3

<ЧЕРНОВОЙ АВТОГРАФ ТРЕХ ПОСЛЕДНИХ СТРОФ „ПАМЯТНИКА“>

Слухъ обо мнѣ [дойдетъ] по всей Руси великой1
<10> И назоветъ меня всякъ сущій въ ней языкъ2 —
[И гордый внукъ Славянъ] и Финъ и нынѣ дикой3
        Тунгузъ [жестокой] и Калмыкъ —4

==

И долго5 буду тѣмъ любезенъ я народу
Что звуки новыя для пѣсенъ                   6
<15> Что въ слѣдъ7 Радищеву возславилъ8 я свободу
        [И про]
Призванью своему о Муза, будь послушна9
Обиды10 не страшась, не требуя вѣнца11

4

Толпы хвалы и [брань] пріемли равнодушно,1
<20>         И не оспоривай2 глупца

Печатается по черновому автографу (из б. собрания Л. Н. Майкова), хранящемуся в Пушкинском Доме Академии Наук СССР. Писано чернилами на листе сине-серой бумаги с водяным знаком <18>34, размером 220 × 344 мм. На оборотной стороне листа — черновик перевода из Ювенала („Пошли мне долгу жизнь и многие года“) с жандармской красной нумерацией (цифра „50“) посредине. Впервые публикуемый черновой текст трех последних строф стихотворения „Я памятник себе воздвиг нерукотворный“ приводится нами в сводке последнего чернового текста с последовательным приведением под строкой зачеркнутых Пушкиным вариантов.

Приводим для сравнения здесь же аналогичную сводку перебеленного с поправками автографа всего стихотворения, хранящегося в Библиотеке им. В. И. Ленина в Москве (тетр. 2384, л. 57 об.):

                                      Exegi3 monumentum

Я памятникъ себѣ воздвигъ нерукотворный
К нему не зарастетъ народная тропа
Вознесся выше онъ главою непокорной
        Александрійского столпа
<5> Нѣтъ весь я не умру — душа въ завѣтной4 лирѣ
Мой прахъ5 переживетъ и тлѣнья убежитъ —
И славенъ буду я доколь в подлунном мірѣ
        Живъ будетъ хоть один піитъ
Слухъ обо мнѣ пройдетъ6 по всей Руси великой
<10> И назоветъ меня всякъ сущій въ ней языкъ
И гордый внукъ Славянъ, и Финъ и нынѣ дикой
        Тунгузъ и другъ7 степей Калмыкъ.
И долго буду тѣмъ любезенъ я народу
Что чувства добрыя я [въ] лирой8 пробуждалъ9
<15> Что въ мой жестокой вѣкъ10 возславилъ я Свободу
        И милость к падшимъ призывалъ11

5

Велѣнью божію,1 о Муза будь послушна
Обиды не страшась, не требуя вѣнца,
Хвалу2 и клевету пріемли равнодушно
<20>        И не оспоривай глупца.

    1836
  Авг. 21.
Кам. остр.

Сравнительно с этим окончательным текстом „Памятника“3 публикуемые черновые варианты последних его трех строф (ст. 9—20) представляют исключительный интерес.

Пушкинское стихотворение, осмысляющее весь собственный путь, всё творческое дело поэта, по своему жанру восходит к длинной вековой традиции. Смысл „Памятника“ Пушкина в целом может быть уяснен до конца только раскрытием пушкинского отношения к сюжету, лучшие осуществления которого великими мастерами-предшественниками на разных исторических этапах Пушкин прекрасно знал. Только на этом фоне может быть понято великое своеобразие, приданное Пушкиным древней теме, новая ступень, на которую он эту тему поднял, сделав ее близкой и нашей эпохе.4

С первых же строф своего „Памятника“ Пушкин, внешне соблюдая канон горациевой оды во всех ее частях, формулах, самой видимости нарочито архаического языка и стиля, разрушал ее привычное содержание. Он придавал новый поворот традиционной формуле крепости памятника, измеряя ее понятием незарастающей народной тропы.

Подытоживая дело своей жизни, Пушкин подчеркивает в противовес традиционному пресмыкательству перед Фелицами, что его глава была „непокорной“. В последний раз в своей жизни Пушкин встречается с Державиным. Возражая Горацию, он возражает и Державину. И рядом с этой поэтической полемикой Пушкин противопоставляет свою „нерукотворную“ славу памятнику материальной славы, созданному в честь того, кого он называл „врагом труда, нечаянно пригретым славой“. Противопоставление, которое сам Пушкин также не мог и мечтать видеть в печати, как и сожженную главу своего „романа в стихах“.

Александровская колонна незадолго до пушкинских стихов была воздвигнута (1832 г.) и открыта (1834 г.) вблизи от места, где позже находилась последняя квартира поэта.

6

Колонна была прославлена как символ самодержавия в ряде брошюр и стихов „шинельных“ стихотворцев.1 Пушкин, уклонившийся от присутствия на торжестве открытия колонны,2 в своих стихах безбоязненно заявил, что его слава выше

Александрийского столпа.3

Заменяя этот стих „Наполеоновым столпом“, Жуковский совершенно правильно учел его вызывающую сущность и полную невозможность его напечатания.

Новое, небывалое содержание было влито Пушкиным и в формулу бессмертия, в старом поэтическом каноне всегда звучавшую как узконациональная. Пушкин впервые за мировую историю сюжета поднял эту формулу до значения интернациональной, всемирной („доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит“).

В этой связи замечательны и материалы, непосредственно связанные с публикуемыми черновыми строфами „Памятника“.

Давая в третьей строфе формулу национальной славы, Пушкин также впервые раскрыл ее ближе к нашему пониманию. В противовес Горацию, прославлявшему лишь родную Эолию, в противовес николаевской политике угнетения входящих в состав России национальностей, Пушкин выдвинул „всяк сущий в ней язык“. Традиция надписей на памятниках упоминала маленькие народы обыкновенно лишь для вящшего прославления их покорителей. У Пушкина впервые в высоком жанре оды названы по именам, отнюдь не как „местные краски“,4 а как народы равные, рядом с „гордым внуком славян“ и „фин и ныне дикой тунгуз, и друг степей калмык“.

Почти безвестные до того народы впервые оказались приобщены Пушкиным к общенациональной русской культуре, точно так же как имена ряда народов были им уже введены в литературу во всем его творчестве („Цыганы“, „Калмычке“, „Путешествие в Арзрум“ и др.).

Характерно, что первоначально именно в этом столь новом месте своей „оды“ Пушкин пошел сначала по пути опрощения языка. Вместо „Руси великой“ он думал сказать проще:

Слух обо мне дойдет во все концы России,
Узнает всяк живущий в ней язык...

И конкретизируя эту мысль, рядом с „фином“ и „могущим“ внуком славян, Пушкин в черновике написал:

И фин, и внук славян, грузинец ныне дикой
           Тунгуз жестокой и калмык —

7

и позже видоизменил:

Могущий внук славян и фин, грузинец ныне дикой
            Черкес, киргизец и калмык —

Четвертая строфа (формула заслуг) обрабатывалась, как обнаруживает черновик, также с особой тщательностью, так как в ней отчеканивалось самое важное — то, за что поэт будет „любезен народу“.

Сначала Пушкин еще следовал традиции, пробуя:

Что в русском языке музыку я обрел,

потом:

Что звуки новые обрел я в языке

или:

Что звуки новые для песен я обрел1

Но уже здесь, в первом же черновике, Пушкин преодолел традицию и, не ограничивая свое значение новаторством форм и реформаторством музыкальной стихии языка, взамен эстетической формулы дал формулу гражданскую, насыщенную конкретным содержанием:

Во след Радищеву восславил я свободу.2

Крайне любопытно, что следующий четырехстопный стих Пушкин начал было так:

И про

Едва ли здесь не имелось в виду продолжение:

И просвещение воспел.

Если догадка наша справедлива, то замечательно, что Пушкин остановился на полуслове. Не найдя в этот момент удовлетворяющей его формулы, он, как будто вспоминая свою „Вольность“, однако решительно не хотел повторять ни юношеской формулы своей „Деревни“ о „свободе просвещенной“, ни вспоминать более поздней своей „Записки о народном воспитании“.

В перебеленной с поправками рукописи стих: „Что звуки новые для песен я обрел“ еще присутствует, но заменяется так:

Что чувства добрые я в3

Желая и опасаясь одновременно характеризовать свое право на славу упоминанием Радищева, свободы и милосердия, Пушкин все-таки и в перебеленном автографе выразился достаточно определенно:

Что в мой жестокий век восславил я свободу
          И милосердие воспел.

8

Последний стих, однако, не удовлетворил своею расплывчатостью и был еще конкретизирован:

И милость к падшим призывал.1

Вместо дикой еще „жестокости“ тунгуза, жестоким был назван самый век. Подобной терминологии традиция также не знала. Гуманно-прогрессивное значение своей деятельности, перекликающееся с вольнолюбием своей юности, — этим был дорог Пушкин самому себе. Это самооценка, завещанная им за полгода до смерти векам.

Наиболее сложным в смысле борьбы с традиционной формой было преодоление финала оды — обращение заключительной строфы к музе.

Но и в этом месте Пушкин намерен был внести в канон „Памятника“ небывалое содержание. Первоначально он призывал музу быть послушной „святому жребию“, а затем в связи со своим пониманием роли поэта — „призванью своему“. Эта формула осталась первоначально и в перебеленном автографе только в последней стадии, уступив место окончательному варианту („веленью божию“), более согласному с самим образом античной музы.

Наконец, в черновом автографе Пушкин собирался дать красноречиво-мужественные строки, аналогичных которым также не знает ни один из великих предшественников Пушкина в этом жанре:

Изгнанья не страшась, не требуя венца,
Хвалу и брань глупца приемли равнодушно.

Духовное одиночество поэта среди бранящей его толпы глупцов и готовность к новому изгнанью, к новым обидам и клеветам — таков потрясающий финал этой первой непосредственной записи. На этом фоне дал Пушкин свою собственную подытоживающую самооценку, говоря сквозь путы своего века с грядущим веком, когда он станет любезен народу.

Д. Якубович.

—————