не по-ученически, а лишь в плане вообще присущего Пушкину в отношении Шатобриана полемизма.

Застав Шатобриана при своем вступлении на литературное поприще уже в зените славы и, что касается русской литературы, авторитетом карамзинистов из „Арзамаса“,1 Пушкин позже усваивает то же насмешливо сдержанное к нему отношение, что и к арзамасцам вообще. Недаром под статьей (1825 г.), где защищает Пушкин тесно для него связанную с Шатобрианом мадам де-Сталь, подписью служат слова: „Старый арзамасец“; недаром в восторг повергавшие Батюшкова поэтические сентенции и афоризмы из „Рене“ Пушкину служат лишь материалом для характеристик „читательниц“ минувшей эпохи2 — старухи Лариной и Полины в „Рославлеве“, с явно пародийным к тому же оттенком в первой из них: цитата из Шатобриана („si j’avais la folie de croire encore au bonheur, je le chercherais dans l’habitude“), сопровождающая, в виде авторского примечания, два „сатирических“ стиха „Евгения Онегина“:

Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она,

восходит, как оказывается, к патетической тираде Рене о своей разочарованности.3 Из того же „Рене“, из заключительного монолога Шактаса — сентенция Полины в „Рославлеве“.4 „Много простодушия, иногда детского“ Пушкин не упустил отметить у Шатобриана даже в своей предсмертной о нем статье (по поводу перевода Мильтона). „Готический“ романтизм Шатобриана, отличный в глазах Пушкина от „новейшего“,5 чужд был ему, особенно в первой половине 20-х гг., в силу еще той роли, которую играл тогда Шатобриан-министр в реакционной политике „Священного Союза“ и которая располагать к нему Пушкина, разумеется, не могла. Не мог, с другой стороны, Пушкин не считаться с Шатобрианом вовсе: традиция „Арзамаса“ принуждала в нем видеть „учителя всего пишущего

- 333 -

поколения“.1 Отсюда двойственность у Пушкина в оценке Шатобриана. Пейзажиста в нем Пушкин, во всяком случае, ценил уж в молодости. В IV главе „Онегина“ (1825 г.) он шутит над автором, который „знает боле

Природу чем Шатобриан“.

Позже, в программу юношеского своего романтизма Пушкин ретроспективно вносит шатобриановский декоративный признак:

В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны.2

Не миновал Пушкин Шатобриана и в поисках жанра путевых записок. Отсюда — внимание его к русскому подражанию путевым запискам Шатобриана у Муравьева-Апостола, но внимание полное, как мы видели, скептицизма. Ознакомлению с книгой Муравьева-Апостола3 предшествует в переписке Пушкина пародийный намек на „какого-нибудь нежного путешественника, скитающегося по Тавриде“ и ряд высказываний против влияния французской поэзии, „робкой и жеманной“.4 Расчет Пушкина с элегической поэзией карамзинистов датируется, как и полемика с „Путешествием по Тавриде“, 1824—1825 гг.5 Переоценка поэтических жанров не могла не распространиться на жанры прозаические. И то, что начато было в „Отрывке“ 1824 г., доведено до конца „Путешествием в Арзрум“: борьба во имя реализма с жанром „сентиментального путешествия“, за образец которому избран был Пушкиным „Итинерарий“ Шатобриана.

С ним сближает Пушкин тематику своего „Путешествия“ уже с первых страниц.

Эпизоду с калмычкой предпослано было сперва (в черновых записках) многозначительное замечание: „... я со скуки пародировал американца Купера в его описаньях морских эволюций“. Но что намерение пародировать могло Купером и не ограничиваться — видно из следующего позднейшего о нем отзыва: „...Шатобриан и Купер, — писал Пушкин в 1836 г., — оба представили нам индейцев с их поэтической стороны и закрасили истину красками своего воображенья“ („Джон Теннер“). Идеализованные встречи с дикими красавицами очень типичны в частности для

- 334 -

Шатобриана. Их пародию, разоблачение „закрашенной“ у Шатобриана „истины“, и нельзя не признать в пушкинской встрече с калмычкой, чего не скрыл и сам Пушкин, сопоставив (в одном из дальнейших рукописных вариантов „Путешествия“) свои „калмыцкие нежности с черкесским негодованием“ — патетической тирадой о миссионерах, зависимость которой от Шатобриана не подлежит сомнению.

Это — вариант того рассуждения о средствах умиротворения черкесов, которое читается между описаниями Татартуба и осетинских похорон (в гл. I). Первоначально тут читалась „горячая“, по выражению Анненкова, страница о христианских миссионерах Запада с резким противопоставлением их русскому духовенству. „Лицемеры! Так ли исполняете долг христианства? Христиане ли вы?.. Кто из вас... уподобился старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии и Америки, в рубищах, часто без крова, без пищи, но оживленным теплым усердием и смиренномудрием? Какая награда их ожидает? Обращение рыбака или странствующего мальчика, или семейств диких или бедного умирающего старца, нужда, голод, иногда мученическая смерть“. Этот панегирик католическим миссионерам несомненно и восходит к „Итинерарию“. Католическим миссионерам там уделено особое совершенно внимание: Шатобриан не раз цитирует их труды, любовно описывает каждый раз встречу с ними, — и всегда в том же панегирическом тоне, что и отрывок у Пушкина. Так, подобно Пушкину, Шатобриан преисполняется уважения при одной мысли „aux heureux effets de nos missions quand on songe qu’un religieux français donnait à Athènes l’hospitalité à Chandler, tandis qu’un autre religieux français secourait d’autres voyageurs à la Chine, au Canada, dans les déserts de l’Afrique et de la Tartarie“;1 или в другом месте: „je me rappelais que d’autres missionnaires m’avaient reçu avec la même cordialité dans les déserts de l’Amérique“.2 Скитающимися „по пустыням Африки, Азии и Америки“ изображает миссионеров и Пушкин. Один из миссионеров в Палестине уверял Шатобриана, что жизнь, которую он там вел, — настоящий рай (vero paradiso). „Veut-on savoir ce que c’est que ce paradis“, спрашивает Шатобриан. — „Tous les jours une avanie, la menace des coups de bâton, des fers et de la mort“.3

Какая награда их ожидает? спрашивает и Пушкин; „...нужда, голод, иногда мученическая смерть“. Роль миссионеров в творчестве Шатобриана

- 335 -

„Итинерарием“ к тому же не ограничивается; это прекрасно, конечно, знал Пушкин. Мало того, что в „Génie du Christianisme“ католическим миссиям Азии, Африки и Америки посвящен особый отдел. Миссионеры-отшельники, уже в качестве художественных образов, есть и в „Атала“, и в „Рене“, и в „Начезах“. На одного из них, выведенного под именем бернардинца Обри (Aubry) в „Атала“, несомненно и намекает тоже отрывок Пушкина. Отец Обри, приютив у себя Шактаса-юношу, скитавшегося в пустыне после бегства от Мускогулгов вместе с освободившей его подругой, подготовляет этого юношу к принятию христианства, а сам потом, вместе с семьями обращенных им дикарей, погибает на костре от рук дикарей-язычников. Слова пушкинского отрывка: „Обращение странствующего мальчика или семейств диких ... мученическая смерть“ прямо и относятся, таким образом, к миссионеру из „Атала“. Слова же: „или бедного умирающего старца“ могут относиться к тому же опять-таки Шактасу, но уже к Шактасу-старцу, предсмертное обращение которого изображено во 2-й части „Начезов“.1 Но замечательно, что этим реминисценциям из разных произведений Шатобриана Пушкин придал декламационный оттенок русских его подражателей. К отрывку о миссионерах Пушкина весьма близок сходный по содержанию отрывок одной статьи Батюшкова („О лучших свойствах сердца“): „Ласказас спасает любезных своих Американцев от рабства...; бедный миссионер в снегах канадских бродит из шалаша в шалаш, из степи в степь; окруженный смертию, проповедует бога и утешает страждущих: каких? семью дикого или изгнанника, живущего на неизвестном берегу безъименной реки или озера...“ „Опыты“ Батюшкова, во 2 томе которых содержится этот отрывок (1815 г.), Пушкин перечитывал, повидимому, в 1830 г.2

На определенный эпизод из того же „Итинерария“ намекает и пир с „путешественником французом“ в Ларсе: „С ним выпили мы в первый раз кахетинского вина из вонючего бурдюка, воспоминая пирования Илиады“. В „Итинерарии“ француз, слуга Шатобриана, на берегу Еврота „prépara un gigot de mouton, comme le compagnon d’Achille, et me

- 336 -

le servit sur le coin d’une grande pierre, avec du vin de la vigne d’Ulysse“.1 Стих из Илиады, который цитирует тут затем Пушкин, в переводе не Гнедича, а печатавшегося в карамзинском „Вестнике Европы“ Кострова, своей неуклюжестью должен, повидимому, усилить впечатление ложности подобных сравнений — у Шатобриана довольно частых.

Находке Пушкиным в Ларсе „измаранного списка „Кавказского Пленника“ близко соответствует аналогичное приключение с Шатобрианом. В Мизитре ему попался греческий перевод первой его повести „Атала“. Жеманство, с которым об этом рассказано,2 усилило, вероятно, правдивую сухость соответствующего признания Пушкина („... признаюсь, перечел его с большим удовольствием“).

Вторая глава „Путешествия в Арзрум“ обязана Шатобриану тем подобием фабулы, которое введено тут на смену чисто описательной последовательности первой главы; переезд от Тифлиса к Карсу — с заранее намеченной целью: успеть присоединиться к армии до ее выступления в поход; ряд встречающихся к тому препятствий и придает заключительному достижению цели внешнюю занимательность. Первый том своих путевых записок Шатобриан заканчивает таким же авантюрным эпизодом об угрожавшей ему опасности опоздать из-за лихорадки на ожидавший его корабль: „Si j’ai jamais eu un moment de désespoir dans ma vie, je crois que ce fut celui où, saisi d’une fièvre violente, je sentis que mes idées se brouillaient et que je tombais dans le délire: mon impatience redoubla mon mal. Me voir tout-à-coup arrêté dans mon voyage par cet accident!.. Mon voyage n’est-il pas manqué? Les pèlerins de Jérusalem seront partis... Que deviendrai-je dans l’Orient“?3 Точь в точь то же испытывает и Пушкин, узнав от попавшегося навстречу офицера о выступлении армии из-под Карса. „Не могу описать моего отчаяния; мысль, что мне должно будет возвратиться в Тифлис, измучась понапрасну в пустынной Армении, совершенно убивала меня“. И для довершения сходства с „Итинерарием“, выступает опасность захворать лихорадкой: „Я не думал избежать горячки“, читаем о переезде от Пернике до Гумров; и дальше: „Первою моею мыслью было: не лежу ли в лихорадке“. Лихорадки, однако, не оказалось; да и описанное затем столкновение с турком по-иному уж близко к подобному же столкновению Шатобриана. „... В дверях показался хозяин

- 337 -

и оттолкнул меня с бранию. Я отвечал на его приветствие нагайкою“. Шатобриана, при его появлении обутого и с оружием у турецкого аги, „un spahis saisit par le bras gauche, et tira de force en arrière. Je lui sanglai à travers le visage un coup de fouet“.1

Обе сцены одинаково и оканчиваются: „Наконец я догадался показать им деньги“. — „Je donnai deux piéces d’or au Musulman battu“.2 Но оговорка Пушкина: „с чего надлежало бы мне начать“ несомненно не лишена пародийного, с оглядкой на Шатобриана, оттенка. Та „французская vanité“, которую, в числе других неприглядных черт Шатобриана-писателя, отметил К. Маркс (в письме к Энгельсу от 30 ноября 1873 г.), в указанной сцене с плеткой заявляет о себе особенно ярко. Пушкин, повторяя самую сцену, становясь для этого сам в положение Шатобриана, оборачивает, однако, дело отнюдь не к прославлению плетки в руках цивилизатора-европейца: „Турок раскричался; народ собрался“ и т. д.

Третья глава пушкинского „Путешествия“ дает многозначительное совпадение с „Итинерарием“ в цитате из горациевой оды „К Постуму“. У Шатобриана этой цитатой (с ошибками)3 скреплена одна из тех безответственных диатриб по адресу порабощенной Греции, которые у него встречаются весьма часто. У Пушкина та же цитата (в исправленном виде) сопровождает рассказ о встрече в действующей против турок армии с Михаилом Пущиным и „многими из старых приятелей“. Подразумеваются декабристы...

Пародийное следование за Шатобрианом сказалось, наконец, еще и в том, как изображает Пушкин взгляд на себя самого пленных турок и турецкого населения. Турок, провожавший Пушкина от Тифлиса до Карса, „по платью принимал“ его „за иноземца“ (гл. III); „Несколько раненых турков подзывали меня знаками, вероятно принимая меня за лекаря и требуя помощи, которую я не мог им подать“ (гл. IV); „Когда гулял я по городу, турки подзывали меня и показывали мне язык. (Они принимают всякого франка за лекаря)“ (гл. V). Слово „франк“ в том же смысле: „иноземец“ употреблено Пушкиным и еще один раз: „Несколько франков (в Арзруме) были убиты озлобленной чернию“. Но как раз те же три признака: иноземец — лекарь — „франк“ определяют и отношение турок к Шатобриану: „J’étais un Franc, en habit court et en grand chapeau“, говорит он;4 „Les Grecs ainsi que les Francs supposent que tous les Francs ont des connaissances en médecine“, говорит он в другом месте,5 и, подобно Пушкину,

- 338 -

рассказывает далее, как греки и турки требовали от него медицинской помощи. „La simplicité avec laquelle ils s’adressent à un étranger dans leurs maladies a quelque chose de touchant, et rappelle les anciennes moeurs; c’est une noble confiance de l’homme envers l’homme; les sauvages en Amérique ont le même usage“.1 Следующий далее эпизод (об удачном выступлении Шатобриана в роли врача) напоминает сентиментальные идиллии XVIII в. Пушкин всё свел, напротив, к простой шутке: „турки... показывали мне язык... Это мне надоело, я готов был отвечать им тем же“ (гл. V).

Устанавливаемая связь пушкинского „Путешествия в Арзрум“ с Шатобрианом показательна далеко не для одного только „Путешествия“, но и для „шатобрианизма“ Пушкина вообще, — проблемы, окончательное решение которой до сих пор было невозможно как раз из-за отсутствия отдельных прочно установленных фактов. Одним из них и может быть теперь признано пародирование Пушкиным шатобриановского „Итинерария“.

————

Сноски

Сноски к стр. 326

¹ См. Ю. Тынянов, „О Путешествии в Арзрум“, „Временник Пушкинской Комиссии“, II, 1936, стр. 57—73.

² Напомним в подтверждение лишь несколько примеров, менее чем другие известных. Обращение к Кавказу в одной из черновых строф „Путешествия Онегина“:

В свое святилище глухое
Ты принимал меня не раз

дословно повторяет одну фразу „Путешествия в Арзрум“ (гл. I): „Кавказ нас принял в свое святилище“. Отрывок „Меж горных рек несется Терек“ (1829 г.) точно так же совпадает с соответствующим местом той же главы „Путешествия“.

Волнами точит дикий берег,	Каменные подошвы гор обточены его волнами ...
Клокочет вкруг огромных скал	Я отстал.., засмотревшись на огромные скалы, между коими хлещет Терек...
Отрывок „Сей белокаменный фонтан“ (1829 г.) связан с гл. V „Путешествия“:
Сей белокаменный фонтан	Фонтанов везде множество
[Железный ковшик]                                      [цепью прицепленный]	У каждого висит железной ковшик на цепи...

О такой же близости к „Путешествию“ первоначальной редакции пьесы „На холмах Грузии“ см. в книге С. Бонди „Новые страницы Пушкина“, 1931, стр. 17—18.

Сноски к стр. 327

¹ Все три пьесы появились в печати лишь в следующем 1831 г.

² Это видно и из дошедших до нас трех его рукописных текстов 1824 г.

Сноски к стр. 328

¹ В письме к брату поэта от 24 сентября 1820 г.

Сноски к стр. 329

¹ См. „Путешествие по Тавриде в 1820 году“. СПб., 1823, стр. 49, 84.

² Там же, стр. 87.

³ В ссылке на равнодушие к Чатыр-Дагу; ср. также скептическое замечание об „азиатской роскоши“ и „крестовых походах“ (в гл. 5) с описанием у Муравьева бахчисарайского дворца, где говорится о „цветных узорчатых стеклах в окнах, любимом рыцарских замков украшении, без сомнения занятом европейцами от восточных народов, во время крестовых походов“. Иначе у Тынянова, ср. цитированную статью, стр. 71.

Сноски к стр. 330

¹ Где по поводу поисков местоположения древней Ольвии говорится: „не все так счастливы, как Шатобриан, которому в несколько минут удалось определить место, где стояла Спарта“. Цит. соч., стр. 30. — Подразумевается центральный эпизод первой части „Itinéraire“.

² См. „Пушкин“, ГИЗ, 1931, т. VI („Путеводитель по Пушкину“), стр. 248.

³ Что отмечено Н. К. Козминым, см. Сочинения Пушкина, изд. Акад. Наук СССР, т. IX, Примечания, Лгр., 1929, стр. 494.

⁴ Впервые появившись в печати в 1810 г., „Itinéraire“ в следующем же 1811 г. был переиздан вторым изданием (в трех томах). Но еще до того русский перевод отдельных отрывков появился в „Вестнике Европы“, 1810, ч. 53, № 17 (сентябрь), и ч. 54, № 22 (ноябрь). Когда бы, впрочем, ни познакомился с ним Пушкин впервые, он, во всяком случае, читал его и позднее, что видно из сохранившегося в библиотеке Пушкина брюссельского издания сочинений Шатобриана 1826—1831 гг., в 27 томах. См. Б. Л. Модзалевский, „Библиотека Пушкина“, стр. 190—191. Томы VIII и IX, содержащие две первые части „Итинерария“ и вышедшие один в 1826 г., другой — в 1827 г., разрезаны сплошь, за исключением предисловия (в томе VIII) и приложений (в томе IX). Отсюда видно, что „Итинерарий“, во всяком случае, прочитан был Пушкиным между 1827 г. (когда данное издание „Итинерария“ вышло) и 1832 г. (когда написана рецензия на Муравьева), т. е. как раз в период, обнимающий начало работы над „Путешествием в Арзрум“.

⁵ См. „Itinéraire de Paris à Jérusalem et de Jérusalem à Paris par F. A. de Chateaubriand“, I, 1811, p. 9; слова Пушкина (в рецензии на книгу А. Н. Муравьева): „желание обрести краски для поэтического романа“ — почти дословный перевод этой фразы. Точно так же слова рецензии: „насильственные впечатления для сердца усталого“ подразумевают, вероятно, автохарактеристику Шатобриана: „ma curiosité un peu fatiguée“, II, p. 87; упоминание затем в той же рецензии (в применении к Муравьеву) о „пустыне, оживленной черными шатрами бедуинов“ подразумевает опять-таки не столько Муравьева (в книге у которого „юрты из черных овечьих шкур“ встречаются один только раз, на стр. 191), сколько Шатобриана, у которого этот эффектный образ выступает в „Итинерарии“ трижды: „nous aperçûmes deux camps de Bédouins: l’un formé de sept tentes de peaux de brebis noires“, см. там же, II, p, 167; там же, pp. 34, 143.

Сноски к стр. 331

¹ См. там же, II, 215.

² „Я путешествовал как поэт“, там же, I, стр. 150.

³ Там же, II, стр. 76—77. Перевод: „Мы быстро пересекли Мраморное море (Пропонтиду). Мы миновали Кизикский полуостров и устье Эгос-Потамоса. Пронеслись возле мысов Сестос и Абидос: Александр и его армия, Ксеркс и его флот, Афиняне и Спартанцы, Геро и Леандр не смогли победить головной боли, которая меня удручала; но когда 21 сентября, в шесть часов утра, мне пришли сказать, что мы будем сейчас огибать Дарданельский дворец, лихорадку прогнали воспоминания о Трое. Я выбрался на палубу... Я окидывал взором эту картину... Силы мои, я почувствовал, возродились и, что еще более необычайно, все мои душевные силы“.

Сноски к стр. 332

¹ Шатобриана часто цитирует Батюшков, подражавший ему, по собственному признанию, „в прозе поэтической“. — См. Соч. К. Н. Батюшкова, изд. 5-е, 1887, стр. 453 „Вы очень одолжите меня“, — писал в 1817 г. А. И. Тургеневу И. И. Дмитриев, — если купите мелкие сочинения Шатобриана“; или: „Батюшков второпях позабыл, что обещал мне и портрет Шатобриана“. См. Соч. Ив. Ив. Дмитриева, т. II, изд. 1895 г., стр. 225, 238.

² О борьбе Пушкина против карамзинской „читательницы“ см. в книге Юрия Тынянова „Архаисты и Новаторы“, 1929, стр. 148.

³ „On m’accuse d’avoir des goûts inconstants, de ne pouvoir jouir longtemps de la même chimère ...; on m’accuse de passer toujours le but que je puis atteindre: Hélas! je cherche seulement un bien inconnu, dont l’instinct me poursuit. Est-ce ma faute si je trouve partout des bornes, si ce qui est fini n’a pour moi aucune valeur? Cependant je sens que j’aime la monotonie des sentiments de la vie; et si j’avais encore la folie de croire au bonheur, je le chercherais dans l’habitude“ (курсив мой. В. К.).

⁴ „Правду сказал мой любимый писатель: „Il n’est de bonheur que dans les voies communes“. Раскрытие источника обеих цитат делается здесь впервые. Ср. письмо Н. И. Кривцову от 10 II 31.

⁵ См. рецензию на „Карелию“ Ф. Глинки, 1830.

Сноски к стр. 333

¹ Статья о Мильтоне (1836 г.).

² „Пустыня“ (le désert) — излюбленное слово Шатобриана. „À Chateaubriand, le premier, échut le vaste du Désert americain“ говорит Sainte-Beuve. См. его труд „Chateaubriand et son groupe littéraire sous l’empire“, I, стр. 134. Зависимость от Шатобриана психологии разочарованности в соответствующих образах „Кавказского Пленника“ и „Цыган“ — вопрос особый; возражения А. Л. Бема и В. М. Жирмунского против самой его постановки столь же поспешны, как и аргументация впервые его поставившего В. В. Сиповского.

³ В конце 1824 г., ср. „Письма“, I, стр. 36.

⁴ Там же, стр. 30, 32, 60, 61.

⁵ О близости Муравьева-Апостола, члена „Беседы“, к карамзинистам и Арзамасу см. в статье о нем Ив. Кубасова — „Русская Старина“, 1902, кн. 10, стр. 90.

Сноски к стр. 334

¹ См. Itinéraire, I, стр. 231. Перевод: „об успехах наших миссий, когда себе представишь, что один французский монах оказывал гостеприимство в Афинах Чандлеру, в то время как другой французский монах оказывал помощь другим путешественникам в Китае, в Канаде, в пустынях Африки и Татарии“ (курсив наш. В. К.).

² См. там же, II, стр. 113. Перевод: „я припоминал, что другие миссионеры принимали меня с такой же сердечностью в пустынях Америки“ (курсив наш. В. К.).

³ Там же. Перевод: „Угодно знать, что это за рай? Изо дня в день притеснение, угроза палочных ударов, цепей и смерти.

Сноски к стр. 335

¹ „Faisant un dernier effort, le sachem tira de son sein un crucifix... Atala, dit-il d’une voix ranimée, que je meure dans ta religion! Que j’accomplisse ma promesse au père Aubry! Je n’ai point été purifié par l’eau sainte; mais je demande au ciel le baptême de désir“.

Самое раннее из больших произведений Шатобриана, „Начезы“, в печати впервые появилось лишь в 1826 г. См. Ф. де ла-Барт, „Шатобриан и поэтика мировой скорби“, К., 1905, стр. 155, прим. 3. В брюссельском издании сочинений Шатобриана, которым располагал Пушкин, „Начезы“ занимают тт. XIX и XX; соответствующие экземпляры пушкинской библиотеки разрезаны от первой до последней страницы. См. Б. Л. Модзалевский, „Библиотека Пушкина“, 1910, стр. 190—191; а так как т. XX появился в печати лишь в 1828 г., то, значит, „Начезы“ прочитаны Пушкиным, во всяком случае, не раньше как за год до его путешествия по Кавказу.

² См. мою статью в „Литературном Наследстве“, вып. 16—18, М., 1934, стр. 896.

Сноски к стр. 336

¹ Itinéraire, I, 119. Перевод: „приготовил жаркое из бараньей ноги, как товарищ Ахилла, и подал мне его на угол большого камня, вместе с вином из винограда Улисса“.

² „Je n’oserais dire que je trouvai Atala si M. Stamati ne m’avait aussi fait l’honneur de prêter à ma sauvage la langue d’Homère ...; ma petite gloriole d’auteur fut si satisfaite de se rencontrer auprès de la grande gloire de Lacédémone“ и т. п. См. Itinéraire, t. I, pp. 98—99.

³ См. там же, I, стр. 250. Перевод: „Если я когда-нибудь испытал в жизни отчаяние, так наверное в ту минуту, когда, весь в лихорадке, почувствовал, что мои мысли путаются и я впадаю в бред: мое нетерпение усилило болезнь вдвое. Увидеть себя вдруг задержанным в путешествии из-за этой случайности!.. путешествие разве не сорвано? Иерусалимские паломники уедут... Что со мной будет на Востоке?“

Сноски к стр. 337

¹ См. там же, II, стр. 41. Перевод: „один спаги схватил за левую руку и насильно потащил назад. Я вытянул его по лицу плетью“.

² Там же, стр. 44. Перевод: „Я дал две золотых монеты побитому мусульманину“.

³ „Eheu fugaces labuntur anni!“ там же, I, 64.

⁴ См. там же, I, стр. 64. Перевод: „Я был франк в короткополой одежде и большой шляпе“.

⁵ См. там же, стр. 152. Перевод: „Греки, так же как турки, думают, что все франки имеют познания в медицине.“

Сноски к стр. 338

¹ Itinéraire, I, стр. 152. Перевод: „В простодушии, с которым они, будучи больны, обращаются к иностранцу, есть что-то трогательное, оно напоминает древние нравы; это благородное доверие человека к человеку. Тот же обычай у американских дикарей“.