- 104 -

М. П. АЛЕКСЕЕВ

ПУШКИН НА ЗАПАДЕ1

1

Вопрос об исторической роли Пушкина в мировой культуре нуждается в полном пересмотре. Дореволюционное пушкиноведение явно преуменьшало значение великого поэта в отдельных литературах Западной Европы; вопрос о значении Пушкина во многих „малых“ литературах мира и вовсе не ставился; мы почти не знаем о том, как к Пушкину относились западные писатели, критики, читатели.

Между тем, материал для решения этой проблемы накопился большой и давно уже ждет своего исследователя: существующие обзоры иностранной пушкинианы страдают неполнотой и явно ошибочными утверждениями или же сводятся к некритическому перечню переводов из Пушкина на различные языки, сумбурным статистическим исчислениям и библиографическим сводкам.2 Вся эта огромная работа, непосильная для единичных усилий, во многих своих разделах должна быть проделана заново. Необходимо

- 105 -

продолжение библиографических разысканий как для начального периода, так и для последнего тридцатилетия, в которое иностранная пушкиниана значительно возросла, необходимо и критическое изучение огромного материала о Пушкине, разбросанного во множестве малодоступных изданий на самых разнообразных языках. Настоящая статья, естественно, не может претендовать на то, чтобы дать исчерпывающий ответ на указанную тему; она стремится лишь к тому, чтобы ввести в оборот некоторые забытые или малоизвестные источники и попутно поставить ряд вопросов, подлежащих более углубленному исследованию.1

2

В бумагах Пушкина нашлась заметка, переписанная его рукой, из французского журнала „Revue Encyclopédique“ за 1821 г., заключающая в себе одно из самых ранних известий о нем в европейской литературе. Пушкин заботливо ее сохранил, но подчеркнул одну, вкравшуюся в нее, опечатку. „Недавно изданное в нашем городе произведение, — говорится здесь, — привлекло внимание всех друзей словесности; это романтическая поэма в десяти песнях <следовало сказать: в шести>, озаглавленная: Руслан и Людмила. Автору ее, Пушкину, бывшему воспитаннику Царскосельского лицея, ныне состоящему при генерал-губернаторе Бессарабии, всего 22 года. Эта поэма составлена из народных сказок времени великого князя Владимира. Она полна первостепенных красот; язык ее, то энергический, то грациозный, но всегда изящный и ясный, заставляет возлагать большие надежды на молодого автора“.2 Эта заметка, написанная расположенным к Пушкину лицом, быть может из числа его петербургских знакомых, должна была польстить авторскому самолюбию поэта,

- 106 -

тем более, что он был в это время „ссылочным невольником“ (выписка датируется весной 1822 г.) и особенно ценил всяческое участие к себе и дружеское внимание. Кто был ее автором, мы не знаем, и вопрос этот решается не так просто;1 нам неизвестно также, регулярно ли доходили до Пушкина и последующие книжки того же журнала, в которых автору „Руслана и Людмилы“ и „Кавказского Пленника“ уделялось некоторое внимание. Можно, однако, предположить, что еще в Кишиневе Пушкину должен был быть доставлен тот номер „Revue Encyclopédique“ за 1822 год, в котором шла речь о причинах его высылки из Петербурга; эта заметка, вероятно, не столь обрадовала поэта и, по понятным причинам, копия ее отсутствует в его бумагах. Этой заметке, и на этот раз анонимной, не придана форма корреспонденции из Петербурга, но содержание ее выдает, что и она писана лицом, хорошо осведомленным в литературных делах столицы и, в частности, во всем, что относилось к Пушкину. Автор ее нам также неизвестен, но его, видимо, не нужно отождествлять с автором корреспонденции, указанной выше; напротив, у нас есть все основания думать, что заметка 1822 г. писана другим лицом; последняя создалась как бы в опровержение первой или с целью внести в нее существенные поправки; словно первое известие о Пушкине, помещенное во французском журнале (на которое кстати сделана и ссылка) показалось неполным и односторонним; на этот раз о Пушкине говорится не как об авторе „романтической поэмы“ на сюжет из баснословных времен русской истории, а как о политическом поэте, затронувшем в своих стихах важнейшие вопросы русской общественно-политической жизни; наконец, пребывание Пушкина при Бессарабском генерал-губернаторе, на что указывала первая заметка, получает во второй новое объяснение; это — ссылка, результат преследования поэта русской властью за его свободолюбивые стихи. „Александр Пушкин, юный питомец Аполлона, — говорится здесь, — является автором поэмы «Руслан и Людмила» (см. т. IX, стр. 382), оды «К свободе» (ode sur la Liberté), полной одушевления, поэзии и возвышенных идей, а также прелестного стихотворения под заглавием «Деревня», в котором, дав восхитительную и верную картину красот природы и сельских забав, поэт скорбит о печальных следствиях рабства и варварства, высказывая в стихах, полных силы и энергии, светлую надежду (douce espérance) на зарю свободы, которая воссияет для его родины. Два этих

- 107 -

произведения, оставшиеся неизданными, были причиной преследования правительством молодого поэта, высланного в Бессарабию“.1 Нетрудно объяснить себе понятное волнение Пушкина при чтении этой заметки; конечно, и „Вольность“ и „Деревня“ в рукописных списках получили широкую известность как в Петербурге, так и на юге, а большинство современников поэта знало о действительных причинах его удаления из столицы; но печатное известие об этом, помещенное в очень влиятельном и распространенном парижском журнале, означало все же закрепление за ним репутации „опасного“ поэта, открыто поддерживать которую в официальных кругах не имело смысла. Поэтому Пушкин не напрасно опасался „болтливости“ своих друзей. Когда Пушкин узнал об отъезде В. К. Кюхельбекера в Париж, он писал о нем А. А. Дельвигу (письмо от 23 марта 1821 г.): „о духе любви не беспокоюсь; в этом нуждаться не будет; о празднословии молчу — далекий друг не может быть излишне болтлив“. На деле бывало иначе, и как знать, не Кюхельбекеру ли именно Пушкин и был обязан приведенной заметкой из „Энциклопедического Обозрения“? Известно, что будучи в Париже в 1821 году, Кюхельбекер прочел в парижском „Атенее“ несколько таких вольнолюбивых лекций о русской литературе и славянских языках, что немедленно был выслан из Франции на родину русским посольством в Париже; стихотворное послание Кюхельбекера с описанием его заграничной поездки, Пушкин получил еще в Кишиневе.2 Впрочем, „Энциклопедическое Обозрение“ вскоре приобрело других сотрудников и корреспондентов: в 1823 г. уехал в Париж Я. Н. Толстой, с 1824 г. в „Revue Encyclopédique“ стали появляться подписные заметки другого приятеля Пушкина, С. Д. Полторацкого. Как ни любопытен вопрос об авторах анонимных статей о Пушкине в этом журнале 20-х годов, но для нас в настоящее время важно подчеркнуть другое, — что борьба за правильное истолкование Пушкина несомненно начата была в западноевропейской литературе его ближайшими друзьями и что эта борьба на страницах европейских газет и журналов шла во многих отношениях свободнее и оживленнее, чем в русской периодической печати. Огромный интерес прижизненных критических статей о Пушкине в европейской прессе — доныне, к сожалению, не собранных и не объясненных, — заключается именно в том, что они допускали суждения о таких вещах, о каких в России могли говорить только вполголоса. Мало того: как неоднократно придется подчеркивать ниже, именно европейские отзывы

- 108 -

о Пушкине, прекрасно известные русскому правительству, все время поддерживали в правящих кругах Петербурга представление о нем как об очень опасном поэте, не мало содействовали решительному отказу отпустить его в заграничное путешествие и, вообще, доставили поэту много забот и тревог.

С переездом из Кишинева в Одессу, в этот, по словам самого поэта „европейский город“, в котором русских книг почти „не водилось“ (письмо к П. А. Вяземскому от 4 ноября 1823 г.), Пушкину быстрее и с большей полнотой становились известны европейские отзывы и о нем самом и об его творчестве, все увеличававшиеся в числе; впрочем, в этом отношении, как и раньше, на помощь Пушкину вероятно приходили его друзья. Так, несомненно, что еще в Одессе, Пушкин должен был познакомиться с „Русской Антологией“ Эмиля Бенуа де Сен Мора (Paris, 1823) и с рядом откликов на нее в европейской и русской печати; в этой книге напечатан был во французском переводе эпизод из первой песни „Руслан и Людмила“, сопровожденный краткими биографическими данными о Пушкине и разбором двух его поэм.1 Тогда же Пушкин, вероятно, видел и немецкую антологию русской поэзии Карла Фридриха Борга,2 а через посредство А. А. Дельвига получил „Кавказский Пленник“ в немецком переводе, изданный в Петербурге А. Е. Вульфертом.3 Именно об этой книге Пушкин писал А. А. Дельвигу 16 ноября 1823 г.: „Вели прислать мне немецкого пленника.“

Первые исследователи иностранной „Пушкинианы“ не раз уже отмечали, что наиболее ранние переводы произведений Пушкина на иностранные языки — французский и немецкий, — сделаны и напечатаны были в России, но принимали это за доказательство непопулярности Пушкина за рубежом в 20-е годы; на самом деле, эти изданные в Петербурге и Москве (позднее в Одессе) переводы и критические статьи, проникали на Запад, читались здесь, вызывали новые критические отклики. Последние нам почти неизвестны, а между тем они существовали и были известны и Пушкину и его современникам. „Мало по малу Европа сквозь тусклые переводы начинает распознавать нашу словесность“, — писал А. А. Бестужев в первой книжке „Полярной Звезды“. „В прошлом году почти все повести из «Полярной Звезды» были переданы на немецкий язык в журнале г. Ольдекопа и повторились в других заграничных журналах. Г. Линде перевел на польский все статьи до истории русской

- 109 -

словесности касающиеся, и приложил при переводе книги о том же предмете г. Греча...“ Действительно, роль иностранных изданий, выходивших в России, в деле популяризации русской литературы на Западе очень велика и не всегда принимается во внимание исследователями; однако самое обилие этих изданий и частое упоминание в них имени Пушкина говорит само за себя.

Вскоре, однако, поэту пришлось убедиться в том, сколь неприятными по своим последствиям, а иногда даже и прямо опасными, могли быть, в его положении ссыльного и опального поэта, подобные свидетельства его возрастающей известности. Немецкий перевод „Кавказского Пленника“ в 1824 году перепечатал Ольдекоп вместе с русским подлинником, нарушив авторские права Пушкина и лишив его возможности осуществить подготовлявшееся новое издание поэмы;1 эта контрафакция вызвала несколько отзывов в иностранной печати, Пушкина очень интересовавших. Брату в первой половине ноября 1824 г. (т. е. уже из Михайловского) Пушкин писал: „ты мне пришлешь немецкую критику Кавк. Пл.?“ Под „немецкой критикой“ обычно разумеют упоминание об этой поэме в антологии К. Ф. Борга2 („Poetische Erzeugnisse der Russen“, 1823); гораздо вероятнее, однако, что речь идет о рецензии на ольдекоповское издание в его же петербургской немецкой газете или в каком-нибудь иностранном журнале: недаром Бестужев в своем „Взгляде“ („Полярн. Звезда на 1825 г.“), говоря об иностранных журналах, замечал, что „немцы уже давно живут только переводами из журнала г. Ольдекопа“; обсуждение первых пушкинских поэм продолжалось в Германии еще в 1825 году, а вместе с ним появлялись и новые переводы: так, д-р Фридрих Отто, автор ряда статей о русской литературе в „Neue Breslauer Zeitung“ 1825—1826 гг. поместил здесь и свой перевод „Черкесской песни“ Пушкина (17 сентября 1825 г.), а вскоре подробно изложил содержание „Бахчисарайского Фонтана“ (1825, №№ 231—240).

Французские и английские журналы второй половины 20-х и начала 30-х годов, впрочем, представляли для Пушкина гораздо больший интерес, чем немецкие; это были именно те издания, которые и в России имели большое распространение, по образцу которых строились и русские периодические издания и откуда нередко почерпались различные материалы и русскими журналистами. Из французских журналов для Пушкина, как и для многих русских читателей, наибольший интерес представляло, конечно, парижское „Энциклопедическое Обозрение“; здесь попрежнему много и охотно говорили о нем и об его произведениях, обнаруживая прекрасную осведомленность даже в личных делах поэта; так, напр., журнал известил своих читателей о новой поэме Пушкина „Цыганы“, которая

- 110 -

еще находилась в рукописи, но уже возбуждала „восторг любителей русской литературы“, согласно свидетельствовавших о ее „несравненных красотах“ (R. E., 1825, т. XXVI, р. 898); одна из заметок „Энциклопедического Обозрения“ сообщала вполне точное известие о большом гонораре, полученном Пушкиным за „Бахчисарайский Фонтан“ (300 рублей, по 5 р. за стих), прибавляя при этом, что „во Франции какой-нибудь Казимир Делавинь или Ламартин не извлекают большей выгоды из своих поэтических произведений“ (R. E., 1827, т. XXXIV, р. 535).1 Выход „Стихотворений А. Пушкина“ 1826 года тотчас же был анонсирован в журнале со следующим любопытным примечанием редакции: „наш корреспондент отмечает здесь лишь выход из печати этого собрания стихотворений, которое любители литературы ожидали с большим нетерпением и разбор которого мы будем иметь удовольствие предложить нашим читателям. Мы просим издателя доставить нам эту книгу“ (R. E., 1826, vol. XXXI, р. 406). Кем книга была послана в Париж, нам неизвестно, но несомненно, что редакция „Обозрения“ получила ее довольно скоро и тотчас же могла выполнить свое обещание — дать ее подробный критический разбор. Он появился в XXXIV томе за 1827 год (р. 149—150) и представляет большой интерес. По мнению рецензента, скрывшегося под буквою V, прекрасная книга Пушкина, при всех своих поэтических достоинствах, имеет один недостаток: она не полна, в ней собраны не все лучшие произведения Пушкина: „нужно пожалеть, что здесь не помещены многие из тех стихотворений, которые мы имели в руках во время нашего пребывания в России <lors de notre séjour...>, и особенно те, которые стоили Пушкину многолетней ссылки, мы хотим сказать его «Оды к свободе», «Деревни» и нескольких посланий. Тем не менее, русская цензура, которую испугало бы самое заглавие «Оды к свободе», разрешила напечатать в этом собрании несколько таких стихотворений, в которых мы чувствуем склонность поэта к благородной независимости. Назовем, для примера, послание «Лицинию»; в нем находятся такие места, которые осмотрительная цензура <в подлиннике просто: méticuleuse> могла бы назвать соблазнительными; таков конец пьесы: «свободой Рим возрос, а рабством погублен». Могли бы придраться к Пушкину даже за такие стихотворения, как «Птичка» и «Андрей Шенье»; в первом поэт дарует свободу птичке при наступлении весны и восклицает радостно: «За что на бога мне роптать <во франц. переводе: je suis content de mon sort: я доволен своим жребием>, когда хоть одному творению я мог свободу даровать» — явный намек на освобождение рабов. Во втором он заставляет Андрея Шенье с мужественной силой говорить против деспотизма; на самом деле эти стихи направлены против режима террора, но цензоры

- 111 -

подозрительны, а применить стихи легко...“ Ирония этого отзыва по отношению к русской цензуре не менее замечательна, чем осведомленность его автора; дело в том, что все названные здесь стихотворения Пушкина действительно имели свою цензурную историю, притом не только до своего первого появления в печати; так, стихотворение „Птичка“ (1823), уже упомянутое и в „Revue Encyclopédique“ (1824, vol. XXII, p. 651) вскоре после того, как оно опубликовано было в „Литературных листках“ Булгарина („На выпуск птички“), действительно вызвало сомнения и подозрительность цензоров,1 а элегия „Андрей Шенье“ (1825) возбудила целое дело, следствие по которому еще далеко не было закончено к моменту выхода в свет французского журнала: как известно, оно прекращено было в Государственном совете лишь в июле 1828 г. постановлением учредить за Пушкиным секретный надзор.2

Трудно сказать, какую роль в отношениях к Пушкину и Николая I и жандармских властей сыграли отзывы о нем в иностранных журналах и книгах, аналогичные только что приведенному: думается, однако, что роль эта была не малой. Несомненно здесь, что иностранцы-путешественники, побывавшие в России, — французы и англичане, — печатая рассказы о Пушкине в своих путевых воспоминаниях, нимало не стеснялись в разоблачении истинных отношений Пушкина к русскому правительству и тем самым достаточно повредили Пушкину во мнении двора и аппарата власти. Приведем лишь несколько относящихся сюда примеров. Англичанин Э. Мортон, побывавший в России в 1827—1829 гг. и слышавший здесь о Пушкине, упоминает о нем прежде всего как об авторе „Оды к свободе“, за которую поэт будто бы даже был сослан в Сибирь;3 отзыв другого англичанина, Гренвиля, сдержаннее и достовернее, но и здесь говорится о неудовольствии, которое поэт возбудил своими пламенными революционными стихами у царя. Приведем этот отзыв, так как он еще не отмечался в пушкинской литературе: „Имя Александра Пушкина, русского Байрона, вероятно, хорошо известно большинству английских читателей.4

- 112 -

Свою литературную деятельность он начал четырнадцати лет, будучи тогда студентом императорского лицея, а в возрасте девятнадцати лет он написал свою прославленную поэму «Руслан и Людмила», по своей красоте превосходящую все, что до того времени напечатано было в России. С тех пор он написал много других произведений, несмотря на свои двадцать девять лет. Мои читатели без сомнения знакомы с тем временным неудовольствием, которое этот юный и пылкий поэт возбудил в высшем свете до вступления на престол имп. Николая своей «Одой к свободе»“.1

Из всех отзывов этого рода, в особенности один должен был вызвать серьезную тревогу Пушкина. В 1826 г. в Россию приехал французский журналист Ансло. Пушкин, своевременно предупрежденный о том, что заезжему гостю готовится торжественная встреча в Петербурге, просил П. А. Вяземского: „овладей этим Lancelot (которого я ни стишка не помню) и не пускай его по кабакам отечественной словесности. Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости ни стыда...“ Пушкину становится досадно, что иностранные путешественники зачастую являются в России свидетелями унизительных явлений тогдашней действительности, — рабства и барского самодурства в первую очередь: „Русский барин кричит: мальчик! забавляй Гекторку (датского кобеля). Мы хохочем и переводим эти барские слова любопытному путешественнику. Все это попадает в его журнал и печатается в Европе — это мерзко. Я конечно презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство“ (письмо от 26 мая 1826). Слова эти в высокой степени знаменательны: они объясняют нам причины обостренного интереса Пушкина к иностранным отзывам о России, — в частности и о русской литературе. „Овладеть“ Ансло, по совету Пушкина, Вяземскому не удалось. Легкомысленный и поверхностный наблюдатель, Ансло сделал ряд слишком поспешных выводов и многое в русской жизни понял превратно; тем не менее, благодаря услужливости или доверчивости окружавших Ансло русских знакомцев, французскому литератору удалось узнать многое такое, что ему, по мнению Пушкина, вероятно не должно было знать. Он верно схватил многие противоречия русской жизни той эпохи, правильно подметил многие стороны действительности и, между прочим, дал оценку русской литературе. Все это было изложено им в книге „Шесть месяцев в России“, выпущенной в 1827 году. В легком очерке русской литературы сочувственно был здесь упомянут и Пушкин; в другом месте книги Ансло высказал сожаление, что на обеде, данном в его честь петербургскими литераторами, он не видел Пушкина, которого „тяжкие промахи“ были причиной изгнания этого „молодого и талантливого поэта“ в глубь отдаленной губернии; в качестве же образца стихотворений

- 113 -

Пушкина Ансло не задумался поместить прозаический перевод „Кинжала“, сопроводив его указанием, что ему не без труда удалось раздобыть себе список этого ненапечатанного стихотворения, которое отличается „республиканским фанатизмом“ и может служить примером тех идей, которые бродят в умах русской молодежи. Эти идеи, по словам Ансло, „могли бы привести к преступлению целое поколение“, если бы не „мудрость монарха“, установленная которым правительственная система умеряет общественную экзальтацию.1 Легко представить себе, как взволновали Пушкина эти строки! Быть может, за счет этой тревоги нужно отнести известный отзыв его о книге Ансло в „Северных Цветах на 1828 г.“, где Пушкин пишет: „Путешественник Ансло говорит о какой-то грамматике, утвердившей правила нашего языка и еще не изданной, о каком-то русском романе, прославившем автора и еще находящемся в рукописи, о какой-то комедии, лучшей из всего русского театра и еще не игранной и не напечатанной. Забавная словесность!“ В этих словах сквозит и действительное сожаление о бедности русской литературы, подмеченной иностранным наблюдателем, но в то же время и замаскированный упрек иностранцу за опубликование перевода ненапечатанного в России стихотворения Пушкина. Другая форма возражения Ансло со стороны Пушкина едва ли была ему удобна. Известно, впрочем, что Пушкин не смог обойти вниманием книгу „купеческого консула Фонтанье“ — „Путешествия на восток, предпринятые по поручению французского правительства“ (1829; Библ. Пушкина, по опис. Б. Л. Модзалевского, № 919), в которой содержится ироническое упоминание о Пушкине и о „сюжете не поэмы, а сатиры“, который Пушкин будто бы нашел во время своего пребывания в действующей армии на Кавказе. Вполне прав Ю. Н. Тынянов, когда он полагает, что „в значительной мере и самое создание и опубликование“ „Путешествия в Арзрум“, а также напечатание предисловия к этому произведению вызваны появлением книги Виктора Фонтанье.2 От других „залетных путешественников“, чем-либо заслуживших его неудовольствие, Пушкин иногда отделывался иначе, — стихом,3 острым словцом;

- 114 -

но к началу 30-х годов европейская литература о Пушкине настолько выросла, что следить за ней становилось трудно, а тем более отвечать на „неприличные“ выходки или нескромные разоблачения европейских журналистов; обезопасить себя от них Пушкин не мог, а вступать в печатную полемику — тем более. Так, год за годом распространялась в западной литературе молва о нем как о мятежном поэте, антиправительственные стихи которого для иностранцев представляли нередко гораздо больший интерес, чем его прочие произведения, а между тем все сильнее и сильнее обострялись его отношения к III отделению, шеф которого, нужно думать, был прекрасно осведомлен относительно того, что думали о Пушкине его западные современники. Даже стихи „На взятие Варшавы“ и „Клеветникам России“ — вызвавшие огромный резонанс в полонофильской литературе Европы, скорее ухудшили, чем улучшили его отношения с Бенкендорфом и лишний раз способствовали укреплению его устойчивой репутации мятежника: вспомним историю с Лелевелем, приписавшим Пушкину в одной из своих речей революционные строфы, что тотчас же вызвало отклик во французской прессе.1 Укажем еще, что появление „Полтавы“ вызвало большую английскую статью 1832 г. под заглавием „Пушкин и Рылеев“, много раз повторенным в заголовках страниц; в этой статье дано сопоставление „Полтавы“ с „Войнаровским“.2

Таким образом, различные причины вызывали у Пушкина большое любопытство к иностранным отзывам об его творчестве; это любопытство определяла надежда на справедливую и заслуженную оценку крупнейших русских писателей, не только его самого (вспомним его статью о предисловии Лемонте к переводу басен Крылова на французский и итальянский языки или слова в письме к А. А. Бестужеву от начала июня 1825 г. „Иностранцы нам изумляются — они отдают нам полную справедливость...“). В этом любопытстве известную роль должны были сыграть интерес к европейскому суждению, не стесненному „чопорной дурой“ — российской цензурой, огромное любопытство к европейской литературе и критике вообще. Однако Пушкину еще и потому необходимо было знать отзывы о себе европейской печати, что иные из них затрагивали его личные интересы, вторгались в слишком интимные стороны его жизни или же грозили осложнениями отношений к нему русской власти. Вспомним характерные слова Пушкина в письме к П. А. Плетневу о „Борисе Годунове“, тотчас по выходе его в свет (7 января 1831 г.): „Жду переводов

- 115 -

и суда немцев, а о французах не забочусь. Они будут искать в Борисе политических применений к Варшавскому бунту и скажут мне, как наши: помилуйте-с“. На деле, однако, порою очень и очень приходилость „заботиться“ об этих критических отзывах, ибо они разглашали то, о чем знали лишь близкие друзья поэта, и о чем он вовсе не намерен был доводить до сведения правительства. Быть может именно иностранные статьи и имел в виду Жуковский, когда он хотел оправдать уже мертвого Пушкина от возводимых на него обвинений и писал Бенкендорфу: „По старому, один раз навсегда укоренившемуся предубеждению, говоря о Пушкине все указывают на оду ко свободе, на Кинжал, написанные им в 1820 г....“1 Европейская критика 20—30-х годов — в первую очередь французская — интересовалась русской литературой не ради нее самой, но как выражением сложной общественной борьбы, происходившей в России. Это Пушкин также понимал лучше многих своих современников.

3

О том, что Пушкин интересовался европейскими суждениями о себе как о поэте и человеке, свидетельствует нам и его библиотека. Помимо, уже указанных выше книг Ансло, Фонтанье, Френкленда, здесь находилось не мало других изданий, в которых упоминалось его имя; так, напр., на полках этой библиотеки стоял „Энциклопедический лексикон“ лейпцигского издания Брокгауза (1830), в VIII томе которого была помещена довольно обстоятельная, но со многими ошибками биография „графа Александра Пушкина“, „гениального русского поэта“.2 Был здесь итальянский перевод „Кавказского Пленника“, сделанный неким Антонио Роккиджани в неаполитанском издании 1834 года,3 книга английского писателя Джорджа Борро (George Borrow, 1803—1881) — „Таргум“ (1835), содержавшая в себе первые английские переводы „Черной шали“ и „Песни“ из „Цыган“;4 последняя, впрочем, хотя и написана англичанином, около двух лет прожившим в России (1833—1835) и вероятно лично знакомым с Пушкиным, но издана в Петербурге: большинство переводов своих произведений на различные языки, изданные в пределах современной ему России, Пушкину были несомненно известны, хотя далеко не все из них находятся

- 116 -

в настоящее время в его библиотеке. Следить за европейской литературой о себе было много труднее, но в разыскании всех этих разнообразных источников Пушкину должны были оказать существенную помощь его близкие друзья — П. А. Вяземский, С. А. Соболевский, в особенности же А. И. Тургенев, этот неутомимый странствователь по Европе, лично знавший и Гете и Вальтер Скотта и Ламартина и многих других знаменитостей европейского литературного, научного, политического мира. О том как увеличилась европейская известность Пушкина ему лишний раз напоминал П. Я. Чаадаев в письме из Москвы в 1829 году: „Последнее время везде стали читать по русски: вы знаете что и Булгарин переведен и поставлен рядом с Жуи; что касается вас, то нет ни одной книжки, в которой бы не шла о вас речь...“1

Любопытно, что от многих личных друзей Пушкина или от его русских почитателей исходят и многие попытки познакомить с ним западно-европейских читателей. С одной стороны это были переводчики, — профессионалы или дилеттанты, бравшиеся за трудное дело перевода из лучших побуждений, но не всегда с ним справлявшиеся. Имена их известны: назовем здесь хотя бы Е. Ф. Розена, переведшего „Бориса Годунова“ на немецкий язык „с рукописи“ в 1831 году и, по его собственным словам, заслужившего „восторженную благодарность автора“ и „хвалу Жуковского“,2 кн. Н. Б. Голицына, переведшего „Клеветникам России“; в 1836 г. дружеским письмом, светски учтивым, Пушкин благодарил переводчика за „несравненный“ перевод этого его стихотворения, но тут же прибавлял, что, по его мнению, „ничего нет труднее перевода русских стихов на французские“.3 В числе великосветских знакомых Пушкина было, вообще говоря, много лиц, занимавшихся переводами его произведений; многие из этих переводов не увидели света,4 другие,

- 117 -

напротив того, попали на Запад, распространялись здесь в списках, сообщались заинтересованным лицам и попадали в журналы. Напомним переводческую деятельность „франко-русского поэта“ кн. Элима Петровича Мещерского (1808—1844),1 более позднюю поэтическую деятельность кн. Анны Давыдовны Абамелек (1814—1889), в замужестве Баратынской (в альбом которой Пушкин написал стихотворение „Когда-то помню с умиленьем“) — на склоне лет напечатавшей прекрасные английские переводы ряда стихотворений Пушкина,2 и многих других.3

Рядом с переводчиками шли русские истолкователи и критики Пушкина, чаще всего анонимно выступавшие со статьями о нем в европейских журналах. Мы уже упоминали о русских сотрудниках „Энциклопедического обозрения“, о статьях В. К. Кюхельбекера в „Conservateur Impartial“; любопытны многократные попытки кн. П. А. Вяземского выступить со статьями о текущей русской литературе и Пушкине во французских журналах; к сожалению эти его статьи, несомненно анонимные, если они существовали, до сих пор еще не разысканы и не определены;4 изредка выступал со своими статьями в европейских журналах также А. И. Тургенев. Элим Петрович Мещерский начал свою критическую деятельность во Франции в начале 30-х гг.; он сотрудничал во многих французских столичных и провинциальных изданиях (напр., в журнале „Le Panorama Littéraire de l’Europe“); в 1830 г. издал книгу о русской литературе, несомненно известную и Пушкину,5 а в июне 1836 г. Мещерский приезжал

- 118 -

из Парижа в Петербург, встречался с Пушкиным, ссужал его книгами1 и, вероятно, передавал ему отзывы об его творчестве и своих французских литературных друзей.

В женевском журнале „Bibliothèque Universelle“ за 1832 г. появилась, подписанная буквой — А., анонимная статья под заглавием „Александр Пушкин“.2 Исследователи давно обратили на нее внимание, т. к. она содержит ряд указаний, о которых могли знать лишь достаточно близкие к поэту лица; высказывались даже предположения, что автор этой статьи стоял „более или менее близко к московскому Веневитиновскому кружку“.3 Мы можем в настоящее время раскрыть аноним: автором статьи является гр. Анастасия Семеновна Сиркур, урожденная Хлюстина, которая в сотрудничестве со своим мужем написала несколько статей о русской литературе; ей же принадлежит более поздняя статья о драме Пушкина „Борис Годунов“;4 по уверению французского биографа Хлюстиной-Сиркур, эти статьи ее обратили на себя внимание многих французских журналов. Впрочем, отзывы об этих статьях русских читателей довольно сдержанны; посылая их П. А. Вяземскому, А. И. Тургенев писал, что по ним нельзя судить об особой взыскательности французских журналистов, но тут же предлагал своему другу заменить эти опыты „ученой четы“ статьями самого Вяземского о русской словесности, которые в том же женевском журнале будут приняты с еще большей готовностью.5

Уезжавшие из России иностранцы увозили с собою то личные воспоминания о поэте, то рассказы о нем, слышанные в Петербурге и Москве; русские путешественники в Европе разносили по всем странам устные легенды о его поэтической славе. В бумагах В. А. Жуковского, хранящихся в Пушкинском Доме и перешедших сюда из парижского музея А. Ф. Онегина, находится связка писем к Жуковскому Антона Дитриха 1829—1835 гг. Врач-психиатр по профессии, Дитрих был бескорыстным любителем поэзии и искусства, поэтом и переводчиком. Случайно попавший в Россию в качестве врача поэта К. Н. Батюшкова, Дитрих выучился

- 119 -

здесь русскому языку, приобрел многих друзей и познакомился с виднейшими представителями русской литературы — Пушкиным, П. А. Вяземским, Жуковским.1 По возвращении в Германию, долгие годы своей уединенной и сосредоточенной жизни Дитрих много трудился над переводами русских поэтов и поддерживал связи с немецкими литераторами. В большом и содержательном письме Дитриха к Жуковскому из г. Пирны (близ Дрездена) от 15 ноября 1830 г. сообщается много любопытных сведений о пребывании его в Петербурге, перед отъездом за границу, о приглашении Вяземского, собиравшегося его познакомить с Крыловым, затем говорится о посещении Дитрихом Гете в Веймаре и беседе с ним о Жуковском; далее Дитрих пишет, что он собирается заниматься переводами русских стихотворений, чтобы не забыть русский язык и прибавляет: „Пушкин был к сожалению слишком занят в Москве мыслями о женитьбе и поэтому не исполнил своего обещания послать мне свои стихотворения; для покупки же их у бедного немца не было денег“;2 очень вероятно, что Дитрих вспоминал о Пушкине и в беседах своих с Гете, Яковом Гриммом (написавшим предисловие к „Russische Volksmärchen“, 1831, Антона Дитриха), Л. Тиком, Уландом и другими своими немецкими знакомцами.

Многие из близких друзей Пушкина несомненно старались сделать известным его имя в Европе путем устных рассказов о поэте; при встречах своих со многими западноевропейскими писателями они не только называли его имя, но и рассказывали о его поэтической славе в России, заботились о возможно более точных переводах его произведений. Мы имеем ряд достоверных свидетельств, что через посредство русских путешественников Пушкиным еще при его жизни интересовались многие крупнейшие писатели Германии, Франции, Италии. По рассказам П. В. Нащокина, записанным со слов его друзей П. И. Бартеневым, „великий Гете, разговорившись с одним путешественником о России и слыша о Пушкине сказал: «Передайте моему собрату вот мое перо». Пером этим он только что писал. Гусиное перо великого поэта было доставлено Пушкину. Он сделал для него красный сафьяновый футляр, на котором было <надписано> напечатано: перо Гете и дорожил им“.3 Долгое время достоверность этой легенды оспаривалась, однако сейчас вопрос можно считать решенным в положительном смысле: мы можем

- 120 -

назвать и того русского путешественника, который вел с Гете беседу о Пушкине и точно определить дату этой беседы. Она произошла в сентябре 1827 года: собеседником Гете был В. А. Жуковский, который и привез Пушкину то перо, о котором рассказывает П. В. Нащокин. Все это удостоверяется письмом пианистки Марии Шимановской к канцлеру фон-Мюллеру, в отрывках напечатанному в одном из томов Веймарского издания Гете (1910). Шимановская, хорошо знавшая и Пушкина и Гете, пишет в этом письме: „Жуковский привез Пушкину, русскому поэту в подарок перо, которым писал Гете“. Гораздо труднее решить, знал ли Гете какие-либо произведения Пушкина. Немецкие переводы из Пушкина к 1827 году были еще очень малочисленны. По воспоминаниям С. П. Шевырева, относящимся к 1829 году, невестка Гете Оттилия уже знала в это время „Кавказского Пленника“ в переводе А. Вульферта, мог эту книгу знать и великий создатель „Фауста“; достоверно известно однако то, что Гете читал изданную в Марселе на французском языке книжечку Элима Мещерского „О русской литературе“ (1830), в которой Пушкину уделено было значительное место. Конечно о Пушкине Гете мог слышать и от многих своих русских гостей.1

С. П. Шевырев сделал Пушкина известным одному из видных итальянских писателей первого тридцатилетия XIX в. Алессандро Манцони (1784—1873). Пушкин интересовался этим писателем; роман Манцони „Обрученные“ (1827) он читал во французском переводе около 1830 г. и очень им восхищался; любопытно, что предисловие к „Обрученным“ в переводе Павлищева (мужа сестры Пушкина) напечатано было в „Литературной Газете“ 1830 г. Два года спустя, будучи в Италии, С. П. Шевырев свел знакомство с Манцони и беседовал с ним о Пушкине, о чем и писал С. А. Соболевскому из Милана 20 февраля 1832 г. „Вчера познакомился с Манцони. Желает узнать кое-что о русской литературе, называл мне Пушкина и Козлова“;2 некоторые произведения этих писателей к этому времени были уже переведены на итальянский язык.3

Любопытное известие находим мы также в письме А. И. Тургенева П. А. Вяземскому из Парижа 29 февраля 1836 г. „Вчера провел я первый

- 121 -

вечер у Ламартина. Он просит у меня стихов Пушкина в прозе; стихов переводных не хочет. Я заказал сегодня графу Шувалову перевести, но еще не остановился на выборе пьесы“.1 Не может быть сомнения в том, что это был не первый и не последний случай, когда А. И. Тургенев, столь хорошо известный в литературных кругах Европы, содействовал ознакомлению с Пушкиным своих многочисленных западных друзей.

4

Н. А. Мельгунов писал С. П. Шевыреву из Франкфурта на Майне в марте 1837 г.: „Ты обещаешь мне подробное известие о смерти Пушкина. Это происшествие произвело здесь сильное впечатление и в течение двух или трех недель все газеты, немецкие и французские, были им полны, так что иное я, может быть знаю обстоятельнее, чем вы“.2 Эти слова справедливы; действительно, если в русской периодической печати смерть Пушкина не нашла сколько-нибудь значительного отклика, то и в иностранных газетах и журналах истории дуэли и смерти Пушкина уделено было довольно значительное внимание. Правда, западная пресса интересовалась этим событием прежде всего как крупным великосветским скандалом, но во многих статьях и корреспонденциях не случайно давалась высокая оценка трагически погибшего русского поэта, да и разоблачение направленной против Пушкина великосветской интриги представляло большое значение: ряд этих статей сочувственно встречен был и в России, — в кругах, близких к Пушкину. А. С. Хомяков, например, писал Н. М. Языкову в июне 1837 года: „Какова жалкая судьба Пушкина! Убит дрянью, и дрянь Полевой в дрянной Библиотеке вызывает на какую-то дрянную подписку в честь покойника... Говорят, что иностранные газеты писали о Пушкине хорошо и много; не знаю, правда-ли, а это было бы утешительно“.3 Впрочем, тут же Хомяков прибавлял, что „Франкфуртский журнал говорил об нем скверно, и это весело, как ругательства Булгарина и Библиотеки“. Речь, вероятно, идет о небольшом некрологе Пушкина из „Journal de Francfort“ 1837, выписка из которого сохранилась, между прочим, в бумагах С. Л. Пушкина — отца поэта.4 Здесь говорится о „сенсации“, которую в Петербурге произвела смерть „знаменитого русского поэта Пушкина“, упоминается, что он сделался „неизбежной“ жертвой тех „несчастных предрассудков относительно чести“, которые господствуют в обществе; далее

- 122 -

в весьма почтительных выражениях говорится о заботах императора относительно семьи поэта. Все это, однако, нисколько не объясняет нам злобного „веселья“ Хомякова и его язвительной ссылки на Булгарина: разгадку их следует, повидимому, искать в том, что „Journal de Francfort“ — служил в руках русского правительства средством воздействия на европейское общественное мнение и помещал на своих страницах статьи и сообщения, продиктованные из Петербурга или же прямо написанные русскими чиновниками;1 знал, вероятно, об этом и Хомяков. Напомним, что еще в 1834 году Пушкин был сильно взволнован листком этой самой газеты, присланным гр. Г. А. Строгановым, в котором помещена была статья, — нужно думать именно внушенная из Петербурга, — представляющая собою резкую и бестактную защиту Пушкина против „выдумки“ польского патриота и историка И. Лелевеля, приписавшего ему какие-то антиправительственные строфы; как известно, Пушкин не только это отметил в своем дневнике (11 апреля 1834 г.), но и переписал тут-же взволновавшую его статью. На этот раз франкфуртский журнал в некрологической заметке о Пушкине говорил больше о „милостях“ Николая, чем о самом поэте, и это, конечно, не случайно; другие известия, помещенные в иностранной прессе, больше останавливались на причинах дуэли и определеннее называли истинных виновников гибели Пушкина.2

Любопытно, что в числе европейских литераторов, откликнувшихся на смерть Пушкина, было несколько лиц, лично его знавших. Так, в парижской газете „Время“ (Temps), за подписью „G. Lam...“ появилась статья, автор которой знаком был с Пушкиным в Кишиневе и Одессе;3 в парижском „Journal des Débats“ за первые месяцы 1837 года, среди

- 123 -

четырех фельетонов, посвященных Пушкину, один принадлежит Леве-Веймару (1801—1854), который близко познакомился с поэтом при своем посещении Петербурга в июне — июле 1836 г.;1 как известно, именно для этого французского писателя Пушкин незадолго до своей смерти перевел на французский язык несколько русских народных песен.2

Фельетон Леве-Веймара, написанный в теплых лирических тонах, обратил на себя внимание друзей Пушкина; так, он понравился В. Ф. Одоевскому, который нашел его „довольно справедливым“;3 повидимому, статью эту хотели перевести на русский язык и напечатать в одном из журналов, но к этому встретились затруднения; по крайней мере П. А. Вяземский в письме к А. О. Смирновой горько жаловался на запрет русским писать о Пушкине и вспоминал о фельетоне Леве-Веймара: „С Пушкиным точно то, что с Пугачевым, которого память велено было предать забвению. Статья в „Журнале Дебатов“ Леве-Веймара не пропущена, хотя она довольно справедлива и писана с доброжелательством, а клеветы пропускаются“.4

Смерть Пушкина нашла отклик и в ежемесячных, „толстых“, журналах. Так, в парижском „Revue des Deux Mondes“ (1837, t. XI, Août, p. 345—372) появилась обширная неподписанная статья: „Пушкин“ (автором ее является Шарль Бодье),5 где русский поэт сопоставляется с крупнейшими писателями Запада, с Байроном в первую очередь; Пушкин, говорится здесь, принадлежал к числу тех людей, которые напоминают „могучие дубы, возросшие на горных высотах, они ищут бури, для того, чтобы показать нам, как глубоки их корни и как непоколебимы их вершины“; многое в Пушкине-человеке и поэте восхищает французского критика, и он, не обинуясь, предсказывает бессмертие пушкинским стихам.

Вскоре в Париже, в журнале „Глобус“ („Le Globe“, от 25 мая 1837 г.) за подписью „Друг Пушкина“ появилась статья о нем Адама Мицкевича полная искреннего горя, восхищения и преклонения перед величайшим из русских поэтов; здесь Мицкевич, между прочим, пишет, что „если бы не существовало произведений Байрона, то Пушкин был бы провозглашен первым поэтом своего времени“.6 Мы знаем сейчас, что, говоря так,

- 124 -

Мицкевич выражал не только свое личное мнение; в донесениях европейских дипломатов из России, в письмах западных писателей 1837 г. то и дело мелькают такие отзывы о Пушкине, в которых он приравнивается к крупнейшим писателям своего века.

Английский писатель и переводчик Пушкина Джордж Борро, о котором мы уже упоминали, узнав о смерти Пушкина в Лондоне, вскоре после своего возвращения из Испании, пишет своему петербургскому другу-датчанину Джону Хасфельдту (20 ноября 1838 г.): „С печалью услышал я о смерти Пушкина: поистине это потеря не только для России, но и для всего мира“ (I was grieved to hear of the death of Pushkin. Truly he was not only a loss of Russia but to the entire world); еще три года спустя Борро напоминает тому же корреспонденту (18 июля 1841): „Когда будете мне писать, не забудьте о положении литературы в России; нашелся ли кто-нибудь, чтобы заменить бедного Пушкина? Думаю, что нет; такие люди не появляются в каждом году... (When you write to me forget not to mention the state of literature in Russia; have you found any one to replace poor Pushkin? I suppose not; such men do not arise every year!.. )1

- 125 -

Укажем еще на один пример восторженного отношения к Пушкину европейского дипломата. Саксонский посланник при русском дворе, барон Карл-Теодор Лютцероде, бывший в Петербурге в момент дуэли Пушкина, хорошо знавший русский язык, любивший русскую литературу и сам Пушкина переводивший (Лютцероде, между прочим, перевел „Капитанскую Дочку“), пишет в донесениях саксонскому правительству в Дрезден, что после смерти Гете и Байрона Пушкину принадлежало первое место в мировой литературе.1 Число подобных отзывов можно было бы значительно увеличить.

Смерть Пушкина очень усилила внимание к нему европейских читателей. Вскоре на Западе начали появляться более цельные, продуманные и подробные характеристики русского поэта, на первых порах значительно обязанные русским его почитателям, путешественникам, общавшимся с представителями литературы в Европе. Н. А. Мельгунов рассказывает в своей брошюре „История одной книги“:2 „В начале 1837 года я жил по болезни в Ганау, небольшом городке близ Франкфурта на Майне. В числе навещавших меня знакомых был также и г. Кениг, известный немецкий литератор.3 Смерть Пушкина, случившаяся в это время, сильно настроила немцев на литературу русскую. Г. Кениг желал узнать некоторые подробности о жизни и сочинениях Пушкина. Отметив на бумаге слышанное от меня и дополнив изустные известия печатными из немецких и французских журналов, он составил впоследствии статью, которая была помещена им в одном периодическом издании“. Вскоре эта статья, в обработанном виде, составила центральную главу книги Кенига „Русские литературные очерки“ („Literarische Bilder aus Russland“), вышедшей

- 126 -

в Штуттгарте в том же 1837 г. и украшенной портретом Пушкина. Кениг дает здесь биографию Пушкина, действительно основанную частично на газетных известиях 1837 г. (сл. его фразу: „Обстоятельства дуэли и смерти Пушкина, описанные в газетах, еще у всех свежи в памяти“), довольно подробно останавливается на южных поэмах, „Борисе Годунове“, „Полтаве“ и т. д., сопровождая их пересказ критическими замечаниями, но говорит и о таких произведениях, о которых он мог слышать только от своего русского собеседника, например, о „Гавриилиаде“. Кениг дает особенно высокую оценку „Борису Годунову“, очень хвалит также и „Полтаву“, и прозу Пушкина „томик повестей, в которых сюжеты, заимствованные из современной русской жизни, представлены с поразительной ясностью и истиной, в высшей степени увлекательно“ и приходит к заключению, что Пушкин с большой проницательностью постиг и особенности национального языка и, „главное, глубже своих предшественников заглянул в русскую жизнь. С поэтическим тактом изучив сказки, песни, обычаи и поговорки своей страны, он своей фантазией созидал не какие-нибудь воздушные существа, идеализировал не общие отвлеченные понятия; нет, он искал образов в истории и в текущей жизни народной“. Пушкин, по мнению Кенига, подобно Гете в Германии, „первый стал на твердую почву поэзии и творил не субъективные, а объективно-истинные образы, заимствуя их из прошедшего и настоящего“.

Книга Кенига имела большой успех и в России, и на Западе; в России, впрочем, поднялись о ней споры и полемика, но последняя лишь отчасти вызвана была характеристикой Пушкина и в большей степени обязана разоблачению Ф. Булгарина и его журнальной клики. Друзей Пушкина книга Кенига, во всяком случае, удовлетворила. П. А. Плетнев находил, что „Русские литературные очерки“ „изумили наших читателей отчетливостью в исследовании и верностью обрисовки. Эта книга не только в Германии сделалась руководством для суждений о литературе, у них еще для многих новой, но и переведена была на другие европейские языки“.1 В самом деле, вскоре по своем выходе в свет „Русские литературные очерки“ переведены были на французский, чешский и голландский языки.2 С. П. Шевырев свидетельствует в своих дорожных очерках Германии: „во всех городах, через которые случалось мне проезжать, ее знают и отзываются о ней с единогласною похвалою. Многие писатели Германии с тех пор принялись за русский язык, — и Фарнгагена в Берлине

- 127 -

я застал за тремя томами нового издания Пушкина. Книга Кенига переведена на голландский язык: я видел этот перевод в книжных лавках Гаги, Лейдена, Гарлема и Амстердама. Скоро и в Германии она должна выйти вторым изданием“.1 Известие о том, что Фарнгаген фон Энзе в значительной степени под влиянием книги Кенига принялся за изучение русского языка и Пушкина, повторяет также и Н. А. Мельгунов;2 вскоре Фарнгаген действительно свободно читал Пушкина в подлиннике и опубликовал свою известную статью о нем (1838). В этой статье Фарнгаген упоминает и о сочинении Кенига: „Здесь в первый раз, — пишет он — представилось нашим взорам богатство новейшей русской литературы... Количество и разнообразие ее поразили нас. Пробудился шум, пробудилось общее участие... Нашлись любители, даже между дамами, особенно в Берлине, которые тогда же принялись за изучение русского языка, а внук Гете пишет оперу из поэмы Пушкина „Цыганы“.

Значение книги Кенига для правильной оценки русской литературной борьбы вокруг Пушкина и для истолкования самого поэта неоспоримо. Другие источники, вроде „Учебной книги о русской литературе“ Фридриха Отто,3 представляющей собой почти сплошной перевод полуофициального русского руководства Н. И. Греча „Опыт русской литературы“ (1822), были очень недостаточны и, что еще важнее, совершенно неправильно ориентировали европейских читателей относительно шедших в России общественно-литературных боев. В этом смысле о книге Кенига высказывались и русские читатели. В. Ф. Одоевский, например, просил Я. М. Неверова лично поблагодарить Кенига „за русскую литературу, о которой до сих пор знали в Европе только по Выжигину <роман Булгарина> с компаниею. Эта компания взбесилась, узнавши, что ее вывели на свежую воду, несмотря на все ее штуки и интриги, и печатают об этой книге чорт знает что. К сожалению, книги Кенига нет в России и, вероятно, не будет, потому что, как я слышал, в ней есть вещи касательно Пушкина и Булгарина (какое соединение!), которые не могут быть позволены в России“.4 Предчувствие Одоевского оправдалось: в переводе на русский язык

- 128 -

„Очерки русской литературы“ Кенига смогли появиться только 25 лет спустя (СПб., 1862).

Характерно, что до появления книги Кенига, среди либеральных немецких литераторов 30-х годов имя Пушкина пользовалось, в общем, дурной славой. Его знали здесь, главным образом, по немецким переводам стихотворения „Клеветникам России“. В том самом Ганау близ Франкфурта, где Н. А. Мельгунов в 1837 г. раскрывал Кенигу подлинный облик Пушкина, за пять лет перед тем появилась анонимная книга, снабженная эпиграфом из Г. Гейне: „Письма из Берлина“ („Briefe aus Berlin: Geschrieben im Jahr 1832“, 2 Theile, Hanau, 1832). Здесь (Bd. I, S. 104—107) помещено было гневное послание к Пушкину, называвшее его апологетом русского самодержавия. Начиналось оно так:

An Russlands Apologeten

                                  Erwiederung an Puschkin.
Was schilst du so in dem Gedichte?
Woher der Groll gen menschliches Gefühl?
Weil in den Adern langsam schleicht und kühl
Dein Russenblut. O glaub: die Weltgeschichte
Schreibt unauslöslich in Granit den Kampf.
Es war der Menchheit Fehd’ und Todeskampf...

Автор спрашивает Пушкина, неужели он думает, что „войско русских рабов“ (Russlands Knutensklaven-Heer) в состоянии наводнить Европу, и что в Европе не найдется той силы, которая смогла бы остановить эти „дикие волны холопства“ (wilden Knechstchaftsfluten)? На дело восставшей против российского самодержавия Польши автор смотрит как на дело общеевропейское, дело человеколюбия, свободы. Перед нами яркий образчик полонофильских стихов, столь распространенных тогда в кругах немецкой либеральной интеллигенции. Автором этого ответа на стихотворение „Клеветникам России“ является Фридрих Арнольд Штейнман,1 писатель и публицист, близкий друг Генриха Гейне и автор воспоминаний о нем, будущий автор „Истории революции в Пруссии“ (1849). Любопытно, что до Пушкина, вероятно, дошли эти обращенные к нему стихи; книга Штейнмана была в руках А. И. Тургенева, который писал П. А. Вяземскому из Франкфурта (27 июня 1832 г.): „сейчас прочел книжку одного немецкого якобинца: Briefe aus Berlin, 1832, послание к Пушкину: An Russlands Apologeten, Erwiederung an Puschkin, — он называет стихи его: „Ein Product wahrer Dichterbegeisterung <плодом истинного вдохновения>,

- 129 -

но книга и стихи его богомерзкие“.1 Отношение к Пушкину „младогерманцев“ — тема, еще не затронутая изучением; „Ответ“ Штейнмана — лишь начальный ее эпизод: об отношении к Пушкину Г. Гейне2 и его соратников мы знаем еще очень мало. Тем интереснее подчеркнуть роль книги Кенига в деле оправдания Пушкина от обвинений, которые возводили на него немецкие полонофилы, в том числе и из кружка тех же „младогерманцев“, и обвинений, быть может, в какой-то мере основывавшихся и на продиктованных из России статьях „Франкфуртской газеты“. Правда, и Кениг в своей книге с неудовольствием вспоминал о стихах Пушкина на взятие Варшавы и об оде „Клеветникам России“, полагая, что эти произведения „повредили Пушкину в общественном мнении частью своим содержанием, а еще более разительной переменой в образе мыслей поэта, в них высказавшейся“, но он же первый в немецкой литературе подробно говорил об „Истории Пугачевского бунта“, сделав по этому случаю даже слишком обширный, по условиям места, экскурс в область русской истории. Быть может, отчасти под влиянием этого экскурса Кенига один из вождей „Молодой Германии“ и неустанный борец с прусской реакцией, Карл Гутцков (1811—1878), по следам Пушкина написал свою драму „Пугачев“ (1844); известно, что главным источником Гутцкова был вышедший в Штуттгарте (1840) немецкий перевод пушкинской „Истории Пугачевского бунта“ А. Брандейса.3

Сильно сокращенный А. Брандейсом перевод пушкинского труда, конечно, не мог доставить Гутцкову все необходимые исторические данные о русском крестьянском движении 1772—1774 гг., и он, отчасти следуя Пушкину в этом отношении, сосредоточил все свое внимание на личной судьбе Пугачева. Другим источником его пьесы были многочисленные

- 130 -

немецкие драмы о Дмитрии Самозванце, выросшие из шиллеровского фрагмента и отчасти из пушкинского же „Бориса Годунова“, к началу 40-х гг. уже давно известного в Германии. На помощь Гутцкову мог притти здесь и Кениг, который в своей книге по поводу „Пугачевского бунта“ делает целое перечисление „политических обманщиков в русской истории“, начиная от Лжедмитрия, и называет Пугачева „последним из самозванцев“, впрочем оговариваясь, что Пугачев „не был простым разбойником“ и что „в политическом отношении он есть явление замечательное“. Хотя в своем дневнике1 Гутцков, порицая „Бориса Годунова“ Раупаха, говорит, что Самозванец драматичен только тогда, когда объяснение причин его искательства разъясняется в конце пьесы, но в „Пугачеве“ пьеса начинается с подобного „объяснения“ самозванчества, и это, конечно, не случайно: в пьесе имя Петра III достается Пугачеву по жребию, в ту минуту, когда для угнетенного и закрепощенного народа все равно, кто бы ни был этот царь, лишь бы им было лицо, под знаменем которого можно было бы начать восстание; таким образом, у Гутцкова Пугачев совершенно сознательно идет на обман для спасения народа. Однако объявив себя царем и заявляя свои виды на престол, узурпированный Екатериной, Пугачев Гутцкова должен перестать быть самим собою, забыть свою жену и детей и даже, по требованию казаков, жениться на другой женщине, которую когда-то любил, а теперь ненавидит. Это раздвоение и приводит его к гибели; но Пугачев представлен здесь „благородным энтузиастом свободы; он готовится пожертвовать собою ради народного блага, но эта жертва оказывается выше его сил: он не в состоянии переродиться в царя.2 Драма Гутцкова не имела успеха, однако Гутцков чувствовал к ней особое пристрастие: в письме своем к Адольфу Штару, в ответ на неодобрительный отзыв последнего о пьесе в одной из газет, Гутцков протестует против слишком поспешного осуждения своего произведения, в котором, по его мнению, есть и значительный политический смысл и эстетические достоинства.3

О том, как высоко стояло имя Пушкина в кругах немецкой либеральной интеллигенции, можно судить из следующего эпизода, который рассказывает один из биографов4 Адальберта Шамиссо (1781—1837). В 1837 году, в „Альманах Муз“, который редактировал Шамиссо, известный впоследстии политический поэт Гоффман фон Фаллерслебен прислал стихотворение „Убитый рыцарь“ (Der Erschlagene Ritter), по сюжету своему очень близкое к пушкинской балладе „Два ворона“; источник стихотворения автором не был указан; предполагая, что Фаллерслебен просто перевел Пушкина, но скрыл его имя, Шамиссо был искренно возмущен. Он немедленно

- 131 -

обратился тогда к Фарнгагену фон Энзе, как раз изучавшему Пушкина, с просьбой доставить ему подстрочный прозаический перевод пушкинской баллады. „Может ли слабая трость не быть лишь только тенью пушкинской могучей зелени, если она произросла от одного с ним корня?“ спрашивал при этом Шамиссо.1 Перевод этот вскоре был ему доставлен, и уже 6 августа 1838 г. Шамиссо мог послать Фарнгагену свою стихотворную обработку этого перевода, которая печатается в полном собрании его сочинений с подзаголовком „Из Пушкина“ и которая по своим достоинствам значительно превосходит другие немецкие переводы этого пушкинского стихотворения.2 Мы знаем, что Шамиссо хотел поместить свой перевод в „Альманахе Муз“ рядом со стихотворением Фаллерслебена и тем самым уязвить последнего указанием на свой источник. Смерть Шамиссо помешала исполнению этого намерения; его собственный перевод был напечатан в „Альманахе Муз“ на 1839 год, стихотворение Фаллерслебена — в другом месте.3 Фаллерслебен, однако, молчал и после того, как опубликована была переписка об „Убитом рыцаре“ между Шамиссо и Фарнгагеном; лишь в 1854 г. в журнале К. Гедеке „Deutsche Wochenschrift“ редакционная заметка, написанная со слов Фаллерслебена и, вероятно, по его полномочию, разъяснила читателям, что стихотворение „Убитый Рыцарь“ написано было в 1837 году „на сюжет русской народной песни, переданной ему одним из его русских знакомых“, и что о „настоящем источнике“ (т. е. о Пушкине) он узнал лишь впоследствии от Шамиссо.4 Любопытнее всего то, что никто из споривших ни разу не упомянул, что баллада Пушкина довольно близко передает шотландскую балладу в записи В. Скотта, и что перевод этого источника Пушкина был уже давно известен в немецкой литературе.5

Впрочем далеко не все немецкие литераторы конца 30-х годов разделяли с Шамиссо восхищение Пушкиным: критики реакционного лагеря, ведшие борьбу с либеральными и революционными идеями молодого поколения, топившие увлечение английским и французским „политическим“ романтизмом, порою мимоходом задевали и Пушкина. Так, например, Герман Марграф (1809—1864), книги которого хорошо были известны в кружке Н. В. Станкевича, в одной из своих критических работ 1839 года, говоря о „предшественниках и пророках“ периода увлечения политическими и социальными идеями в литературе, упоминает Пушкина в одном ряду

- 132 -

с Байроном, Шелли, Граббе, вместе со многими другими, по его словам „циническими, скептическими и карикатурными поэтами“ Европы. „Судорожное распутство — пишет Марграф, — разочарование, уныние, раздробленность, принужденность собственного бытия, заставляющая беситься в поэтических карикатурах, составляли неслыханное счастье для молодого поколения. Благодаря именно этим качествам, более, чем благодаря своим произведениям, Пушкин, этот русский Байрон, получил европейскую славу. Циник, развратный поэт, актер, оппозиционер, одно время находившийся в ссылке, исчерпавший себя в наслаждениях всяко о рода, — вот каков этот человек, к которому с радостной дрожью стараются обратить всеобщие взоры!“1

Таким образом в отношении к Пушкину немецких писателей конца 30-х годов наметилось несколько линий, ряд точек зрения, порою исключавших друг друга, но характерно отражавших ту сложную общественную борьбу, которая шла в эти годы в Германии. Во всех этих разноречивых толках, которые шли по поводу Пушкина, не хватало, однако, знания самого Пушкина, искаженного и в немногочисленных и скверных немецких переводах и в оценке бойких журналистов, налету схватывавших газетные сплетни о нем, и по-своему их интерпретировавших. Задачу истолковать Пушкина на основании изучения подлинного русского текста взял на себя Фарнгаген фон Энзе, возбужденный к этому выходом первых трех томов посмертного полного собрания сочинений Пушкина. Фарнгаген фон Энзе (1785—1858) был хорошо известен и в России в конце 30-х годов, отчасти благодаря кружку Н. В. Станкевича, к которому он был довольно близок.2 Особенно подкупило учившихся в Германии молодых русских друзей Фарнгагена его глубокое уважение к Пушкину, превратившее его в настоящего

- 133 -

пушкинофила; вероятно, впрочем, что и сами они не мало содействовали выработке у Фарнгагена энтузиастического отношения к русскому поэту.

Большая статья о Пушкине Фарнгагена фон Энзе появилась в журнале, основанном Гегелем, „Ежегодник научной критики“1 и восторженно встречена была в России, а на Западе произвела большое впечатление; перевод ее появился в двух русских журналах 1839 г.2 и усиленно обсуждался и в Петербурге и в Москве. В западной литературе эта статья действительно представляла собой замечательное явление. В сравнении с очерком Кенига она давала неизмеримо больше и по глубине понимания Пушкина и по полноте его характеристики. Фарнгаген остановился почти на всех произведениях Пушкина, напечатанных в трех томах посмертного издания („Евгений Онегин“, „Борис Годунов“, Драматические сцены, южные поэмы, „Граф Нулин“, „Полтава“, „Домик в Коломне“, „Анжело“ и др.). По его мнению, творчество Пушкина содержит главные черты его величайших европейских современников, но в соответственной обработке, исключающей всякие обвинения в подражании западным образцам. Всякий крупный поэт служит своего рода посредником между „природной поэзией народа“ и „международным успехом“ данной национальнальной литературы: „такая поэзия явилась в новейшее время в России: чистейшее и сильнейшее ее выражение находим мы в Пушкине. Сколь ни были бы многочисленны и разнообразны его предшественники и последователи, толпящиеся вокруг него, но он возвышается, как глава, над всеми, и все, так сказать, соединяются в нем.“ Фарнгаген утверждает, что всякий, занимающийся Пушкиным, испытывает особую „воодушевляющую и живительную силу“. Фарнгаген считает Пушкина самым национальным из русских поэтов по всеобъемлющему размаху его творчества: „Ему все одинаково известно, Юг и Север, Европа и Азия, дикость и утонченность, древность и современность; изображая разнороднейшее, изображает он тем отечественное“. Статья Фарнгагена хорошо известна в русской литературе:3 это избавляет нас от необходимости останавливаться на ней более подробно.

- 134 -

Статья Фарнгагена увлекает; в ней есть философские горизонты, в ней чувствуется искреннее, а не надуманное восхищение. Многих людей запада она захватила своим волнением и энтузиазмом. В их числе был Карлейль. В письме от 19 декабря 1842 г. великий английский мыслитель пишет Фарнгагену: „Мы должны быть вам благодарны, я в первую очередь, за то, что вы дали нам в первый раз представление о дикой поэтической душе Пушкина; я должен был себе сказать: да, это гениальный русский; в первый раз постигаю я русских людей“.1 Занятия Пушкиным Фарнгагена, начавшиеся в 1838 году, продолжались до самой его смерти; он следил за русской литературой о Пушкине и собирал его произведения. А. И. Тургенев в 1839 г. слушал в Киссингене чтение Фарнгагеном Пушкина и признавался в письме к П. А. Вяземскому, что Фарнгаген познакомил его с новыми для него пушкинскими стихами. Любопытно, что в архиве Фарнгагена доныне сохранилась целая пушкинская коллекция:2 два автографа поэта — письмо к Булгарину 1827 г. и черновой набросок к 7-й главе „Евгения Онегина“, на лоскутке бумаги с рисунками человеческих лиц,3 два гравированных портрета Пушкина работы Н. Уткина, письмо к Пушкину отца 1837 г. — в копии, ряд скопированных стихотворений и, наконец, немецкий перевод стихотворения „К морю“.

К началу 40-х годов относятся занятия Пушкиным и многих других немецких поэтов. В 1840 г. уехал из Харькова, где он долго жил, в Гамбург, поэт Иоганн-Август Метлеркамп; здесь он познакомился с Гутцковым, Геббелем, Дингельшедтом, Горном и Тепфером и стал помещать переводные и оригинальные стихотворения в немецких журналах. Так, в Гамбургском журнале Георга Лотца „Originalien aus dem Gebiete der Wahrheit, Kunst, Laune und Phantasie“ за 1840 г. был напечатан его полный перевод „Моцарта и Сальери“; несколько мелких стихотворений Пушкина вошли позже в сборник Метлеркампа „Песни-ласточки“ (Liederschwalben, Braunschweig, 1846).4 К тому же времени относится переводческая деятельность Роб. Липперта, вращавшегося некоторое время в кругу петербургских

- 135 -

литераторов и лиц, близких к Пушкину.1 По книге Липперта знакомится с Пушкиным Виктор Ген (1813—1890), тогда еще не знавший русского языка, будущий историк литературы и исследователь Гете. Т. Шиман опубликовал из Берлинского дневника Гена (ноябрь 1840 г.) его большой этюд о Пушкине, навеянный чтением „Евгения Онегина“. Этот этюд, по словам Шимана, дает целую программу будущих работ Гена — эстетических, философских и культурно-исторических.2 По липпертовским же переводам впервые знакомятся с Пушкиным и за пределами Германии, в странах, где распространена немецкая речь. Именно в этих переводах читал Пушкина знаменитый финно-шведский поэт, национальный поэт Финляндии и родоначальник реалистического направления в шведской литературе, Иоганн Людвиг Рунеберг (1804—1877); переводы были доставлены Рунебергу его гельсингфорсским знакомцем — Я. К. Гротом.3 П. А. Плетнева Грот спрашивал в письме от 22 января 1841 г.: „есть ли в Петербурге сделанный в Германии немецкий перевод некоторых стихотворений Пушкина: я бы хотел подарить их Рунебергу“. П. А. Плетнев в ответ прислал перевод Липперта,4 который и был Гротом торжественно вручен Рунебергу. „Я вручил ему Пушкина, — рассказывает сам Я. К. Грот, — уже переплетенного и с моею надписью. Это доставило ему много удовольствия. Потом я велел подать пуншу...“5 Стихотворная „надпись“ Грота („При

- 136 -

посылке Рунебергу стихотворений Пушкина в немецком переводе“) в переводе со шведского самого автора, известна: она была напечатана дважды.1

Вскоре начались работы над Пушкиным Фридриха Боденштедта (1819—1887). Как известно, по приглашению кн. М. Голицына Боденштедт приехал в Москву в 1841 г. и провел здесь около трех лет. Первые переводы из Пушкина изданы были им в Лейпциге в 1843 году.2 По отзыву самого автора, книга эта была мало удовлетворительна; впоследствии он сам ее тщательно разыскивал, скупал и уничтожал, „между тем, — пишет он, — несмотря на многочисленные искажения, книга эта встретила больший успех, нежели я мог ожидать. Ее не только расхвалили в немецких газетах, но и А. И. Герцен отозвался о ней в таком тоне, как будто переводы мои были образцовые“.3 Пушкина Боденштедт не покидал и в годы своих странствований. Наконец в 1853—1855 гг. он выпустил свои переводы Пушкина в трех томах; это издание вызвало много откликов в немецкой, русской и даже английской печати,4 но расходилось гораздо медленнее, чем его первая неудовлетворительная книжка 1843 года; разделяющее их десятилетие было периодом ослабления интереса к русской литературе в Германии. Однако интерес самого Боденштедта к Пушкину нисколько не уменьшился. Живя в Мюнхене, Боденштедт написал свою трагедию „Димитрий“ (Berlin, 1856), навеянную „Борисом Годуновым“ Пушкина; любопытен и повод для ее возникновения: король баварский Максимилиан II хотел поставить пушкинского „Бориса“ на своем придворном театре в Мюнхене и обратился за помощью в этом деле к Боденштедту; последний нашел пушкинскую драму несценичной и написал своего „Димитрия“ по следам Пушкина, но согласно собственному пониманию сценической пригодности этого сюжета. В 1887 г. М. И. Семевский, навестивший Боденштедта в Висбадене, видел у него множество изданий Пушкина. „В настоящее время, — пишет он, — т. е. более сорока лет спустя

- 137 -

после возвращения из России, Боденштедт декламирует по-русски на память отдельные строфы из „Евгения Онегина“, свободно читает по-русски, но уже не ведет бесед и не пишет на русском языке“.1

Английский журналист, Джеймс Бейкер, видевший Боденштедта в то же время, рассказывает, что их беседа шла главным образом о Пушкине. Боденштедт вспоминал о своей жизни в России, цитировал наизусть длинные куски произведений Пушкина, Байрона и Шекспира, и, наконец, подробно рассказал ему историю дуэли Пушкина, как она была передана ему Данзасом.2 „Следить за дальнейшей историей усвоения Пушкина в немецких землях в XIX веке не входит в нашу задачу, тем более, что это уже частично сделано“.3 Это усвоение шло непрерывно, то ослабляясь, то усиливаясь в юбилейные годы;4 Пушкину оставались верны лишь немногие подлинные друзья его музы.5 Новый подъем интереса к Пушкину в Германии произошел лишь в XX веке. Тем интереснее для нас внимание к Пушкину Маркса и Энгельса. Ф. Энгельс читал по-русски, и „Евгений Онегин“ был книгой, по которой он и Маркс учились русскому языку. В частности, им обоим очень понравилась та строфа „Евгения Онегина“, где Пушкин говорит об Адаме Смите (1,7). К. Маркс привел цитату из этой строфы в одном из примечаний своего труда „К критике политической экономии“.6 Экономическую прозорливость Пушкина Энгельс подчеркнул, сославшись на ту же цитату, в своем письме к Даниельсону (29 октября 1891 г.). Цитаты из Пушкина попадаются также и в хранящихся в Институте Маркса—Энгельса—Ленина в Москве тетрадях, записях и письмах Маркса.7

5

Изучение Пушкина во Франции началось несколько позже, чем в Германии. На это имелись, конечно, особые причины; здесь сыграли свою роль руссофобские настроения, ярко расцветшие во Франции между

- 138 -

двумя революциями, в связи с полонофильством французской либеральной интеллигенции и той ненавистью к русскому самодержавию, которое, казалось, во Франции все возрастало, вплоть до самой Крымской войны.1 В 30-х и 40-х годах русская литература не пользовалась во Франции большой популярностью; русских авторов переводили и интерпретировали здесь, главным образом, для доказательства определенных политических истин, с целью дискредитации самодержавного николаевского режима; в этом смысле интерпретировался и Пушкин. История его трагической гибели была удобным поводом поговорить об отношении русского правительства к русской литературе; быть может отсюда именно тот повышенный интерес, который во Франции обнаружили к дуэли Пушкина и к великосветской интриге, против него направленной. Но дуэль скоро забылась, а интерес к творчеству Пушкина понемногу ослабевал. В начале 40-х годов не редкостью являются более чем сдержанные отзывы о Пушкине или прямые признания в том, что его творчество не представляет интереса для французских читателей. Маркиз Кюстин, в своей наделавшей столько шума книге „Россия в 1839 году“ довольно подробно излагает официальную версию о гибели Пушкина, но с иронией отзывается о произведениях этого, по его словам, „первого русского поэта, чье имя завоевало внимание даже Европы!“ „Я перечел несколько переводов из Пушкина, — пишет маркиз Кюстин далее. — Они подтвердили мое мнение о нем, составившееся после первого знакомства с его музой. Он заимствовал свои краски у новой европейской школы. Поэтому я не могу назвать его национальным русским поэтом“.2 В следующем 1840 г. приезжал в Россию Анри Мериме, прожил некоторое время в Петербурге и Москве и, по возвращении во Францию, напечатал сначала в „Revue de Paris“, a затем и отдельной книгой „Письма“ о своем путешествии в Россию. Пушкину посвящено здесь несколько страниц.3 Анри Мериме отмечает „огромную популярность“ Пушкина в России, но полагает, что Европе этот русский поэт вполне чужд; его здесь не знают: „слава его не распространилась далее той пули, которая его сразила“. Для Франции начала 40-х гг. это было почти верно. Инициатива в деле ознакомления с Пушкиным французских читателей в эти годы принадлежала во Франции русским или французам, долгое время прожившим в России; продолжалась поэтическая деятельность Элима Мещерского, с помощью переводов которого два стихотворения Пушкина мог однажды процитировать Сент-Бев;4 антология

- 139 -

графа Жюльвекура под странным заглавием „Балалайка“ (1837),1 заключавшая в себе много стихотворений Пушкина, вызвала во Франции единодушное осуждение благодаря высказанным переводчиком в предисловии симпатиям к русскому самодержавию и своеобразным для француза того времени „славянофильским“ взглядам;2 далее о Пушкине писали Шопен („De la littérature des russes, considerée dans ses rapports avec leur civilisation“ — в „Revue Indépendante“ 1843, t. VIII, p. 226—230),3 Сен-Жюльен („Pouchkine et le mouvement littéraire en Russie depuis, 40 ans. „Revue de Deux Mondes 1847, octobre, p. 42—79), состоявший с 1835 по 1846 год лектором французского языка в Петербургском университете, имевший, вообще говоря, слабое касательство к литературе как русской, так и французской.4 Интереснее других суждения о Пушкине Ксавье Мармье, посетившего Россию еще в 1842 году и много писавшего о ней вплоть до 60-х годов. В книгу Мармье „Lettres sur la Russie, la Finlande et la Pologne“ (Paris, 1843), представляющую собою результат дорожных заметок и бесед времени его пребывания в России, занесен, между прочим, рассказ „поэта Пушкина“ из практики барского произвола в России, который Н. О. Лернер находит даже возможным считать неосуществленным литературным замыслом Пушкина;5 впрочем и Мармье к настоящим занятиям Пушкиным обратился много позднее, в 50-х гг., когда им переведены были „Бахчисарайский Фонтан“ и „Выстрел“. Напечатанная им в „Revue Britannique“ 1859 (t. II, mars № 3, p. 111—134) статья „Pouchkine et la littérature russe“ вошла затем в его книгу „Voyages et Littérature“ (Paris, 1862, p. 329—363) и отмечена сильным влиянием Герцена, которого он много раз в ней цитирует. Эти работы Мармье, впрочем, относятся уже к тому времени, когда началась пропаганда Пушкина во Франции Проспером Мериме.

В „Дневнике писателя“ Д. В. Аверкиева за 1886 г. записан следующий любопытный „Анекдот о Ламартине“, с пометой: „слышано от Ф. М. Достоевского“: „Мериме, известный знаток русской поэзии, обедал у Ламартина. Хозяин обратился к нему с таким вопросом: „вы знаток иностранных литератур; скажите же, знаете ли вы современного поэта, достойного стать рядом с великими гениями прошлых веков в Пантеоне искусства?“ — Знаю, без запинки отвечал Мериме. Гости насторожились,

- 140 -

ожидая комплимента хозяину. „Кто же это?“ с поощрительной улыбкой спросил хозяин. — Русский: Пушкин, отвечал Мериме. — „Не знаю!“ — проговорил Ламартин, — резко отворачиваясь от неучтивого гостя“.1 Источники этого анекдота и его истинный смысл могут быть в настоящее время раскрыты довольно подробно. Действительно событие послужило поводом к его сложению. Что Ламартин ничего не знал о Пушкине — это неверно; выше приведено уже было письмо А. И. Тургенева 1836 г., вполне опровергающее такое утверждение. Однако обед, о котором рассказывается в анекдоте, действительно, имел место, и мы знаем даже его дату — 25 февраля 1849 года. Это был обед у Биксио, председателя комиссии по охране культурно-исторических памятников в Париже; здесь присутствовали Ламартин и Мериме, а также — художник Э. Делакруа, популярный драматург Э. Скриб и композитор Мейербер.2 Речь, в самом деле, шла о Пушкине. Из дневника Делакруа следует, однако, что Ламартин утверждал не то, что ему приписывает анекдот, а именно, что он читал Пушкина несмотря на то, что его поэзия не была переведена на французский язык;3 Мериме же, естественно, должен был усумниться в этих словах, не только потому, что знал об уже давно существовавших французских переводах Пушкина, но и в особенности потому, что сам трудился тогда над переводом „Пиковой Дамы“, вскоре же напечатанном во французском журнале („Revue des Deux Mondes“, 1849).4

Быть может, под влиянием разговора на обеде у Биксио, Эжен Скриб, этот ловкий поставщик французской сцены, „извлек либретто“ для композитора Галеви из „Пиковой Дамы“, петербургской повести „русского поэта Пушкина“. О первом представлении этой пьесы (22 декабря 1850) сохранился фельетон выдающегося современника события Теофиля Готье (газета „La Presse“, 27 декабря 1850). Хотя Скриб и заявлял, что содержание пьесы заимствовано у Пушкина, но из сюжета пушкинской повести он удержал лишь тайну трех карт; все остальное — сплошная отсебятина; забавно, например, что второе действие происходит в сибирском руднике, куда сослан молодой сержант (sous-officier) Constantin Nelidoff, герой пьесы. Если Герман в пьесе Скриба превратился в Нелидова, то старуха графиня превратилась в молодую princesse Poloska, в которую влюблен Нелидов и которая отвечает ему взаимностью. Благодаря карточному секрету, сообщенному ему Полоской (в свою очередь узнавшей его от самой Екатерины II), Нелидов выигрывает у своего соперника, полковника Цицианова, крупную сумму, выплачивает этими деньгами долг отца и получает

- 141 -

свободу, а вместе с тем и руку княгини Полоской. Т. Готье, повидимому, принял на веру сенсационную транскрипцию либреттиста, удостоившегося, вместе с композитором, декораторами и режиссером спектакля, бурного одобрения парижской публики.1

Другой участник обеда у Биксио, Эжен Делакруа, один из крупнейнейших художников Франции, также заинтересовался русской литературой и, в первую очередь, Пушкиным. Запись его дневника от 28 октября 1853 г. гласит, что в этот день Делакруа читал томик „Русских повестей“, в котором его внимание обратили на себя „Фаталист“ <Лермонтова> и „Дубровский“ — „заставившие меня пережить восхитительные минуты“.2 Анализируя свои впечатления, Делакруа сделал несколько любопытных признаний и сопоставлений. Повести Пушкина, по его мнению, имеют „удивительный реалистический аромат“; ему кажется, что он читает новеллы Мериме, так много сходного в манере двух писателей. Тонкое чутье помогло Делакруа высказать очень верное суждение. Повествовательное мастерство Мериме с его отсутствием лиризма, сюжетной четкостью и замечательной чеканностью стиля, действительно напоминает прозу Пушкина. Вероятно, в этой близости их дарований и лежит секрет того увлечения, с которым Мериме до конца своей жизни относился к Пушкину. Чтобы читать Пушкина в подлиннике, Мериме выучил русский язык, который дался ему не без труда, и в своих критических статьях, письмах и беседах с французскими писателями неустанно славил Пушкина, как величайшего писателя XIX в. Имя Пушкина было для Мериме знаменем борьбы за художественный реализм и преодоление романтических традиций.3

Увлечение Мериме русской литературой началось еще в 30-е годы благодаря ряду его русских знакомств и встреч, завязавшихся в Париже; особую роль сыграла в этом отношении многолетняя и близкая дружба

- 142 -

с приятелем Пушкина С. А. Соболевским. Регулярно русским языком Мериме стал заниматься с половины 40-х годов; одним из его наставников была Варвара Ивановна Дубенская (в замужестве Лагрене), но и С. А. Соболевский, в своих приездах в Париж, помогал ей в этом; в одном из своих писем 1848 г. Мериме пишет, что Соболевский „посадил его за чтение и изучение прозы Пушкина“. Уроки не прошли даром. В 1849 г. появляется перевод Мериме „Пиковой Дамы“, затем он переводит прозой „Цыган“, „Гусара“ (1852), „Выстрел“ (1856). Существует мнение, высказанное еще Г. Брандесом, а недавно подтвержденное и французским биографом Мериме,1 что одна из популярнейших повестей Мериме „Кармен“ написана под заметным влиянием пушкинской поэмы „Цыганы“; действительно, и образы Карменситы и Земфиры, и простая, но захватывающая сюжетная линия обоих произведений о торжествующей и разрушительной стихии ничего не щадящей страсти — открывают нам слишком много едва ли случайных совпадений.

В 1868 г. Мериме напечатал свою статью „Александр Пушкин“, которая подвела итог многолетним раздумьям его над текстами Пушкина.2 Статья начинается сопоставлением Пушкина и Байрона: „как тот так и другой имели доминирующее значение к литературе своей родины. Несмотря на некоторый вред, принесенный им подражателями, следующие за ними поколения подтвердили суждение современников; слава обоих прочно установлена и ни один критик не осмелился бы стереть их имена, занесенные на скрижали истории с именем величайших поэтов“. Сразу чувствуется, что сопоставление Пушкина с Байроном, столь обычное для предшествующей европейской критики, равно как и многие из последующих параллелей, данных Мериме в этой статье, носят совершенно попутный характер; Мериме говорит не столько об их внутреннем родстве или различиях, сколько о равноценности обоих поэтов перед судом истории. Весь замысел статьи и состоит прежде всего в том, чтобы поставить имя Пушкина в ряды величайших художников слова XIX века. Мериме рассказывает жизнь

- 143 -

Пушкина,1 излагает его отдельные произведения, сопровождая их тонкими замечаниями и наблюдениями, и его похвалы достигают здесь предельной силы, на которую только способен был этот сдержанный и несколько холодный писатель, получая всегда трезвую и четкую формулировку; Мериме, например, говорит о гениальном лаконизме Пушкина; из ряда примеров особенно типичен один; Мериме рассказывает содержание „Анчара“: „рамка этого стихотворения узка, но картина вполне закончена и кажется мне полной изумительной величавости“; приведен полный перевод, но Мериме недоволен им; по его мнению единственно на латинском языке можно было бы более или менее точно передать выразительную сжатость этих пушкинских стихов:

          Но человека человек
          Послал к Анчару властным взглядом,
          И он послушно в путь потек
          И к утру возвратился с ядом.
— „At vir virum misit ad antchar superbo vultu...“ и т. д.

Лаконизм, скупость художественных средств вместе с огромной силой мысли — таковы признаки того мастерства, которое Мериме особенно ценил у Пушкина и к которым он неустанно и сам стремился в своем творчестве. Характеристика Пушкина становится здесь вместе с тем и литературной программой Мериме, из которой легко извлечь все его обвинительные пункты против наследия французского романтизма. На основании своих многократных дружеских бесед с Мериме и с его слов эти обвинения удачно формулировал И. С. Тургенев в своей речи о Пушкине в Москве (1880): „Ваша поэзия, — сказал нам Мериме, известный французский писатель и поклонник Пушкина, которого он не обинуясь называл величайшим поэтом своей эпохи, чуть ли не в присутствии самого Гюго, — ваша поэзия ищет прежде всего правды, а красота потом является сама собою; наши поэты, напротив, идут совсем противоположной дорогой: они хлопочут прежде всего об эффекте, остроумии, блеске, и если ко всему этому им предстанет возможность не оскорблять правдоподобия, так они и это, пожалуй, возьмут в придачу...“ „У Пушкина, — прибавляет он, — поэзия чудным образом расцветает как бы сама собою из самой трезвой прозы“. Тот же Мериме постоянно применял к Пушкину известное изречение „Proprie communia dicere“, признавая это уменье самобытно говорить общеизвестное — за самую сущность поэзии, той поэзии, в которой примиряются идеальное и реальность. Он также сравнивал Пушкина с древними

- 144 -

греками, по равномерности формы и содержанию образа и предмета, по отсутствию всяких толкований и моральных выводов. Помнится, прочтя однажды „Анчар“, он после конечного четверостишия заметил: „всякий новейший поэт не удержался бы тут от комментариев“. Мериме также восхищался способностью Пушкина вступать немедленно „in medias res“, брать „быка за рога“, как говорят французы, и указывал на его „Дон Жуана“, как на пример такого мастерства...“1

Большую роль в деле популяризации Пушкина играл И. С. Тургенев. Он принимал близкое участие в переводах Луи Виардо; так, например, Тургенев участвовал в издании Л. Виардо „Драматические поэмы Александра Пушкина“ (Париж, 1862), куда вошли „Борис Годунов“, „Русалка“ и все „маленькие трагедии“ кроме „Пира во время чумы“. Через год Тургенев опубликовал сделанный им совместно с тем же лицом прозаический перевод „Евгения Онегина“ („Revue Nationale“, 1863);2 самым популярным из всех этих переводов Тургенева и Виардо явился, однако, их перевод „Капитанской Дочки“, выдержавший с 1854 по 1879 г. семь изданий.3 Когда в 1880 г. П. И. Бартенев опубликовал в „Русском Архиве“ новонайденные страницы этого пушкинского романа, Тургенев тотчас же озаботился о немедленном переводе их на французский язык и напечатал их с собственным предисловием.4 Своим французским друзьям Тургенев постоянно говорил о Пушкине, истолковывая им его отдельные произведения и призывая их в свидетели своего восторга и преклонения перед Пушкиным. Кто только из французских писателей не был вовлечен Тургеневым в круг этих бесед о Пушкине! В „Дневнике“ бр. Гонкур есть такая запись о Тургеневе (22 марта 1873 г.): „Он говорит, что когда он грустен, плохо настроен — ему довольно двадцати стихов Пушкина, чтобы вывести его из уныния, ободрить и возбудить; они внушают ему то восторженное умиление, которого он не испытывает ни от каких великих или великодушных дел“.5 Трудно предположить, чтобы авторы дневника не попытались на себе проверить впечатление столь любимого ими Тургенева. Роман, написанный Эдмондом Гонкур уже после смерти его брата, „Les frères Zemganno“ (1879) убеждает в этом еще более; в начальных главах этого романа, как известно, дается образ цыганки, Степаниды Рудак, которую в цирковой труппе Томмазо Бескапе „звали русским уменьшительным «Стеша»“. Томмазо, в странствованиях своих по Европе и Азии, увлекся ею в Севастополе и увез ее из России. Характеристика Стеши-Этьеннеты, которую дает ей Гонкур, несомненно выросла из пушкинской Земфиры: „цыганке чужды были взгляды, склонности, навыки ума, самый дух и вся внутренняя жизнь ее сожителей; она

- 145 -

сама держалась в стороне, мечтательно углубляясь в самое себя, уходя мыслью в прошлое, благоговейно оберегая привычки, вкусы, верования, перешедшие к ней от ее таинственных далеких предков“... „Джанни платился за то, что был зачат в первые дни брачной жизни, когда мечта молодой женщины безраздельно стремилась к юноше собственного племени и когда с уст супруги Томмазо Бескапе то и дело срывалась эта песнь ее страны:

Старый муж, грозный муж!
Жги меня! Режь меня!
.............
Ненавижу тебя!
Презираю тебя!
Я другого люблю,
Умираю любя.

Едва ли не И. С. Тургеневым была сообщена Гонкуру эта цитата из „Цыган“.

Эмиль Зола, если верить И. Павловскому, дважды рассказывал ему, что он видел Тургенева у Гюстава Флобера, много вечеров подряд трудившегося над переводом нескольких стихотворений Пушкина. Флобер подправил эти переводы, окончательно отделал их, и они были напечатаны в одном из журналов1 („La République des Lettres“ 1877, № 1); автографы этих переводов до сих пор хранятся в парижской части архива Тургенева.2

Пушкиным же заинтересовывал Тургенев и Ги де Мопассана, рекомендуя ему в письме от 15 ноября 1880 г., по поводу намерения Мопассана написать для „Goulois“ серию статей о великих иностранных писателях (это намерение осталось невыполненным): „начните в России с Пушкина или Гоголя, в Англии — с Диккенса, в Германии — с Гете“.3 Знаменательно, что и письмо Эмиля Зола от 7 июня 1899 г., адресованное русским писателям в дни пушкинского юбилея, вспоминает также о Тургеневе. „Я счастлив и горжусь тем, — писал в этом письме Зола, — что могу мысленно и от всего моего писательского сердца присоединиться к вам в день, когда вы чествуете гений вашего знаменитого Пушкина, отца современной русской литературы. Я узнал его в особенности через посредство моего великого друга, Тургенева, который часто говорил мне о славе Пушкина, о том, какой это был универсальный человек, какой превосходный поэт, глубокий и жизненный романист, друг свободы и прогресса, какой это был безупречный

- 146 -

образец для ваших детей в искусстве писать и мыслить. И я полюбил его, как нужно любить все великие умы, национальное творчество которых составляет часть сокровища всего человечества“.1

Вопрос о роли Пушкина в истории французской литературы нуждается в особом исследовании; изучение влияния, которое он мог оказать на французских писателей, хотя бы и через посредство Мериме и Тургенева, явно стоит на очереди. В ожидании такого исследования следует воздержаться от категорических выводов, но нельзя не признать, что они обещают быть и очень важными и очень неожиданными. Можно предвидеть, что это влияние придется, главным образом, на последнюю четверть XIX века, эпоху сильнейшего влияния новой русской литературы во Франции, — Тургенева, Достоевского, Толстого и франко-русского „аллианса“. Один из родоначальников этого „русского течения“ во французской литературе, Э. М. де Вогюэ не забывал и Пушкина, посвятив ему несколько статей и не раз возвращаясь к его идейной глубине и повествовательному мастерству в книге „Le roman russe“ (1886).2

В этот период, захвативший и юбилейный 1899 год, Пушкина узнали, им заинтересовались, испытали на себе его влияние едва ли не все наиболее крупные французские поэты, прозаики, критики и публицисты. Иные из них изучали его прозу, размышляли над переводами его стихов. Любопытно подчеркнуть, что среди повестей Пушкина, как и во времена Мериме, продолжала привлекать к себе „Пиковая Дама“. Марсель Прево высказал однажды догадку, что Мопассан не остался без влияния автора „Пиковой Дамы“; Л. П. Гроссман в одной из своих статей указал на возможный случай конкретного влияния этого шедевра пушкинской прозы во французской литературе; по его правдоподобной догадке „Пиковая Дама“ пленила одного из тонких стилистов французской литературы XIX века, Анри де Ренье; в одной из новелл Ренье „Тайна графини Варвары“ несмотря на то, что она перенесена в венецианскую обстановку XVIII века, „отчетливо проступают линии пушкинского сюжета“. Повесть Пушкина „упрощена у Ренье, итальянизирована подобно большинству его новелл и романов“, и тем не менее „все элементы пушкинского сюжета здесь сохранены лишь с незначительными изменениями. Герой, скудные средства которого не отвечают его положению и вожделениям, решает овладеть тайной чудесного обогащения, открытого старой графине знаменитым авантюристом XVIII в., повидимому, ее возлюбленным. В тот момент, когда он, прибегнув к угрозе револьвером, уже готов овладеть соблазнительной тайной, изображение старой графини оживает, чтоб

- 147 -

поразить навсегда умственные способности страстного золотоискателя“.1

Подтверждением большого интереса к Пушкину во Франции в конце XIX и начале XX века может служить большое количество откликов на пушкинский юбилей в 1899 г. В Россию прислали приветствия к столетию со дня рождения Пушкина Жюль Верн, Е. М. де Вогюэ, Марсель Прево, Жюльетта Адан (Ламбер), писательница и публицистка, столь деятельно содействовавшая укреплению „франко-русской дружбы“: „Я фанатически люблю Пушкина, потому, что он — полнейшее выражение гения, — говорила она в своем письме. Его плодовитось гениальна. В его форме — все гениально: оригинальность и верность наблюдения, блистательная ясность образов, чистая красота стиля...“ Франсуа Коппе писал в свою очередь: „Генрих Гейне остроумно заметил, что переводная поэзия — это лунный свет в тумане. Но по отношению к великим поэтам это неверно, например, по отношению к нему самому. Гений Пушкина из тех, которых не может затмить перевод. Франция знает и любит этого мощного лирика, русского Байрона“.2

Несколько надуманным, но все же не лишенным изящества явилось приветствие, посланное в Россию маститым поэтом Сюлли-Прюдомом. „Твоей насильственной и преждевременной смертью, Пушкин, а еще больше свежестью твоего зиждительного гения, ты нам напоминаешь нашего Андре Шенье, — писал он. Но твоя миссия поэта совершилась при условиях более благоприятных, чем его. Он не ведал своей славы при жизни своей. Ты же родился с именем уже знаменитым (?) среди молодого еще народа, избранные интеллигентные круги которого, отдавшись мирным занятиям, могли всецело, ничем не отвлекаясь, внимать твоим чудным звукам, в которых русский народный дух нашел свое глубочайшее выражение. О, позволь нам, великий русский, не забывать, что твоему первому чтению наших писателей ты, может быть, обязан первоначальным развитием твоего литературного вкуса. Мы, благодаря этому, чувствуем отрадное личное побуждение присоединиться к празднованию столетия твоего рождения; мы в этом находим новую связь между нашим отечеством и твоим“.3

Рост интереса к Пушкину в немецкой литературе с конца XIX века также не подлежит никакому сомнению. В немецкой Пушкиниане этого периода мы находим и довольно большое количество переводов, с переменным

- 148 -

успехом передающих пушкинские стихотворные и прозаические тексты, находим и довольно обильную критическую литературу, от ученых работ „гелертерского“ типа до легковесных критических набросков в периодической печати. Библиографически вся эта литература, в основном, известна,1 но изучение ее еще стоит на очереди. Любопытнее всего то, что в первое десятилетие XX века в немецкой лирике и драме мы можем найти определенные следы пушкинского влияния. В пример можно сослаться на Райнера Мария Рильке, с его „Часословом“, многие нити которого ведут к Пушкину, на „неоклассиков“ типа Пауля Эрнста, своеобразно пересоздававшего и перетолковывавшего пушкинского „Бориса Годунова“, наконец, на поэтов из школы Стефана Георге, среди которых Генри Хейзелер может быть назван не только восторженным пушкинофилом, но, вероятно, и одним из лучших его немецких переводчиков.2

Принято думать, и не без основания, что лишь в Англии, — если говорить о важнейших литературах Европы, — Пушкин оставался наиболее мало известен и чужд. И. С. Тургенев однажды рассказывал Я. П. Полонскому, что Мериме читал ему по-русски стихи Пушкина, а вот для англичан они были совершенно недоступны. В один из своих приездов в Англию И. С. Тургенев был у Теккерея, великого создателя „Ярмарки Тщеславия“. Раз Теккерей упросил меня прочесть ему что-нибудь по-русски, — рассказывал Тургенев Я. П. Полонскому. Я стал наизусть читать ему одно из самых музыкальных по стиху произведений Пушкина, и что же? Не успел я и десятка стихов прочесть, как Теккерей покатился от неудержимого смеха. Так стал хохотать, что сконфузил дочерей своих. Звуки чуждого языка были для него смешны“.3

Этот пример не типичен. Руссский язык, действительно, не пользовался в Англии этого времени большим распространением, но среди англичан были тогда, хотя и малочисленные, но настоящие его ценители (Рольстон) и знатоки, довольно бойко и верно переводившие даже Кольцова и Крылова. Тот же Тургенев в письме к П. В. Анненкову (1881) рассказывал, что ему однажды в Англии показывали перевод „Онегина“, сделанный английскими рифмованными стихами, — „Верности невероятной, изумительной, но, — прибавляет Тургенев — и такой же изумительной дубинности...“4

- 149 -

Качество английских переводов Пушкина в XIX веке было действительно невысоким, но тем не менее его здесь переводили, и критика отдавала ему должное. В самом деле: первые английские переводы из Пушкина, включенные в статью о нем, относятся еще к 1827 году;1 в 1835 г. со своими переводами из Пушкина выступает Джордж Борро; в 1845 — большую статью о Пушкине помещает в журнале Томас Шо: эта статья написана в Петербурге, содержит в себе точные биографические данные о поэте, прекрасные стихотворные переводы, а в приложении к ней дан полный текст записки Жуковского к С. Л. Пушкину о последних днях жизни поэта: служба Томаса Шо в Царскосельском Лицее не прошла даром.2 Э. Осборн в своей статье о первых английских переводах Пушкина3 называет около 15 переводов из Пушкина, вышедших на английском языке до 1900 г.; на самом деле их было много больше;4 забыты многочисленные журнальные публикации, антологии русской поэзии, книги и статьи вышедшие за пределами Англии и США и т. д. Критическая литература о Пушкине на английском так же не так уж бедна, как это может показаться с первого взгляда: не забудем, что одним из ранних английских почитателей Пушкина был Карлейль. В 1880 г. официальным письмом на имя И. С. Тургенева на пушкинский праздник в Москве откликнулся Альфред Теннисон.5 В журнальной английской литературе, особенно во второй половине XIX века, высказано немало любопытных критических замечаний о Пушкине и русской литературе его времени. Все это должно составить предмет особого исследования.6

Перечисление всех тех следов, какие жизнь и творчество Пушкина оставили во многих других европейских литературах за столетие, протекшее со дня его смерти, заняло бы слишком много места и не может входить в задачу юбилейной статьи, не ставившей своею целью полноту обзора. Отметим поэтому лишь несколько наудачу выбранных фактов, которые позволили бы еще более подкрепить убеждение относительно того, что Пушкин далеко не так мало известен был на западе Европы, как принято думать.

- 150 -

„Русской литературы до Достоевского, Тургенева и Толстого для испанцев почти что не существует“, писал недавно В. В. Рахманов, пытаясь определить репертуар русской литературы, известный испанскому читателю, не владеющему русским языком. Свое наблюдение исследователь подкреплял именно ссылкой на Пушкина. Переводы Пушкина на испанский язык носили случайный характер: „Так, переведен «Уединенный домик на Васильевском Острове (La Casita Solitaria en la isla Basilio, transchita por Tit Cosmokratof)» и в то же время нам ничего неизвестно о каких бы то ни было переводах «Евгения Онегина». «Дубровский» удостоился чести даже двух переводов, равно как и некоторые из повестей Белкина; последние появились в двух известных нам сборниках... Кроме того, отдельным изданием вышла „Капитанская Дочка“. Вот и все, что нам известно об испанских переводах Пушкина“.1

Этот обзор должен быть дополнен; так, например, кроме нового перевода „Капитанской Дочки“ — (G. Portnoff), цитируемого в указанной работе, существует и старый, 1879 г.;2 „Выстрел“ — вышел в Мадриде годом раньше;3 существуют, вероятно, пока не отмеченные в пушкинской библиографии, журнальные публикации его переводов на испанском языке. Мало того, в Испании существует уже с начала 70-х годов собственная критическая литература о Пушкине. Так, Эмилио Кастеляр (Emilio Castelar y Ripoll, 1832—1899), знаменитейший из испанских либералов второй половины XIX века, государственный деятель и публицист (им основан журнал „La Democracia“), историк и поэт, своими статьями и речами о Пушкине вызвал настолько большой интерес, что они даже удостоились перевода в отрывках на итальянский язык.4 В этих статьях он писал и об „Евгении Онегине“, в самых восторженных выражениях. В 1887 г. в Мадридском „Атенее“ другая писательница, Эмилия Пардо Басан, читала лекции о русской литературе; в этих чтениях немало внимания уделено было и Пушкину. Пардо Басан говорит, что она может причислить великого русского поэта к числу виднейших писателей Европы и сопоставляет его с Байроном, Мюссе и Хозе Эспронседой; эти чтения испанской писательницы в английском переводе вышли и в Америке.5

- 151 -

Диапазон пушкинского влияния очень велик.

Мы знаем сейчас, какую роль творчество Пушкина играло в литературе румынской,1 как велико было его значение в литературах южно- и западнославянских, например, в чешской, где, начиная с переводов Ф. Л. Челяковского (1832—1837 гг.), тянется длинная цепь переводов, перепевов и подражаний Пушкину (вроде, например, стихотворного романа Г. Пфлегра-Моравского „Pan Vyšioský“, образцом которому служил „Евгений Онегин“);2 в работах В. И. Ягича, Ив. Приятеля, И. Д. Шишманова, И. Грунева и т. д.3 можно найти немало убедительных примеров влияния Пушкина в литературах хорватской (Станко Враз, Д. Деметер), болгарской (Ив. Вазов), словенской и т. д. Но все эти данные, конечно, не исчерпаны исследователями и нуждаются в новой научной разработке.

Дальнейшая, возможно более полная, регистрация всех этих переводов, отзвуков и подражаний Пушкину, всей громадной литературы, ему посвященной, составляет неотложную задачу советского и западноевропейского пушкиноведения. Однако уже и сейчас, в ожидании завершения такой работы, мы можем и должны предвидеть ее важнейший вывод, что роль и значение Пушкина в литературах Запада склонны были преуменьшать. Виднейшие писатели XIX века давно уже признали в нем не только крупнейшего мастера русского художественного слова, но и встретили его, как равного, в своем европейском Пантеоне. В такой оценке Пушкина сошлись Гете и Гюго, Ламартин и Манцони, Мериме и Гонкур, Карлейль и Теннисон, — несмотря на все различия их творческих сил и вкусов, идеологических и стилистических тенденций.

————

Сноски

Сноски к стр. 104

¹ Из разысканий в области иностранной Пушкинианы.

² Первые библиографические опыты иностранной пушкинианы сделаны были еще в конце 50-х гг.: Г. Н. Геннади. Переводы сочинений Пушкина, „Библиографич. Записки“, 1859, т. II, № 2—4 и отд. оттиск, М., 1859 (32 стр.); дополнения — в том же журнале, 1859, № 8, стр. 253—254, № 9, стр. 272—273; см. также „Приложения к сочинениям А. С. Пушкина, изданные Я. А. Исаковым“, СПб., 1860. Существенную помощь оказывает исследователю старый, неполный, но не замененный и по сей день труд В. И. Межова „Puschkiniana“, СПб., 1886, в пятом разделе которого (стр. 201—237) напечатан не только список переводов Пушкина на иностранные языки, значительно пополненный сравнительно с Г. Н. Геннади, но также и перечень „биографических, критических и библиографических статей о Пушкине и его сочинениях на иностранных языках“. Юбилейные статьи П. Драганова („Кто впервые принялся переводить Пушкина и прототипы переводов его на 50 языков и наречий мира“ — „Историч. Вестник“, 1899, май; „Пятидесяти-язычный Пушкин“. СПб., 1899) в значительной степени основаны еще на труде Межова (см. В. В. Каллаш, „Драганов и Пушкиниана Межова“ — „Русск. Мысль“, 1900, № 7). Попытки критически изучить литературу о Пушкине на отдельных языках предприняты были уже давно; назовем, напр., работу В. Шульца, „А. С. Пушкин в переводе французских писателей“, „Древн. и Нов. Россия“ 1880, т. XVIII, № 6 и отд. отт. (СПб., 1880); из ряда аналогичных работ, вышедших или предпринятых в юбилейные годы, выделяются работы о Пушкине и славянстве, напр. „А. С. Пушкин в южно-славянских литературах“. Сборник библиографических и литературно-критических статей, под ред. И. В. Ягича (Сб. ОРЯС, т. LXX, № 2, СПб. 1901, 404 стр.); В. А. Францев, Пушкин в чешской литературе (Сб. ОРЯС, т. LXVI); сл. Puškiniana, Katàlog déla Puškinova a praci о nêm, Praha, 1932, str. 53—63. Отдельные попытки осветить роль Пушкина в литературах французской (E. Haumant. Pouchkine, Paris, 1901, с хорошей библиографией переводов 1823—1899 гг. на стр. 219—227; J. Jusserandot, Pouchkine en France, „Le Monde Slave“, 1918), немецкой (А. Марков, Германская литература о Пушкине, „Пушкинский сборник“, СПб., 1899, стр. 639 и сл.; М. Веневитинов, „Немцы о Пушкине в 1899 г.“, СПб. 1900 и др.), шведской (A. Jensen. Puškin in der schwedischen Literatur „Zbornik u slavu Vatroslava Jagiča, Berl. 1908, S. 71—80), к которым в последние годы прибавились аналогичные обзоры для литературы румынской (M. Stefanescu, Puškin despre Romani, „Archiva“ Annul XXXV, 1928, № 3—4, p. 269—290) и английской (E. Osborne. Early Translations from the Russian. II. Pushkin and his contemporaries, „The Bookman“, London, 1932, vol. LXXXII, p. 264—268) — страдают либо неполнотой, либо, как это имеет место с зарубежными работами последних лет, слабым знакомством с русскими источниками. Подробнее литература указана ниже.

Сноски к стр. 105

¹ Эта статья представляет собою фрагменты из книги, подготовляемой к печати, на ту же тему.

² См. „Revue Encyclopédique“ 1821, février, t. IX, p. 382; выписка сделана Пушкиным в тетради № 2366, л. 1; см. „Русск. Стар.“, 1884, июнь, стр. 325; „Рукою Пушкина“. М.—Л. 1936, стр. 185—186.

Сноски к стр. 106

¹ Вопреки мнению Н. К. Козмина (Пушкин, Временник, 2, стр. 420), автора этой заметки не раскрывают ни „Table Décennale de la Revue Encyclopédique ou Répertoire Général des matières contenues dans les quarante premiers volumes de ce recueil“, Paris, 1831, ни доступное нам обследование деятельности Edme Joachim Héreau (1791—1836), этого деятельного сотрудника журнала, а в 1824—25 гг. даже секретаря его редакции (ср.„Остафьевский Архив“, т. III, прим., стр. 512); что касается указанных Н. К. Козминым его русских сотрудников, как возможных авторов интересующей нас заметки, — то ни один из них не подходит к данному случаю, так как все они стали причастны к журналу лишь после 1823 года.

Сноски к стр. 107

¹ „Revue Encyclopédique“, 1822, t. XVI, p. 119—120.

² См. письмо Пушкина к Дельвигу от 23 марта 1823 г. и „Русск. Архив“, 1871, стр. 0171—0173. Кюхельбекер приехал в Париж в марте 1821 г. и уехал оттуда осенью того же года; о сотрудничестве Кюхельбекера во французской прессе мы знаем от него самого. В свое собрание сочинений, которое ему так и не разрешили издать, Кюхельбекер думал включить „с десяток критик, напечатанных в Conservateur Impartial“. См. „Дневник В. К. Кюхельбекера“, ред., введ. и прим. В. Н. Орлова и С. И. Хмельницкого, Л., 1929, стр. 9 и 313.

Сноски к стр. 108

¹ „Anthologie Russe“, Paris, 1823, p. 80—90. О ней см. „Остафьевский Архив“, т. III, стр. 370—371.

² K. Fr. v. Borg. „Poetische Erzeugnisse d. Russen“, Riga и Dorpat, 1823. См. о нем „Сын Отеч.“, 1825, ч. 103, № XVII, стр. 68—83 (статья принадлежит В. К. Кюхельбекеру); „Языковский Архив“, вып. I, стр. 12—16, 21—28, 445—447; „Дневник В. К. Кюхельбекера“, Л., 1929, стр. 341, 356.

³ В. И. Межов. „Puschkiniana“, СПб., 1886, № 3178.

Сноски к стр. 109

¹ С. Я. Гессен. „Книгоиздатель Александр Пушкин“, Л., 1930, стр. 42—49; Б. П. Городецкий. „К истории издания „Кавказского Пленника“. Временник, 2, стр. 290—293.

² Пушкин. Письма, ред. Б. Л. Модзалевского, т. I, стр. 96, 363.

Сноски к стр. 110

¹ Это известие основывалось, вероятно, на печатном источнике; оно взято из статьи Вяземского, напечатанной анонимно в „Новостях Литературы“, 1824, VIII; ср. „Остафьевский Архив“, т. III (примечания), стр. 392—393.

Сноски к стр. 111

¹ См. об этом „Литературные портфели“, I, 1923, стр. 56—57.

² П. Е. Щеголев. „Пушкин“. Очерки, СПб., 1912, стр. 301 и сл.

³ E. Morton. „Travels in Russia and a residence at St. Petersburg and Odessa“, London, 1830, p. 68—69.

⁴ Эти слова нуждаются в ограничении; в конце 20-х годов Пушкин был еще мало известен в Англии. Одна из ранних заметок о нем, сделаная на основании статьи А. А. Бестужева в первой книге „Полярной Звезды“, помещена в „Westminster Review“ 1824, № 1; более обширные сведения о Пушкине даны в статье „Russian Literature“, написанной по поводу французской антологии Дюпре де Сен-Мора („The Foreign Quarterly Review“, vol. I, 1827, p. 595—628); эту статью мог иметь в виду и Гренвиль, так как одно из приведенных им известий, притом ошибочное, о якобы переведенном Пушкиным „Короле Лире“ совпадает с известием „Quarterly Review“ (p. 624—625); здесь сказано даже, что Пушкин будто бы „начал свою литературною деятельность“ этим переводом („Pushkin... began his literary career by a translation of Shakespeare’s King Lear“). Впрочем, далее говорится о поэме „Людмила“ („his poem of Ludmila“) и „Кавказском Пленнике“.

Сноски к стр. 112

¹ A. B. Granville. St. Petersburg. A journal of travels, to and from that capital, Lond. 1828, vol. II, p. 244—245.

Сноски к стр. 113

¹ J. A. Ancelot. „Six mois en Russie“, Paris, 1827, p. 306—307 (книга была в библиотеке Пушкина). Французский текст указанного места полностью приведен у Б. Л. Модзалевского: Пушкин, Письма, т. II, стр. 160—161; здесь и литература об Ансло.

² Ю. Н. Тынянов. „О путешествии в Арзрум“. „Пушкин“, Временник, 2, стр. 63—64. См. также статью Б. Казанского „Разговор с англичанином“ (там же, стр. 302—314), обратившим внимание на книгу Френкленда „Narrative of a visit to the courts of Russia and Sweden“, Lond., 1832 (Библ. Пушкина, опис. Б. Модзалевского, № 980), в которой есть рассказ о трех встречах автора с Пушкиным в Москве, в мае 1831 г.

³ „Евгений Онегин“, гл. VIII. С. Глинка („Англичанин о Пушкине зимою 1829—1830 г.“ — Пушкин и его соврем., вып. XXXI—XXXII, 1927, стр. 195—110) бездоказательно, по нашему мнению, относит эту строфу к английскому путешественнику Томасу Рейксу, описавшему свою встречу с Пушкиным в своих воспоминаниях о поездке в Петербург (Lond., 1838). Известный лондонский дэнди и знакомец Байрона (Byron, Poetry, ed. Coleridge, vol. I, p. 476, 563) — Томас Рейкс должен был представлять для Пушкина гораздо больший интерес. См. о нем Dict. of Nat. Biogr., vol. XVI, p. 613; А. Г. Яцевич. „Пушкинский Петербург“, Л., 1935, стр. 412—413.

Сноски к стр. 114

¹ Пушкин. Дневник. М., 1923, стр. 399—401.

² „The Foreign Quarterly Review“, vol. IX, Lond., 1832, p. 398—418: „Pushkin and Rylaeev“. К этой любопытной статье, незамеченной библиографами, я предполагаю вернуться в особой работе.

Сноски к стр. 115

¹ П. Е. Щеголев. „Дуэль и смерть Пушкина“, изд. 2-е, стр. 116.

² Allgemeine deutsche Real-Encyclopédie für Gebildeten Stände (Conversations-Lexikon), Leipz., Bd. VIII, S. 937; Пушкину же посвящено несколько строк в Bd. IX, S. 492 того же издания, в очерке русской литературы (Б. Л. Модзалевский. „Библиотека Пушкина“, № 535).

³ „Il prigioniero del Caucaso“. Poematto Russo di Alessandro Pouschkine. Tradotto in Italiano du Antonio Rocchigiani, Napoli, 1834 („Библиотека Пушкина“, № 1282).

⁴ Targum, or Metrical Translations from thirty Languages etc. St.-Petersburg, 1835. Описавший эту книгу Б. Л. Модзалевский (№ 666) не заметил, что в том же переплете находится отдельная брошюра (того же автора, но без имени переводчика): The Talisman. From the Russian of Alexander Pushkin. With other pieces. St. Petersburg, 1835. Здесь помещены в английском стихотворном переводе „Талисман“ Пушкина (р. 3—4) и его же баллада „Русалка“ (р. 5—7). Подробнее см. мою статью — „Пушкин и Джордж Борро“ (в печати).

Сноски к стр. 116

¹ „Переписка Пушкина,“ изд. Акад. Наук, т. II, стр. 91.

² „Русск. Арх.“, 1878, II, стр. 47. Об этом переводе сообщалось и в заметке „Литературной Газеты“ от 26 мая 1831 г., № 30, однако перевод этот не был напечатан; возможно, что Е. Ф. Розеном переведена была даже не вся трагедия („Пушкин“, Акад. изд., т. IV, стр. 164). Несколько стихотворений Пушкина в немецком переводе того же Розена были им помещены в одной из ревельских газет.

³ „Переписка Пушкина“, Ак. изд., т. III, стр. 406. Впоследствии Н. Б. Голицын перевел стихами „Бахчисарайский фонтан“: „в этом переводе легкий пушкинский ямб заменен вольными стихами, но многие красоты подлинника переданы чрезвычайно верно“, — писали в „Библ. для чтения“, 1839, т. XXIV, Литер. летопись, стр. 2. О Н. Б. Голицыне и его отношениях к Пушкину см. в моей статье: „Русские встречи и связи Бетховена“, — „Русская книга о Бетховене“, М., 1927, стр. 92—107.

⁴ „Мы слышали от одной дамы, коротко знакомой с кн. Прасковьей Андреевной Голицыной, что она, любя поэзию, перевела несколько глав Евгения Онегина на французский язык. Говорят, что Пушкин высоко ценил этот поэтический перевод, который, однако же, по смерти княгини остался в рукописи“ („Иллюстрация“, 1846, т. II, № 4, стр. 57—58). См. еще статью П. Е. Щеголева, „Два перевода «Клеветникам России»“, в его книге: „Из жизни и творчества Пушкина“, Л., 1931, стр. 354—356; „Пушкин“, письма, ред. Л. Б. Модзалевского, т. III, стр. 429—430.

Сноски к стр. 117

¹ В. И. Межов. „Puschkiniana“, № 3247, 4278, 3284, 3289; „Остафьевский Архив“, т. III, стр. 695—698; „Литературное Наследство“, 1932, № 4—6, стр. 232—236.

² См. о ней: „Рукою Пушкина“, М.—Л., 1935, стр. 660; ей принадлежат: „Translations from Russian and German Poets by a Russian Lady“, Baden-Baden, 1875, 2-е изд., 1882.

³ Список переводчиков может быть пополнен на основании книги G. Ghennady „Les écrivains franco-russes,“ Dresde, 1874, работ В. К. Шульца, В. И. Межова и т. д.

⁴ При основании в Париже „Revue Française“ (1828—1830), Гизо заботился о доставлении в журнал статей по русской литературе и, как сообщает А. И. Тургенев брату Николаю Ивановичу, „просил назвать ему журнал, из коего бы мог он брать известия о русских книгах. Я ничего не мог назвать ему, кроме le Journal de St. Petersbourg, где изредка бывают литературные статьи, но более суждения, коих Гизо не хочет. Мне пришел на мысль Вяземский, и я обещал ему, что он будет доставлять для Revue именно такие статьи, каких Гизо желает, ибо и сам Вяземский точно о том же просит меня и Толстого“ (Письма А. И. Тургенева к Н. И. Тургеневу, Лейпциг, 1872, стр. 376—377). Кажется, впрочем сотрудничество Вяземского в „Revue Française“ не состоялось и, вместо того, Тургенев хлопотал о статьях Вяземского в „Bibliothèque Universelle“; очень вероятно сотрудничество Вяземского также и в „Revue Encyclopédique“ в конце 20-х гг. (ibid, стр. 321; переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским, П., 1921, стр. 186—187).

⁵ „De la litérature Russe“, 1830; сл. написанный О. М. Сомовым „Разбор речи о российской словесности, читанной в Марсельском Атенее кн. Элимом Мещерским“, СПб., 1831, стр. I—IV и 5—67 (первоначально в „Лит. Газете“, 1831, № 6 и 7). Мещерскому принадлежит также изданная анонимно книга „Lettres d’un russe adressées à M. M. les rédactuers de la Revue Européenne, ci devant du Correspondant, Nice, 1832, в которой много говорится о Пушкине.

Сноски к стр. 118

¹ „Рукою Пушкина“, М.—Л., 1935, стр. 718—719.

² Bibliothèque Universelle des Sciences, Belles; Lettres et Arts, redigée à Genève, 1832, t. XLIX, Avril, p. 429—435.

³ В. А. Розов. „Пушкин и Гете“, Киев, 1908, стр. 429—435.

⁴ „Revue Française et étrangère“, 1837, т. II, р. 352—393. А. С. Хлюстина-Сиркур была сестрой Семена Семеновича Хлюстина (о ссоре которого с Пушкиным см. у П. И. Бартенева, „Пушкин“, вып. II, М., 1885, стр. 73—84. В недавно опубликованной записке к С. С. Хлюстину, Пушкин писал: „Veuillez de grâce m’envoyer l’adresse de Monsieur de Circourt“ — Летописи Гос. Лит. музея, кн. I, M., 1936, стр. 336—337); муж ее — французский публицист Адольф де Сиркур был близок к П. Я. Чаадаеву; см. о ней G. Ghennady, Les écrivains franco-russes, Dresde, 1874, p. 8; Hubert-Saladin, Le comte Circourt, son temps, ses écrits, son salon, ses correspondances, Paris, 1881; „Остафьевский Архив“, т. III, стр. 635—636.

⁵ Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским, т. I, 135, 186, 467.

Сноски к стр. 119

¹ Сочинения К. Н. Батюшкова, ред. Л. Н. Майкова, СПб., 1887, стр. 303.

² Письмо это не издано; привожу подлинный текст по автографу Пушкинского Дома: „Puschkin war in Moskau leider zu sehr mit Heirathsgedanken beschäftigt und erfüllte darum sein Versprechen nicht mir seine Gedichte zu schicken, und sie kaufen hatte der arme Deutsche nicht Geld genug“. Речь идет о книге „Стихотворения А. Пушкина“ 1829, которая вышла вскоре после отъезда Дитриха из Москвы и продавалась по 10 рублей за том (Н. Синявский и М. Цявловский. „Пушкин в печати“, М., 1914, стр. 71 и 75). К отношениям Пушкина и Дитриха я предлагаю вернуться в особой заметке.

³ „Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым“, вступит. статья и прим. М. Цявловского, М., 1925, стр. 43.

Сноски к стр. 120

¹ С. Н. Дурылин. „Русские писатели у Гете в Веймаре“. „Литературное Наследство“, 1932, № 4—6, стр. 350—351. См. также заметку А. Л. Вейнберг, „Перо Гете у Пушкина“, „Звенья“, Сб. II, 1933, стр. 67—71, Н. Измайлов, „Записка Шимановской“ в Летописи Гос. Лит. музея, т. I, М., 1936, стр. 327—332.

² „Соболевский — Друг Пушкина“, СПб., 1922, стр. 39. В 1835 г. Манцони познакомился с П. А. Вяземским (Полное собр. соч., т. X, стр. 102, 244), а в 1838 г. — с Жуковским.

³ Итальянец граф Риччи, женатый на русской, живший некоторое время в Москве, занимался переводами русских поэтов на итальянский язык; об его переводе „Пророка“ Пушкина с похвалой отозвался С. П. Шевырев в „Моск. Вестнике“ 1828 г., X, № 13, стр. 6. Ср. „Остафьевский Архив“, т. III, стр. 388. О переводах из Пушкина Чезаре Бочелла см. у П. Е. Щеголева, „Из жизни и творчества Пушкина“, Л., 1931, стр. 162—163. Не забудем также о роли „Римской виллы“ Зин. Волконской.

Сноски к стр. 121

¹ „Остафьевский Архив“, т. III, стр. 301; уже месяцем раньше Вяземский посылал Тургеневу из Петербурга стихотворение Кольцова, которое просил перевести и передать Ламартину „в ожидании стихов Пушкина“ (Ibid., стр. 289).

² „Русская Старина“, 1898, ноябрь, стр. 321.

³ А. С. Хомяков. „Полн. собр. сочинений“, т. VIII, СПб., 1904, стр. 88.

⁴ Б. Л. Модзалевский. „Из бумаг С. Л. Пушкина“, СПб., 1908, стр. 83—85. Своей рукой С. Л. Пушкин сделал выписку также из другой немецкой газеты „Preussische Staats-Zeitung“, 1837, № 79.

Сноски к стр. 122

¹ „Дневник Пушкина“, М., 1923, стр. 400—401.

² О Пушкине много писали во французских, английских и немецких газетах — в первых, насколько мы можем судить, обстоятельнее, чем в последних, — между тем, более или менее полно обследована именно немецкая пресса, в которой, правда, оказалось довольно много перепечаток (М. Веневитинов. „Некрологи Пушкина в немецких газетах 1837 г.“, „Русск. Стар.“, 1900, № 1, стр. 67—95 и отд. отт.). П. Е. Щеголев, выражая справедливое сожаление, что до сих пор еще не существует „не только обзора, но и простого перечня“ всех этих статей и сообщений, перепечатал в дополнение к материалам, собранным у М. Веневитинова, два интересных некролога Пушкина — из француской газеты „Journal des Débats“ и английской „The Morning Chronicle“ („Дуэль и смерть Пушкина“, изд. 2-е, Л., 1928, стр. 410—417: „Иностранные газеты 1837 г. о смерти Пушкина“). В свою очередь укажем на следующие, не отмеченные ранее, заметки о Пушкине, которые удалось разыскать (с помощью Т. П. Соколовой) в Ленинградской Гос. Публичной библиотеке: „Chronique de Paris. Journal politique et littéraire“, 1837, t. IV, No. X, p. 159; „Le Moniteur Universel“, 1837, No. 70, Samedi, 17 mars, p. 532; „Gazette de France“, 1837, 5 mars (p. 3); 6 mars (p. 3); 17 mars (p. 3).

³ Этот некролог, по указанию М. Веневитинова (op. cit., стр. 84—85), послужил источником двух немецких статей о Пушкине 1837 года в „Blätter für literarische Unterhaltung“ (No 92) и в журнале „Дидаскалия“. Автора статьи в „Temps“ следует искать среди французских путешественников по России, однако, соображения Веневитинова, будто под псевдонимом G. Lam... скрылся одесский знакомец Пушкина — Фурнье, неубедительны.

Сноски к стр. 123

¹ П. Е. Щеголев, „Дуэль и смерть“, стр. 415—417, перепечатал его полностью.

² „Рукою Пушкина“, стр. 611—624.

³ „Русск. Стар.“, 1880, авг., стр. 804.

⁴ „Русск. Арх.“, 1888, II, стр. 303.

⁵ Авторство Ch. Baudier раскрыто в „Table générale“ „Revue des Deux Mondes“.

⁶ См. перепечатку этой статьи с комментариями в издании: Mélanges posthumes d’Adam Mickiewicz, publiés avec introduction, préface et notes par Ladislas Mickiewicz. Première série, Paris, 1872, p. 295—332. А. К. Виноградов („Мериме в письмах к С. А. Соболевскому“, М., 1928, стр. 256) полагает, что эта статья Мицкевича явилась результатом встречи поэта с С. А. Соболевским в Париже в апреле 1837 г.: „Соболевский и здесь, как в статье Мериме, посвященной Пушкину, оказался не только источником сведений, но источником энтузиазма в отношении к Пушкину“. Не отрицая первого предположения (об источнике некоторых сведений Мицкевича о последних годах жизни Пушкина), позволительно усумниться во втором. Впрочем, в лекциях о славянских литературах, читанных Мицкевичем в Париже в 1840—1844 гг., в эпоху его „товянизма“ и религиозной экзальтации, сквозит уже иное отношение к Пушкину польского поэта.

Сноски к стр. 124

¹ Интереснейшие письма Борро к Джону Хасфельдту 1836—1846 гг. еще не изданы; цитаты приводятся мною по подлинникам, хранящимся в Гос. Публичной библиотеке в Ленинграде (собрание П. Н. Тиханова, № 606). В одном из этих писем, присланном Хасфельдту в Петербург из Мадрида (23 мая 1836 г.), Борро, между прочим, пишет: „Вот уже несколько дней, как я получил от вас два письма с автографами Пушкина и Жуковского (your two letters containing the autographs of Pushkin and Dziukophsky); сердечно благодарю вас за беспокойство, которое вы себе причинили, добывая их для меня; я немедленно удовлетворил бы Вашу просьбу, сообщив вам об их получении, но мне не представлялось случая переслать письмо через Англию, а писать прямо в Россию <из Испании> я опасался, так как оно могло бы затеряться; поэтому очень прошу вас простить меня; не приписывайте мое молчание забывчивости или невниманию“. Оказывается, таким образом, что какие-то неизвестные нам автографы Пушкина и Жуковского пересланы были Хасфельдтом на имя Борро в Испанию. Из Петербурга они должны были быть отправлены не ранее начала 1836 года, так как Борро в Испанию приехал лишь в конце 1835 г., вскоре по отъезде своем из Петербурга; вероятно, они доныне хранятся в огромном архиве Борро, публикация которого еще далеко не закончена (ее начал W. J. Knapp. „Life, Writings and Correspondence of G. Borrow“, Boston, 1899, 2 vols.; см. также T. J. Wise, „A Bibliography of the writings in prose and verse of George H. Borrow“. Privately printed, 1914). Петербургский корреспондент Борро, которому он был обязан получением этих автографов — датчанин Джон (или Иван Петрович, как его называли в России) Хасфельдт, занимавшийся в Петербурге преподаванием английского языка: он был близок к Н. И. Гречу. См. о нем Н. И. Греч, „Парижские письма с заметками о Дании, Германии, Голландии и Бельгии“, Спб., 1847, стр. 7, 17; „С.-Петербургск. Ведомости“, 1840, № 212, стр. 970 и № 242, стр. 1102; Б. Б(урнашев), „Из воспоминаний петербургского старожила“, „Заря“, 1871, апрель, стр. 9 и 12. Письма Борро к Хасфельдту, в которых находится много любопытнейших воспоминаний о Петербурге 1833—1835 гг., подготовляются мною к печати.

Сноски к стр. 125

¹ П. Е. Щеголев. „Дуэль и смерть“, стр. 232 и сл.; „Остафьевский Архив“, т. III, стр. 610. В Германии Лютцероде слыл знатоком русского языка: „Tagebücher von K. A. Varnhagen von Ense, Bd. IV, S. 107; „Русск. Стар.“, 1878, т. XXIII, стр. 147, сл. также приводимый у Щеголева (op. cit., 236) отзыв о Пушкине Зеебаха (Albin Leo), переводчика русских писателей на немецкий начала 40-х гг. О нем см. у Н. И. Греча, „Путевые письма из Англии, Германии и Франции, ч. I, СПб., 1839, стр. 5—6.

² Н. А. Мельгунов. „История одной книги“. М., 1839 (Прилож. к III тому „Отечественных Записок“ за 1839 г.), стр. 5—6.

³ Генрих Кениг (1790—1859), писатель и критик, был в ту пору известен, главным образом, как исторический романист; он принимал участие в освободительном движении и был депутатом оппозиции в Гессенском ландтаге. В России 30-x гг. он пользовался некоторой популярностью благодаря пропагандировавшему его „Московскому Наблюдателю“. Здесь появился ряд его статей о текущей немецкой литературе, в том числе и те, которые специально были написаны им для русского журнала („О теперешнем состоянии немецкой литературы“, „Моск. Набл.“, 1836, ч. VII, стр. 465—501 с воспроизведением подписи Кенига по-русски, стоявшей на оригинале его статьи; ср. также 1837, ноябрь, кн. 2, стр. 146—179 и др.). Характеристику Кенига см. также у С. П. Шевырева, „Отеч. Зап.“, 1839, т. III, стр. 110. Для характеристики отношений Кенига к Мельгунову и русским писателям важны также его воспоминания: „Aus dem Leben“, Stuttgart, 1840, II, S. 155—232: „Die Russen in Deutschland“.

Сноски к стр. 126

¹ Сочинения и переписка, т. II, стр. 355—356.

² О. М. Бодянский, извещая в „Журнале Мин. Нар. Просв.“ (1838, июль, стр. 200), о готовящемся чешском переводе книги Кенига, замечает, что она „столько наделала шуму в Германии, что почти во всех лучших немецких журналах появились на нее огромные рецензии“; о французском переводе Сиркура см. А. И. Кирпичников, „Очерки по истории новой русской литературы“, М., 1903, изд. 2-е, т. II, стр. 178—179; В. И. Межов, Puschkiniana, № 3246.

Сноски к стр. 127

¹ С. П. Шевырев. „Дорожные эскизы на пути из Франкфурта в Берлин“, „Отеч. Записки“, 1839, т. III, стр. 110—111.

² Н. А. Мельгунов. „История одной книги“, стр. 8: „Принявшись вскоре после появления Кениговой книги за изучение русского языка, он <Фарнгаген>, с помощью одного молодого нашего ученого, через 6 месяцев достиг того, что свободно стал понимать Пушкина. В июле 1838 г. мой знакомый <С. П. Шевырев?> писал мне из Берлина следующее: „Фарнгагена я застал за чтением Пушкина: он изумил меня. Пушкина понимает он очень свободно и читает его с наслаждением“.

³ „Lehrbuch der Russischen Literatur“, Lpz. u. Riga, 1837. На стр. 259—261 находится краткая биография Пушкина, доведенная до 1826 года.

⁴ П. Н. Сакулин. „Из истории русского идеализма. Кн. В. Ф. Одоевский“, т. I, ч. 2, стр. 416—417.

Сноски к стр. 128

¹ Ernst Rassman. Nachrichten von dem Leben und den Schriften Münsterländischer Schrifsteller des XVIII u. XIX Jahrh.“, Münster 1866, S. 325—327.

Сноски к стр. 129

¹ Переписка А. И. Тургенева с кн. П. А. Вяземским, под ред. и с прим. Н. К. Кульмана, т. I, П., 1921, стр. 100; здесь же (стр. 456—458) полностью перепечатано длинное стихотворение Штейнмана. Л. Б. Модзалевский (Пушкин. Письма, т. III, стр. 430) ошибочно считает стих. Штейнмана переводом „Клеветникам России“; падает, таким образом, и его предположение, что копия именно „этого перевода сохранилась в архиве бр. Тургеневых“; существовало несколько немецких переводов „Клеветникам России“ (П. Е. Щеголев. Из жизни и творчества Пушкина, Л., 1931, стр. 357—360), один из них печатный, 1831, принадлежавший по правдоподобной догадке Л. Б. Модзалевского А. Е. Вульферту (ibid., стр. 430; В. И. Межов. „Pushkiniana“, СПб., 1886, № 3214): именно этот перевод цитирует Штейнман в предисловии своего „Ответа Пушкину“.

² О Пушкине Г. Гейне должен был слышать от Ф. И. Тютчева, с которым, по словам Штродтманна, он находился „в самых задушевных сношениях“ в конце 20-х — нач. 30-х гг. („Русск. Арх.“ 1875, I, стр. 128), позднее — и от Лёве-Веймара (Heines sämmtliche Werke, Tempel-Verlag, Bd. IX, S. 193—198). Весьма кратко и с полным равнодушием говорит о Пушкине также один из теоретиков „младогерманского движения“ — Теодор Мундт, в его „Allgemeine Literaturgeschichte, Bd. III, Berl., 1846, притом основываясь преимущественно на „Handbuch“ Вахлера.

³ Eduard Metis. Karl Gutzkow als Dramatiker (Breslauer Beitrage zur Litteraturgeschichte, N. F., H. 48), Stuttgart, 1915, S. 66—67.

Сноски к стр. 130

¹ Tagebuch aus Berlin, 1840 (см. Gutzkow, Vermischte Schriften, Leipz., 1842, I, S. 166).

² К. Гуцков. „Пугачев“. Перевод с нем. П. Морозова, Пгр., 1918, стр. I—VIII.

³ „Aus Adolf Stahrs Nachlass“. Hrsg. v. Ludwig Geiger, Oldenburg, 1903, S. 96.

⁴ H. Tardel. „Studien zur Lyrik Chamissos“, Bremen, 1901, S. 21—22.

Сноски к стр. 131

¹ Karl Fulda. „Chamisso und seine Zeit“, 1881, S. 238.

² То же стихотворение Пушкина известно в немецких переводах Роб. Липперта „Puschkins Dichtungen“, 1840, I, 310), Ф. Боденштедта (Puschkin’s Poetische Werke, Berl., 1854, I, S. 147: Julius Hart. „Orient und Occident“, 1885, S. 408).

³ Под заглавием „Die Treulose“ стихотворение Фаллерслебена печатается в собрании его сочинений: „Gedichte“, 8 Aufl., 1874, S. 334.

⁴ „Deutsche Wochenschrift“, 1854, S. 60—63, 266—268.

⁵ H. Tardel. Zum Volkslied von den „Zwei Raben“ — „Studien z. Vergleich. Litt-Gesch.“, Bd. V, 1905, S. 127—128.

Сноски к стр. 132

¹ Hermann Marggraf. „Deutschland’s jüngste Literatur und Culturepoche“. Characteristiken, Leipzig, 1839, S. 203—204.

² Участник наполеоновских войн, доставивших Фарнгагену чин капитана русской службы (1813), позднее поступивший на дипломатическую службу в Пруссии (1814), но недолго на ней остававшийся, Фарнгаген рано занялся литературной деятельностью, еще в 1803 году предприняв вместе с Шамиссо издание „Альманаха Муз“. Отстранение от дипломатической службы доставило ему большой досуг, и он превратился в тонкого наблюдаталя окружающей жизни, имевшего огромный круг знакомств и корреспондентов. Опубликованные дневники Фарнгагена и ненапечатанное обширное рукописное его наследие свидетельствует о разнообразных сношениях его с русскими путешественниками, посещавшими Берлин и немецкие курорты. Помощью в работах своих над Пушкиным Фарнгаген был обязан и Н. А. Мельгунову и С. П. Шевыреву и, вероятно, молодому И. С. Тургеневу („Русск. Стар.“, 1904, № 9. „Летописи марксизма“, 1927, IV, 70—73), но в особенности супругам Е. Н. и Н. Г. Фроловым (Переписка Н. В. Станкевича, М., 1914, стр. 168, 560). Сам Станкевич аналогичную роль сыграл по отношению к известному гегелианцу, философу и поэту Карлу Вердеру (1806—1893). Получив от Т. Н. Грановского томик Пушкина, Станкевич пишет ему из Ахена (1838): „Переведу Вердеру „Зимнюю дорогу“ прозою и прочту стихи по-русски. Тут такая тонкость чувства, грустного, истинного, русского, удалого! У Гете есть несколько таких стихотворений...“ „Переписка“, стр. 472).

Сноски к стр. 133

¹ „Jahrbücher für wissenschaftliche Kritik“, 1838, October, перепечатано в его „Dankwürdigkeiten und vermischte Schriften“, Bd. V, Leipz., 1843, S. 592—635.

² С некоторым сокращением и в очень неряшливом переводе статья напечатана в „Сыне Отечества“ 1839, т. VII, отд. IV, стр. 1—37 (отсюда ее перепечатал Зелинский, „Русская критическая литература о произведениях Пушкина“, ч. IV, изд. 2-е, М., 1902, стр. 105—126); в переводе и с предисловием М. Н. Каткова под заглавием „Отзыв иностранца о Пушкине“ напечатана также в „Отечеств. Записках“ 1839 г., т. III, кн. 5, приложение, стр. 1—36 (перепеч. в книжке М. Н. Каткова: „О Пушкине“, М., 1900, стр. 1—16); та же статья должна была появиться и в „Московском Наблюдателе“, но была запрещена цензурой (Белинский. Письма, т. I, СПб., 1914, стр. 362).

³ См. о ней у Н. Гольдина, „Пушкин в отзывах западной критики 40—50 гг.“ „Харьковский университетский сборник в память Пушкина“, Харьк., 1900, стр. 428—429; А. Марков. „Германская литература о Пушкине.“ СПб. 1899, стр. 639 и сл., и др.

Сноски к стр. 134

¹ Briefe Thomas Carlyle’s an Varnhagen von Ense von den Jahren 1837—1857. Übersetzt und herausgegeben von Rich. Preuss. Berlin 1892, S. 38. Английский текст опубликован в книге: „Last Words of Thomas Carlyle“, London, 1892, p. 193 и сл.

² L. Stern. Die Varnhagen von Ensesche Sammlung in der Königl. Bibliotek zu Berlin, Berl. 1911, S. 632.

³ Оба автографа опубликованы И. А. Шляпкиным в статье „Берлинские материалы для истории новой русской литературы“. „Русск. Стар.“, 1893, т. 77, стр. 222—224. Происхождение автографов неизвестно; они могли попасть к Фарнгагену и от Жуковского (Stern, op. cit., S. 632) и от П. А. Вяземского, который состоял с Фарнгагеном в переписке в 1833—1844 гг. и, по словам Штерна (op. cit., 854), особенно содействовал пополнению его собрания русскими рукописями.

⁴ Г. Ю. Ирмер. „Иоганн-Август Метлеркамп, как лирик“. Сборник статей в честь В. П. Бузескула, Харьк., 1914, стр. 254—276.

Сноски к стр. 135

¹ „ A. Puschkin’s Dichtungen“. Aus dem russischen übersetzt von Dr. Rob. Lippert, Leipzig, 1840, 2 B-de. П. А. Плетнев рассказывает о встрече с Липпертом в апреле 1841 г. на вечере у гр. В. Соллогуба; среди гостей была также А. Д. Абамелек-Баратынская (Переписка К. Я. Грота с П. А. Плетневым, т. I, стр. 313); вскоре Липперт посетил самого Плетнева и получил от него в подарок „Современник“ (там же, стр. 356).

² Th. Schiemann. „Victor Hehn. Ein Lebensbild“, Stuttgart, 1890. S. 98—105. Что Ген читал „Евгения Онегина“ не в русском подлиннике, а в переводе Роб. Липперта, доказывается тем, что в его этюде, как и у Липперта, пушкинская Татьяна называется Johanna. Сл. A. Lupus. Einige Worte über A. S. Puschkin, seine deutschen Übersetzer und deutschen Kritiker, 2 Aufl., Leipz. u. St. Petersburg, 1899, S. 26—27. Отзыв Гена об „Евгении Онегине“ довольно отрицателен. Ген усматривает в нем, главным образом, подражание байроновскому „Дон Жуану“, поражающее близостью к своему образцу. Впоследствии Ген долго жил в России, хорошо усвоил русскую речь и имел возможность читать „Онегина“ в подлиннике; отношение его к Пушкину, впрочем, мало изменилось. В его заметках 1868 г. находятся записи впечатлений при чтении „Повестей Белкина“ и „Дубровского“. Последний в особенности не понравился ему; безусловное восхищение Гена вызвала лишь „Летопись села Горюхина“, которую он называет „превосходной“. См. Victor Hehn. De moribus Ruthenorum. Zur Charakteristik der russischen Volksseele. Tagebuchblätter aus d. Jahren 1857—1873, S. 156—159.

³ Я. Грот. „Знакомство с Рунебергом“. „Современник“, 1839, ч. XIII.

⁴ „Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым“, т. I, стр. 212, 236. С липпертовскими переводами Пушкина познакомил гельсингфорсский приятель Грота, поэт и будущий биограф Рунеберга — Цигнеус (Cygnäus). „Он читает присланного вами Пушкина, — писал Грот. — Ему в переводе не нравится Онегин. И неудивительно: как это перевести? Он перевел пьеску «Ворон к ворону летит», но от двойного превращения она много потеряла“ (Ibid., стр. 240).

⁵ „Переписка“, т. I, стр. 263—264.

Сноски к стр. 136

¹ Несколько данных к биографии и характеристике Я. К Грота. СПб., 1895, стр. 263. В 1844 г. Грот перевел на шведский язык для Борговской газеты статью Пушкина „Русская изба“ (Переписка, т. II, стр. 280). Отметим, кстати, что о Пушкине в шведской литературе имеется специальная работа: Alfred Jensen. „Puškin in der Schwedischen Literatur“. „Zbornik u slavu Vatroslava Jagiča“, Berl., 1908, S. 71—80. Автор подчеркивает значение немецких переводов из Пушкина нач. 40-х гг. для первых скандинавских работ о русском поэте. Так, Karl Julius Lenström, поместивший краткую характеристику Пушкина в своей „Handbok i Poesiens historia“ (Örebro 1841), является также автором небольшой книжки: „Alex. Puschkin. Rysslands Byron. Ett Skaldeporträtt“, Stockholm, 1841. Источниками ее являются именно два томика Роб. Липперта на небольшой датский этюд P. L. Möllera в „Brage og Idun“, B. I, H. 1 (1830). В 1841 г. на шведский язык переведена была „Капитанская Дочка“. Сл. также новейшую датскую работу о Пушкине: A. Stender Petersen, „Russiske silhouetter fra Puškin til Tolstoy“, Aarhus, 1932.

² „Kozlow. Puschkin, Lermontow. Eine Sammlung aus ihren Gedichten“, Leipzig, 1843.

³ Воспоминания Ф. Боденштедта о пребываниии в России. „Русск. Стар.“, 1887, май, стр. 438—439.

⁴ В. И. Межов. „Puschkiniana“, СПб., 1886, стр. 216—217, №№ 3314—3334.

Сноски к стр. 137

¹ „Русская Старина“, 1887, май, стр. 420.

² James Baker. „Bodenstedt and Pushkin“. „The Anglo-Russian Literary Society“. Proceedings, 1901, № 32, p. 5—15. Автор приводит подробную запись этого рассказа, замечая при этом: „and it is from his lips (Данзаса) that Bodenstedt had the story of this tragedy, and as I head it from the lips of Bodenstedt“. He лишен интереса и записанный здесь же рассказ Боденштедта о знакомстве его в Вене, у баварского посланника, графа Брея, с бароном Геккереном, которому Боденштедт был представлен как переводчик Пушкина (р. 12—13).

³ А. Марков. „Германская литература о Пушкине“. Пушкинский сборник, СПб., 1899, стр. 639 и сл.

⁴ М. А. Веневитинов. „Немцы о Пушкине с 1899 г.“, СПб., 1900 (ранее в „Русск. Стар.“, 1900, кн. 5, стр. 369—412, кн. 7, стр. 83—111.

⁵ Пушкинофил А. А. Вольф. „Литерат. Вестник“, 1901, т. I, кн. I, стр. 118—119.

⁶ Русский перевод 1929 г., стр. 235.

⁷ П. Щеголев. „Пушкин-экономист“. „Известия ЦИК СССР“, 1930, № 17; Ф. П. Шиллер. „Энгельс как литературный критик“. М.—Л., 1933, стр. 196.

Сноски к стр. 138

¹ Е. В. Тарле. „Самодержавие Николая I и французское общественное мнение“ (в его книге: „Запад и Россия“, Пгр., 1918).

² M. de Custine. „La Russie en 1839“. Paris, 1843. Цитирую по русскому изданию: Маркиз де Кюстин. „Николаевская Россия“, М., 1930, стр. 169—170.

³ Henri Merimée. „Une Année en Russie. Lettres à M. Saint-Marc-Girardin“, Paris, 1847, p. 47—77; в конце книги помета: Moscou, août, 1840.

⁴ В. К. Шульц. „Пушкин в переводе французских писателей“, СПб., 1880, стр. 32; Сент-Бев говорит о стихотворениях Пушкина „Зима“ и „Калмычке“.

Сноски к стр. 139

¹ В. И. Межов. „Puschkiniana“, № 3230—3231.

² Граф Paul de Julvecourt, женатый на Л. Н. Кожиной, ур. Всеволожской, умер в Москве в 1854 г., см. о нем „Остаф. Арх“, т. III, стр. 699, 680; интересный рассказ о нем см. в Journal de Victor de Balabine, secrétaire de l’Ambassade de Russie, Paris, 1914, p. 82.

³ В. И. Межов. Puschkiniana, №№ 3305, 3306, 3444, J. N. Chopin’a не следует смешивать с J. M. Chopin’ом, переводчиком Пушкина в 20-х гг. (см. о нем ibid., № 3181—3183; „Остаф. Арх.“, III, стр. 390).

⁴ В. В. Григорьев. „С.-Петербургский университет в течение первых пятидесяти лет его существования“, СПб., 1870, стр. 140.

⁵ Н. О. Лернер. „Рассказы о Пушкине“, Л., 1930, стр. 125—131.

Сноски к стр. 140

¹ Дневник писателя. Ежемесячное издание Д. В. Аверкиева. 1886, январь, стр. 37.

² Félix Chambon. Notes sur Prosper Merimée, Paris 1902, p. 256.

³ Journal de Eugéne Délacroix, Paris, 1893, vol. I, p. 346.

⁴ Между прочим, это был не первый французский перевод „Пиковой Дамы“; Жюльвекур напечатал свой перевод этой повести в Париже уже в 1843 году (см. В. И. Межов, Pouschkiniana, № 3272).

Сноски к стр. 141

¹ Peregrinus Thyss. „Пиковая Дама“ до Чайковского. „Музыкальный Современник“, 1915, № 2, стр. 72—74; С. К. Булич. Пушкин и русская музыка, СПб., 1900, стр. 93—94.

² Journal de Eugène Délacroix. Notes et éclaircissements par M. M. Paul Flat et René Piot, 1893, t. II, p. 263—264. Издатели объясняют нам, что будто „Nouvelles russes“, в которых Делакруа читал повести „Le Fataliste“ и „Dombrowski“ [sic!] — это „Nouvelles russes de Nicolas Gogol“ в переводе Л. Виардо; это очевидная ошибка — в сборнике, о котором идет речь („Choix de nouvelles russes“, Paris 1853), объединены переводы „Дубровского“ Пушкина и повестей Лермонтова; переводчиком является Шопен (см. В. К. Шульц, „Пушкин в переводе французских писателей“, стр. 88; В. И. Межов, Pouschkiniana, № 3305).

³ Литература о Пушкине и Мериме очень велика и достаточно известна; ограничимся поэтому ссылкой на новейшие работы, которые подводят итог предшествующим разысканиям; Henri Mongault, „Merimée et Pouchkine“, „Le Monde Slave“, 1930, Novembre; эта статья в переработанном и дополненном виде вошла в редактированное тем же исследователем новое издание статей Мериме о русской литературе (Paris, 1935); ничего нового не сообщает статья Wilh. Friedmann’a — „P. Merimée und die russische Literatur“, в сборнике „Festschrift Ed. Wechsler“. Jena und Leipzig, 1929, S. 30—32.

Сноски к стр. 142

¹ См. статью Георга Брандеса в написанном им по-немецки сборнике статей „Menschen und Werke. Essays“, Frankfurt a. M., 1894, S. 299; [Е. А. Бобров], „Русские писатели перед судом иноземной критики“. „Рижский Вестник“, 1895, № 42; Trahard, Biographie de Merimée, t. III, Paris, 1928. „Цыганы“ Пушкина пользовались вообще особенной популярностью на Западе; едва ли можно отрицать, что эта поэма имела также большое значение в жизни и творчестве Джорджа Борро; уехав из Петербурга в 1835 году, Борро странствовал с цыганами по Испании; изданные Борро впоследствии два автобиографических романа „Lavengro“ (London, 1851) и „Цыганский парень“ (Romany Rye, 1857) заключают в себе отголоски чтения русского Пушкина и прежде всего его „Цыган“.

² Le Moniteur“, 1868, 20, 27 Janvier 1868. Русский перевод этой статьи см. в издании: П. Мериме, „Избранные произведения“, ГИЗ, 1930, 478—502; изложение ее см. также в статье А. Чебышева, Проспер Мериме. К его знакомству с Пушкиным и русской литературой, — „Пушкин и его современники“, вып. XXIII—XXIV, 1916, стр. 293—296.

Сноски к стр. 143

¹ Биографическими сведениями о Пушкине Мериме был обязан самым авторитетным в этом вопросе людям, — в особенности С. А. Соболевскому, который показывал ему многие рукописи Пушкина и списки тех из них, которые не были напечатаны (напр. „Гавриилиаду“), впоследствии И. С. Тургеневу; в 1851 г. Мериме познакомился с братом поэта — Львом Сергеевичем Пушкиным, приезжавшим для лечения в Париж. См. А. К. Виноградов, „Мериме в письмах к С. А. Соболевскому“, М., 1928.

Сноски к стр. 144

¹ И. С. Тургенов. „Сочинения“, ГИХЛ, 1933, т. XII, стр. 230—231.

² П. В. Анненков. „Литературные воспоминания“, СПб., 1909, стр. 562.

³ И. С. Тургенев. Сочинения, ГИХЛ, 1933, т. XII, стр. 612.

⁴ Ibid., стр. 612.

⁵ „Дневник братьев Гонкур“, СПб., 1898, стр. 128.

Сноски к стр. 145

¹ Isaac Pavlovsky. „Souvenirs sur Tourguéneff“, Paris, 1887, 154; здесь же перепечатаны и самые переводы стихотворений „Пророк“, „Опричник“, „Бессонница“, „Поэту“ (154—261).

² A. Mazon. „Manuscrits parisiens d’Ivan Tourguéneff“, Paris, 1930, p. 97.

³ И. С. Тургенев. „Неизданные письма к г-же Виардо и его французским друзьям“, М., 1900, стр. 311. См. здесь же (стр. VII) воспоминание о Тургеневе польско-французского писателя Эдмонда Шарля (Charles, Edmond; он же Edmond Chojecki; p. 1822): „Тургенев удивлялся Пушкину и восторгался Мицкевичем“.

Сноски к стр. 146

¹ E. Semenoff. „Emile Zola en Russie.“ Supplément Littéraire de l’indépendance Belge... 26 Octobre 1902; E. Zola. „Correspondance 1872—1902“; Notes et commentaires de M. Le Blond, Paris, s. a., p. 843.

² „Де-Вогюэ о Пушкине“. „Новое Время“, 1886, № 3679, 28 мая; E. M. de Voguë. „Pouchkine“. „Revue des études russes“, 1899, p. 41—48.

Сноски к стр. 147

¹ Л. П. Гроссман. „От Пушкина до Блока“, М., 1926, стр. 67—72. Интерес к „Пиковой Даме“ во Франции не ослабел до последних дней; о новом переводе этой повести (1923), в связи с недостатками перевода Мериме см. „Пушкин. Временник“, 1, стр. 384—386.

² Все эти приветствия, вместе с письмами о Пушкине английского поэта-лауреата Дж. Остина, публициста М. Уоллеса, итальянского романиста Антонио Фогаццаро из Виченцы напечатаны факсимильно в газете „Новости Дня“, 1899, № 5745: „Привет Пушкину от писателей Запада“.

³ Теофраст Ренодо. „Сюлли Прюдом о Пушкине“. „Одесские Новости“, 1899, № 4636, 30 мая.

Сноски к стр. 148

¹ А. Марков. „Германская литература о Пушкине“. „Пушкинский Сборник“, СПб., 1899, стр. 639 и сл.; М. Веневитинов. „Немцы о Пушкине в 1899 г.“, СПб., 1900 (из „Русск. Стар.“, 1900, № 5 и 7), ср. „Книжки Недели“, 1900, кн. VI, стр. 232—233; его же, „Коллекция немецких переводов Пушкина“. „Историч. Вестник“, 1900, кн. IV, стр. 299—302 и др.

² См. мою статью в сборнике „Борис Годунов“, Л., 1936, стр. 118—122; здесь же и литература вопроса.

³ Я. П. Полонский. „Тургенев у себя в его последний приезд на родину“. „Нива“, 1884, № 4, стр. 90—91.

⁴ „Край Ильича“, Казань, 1929, вып. 3, стр. 48. Об этом переводе, принадлежавшем Spalding’у (1881), см. В. И. Межов, Puschkiniana, №№ 3530—3532 и статью W. R. Morfill, Alexander Pushkin, „Westminster Review“, 1883, vol. LXIII, april, p. 443—444.

Сноски к стр. 149

¹ „Foreign Quarterly Review“, 1827, vol. I.

² Thomas B. Shaw. Puschkin, the Russian poet. „Blackwood’s Edinburgh Magazine“, 1845, vol. LVII, p. 657—672. Об авторе этой статьи см. В. Григорьев, „С.-Петербургский Университет в течение первых пятидесяти лет его существования“, СПб., 1870, стр. 145, и „Воспоминания“ Ф. Боденштедта. „Русск. Стар.“, 1887, № 5, стр. 436—437.

³ „The Bookman“ (London), 1932, vol. LXXXII, p. 264—268.

⁴ Ср. в указателе W. M. Griswold, „A Description List of Novels and Tales dealing with Life in Russia“, Cambridge, Mass. 1892. Любопытно, кстати, отметить, что молодой Р. Киплинг с интересом читал произведения „московских авторов“ — Пушкина и Лермонтова (см. R. Thurston Hopkins, „R. Kipling, A Character Study“, London, 1921, p. 225).

⁵ „Русск. Ведом.“, 1880, 8 июля, № 147. На имя Тургенева тогда же прислали свои приветствия В. Гюго и Ауэрбах.

⁶ К этому вопросу я предполагаю вернуться в особом этюде.

Сноски к стр. 150

¹ В. В. Рахманов. „Русская литература, в Испании“. „Язык и литература“, т. V, Л., 1930, стр. 333.

² „La hija del capitan. Novela rusa, de Alejandro Poushkine“. Traducida por V. S. Madrid, 1879 (В. И. Межов, № 3498).

³ A. Pouskchine. Un tiro. El constructor de autades. La Nevada — Novelas rusas, Madrid (В. И. Межов, № 3488). Оба перевода, вероятно, сделаны с французского языка.

⁴ Discursos leidos aute la Real academia española en la reception publica del Sr. Emilio Castelar, Madrid, 1880, О Пушкине, р. 273, 55, 86—87; итальянский перевод см. в брошюре ливорнского журналиста Aristide Provenzal, Pushkin giudicato da Castelar. Firenze, 1874; эта статья нашла отклик и в русской печати. См. Б. А. П. „Кастеляр и Леже о Пушкине“, „С.-Петербургские Ведом.“, 1875, № 38.

⁵ Emilia Pardo Bazan. La revolución y la novela en Rusia. Madrid, 1887. О Пушкине: p. 243—254; Гос. Публ. Библиотека располагает двумя (из трех) испанскими изданиями этой книги 1887, 1898 гг. и переводом: „Russia, its People and its Literature, translated from the Spanish by F. Gardiner, Chicago, 1890.

Сноски к стр. 151

¹ M. Puškin despre Romani. „Archiva“, Annul, XXXV, 1928, № 3—4, p. 269—290.

² В. А. Францев. „Пушкин в чешской литературе“, Сб. ОРЯС, т. 66, СПб., 1900, № 4, стр. 1—22.

³ „А. С. Пушкин в южно-славянских литературах“. Сборник библиографических и литературно-критических статей, Сб. ОРЯС, т. 70, № 2, 1902, стр. l — 406.