401

А. Пушкин. Сочинения. Редакция, биографический очерк и примечания Б. Томашевского. Вступительная статья В. Десницкого. Государственное издательство „Художественная Литература“. Ленинград, 1935. Стр. 975. Цена 15 рублей.

1

Новый однотомник Пушкина — одно из значительных явлений пушкиноведения за последние годы. В том всенародном торжестве советской культуры, которое готовится к столетнему юбилею поэта, именно этому однотомнику предстоит почетная роль служить интересам широчайшей пропаганды пушкинского творчества, привлечения к Пушкину все новых и новых десятков и сотен тысяч читателей.

Новый однотомник Пушкина ни в коей мере не повторяет однотомника 1924 г., выдержавшего в свое время шесть изданий. Он значительно полнее своего предшественника, его текст заново проверен по рукописям и прижизненным изданиям Пушкина. Самый выбор произведений, особенно поэтических, произведен с большим вкусом и с достаточной полнотой. Редактор однотомника Б. В. Томашевский реализовал собрание сочинений Пушкина, стоящее на высоком уровне текстологической работы и по своему значению выходящее за пределы просто популярного издания. Можно с уверенностью сказать, что ни одно сколько-нибудь значительное поэтическое произведение Пушкина не осталось за бортом этого однотомника. Менее полно представлена проза Пушкина, еще слабее — его критические и исторические работы.

Интересны вступительные статьи однотомника — „Пушкин и мы“ В. А. Десницкого и „Пушкин“ Б. В. Томашевского. Обе они как-будто обращены к читателю однотомника, к советской интеллигенции, но вместе с тем они не просто популяризируют

402

сведения, добытые советской наукой, но в целом ряде важнейших вопросов пушкиноведения говорят новое слово, имеющее большое научное значение.

Вступительная статья В. Десницкого пытается расширить узкие классовые и национальные рамки, в пределах которых Пушкин интерпретируется многими советскими историками литературы. Для В. Десницкого Пушкин — явление не только русской дворянской, но и общеевропейской, мировой, всечеловеческой литературы.

Мы изучали до сих пор европейские связи Пушкина лишь в плане выяснения влияний на него, сопоставлений, изучения источников пушкинских произведений. Время от времени в пушкинской литературе подымались голоса и о европейском значении Пушкина, однако до сих пор эти обе линии пушкинианы не связывались между собой. В. Десницкий поставил Пушкина в связь с теми общеевропейскими литературными и общественными процессами, в которых голос Пушкина звучит наравне с голосами Гете, Байрона или Бальзака, и притом придал этим европейским связям Пушкина обобщающий политический смысл. Пушкин не просто является русским представителем западных литературных явлений, он становится идеологом и выразителем общеевропейского исторического процесса, он в той же мере отражает этот процесс, как и крупнейшие художники Запада.

Другой центральной задачей В. Десницкого является попытка восстановления политического мировоззрения Пушкина, если не единого и не целостного мировоззрения, то во всяком случае освобожденного от представления о капитуляции поэта перед лицом торжествующей николаевской реакции.

Без учета общей эволюции русской общественной мысли не получается и эволюция социально-политических взглядов Пушкина. В. Десницкий неоднократно отмечает наличие этой эволюции, намеренно связывая ее с отношением Пушкина не столько к русской, сколько к общеевропейской, преимущественно французской действительности (стр. XIV). К такому противопоставлению русской и французской общественной мысли нет, пожалуй, серьезных оснований: ведь и декабристы и последекабрьская общественная мысль в значительной мере испытали влияние идей европейских, преимущественно французских. Слишком мало сказать, что если „юный“ Пушкин „пел «свободу» и «закон»... в принципах революции 1789 г., то зрелый Пушкин близок в понимании «свободы» и «закона» к французским либералам-буржуа эпохи реставрации“ (стр. XIX). Основное содержание политических взглядов Пушкина получается у В. Десницкого никогда не менявшимся: юный Пушкин, как и зрелый, был, в сущности, умеренным радикалом, как мы сказали бы теперь. Но была, очевидно, разница в оттенках этого радикализма, и была эволюция общей общественной идеологии, если один раз за этот радикализм человека ссылают, а другой раз с ним договариваются. Нельзя, конечно, требовать от обобщенной вступительной статьи детального анализа отдельных вопросов. Бесспорно значительна самая постановка проблемы Пушкина, как всеевропейского поэта, хотя, надо думать, в порядке развития и углубления этой проблематики будут найдены в Пушкине соотношения между национальным и всеевропейским началами не столь резко противопоставленные, как это сделал, заостряя вопрос, В. Десницкий. Сложность общественной позиции Пушкина как-то соотносится со сложностью общественной позиции Байрона, с умеренностью Шатобриана, но она в корне противоречит, например, революционной позиции Мицкевича и не соотносится с революционно-демократическими устремлениями русских западников, например Белинского. Основное звено здесь, повидимому, не столько в отношении Пушкина к русской или европейской действительности вообще, сколько в отношении к основному процессу нарастания и победы капитализма, к возрастающей общественной роли буржуазии, к падению удельного веса дворянства, словом — к тем историческим международным процессам, которые происходили в то время в России и Европе и которые должны были волновать дворянство как международный класс. Проблема крестьянской революции, волновавшая Пушкина в 30-е годы, была, конечно, специально русской, а не европейской проблемой. Думается, что правильное сочетание национальных и международных начал пушкинского социально-политического мировоззрения не заманит Пушкина в узкие рамки российского средне-поместного дворянства, но в то же время и не превратит

403

его только в русского представителя европейского, главным образом французского и английского романтизма. Следует особо отметить, что статья В. Десницкого в основных своих положениях корреспондирует со всем научным аппаратом издания, — с биографией поэта и примечаниями Б. В. Томашевского. Здесь мы находим и целый ряд ответов на вопросы, неизбежно возникающие при чтении статьи В. Десницкого.

Две статьи Б. В. Томашевского — „Пушкин“ и „Язык и стиль Пушкина“ — имеют несомненно большое самостоятельное значение. Они действительно подводят итоги всему состоянию пушкиноведения в области изучения пушкинской биографии и его творчества, и в то же время они обобщают целый ряд частных исследований самого Б. В. Томашевского. Огромная исследовательская работа автора по изучению французских связей пушкинского творчества и частные исследования по изучению отношений Пушкина к декабристам и Николаю — пресловутый вопрос о перемене пушкинского политического мировоззрения после 1825 г. — осмыслены здесь Б. Томашевским в свете всей пушкинской идеологической биографии. Поэтому можно смело сказать, что для широкого читателя, незнакомого с частными исследованиями пушкинистов, Пушкин предстает в однотомнике в совершенно новом виде, — таким, каким его читатель по старым работам представить себе не мог. Поэтому образ Пушкина, очерченный Б. Томашевским, не только не противоречит, но и углубляет и расширяет образ поэта, намеченный В. Десницким. Весь научный аппарат однотомника действует удивительно слаженно, единообразно, — явление, от которого мы давно уже отвыкли в изданиях сочинений Пушкина.

Что касается реального материала, наполняющего пушкинскую биографию, то его единственным недостатком является некоторая осторожность исследователя в привлечении широкого исторического материала. Пушкинская эпоха могла бы шире и ярче отразиться в биографии Пушкина. Пушкинское окружение, люди, журналы и литературные группировки — все они могли бы войти в биографию Пушкина более широко, более подробно, чем это имеет место. Может быть, Б. Томашевский был здесь связан объемом своей статьи, но ведь совершенно ясно, что от этого в первую очередь теряет сам Пушкин. Слишком мало сказано, например, об отношениях Пушкина и Мицкевича, — а ведь именно эти отношения чрезвычайно характерны для идеологической биографии Пушкина. Очень жаль также, что статья „Язык и стиль Пушкина“, посвященная существенным проблемам творчества поэта, загнана почему-то в конец примечаний, набрана петитом и вообще подана как какое-то необязательное послесловие. Весь ее материал должен был быть включен в ту же идеологическую биографию Пушкина, в которой дан анализ его творчества.

Примечания к произведениям Пушкина импонируют читателю главным образом своим типом. В отличие от распространенного в пушкиноведческой литературе типа комментария, загроможденного справочными сведениями, не всегда позволяющими читателю углубить понимание Пушкина, комментарий Б. В. Томашевского прост, ясен, понятен и почти всегда дает именно то и в той степени, что нужно читателю однотомника Пушкина. Несколько спорно использование в комментарии заметок Пушкина о своих произведениях. Почему, например, в примечании к „Полтаве“ приведено предисловие Пушкина к первому изданию поэмы и нет даже ссылок на известную заметку о Полтаве („Habent sua fata libelli“), напечатанную в основном тексте? Нет таких ссылок и в примечаниях к „Моцарту и Сальери“, „Евгению Онегину“, „Борису Годунову“ и др. В то же время в примечании к „Полководцу“ приведена заметка Пушкина из „Современника“. Для массового читателя обращающегося к комментарию за разъяснением пушкинских произведений, нужно было, конечно, систематически указывать все заметки Пушкина о своих произведениях, в особенности те, которые помещены в этом издании. Именно комментарий должен быть руководящей нитью в работе читателя.

Разъяснения, даваемые Б. В. Томашевским в комментариях, нередко подводят итог всем частным исследованиям пушкинских произведений. Излишне отмечать высокое качество этого громадного труда, свойственное всем работам Б. В. Томашевского. Жаль поэтому, что комментарий как правило не заключает в себе библиографических указаний: они увеличили

404

бы его объем пропорционально не на много, а ценность его для читателей, желающих детально познакомиться с тем или иным произведением Пушкина, выросла бы значительно.

Простое и остроумное разрешение нашли себе собственные имена, названия и слова, требующие пояснений. Они вынесены из комментария в особый словарь, почему-то названный словарем имен и слов „в необычном их значении“ (стр. 921). Что необычного в словах „деист“, „дактиль“, „цезура“, и многие другие? С другой стороны, „Рубикон“ разъяснен как река на границе Италии и Галлии (стр. 943), — здесь следовало бы указать и переносное значение слова, обычно употребляемое. При имени В. Л. Давыдова (стр. 932) имеется ссылка на Каменку, которая в словарь не введена. Аспазия (стр. 928), названа женой Перикла, Ф. Н. Глинка — „членом Коренной управы“ (стр. 932), хотя эта загадочная „Коренная управа“ в свою очередь требует объяснений, которых в словаре, конечно, не найти. Все эти и подобные им мелкие промахи, так же как и имеющиеся в книге досадные опечатки, надо думать будут исправлены в ближайших же изданиях однотомника.

М. Аронсон.

2

Вышедшее в 1924 г. первое издание однотомника под ред. Б. В. Томашевского ставило себе целью дать „исключительно художественные произведения Пушкина приблизительно в том составе, в каком поэт мыслил свое собрание в 30-х годах“, почему из него были „устранены все черновики, наброски, интимные послания, эпиграммы и проч., не предназначавшиеся к широкому распространению“ и „все произведения, отвергнутые самим поэтом по эстетическим мотивам“. Эти строгие принципы отбора, чрезмерно сузившие собрание произведений Пушкина, в последующих изданиях были несколько ослаблены — но лишь для отдельных важнейших произведений, без которых творчество Пушкина было бы неполно и неверно представлено. Общие же основания построения издания и отбора входящих в него стихотворений оставались неизменными, вплоть до последнего, 6-го издания однотомника 1930 г. С тех пор уровень и требования читателей Пушкина выросли чрезвычайно. Вышедшие за эти годы четыре шеститомные издания не в состоянии были удовлетворить потребности книжного рынка. Старый же однотомник отстал от требований читательской массы. Советскому читателю нужен весь Пушкин, а не избранный и произвольно „очищенный“. Новый однотомник, явившийся ответом на эти требования, в корне поэтому отступил от принципов составления старого однотомника. Не меняя основных разделов, по которым расположены стихотворные произведения Пушкина в их жанрах, издание почти вдвое увеличило количество печатаемых произведений, изменив в сторону упрощения и систему расположения их. Несколько сопоставлений покажут сущность переработки.

Основные разделы и их порядок, как сказано, остались те же: поэмы и повести в стихах; „Евгений Онегин“; сказки; драматические произведения; стихотворения. Этот порядок, необычный для изданий Пушкина, начинающихся или с „мелких“ стихотворений (почти все старые издания, от Анненкова до Морозова и Ефремова, издание 1920 г. под ред. В. Брюсова, шеститомные издания Гослитиздата, девятитомное издание „Academia“, новое Академическое издание), или с беспринципного смешения стихотворных произведений разных жанров, расположенных хронологически (издание под ред. С. А. Венгерова, старое Академическое издание), имеет серьезные исторические основания. Пушкин сам сознавал себя как создателя больших форм в поэзии, новых жанров поэмы и стихотворной повести, от шутливо-сказочной до исторической и сатирико-бытовой, новых драматургических жанров, от шекспировской трагедии до проблемных „драматических изучений“, нового „романа в стихах“. Лирика, в особенности элегическая, интимная, стояла для него на втором плане. Это сознание отразилось в проектах собрания сочинений, составлявшихся им с конца 1820-х и в 1830-х годах (теперь собранных в книге „Рукою Пушкина“, Л. — М., 1935, отд. IV, „Планы изданий“, №№ 9, 10, 13, 14, 15, 19). В более ранних планах (№№ 10, 13, 14), I том занят поэмами 1820—1825 годов, II — „Е. Онегиным“ и „Полтавою“, III — „Борисом Годуновым“, IV — мелкими стихотворениями. В более поздних поэмы, включая „Полтаву“

405

и „Домик в Коломне“, занимают два первые тома, в III — „Б. Годунов“, „драматические сцены“ и мелкие стихотворения, в IV — „Е. Онегин“ (№ 15),1 или же в самом позднем № 19, — в первых двух томах поэмы до „Полтавы“ включительно, в третьем — „Домик в Коломне“, „Анджело“ и „Онегин“, в четвертом — „Б. Годунов“ и мелкие стихотворения; сказки записаны особо, составляя, быть может, отдельный том. При всех колебаниях, общий принцип твердо установлен: собрание сочинений должно открываться поэмами, далее идут „Евгении Онегин“, „Борис Годунов“ с „драматическими сценами“, наконец, — стихотворения. Этот принцип, исторически обоснованный, положен Б. В. Томашевским в основу нового однотомника. Такой порядок дает читателю правильное представление о характере и составе творчества Пушкина, избегая механичности и слепого следования принципу хронологии старых изданий.

Состав первых отделов (поэм, сказок и драматических произведений), сравнительно с прежним однотомником, пополнен немного. В поэмы внесена „Гавриилиада“, в сказки — „Начало сказки о медведе“, в драматические произведения — „Сцены из рыцарских времен“. Если первая должна по праву входить, как законченная поэма, в сборник, имеющий целью дать достаточно полное и широкое представление о творчестве Пушкина, то внесение в отдел сказок отрывка „Как весенней теплою порою“ вряд ли оправдано: будучи последовательным, редактор должен был ввести в отдел поэм „отрывок из неоконченной поэмы“ — „Вадим“ („Свод неба мраком обложился...“), имеющий гораздо больше прав, чем „сказка о медведе“, быть выделенным из стихотворений, но он, между тем, сохранен в отделе стихотворений 1822 года. Прозаические „Сцены из рыцарских времен“ выпадают из раздела „Стихотворных произведений“: редактор пожертвовал выдержанностью стихового признака распределения материала ради цельности отдела драматических произведений. Действительно, создание подотдела драм в разделе „Художественной прозы“ ради одних этих „Сцен“ было бы нецелесообразно, тем более, что, по всем вероятиям, при обработке этого „плана“ Пушкин превратил бы его из прозаического в стихотворный, на что сохранены указания в виде набросков стиховых переложений начальной сцены.

В отношении текста эти первые четыре отдела не дают чего-либо „нового“, да и не в этом цель издания. Всё же некоторые особенности должны быть отмечены. Сложный вопрос о выборе текста „Руслана и Людмилы“ — брать ли за основу текст 1820 или текст 1828 года — решается редактором не догматически, но путем рассмотрения и оценки изменений, внесенных при переиздании поэмы. Решение совершенно правильное — но не всё в его выполнении ясно и бесспорно. За основу издания принят текст 1828 г. Мелкие исправления отдельных слов и полустиший все, как правило, приняты и включены в издание. Более крупные — обнимающие больше одного стиха — переделки, внесенные в издание 1828 г., также все, как правило, отвергнуты (кроме одного исключения — 4 стихов в V песни, после стиха „Укор невнятный лепетала...“, стр. 23). Между тем, если одни исправления, имеющие целью ослабить места с налетом вольнодумства, шалости или эротизма — описание Людмилы во II песни („Вы знаете, что наша дева...“, стр. 10), тирада о волшебниках и о Вольтере в начале IV песни (стр. 17), иронический выпад по адресу Жуковского (там же, стр. 18 — „Дерзну ли истину вещать?“ и т. д.), неудачное покушение Черномора (в конце IV песни, стр. 20), а также случайно пропущенный стих в конце III песни („Возьми его, и бог с тобою!“, стр. 17), из-за чего предыдущий стих остался без рифмы, — должны быть безусловно восстановлены по изданию 1820 г., то другие внесенные в 1828 г. изменения, имеющие чисто художественный характер и нейтральные в смысловом отношении, ничем в принципе не, отличаются от правки отдельных слов или от исключения четырех стихов в описании умирающей головы на стр. 23 и должны быть внесены в издание, без восстановления текста 1820 г. Таковы: обращение Финна к Руслану в I песни, прерывающее его рассказ („Руслан, не знаешь ты мученья...“, стр. 7), заключительные 4 стиха в лирическом

406

вступлении ко II песни („Ужели бог нам дал одно...“, стр. 8), два стиха о Людмиле на стр. 10 („Где ложе радости младой? Одна с ужасной тишиной...“), шутливое, отступление несколько далее в той же песни („О люди, странные созданья!“, стр. 12); спорным может быть, как кажется, лишь один отрывок в рассказе Финна („В надежде сладостных наград...“ и т. д., стр. 7), но и он переработан, вероятно, потому, что разговорный его характер с оттенком иронии нарушал общий тон рассказа Финна. В общем выводе — с построением текста „Руслана и Людмилы“ в однотомнике не во всем можно согласиться; та же работа, произведенная С. М. Бонди в IV томе издания „Academia“ (М., 1936), представляется более убедительной.

Тексты других поэм не имеют существенных отличий от общепринятого. Сомнительным представляется сохранение эпиграфа „Полтавы“, опущенного во втором издании поэмы („Поэмы и повести Александра Пушкина“, 1835); отсутствующий там же эпиграф „Бахчисарайского Фонтана“, повторенный перед тем дважды (1827 и 1830) мог, действительно, выпасть случайно, по типографским причинам; Пушкин им дорожил. Но эпиграф к „Полтаве“, теснейшим образом связанный с предисловием, должен был естественно отпасть при исключении последнего. Эпиграф, говорящий о „торжествующем царе“, в 1828 г. указывал на современность; но к 1835 году настроения Пушкина, обусловливавшие сопоставление Николая I с Петром I, давно прошли, эпиграф стал лишним; кроме того, прямое указание на Байрона во главе поэмы было Пушкину неприятно, после всех, обнаруживших полное непонимание, сопоставлений журналов 1829 года, и вело к недоразумениям. Одна опечатка в предисловии к поэме, помещенном в примечаниях к изданию (стр. 826), требует исправления, так как существенно меняет смысл: „Некто в романтической повести изобразил Мазепу...“ (о „Кочубее“ Аладьина) — следует читать: „в романической повести“. Ошибку эту повторяют, впрочем, почти все издания, включительно до издания „Academia“. В „Медном Всаднике“ введено новое чтение в конце I части: „Насмешка неба над землей“ вместо обычного „Насмешка рока“, находящее себе полное оправдание в тексте первой беловой (болдинской) рукописи поэмы и уничтоженное в „цензурном“ беловом автографе из соображений осторожности, хотя при этом нарушалась прямая антитеза.1 С другой стороны, отклонены два исправления „писарской“ копии: „Ни о почиющей родне“ — исправлено там: „о покойнице“, но можно спорить — рукою Пушкина или Жуковского? и „«Ужо тебе!...» И вдруг стремглав...“ — исправлено: „Но вдруг“ — и это исправление вряд ли связано с предшествующей цензурной правкой.

В отделе драматических произведений трудная задача установления текста неотделанной „Русалки“ разрешена редактором наиболее удовлетворительным образом для издания, где нет возможности вводить в текст означенные скобками конъектурные чтения. Так, в реплике дочери в I сцене принят основной текст, несмотря на то, что он зачеркнут: „Да кто, скажи, разлучница моя? Я доберусь — я ей скажу, злодейке...“ Это вполне правильно, так как карандашное исправление не доработано, и приходится дополнять его в двух случаях конъектурами — а насколько они шатки, показывают колебания редакторов двух последних критических изданий „Русалки“ — Академического (т. VII, стр. 195) и „Academia“ (т. VI, стр. 243). Точно так же в монолог русалки (конец сцены „Днепровское дно“) не введена недоработанная карандашная вставка, и дано чтение по основному тексту. Такое чтение компромиссно, но построения С. М. Бонди (Акад., VII, 211) и Д. П. Якубовича („Academia“, VI, 263), существенно отличающиеся друг от друга, не решают вопроса, который, впрочем, и не имеет „канонического“ решения. Вопрос об установлении места части монолога князя („Невольно к этим грустным берегам...“ до „Так ветрено от счастья отказаться“) — об указанном Пушкиным переносе его из последней сцены в сцену „Днепр. Ночь“ — решен редактором в пользу переноса (в противность слишком осторожному решению Академического издания — VII, 204 и 212; ср., однако, изд. „Academia“, VI, 255 и 262); с этим необходимо

407

согласиться, в виду устранения параллелизма двух сцен и сообщения большей стройности всей пьесе — тем более в виду прямого указания Пушкина.

Переходим к отделу стихотворений. Сравнительно с прежним изданием однотомника количество их увеличено почти вдвое: там их было всего 309, здесь — 503. Особенно выросло количество Лицейских стихотворений, в новом издании выделенных в особый отдел: их здесь 110, а в старом издании было всего 11, вошедших, в собрание стихотворений Пушкина 1829 г., что, в сущности, изымало из творчества Пушкина всю лицейскую эпоху. Громоздкое, но вызванное принципами его составления разделение стихотворений в прежнем однотомнике — на основной отдел (стихотворения, вошедшие в собрание 1829—1835 гг., части I—IV); политические стихотворения (всего 5!); стихотворения, напечатанные при жизни Пушкина, но не вошедшие в собрание стихотворений, и эпиграммы; стихотворения, известные по автографам, но не напечатанные при его жизни; стихотворения, напечатанные после смерти Пушкина, не известные в автографах, — это деление заменено теперь единым хронологическим порядком, из которого выделены лишь лицейские стихи (1814—1817, до окончания Лицея, и неизвестные годы), „Песни Западных Славян“ — как особый цикл 1833—1835 гг. — и неизвестные годы. Включив 503 стихотворения, издание, конечно, не стремилось к „полноте“, невозможной в нем и даже вредной. По сравнению с изданием ГИХЛ под ред. М. А. Цявловского (тт. I—II, 1931), содержащим 875 стихотворных „опусов“, оно кажется очень неполным, но дело меняется, если вспомнить, что в основном отделе стихотворений изд. ГИХЛ содержится всего 576 №№ (из них лицейских 116), далее же следуют: неоконченное и неотделенное (225 №№), черновые наброски (34), коллективные (24), dubia по тексту или по авторству (76). Все эти отделы крайне неустойчивы и неопределенны, но очевидно, что мнимая полнота не является достоинством издания ГИХЛ, в особенности при отсутствии комментария, мотивирующего отрывочные тексты, извлеченные из черновых рукописей, и многочисленные dubia. Подбор текстов в новом однотомнике нужно признать вполне удачным и обоснованным; ничто, имеющее значение и более или менее законченное, не пропущено. Некоторое недоумение может возбудить распределение внутри каждого года, очень отличающееся от других изданий (шеститомников и „Academia“) и нигде не оговоренное и потому не ясное читателю-неспециалисту. В каждом годе напечатаны сначала стихотворения, входившие в собрание 1829—1835 гг., в порядке их помещения там; затем — напечатанные при жизни Пушкина в других изданиях; далее — при жизни не напечатанные, наконец — извлеченные из черновых рукописей. При шаткости хронологии стихотворений Пушкина, лишь в редких случаях поддающейся точному определению в пределах одного года, эта система имеет основание, так как избавляет от произвола и гаданий. Но выдержана она не вполне строго, и можно указать несколько нарушений ее, ничем не мотивированных (напр., „Вольность“ возглавляет собою стихотворения 1817 г. после Лицея, а „Кинжал“ открывает стихотворения 1821 года, очевидно, лишь в силу важного значения этих политических од, между тем как они, конечно, не относятся к числу напечатанных Пушкиным; „Родословная моего героя“ поставлена после стихотворения „Когда б не смутное влеченье“, хотя последнее извлечено из рукописи Анненковым, а первое напечатано в 1836 г.). Неудобство этой системы заключается в том, что иногда стихотворения, хронология которых точно установлена, оказываются в разных местах, противоречащих датировке (напр., „Анчар“, датированный 9 ноября 1828 г., и „Ответ Катенину“, датированный 10 ноября, напечатаны: первое — под № XIX, а второе — под № VI, 1828 г., потому что они напечатаны в разное время: „Анчар“ — в изд. 1832 г., ч. III; „Ответ Катенину“ — в изд. 1829 г., ч. II). Но неудобства искупаются последовательностью и исторической обоснованностью системы; вряд ли только нужно было отступать от нее в ряде случаев.

От рассмотрения текста отдельных стихотворений приходится воздержаться, так как пришлось бы развернуть рецензию в целый текстологический комментарий к изданию. Здесь при установлении текста, извлекаемого из черновых рукописей, возникает ряд вопросов и дается ряд интересных и новых чтений. Учитывая условия массового издания, редактор

408

должен был воздержаться от осложняющих чтение приемов — от конъектурных скобок и от выделения скобками зачеркнутых слов и стихов, вводимых в основной текст. Получается несколько упрощенный текст — в котором, тем не менее, специалист узнает результат большой текстологической работы, препарированной самым доступным для читателя образом.

Однотомник — массовое издание. Но ни один специалист не сможет обойтись без него, не сможет работать, не считаясь с его текстами, а очень часто — и с замечаниями, рассеянными в популярно составленных примечаниях. Соединение популярности и научности, применение тончайших приемов пушкинской текстологии к массовому изданию — это большое научное достижение и большая культурная победа.

Н. Измайлов.

3

Приемы публикации художественной прозы Пушкина в однотомнике вполне отвечают принципу строгой научности и, одновременно, популярности всего издания, рассчитанного на массового читателя. Бесспорные преимущества новой публикации текстов художественной прозы особенно выделяются при сопоставлении однотомника 1935 г. с однотомником 1924 г.. и всех шести его перепечаток. Новая работа Б. В. Томашевского оставляет далеко позади это первое издание, значительные несовершенства которого в разделе художественной прозы сейчас почти полностью устранены. Большую помощь здесь оказал редактору шеститомник Пушкина (1930—1931 гг.), в котором текст всех повестей подвергался систематической выправке по рукописям и прижизненным изданиям Пушкина. Б. В. Томашевский в своем новом издании внимательно учел результаты этой работы, многое приняв, но с некоторыми поправками не согласившись и предложив новые решения спорных текстологических казусов.

Так, прежде всего отметим в новом однотомнике отказ Б. В. Томашевского от произвольного обращения с эпиграфами к „Арапу Петра Великого“. Эпиграфы, заготовленные Пушкиным без указания, к какой именно главе каждый из них относится, были в издании 1924 г. отнесены к отдельным главам, а один из них — ко всему произведению. Сделано это было совершенно произвольно, по интуиции редактора, нигде к тому же не оговоренной. Теперь эти эпиграфы приведены в примечаниях, что, несомненно, значительно более правильно. Исправлена и погрешность с эпиграфом к „Выстрелу“, который в издании 1924 г. был отнесен к первой главе повести. Более существенно, что в начале второй главы „Выстрела“ Б. В. Томашевский на основании автографа Пушкина впервые выправил опечатку, обезобразившую и прижизненные издания Пушкина и все последующие их перепечатки. Так, в строках: „Всего труднее было мне привыкнуть проводить осенние и зимние вечера в совершенном уединении“ — вместо „осенние“ ошибочно печаталось до сих пор „весенние“.

Более правильно, чем в 1924 г., печатается в новом издании „Рославлев“. Прежде Б. В. Томашевский без достаточных оснований давал лишь отрывок, опубликованный при жизни Пушкина, причем даже не оговаривал, что в бумагах поэта сохранилось продолжение „Рославлева“, опущенное в „Современнике“ 1836 г. явно по цензурным соображениям.

Устранены в новом издании однотомника и нередкие прежде неправильные чтения отдельных слов и строк, внимательно восстановлены допущенные прежде пропуски. Так, например, в „Выстреле“ по изданию 1924 г. читаем: „я всех сильнее прежде всего был привязан к человеку, коего жизнь была загадкою“; в однотомнике 1936 г. дается правильное чтение: „прежде сего“; в „Арапе Петра Великого“ в издании 1924 г.: „графиня, испуганная исступлению его страсти“, теперь — „исступлением“; там же было: „посадил в карету и повез домой“, исправлено: „отвез домой“; кроме того исправлены опечатки и ошибки, сохранившиеся в последних изданиях вплоть до IV тома изд. Гослитиздата (1936), например, напечатано: „картину самую занимательную“ вместо неправильного „картину очень занимательную“,1 „дурную дорогу“ вместо „дурную погоду“,2 „в шлафорке“ вместо

409

„в шлафроке“,1 „произведениям“ вместо „к произведению“,2 „тому два году“ вместо „тому два года“;3 в „Рославлеве“ читаем: „светской черни“ вместо прежнего „светской мелочи“; текст „Дубровского“ заметно обогащен вставками строк, исключенных Пушкиным при переписке романа явно по цензурным соображениям.

Несравненно более значительны исправления текста пропущенной главы „Капитанской Дочки“. Эта глава в однотомнике 1924 г. была дана крайне неисправно (см. замечания Д. П. Якубовича в „Литературном Наследстве“, 1934, кн. 16—18). Теперь восстановлены досадные пропуски отдельных слов, например: „Глаза грозно сверкали“, „статный молодой мужик“ (слова, отсутствовавшие в издании 1924 г., отмечаем курсивом). Фраза: „Гребцы равнодушно ожидали меня, удерживая плот багром“ прежде читалась: „Гребцы смотрели равнодушно, ожидали меня, удерживая плот багром“, что явилось результатом соединения первоначального варианта фразы с окончательным чтением ее. Можно было бы привести ряд других исправленных чтений отдельных слов, напр.: „никто мне не встретился“ вместо неправильного „не встречался“, „услыша, что я требую лошадей“ вместо прежнего „услышав“ и т. д.

При всех указанных улучшениях раздела художественной прозы в новом издании однотомника, все же он не свободен от некоторых недочетов, спорных и не вполне обоснованных мест. Так, совершенно неубедительным представляется устранение из черновых текстов Пушкина недоработанных, но все же не отмененных автором строк, например следующей фразы в начале пропущенной главы „Капитанской Дочки“: „Я погрузился в мечты воображения: (спокойствие природы и ужасы политические), любовь etc.“ (т. IV, стр. 583). На стр. 903 почему-то пропущена фраза, печатаемая нами курсивом: „Прошло около получаса. Мы достигли средины реки“ (том IV, стр. 583). Далее абзац: „Тотчас толпа злодеев окружила нас и с криком потащила к воротам“ (т. IV, стр. 589) почему-то печатается Б. В. Томашевским с традиционными искажениями: „Толпа тотчас окружила нас и потащила к воротам“ (стр. 905). Неправильным считаем мы и сохранение в новейшем издании однотомника произвольного объединения в одной реплике слов, относящихся к беседе старика Гринева с его крепостными: „Виноваты! Конечно виноваты“ (стр.906). Два последних слова ясно произносит Гринев, а не раскаявшиеся мятежники (см. правильное воспроизведение этих строк в шеститомнике, т. IV, стр. 590). Трудно согласиться также с отказом от выделения редакторских конъектур, даже принимая в соображение популярность издания. Такие, например, конъектуры, как „Лодка скользила по темным волнам“, „Я всё еще не мог его различить“, „<Я взял> за руки матушку Марью Ивановну“ или: „Прощайте, <Авдотья Васильевна>“, передаются редактором без всяких обозначений (стр. 903 и 905), в то время как здесь вполне возможен и несколько иной текст. Однако против этого принципа подачи текста в популярном издании было бы трудно спорить, если бы он был проведен последовательно. Но дело в том, что последовательности этой в издании все же нет. Так, в „Арапе Петра Великого“ фразу „я родился под [15] градусом“ редактор вынужден передать с обозначением конъектуры.4 К тому же конъектура эта передается в прямых скобках, так же как и зачеркнутые места в „Дубровском“, благодаря чему стирается грань между редакторской вставкой и чтением, отмененным автором, что опять-таки едва ли можно допустить даже в популярном издании. Непоследовательным представляется и выделение зачеркнутых мест при воспроизведении черновых текстов в одних случаях („Дубровский“), на ряду с отсутствием такого выделения — в других. Вряд ли следовало отказываться от выделения зачеркнутых слов в пропущенной главе „Капитанской Дочки“: читателю было бы, например, полезно узнать, что слово „заводский“ в описании повешенных бунтовщиков: „Один из

410

них был старый чуваш, другой [заводский] русский крестьянин“ (т. IV, стр. 583. Ср. однотомник, стр. 903) было отменено автором.

Досадно отсутствие к однотомнике набросков повести о Петронии („Цезарь путешествовал“ и пр.). Замысел этот, правда, отмечается во вступительной статье В. А. Десницкого, но, к сожалению, с теми цензурными искажениями, которые устранены были Ю. Г. Оксманом еще в издании 1930 г. Вместо: „Хитрый стихотворец хотел рассмешить Августа и Мецената своей трусостью, чтобы не напомнить им о сподвижнике Кассия и Брута. Воля ваша, нахожу более искренности в его восклицании: Красно и сладостно паденье за отчизну...“ в однотомнике, на стр. X, строки, печатаемые нами курсивом, заменены одним словом: о другом, что существенно искажает и подлинный смысл пушкинской оценки Горация и самый характер автопризнания, усматриваемого в этих строках В. А. Десницким.

Орфография и пунктуация прозаических текстов в однотомнике систематически модернизируется, что, разумеется, для популярного издания совершенно правильно, поскольку при этом сохраняются особенности пушкинской фонетики. Можно было бы оспорить лишь такие написания, как, например, „чуяло“ (стр. 906) вместо пушкинского „чуло“ („Сердце чуло новую бурю“). В шеститомнике это слово подано значительно осторожнее — „чу<я>ло“, но поскольку редактор однотомника отказался от обозначения конъектур и тем самым лишил себя возможности отделить свою догадку от авторского текста, следовало бы сохранить пушкинское написание, так как здесь не может быть полной уверенности в том, что данное написание является случайной ошибкой автора.

Г. Бялый.

4

К критическим соображениям Г. А. Бялого об особенностях публикации текстов художественной прозы в новом издании однотомника мы присоединим лишь несколько замечаний о спорных местах предлагаемой Б. В. Томашевским редакции „Истории села Горюхина“ и „Станционного Смотрителя“ и о некоторых бесспорных ошибках, вкравшихся в тексты „Истории села Горюхина“, „Рославлева“ и „Романа в письмах“.

Публикация „История села Горюхина“ в однотомнике 1924 г. (стр. 451—457), впервые установившая подлинную композицию всех черновых набросков этого произведения и правильные чтения отдельных его строк и слов, явилась одной из первых больших текстологических работ Б. В. Томашевского, столь обогативших советское пушкиноведение. В издании „Красной Нивы“ и в двух изданиях шеститомника текст этот перепечатывался без перемен, если не считать многочисленных опечаток, да дополнительно расшифрованной Б. В. Томашевским фамилии генерала, при котором „батюшка“ Белкина „был некогда адъютантом“.1 В новом издании однотомника Б. В. Томашевский в основном повторяет текст, установленный в 1924 г., отходя от него лишь в редких случаях. Проверяя по рукописи текст „Истории“, установленный в однотомнике, мы обратили внимание на следующие неточности Б. В. Томашевского:

Стр. 512 (ст. 1): „Смерть дражайших моих родителей, воспоследовавшая в одно время, принудила меня подать в отставку“. Слова, выделенные нами курсивом, в однотомнике отсутствуют.

Стр. 512 (ст. 2): „Повар, ныне в бездействии отрастивший себе бороду, вызвался приготовить мне обед...“ Слово „ныне“ должно быть устранено, ибо оно явно лишь по недосмотру осталось не вычеркнутым при правке черновой редакции этого места: „[Бывший] повар, ныне [хлебопашец], в бездействии отрастивший себе бороду...“

411

Стр. 515 (ст. 1). Строки, извлеченные из Горюхинской летописи: „Тришка за грубость бт˜“, „Сенька за пьянство бт˜“, — писанные с титлами, что в пушкинском тексте прямо оговорено („Первые 20 частей исписано старинным почерком с титлами“), печатаются в однотомнике без титлов.

Стр. 516 (ст. 1): „Сие болото и называется бесовским“ и „Все вообще склонны к чувственному наслаждению пиянства“. Слова, отмеченные нами курсивом, отсутствуют в однотомнике.

Стр. 516 (ст. 2): „Весною переправляются они на челноках, подобно древним скандинавским“. В рукописи эта строка первоначально написана была Пушкиным так: „На плотах, подобным суднам скандинавским“, затем заменено: „на челноках, подобно древним“, а последнее слово осталось невыправленным явно по недосмотру, т. е. вм. слова „скандинавским“ следует дать редакторскую конъектуру „скандинавам“, что делал в предыдущих изданиях и сам Б. В. Томашевский.

Стр. 516 (ст. 2): „а прочие времена года переходят в брод“. В рукописи же: „а прочее время года“ и пр.

Стр. 517 (ст. 2): „Вот что достоверно“. В рукописи же: „Вот что [кажется] достоверным“.

Наконец, на основанин одного из планов „Истории села Горюхина“ в тетради ЛБ № 2387А, л. 1 („Глава I. Статистическое обозрение Горюхина. Правление и обитатели“) мы считаем возможным приурочить к совершенно определенному месту „Истории“ и тот ее фрагмент, который до сих пор резко нарушал стройность ее композиции. Мы имеем в виду строки от „Образ правления в Горюхине несколько раз изменялся“ и кончая „Будут развиты мною в течение моего повествования“ (стр. 517, ст. 1), печатавшиеся во всех прежних изданиях перед разделом „Баснословные времена“, а в однотомнике данные сейчас после песни Архипа Лысого, но, как свидетельствует план самого Пушкина, подлежащие перемещению на стр. 516, перед разделом „Обитатели Горюхина большею частью“ и пр.

В тексте „Станционного Смотрителя“, вопреки последнему прижизненному изданию „Повестей А. Пушкина“ 1834 г. (стр. 99 и 110), Б. В. Томашевский изменяет имя героя повести (Симеон Вырин) и отчество его дочери (Авдотья Симеоновна) на „Самсон Вырин“ и „Авдотья Самсоновна“ (стр. 499 и 501). Это уклонение от текста, санкционированного самим Пушкиным, хотя и основано на вариантах первого издания „Повестей Белкина“ (в издании 1831 г. имя отца — Симеон — и отчество дочери — Самсоновна — оказались несогласованными, в виду чего в „опечатках“ предлагалось исправить „Симеона“ на „Самсона“), представляется нам редакторской вольностью, особенно неуместной в массовом издании, в котором не может быть специально оговорено и мотивировано это расхождение текста однотомника с текстами всех прочих советских (в том числе и школьных) публикаций „Повестей Белкина“.

Выше были уже отмечены существенные изменения, внесенные в новом издании однотомника в текст „Рославлева“, прежде печатавшийся Б. В. Томашевским по неполному и неисправному тексту „Современника“. Однако, печатая ныне полную рукописную редакцию „Рославлева“, Б. В. Томашевский оставляет в подзаголовке „1811 год“ (стр.519), понятный в первопечатном тексте, ибо Пушкин по цензурным условиям ограничился публикацией только части своего произведения, но недопустимый в однотомнике, где дана и вторая часть „Рославлева“, посвященная 1812 году. Здесь же на стр. 521 (столбец 2), в строке „все закаялись говорить по французски“ вместо „закаялись“ (или „закаились“, как в автографе) дано неверное чтение: „заклялись“.

При сравнении с рукописью Пушкина новой публикации „Романа в письмах“ мы заметили в тексте письма девятого две ошибки, не устраненные в свое время и нами из шеститомника. Так, например, на стр. 634, вместо якобы недописанной фразы „Конечно, дворянство...“ следует печатать: „Конечно дворянин [совершенно независим. Время нам ограничиться]“. Вместо „дворянин“ первоначально в рукописи было еще более четко „русский помещик“. На этой же странице очень досаден пропуск, отмечаемый нами курсивом: „Охота тебе корчить г. Фобласа и вечно возиться с женщинами. Это недостойно тебя“.

_______

412

Вслед за „Художественной прозой“ в однотомнике идет отдел „Статьи“, разбитый на четыре рубрики, из которых последняя к „статьям“, конечно, отнесена ошибочно: 1. Исторические произведения. 2. Журнальные статьи, критические заметки и наброски. 3. Заметки Пушкина о своих произведениях. 4. Воспоминания и дневники.

Трудности отбора для этого раздела однотомника тех, а не иных публикаций и заметок Пушкина преодолены Б. В. Томашевским весьма успешно, если не считать одного пробела, с нашей точки зрения очень существенного: „История Пугачева“ включена в однотомник не только без документальных приложений к ней, обычно опускаемых в массовых изданиях, но и без примечаний Пушкина, отсутствие которых необычайно обедняет всю фактическую часть этой исторической монографии, создает ложное впечатление о самом ее жанре и неприемлемо, наконец, потому, что в примечания к „Истории“ Пушкину нередко приходилось переносить материал, недопустимый в основном тексте по соображениям цензурно-тактического порядка. Этот досадный пробел однотомника не компенсируется ни восстановлением имени Вольтера в предисловии к „Истории“ (стр. 661), ни публикацией в комментариях впервые расшифрованных Б. В. Томашевским нескольких любопытных строк переписки Пушкина с М. Л. Яковлевым, директором типографии, в которой печаталась „История“. Строки эти сохранились на типографском оригинале рукописи Пушкина. На отметку М. Л. Яковлева: „Нельзя ли без Вольтера“ Пушкин там же отвечал: „А почему ж? Вольтер человек очень порядочный и его сношения с Екатериною суть исторические“ (стр. 908—909).

Пользуемся случаем здесь же исправить предлагаемую Б. В. Томашевским датировку работы Пушкина над „Историей Пугачева“. Утверждая, что „шесть глав были написаны к 22 мая (помета в рукописи)“, Б. В. Томашевский повторяет прочно утвердившуюся в нашей специальной литературе ошибочную справку академического комментатора „Истории Пугачева“ проф. Н. Н. Фирсова, удостоверявшего, что шестая глава самим автором в рукописи датирована 22 мая 1833 г. („Соч. Пушкина“, т. XI, 1914 г., примеч., стр. 41). Однако произведенное нами детальное обследование рукописи Пушкина позволяет установить, что дата „22 мая 1833“ относилась не к перебеленной шестой главе, а к черновому наброску заключительных строк главы восьмой, — именно к описанию отправки пленного Пугачева в Москву и его казни (от слов „Пу<гачева> в железной клетке под крепкой стражей отправили в Москву“ до „Казнь его совершилась 10 января 1775 года. Очевидец, в то время едва вышедший из отрочества, ныне старец, покрытый многими славами, в неизданных своих записках таким образом описывает сие происшествие“). Отмеченная нами черновая запись занимает частичку двойного листа плотной белой бумаги, который несколько месяцев спустя был использован Пушкиным для обложки шестой главы, что и ввело в заблуждение как Н. Н. Фирсова, так и позднейших исследователей „Истории Пугачева“ (эта ошибка повторялась и нами). Устанавливая наличие в портфеле Пушкина уже 22 мая 1833 г. не только шестой главы, но и чернового абриса всей „Истории Пугачева“, мы с полным вниманием должны отнестись к давно известному, но считавшемуся не заслуживающим доверия сообщению Гоголя в письме от 8 мая 1833 г. к Погодину о том, что Пушкин „уже почти кончил Историю Пугачева“. Эта начальная редакция „Истории“, конечно, самым существенным образом в течение всего 1833 г. и начала 1834 г. дополнялась, исправлялась и перестраивалась на основании получаемых Пушкиным новых документальных и мемуарных данных, но как некоторая цельная, хотя бы и черновая конструкция, охватывающая всю жизнь Пугачева, она все же уже существовала за несколько месяцев до поездки Пушкина на Волгу и в Оренбург.

Из журнальных статей, критических и автобиографических заметок Пушкина, включенных в однотомник, важнейшие даются по их первопечатным текстам или по редакциям, установленным в шеститомнике С. М. Бонди, Т. Г. Зенгер, нами и самим Б. В. Томашевским. Некоторые сомнения общего порядка вызывают в этом разделе прежде всего условные заголовки, даваемые редактором черновым статьям и заметкам, самим Пушкиным не озаглавленным. О том, что эти заголовки („О драме“, „О Викторе Гюго“, „О Шекспире“,

413

„Об Альфреде Мюссе“ и мн. др.), принадлежат не Пушкину, а Б. В. Томашевскому, следовало сказать хотя бы в примечаниях, если редактор (вполне законно) не хотел пестрить массового издания обычно принятыми в таких случаях угловыми или квадратными скобками.

Статьи, даваемые в однотомнике по первопечатным редакциям и беловым рукописям, не вызывают никаких сомнений, если не считать заметки о „Полтаве“ („Habent sua fata libelli“), которая дается Б. В. Томашевским (стр. 789—790) по усеченному тексту альманаха „Денница“, в то время как автограф этой статьи (Ленинская библиотека, тетрадь 2387/Б, лл. 37 об. и 61) имеет концовку, устраненную из „Денницы“ явно по цензурным соображениям. Мы имеем в виду абзац, в котором Пушкин полемизировал с Рылеевым (от слов „Прочитав в первый раз в Войнаровском стихи «Жену страдальца Кочубея»“ и пр. до „Полтаву написал я в несколько дней. Долее не мог бы ею заниматься, и бросил бы всё“); мы считаем ошибкой не только отсутствие этой концовки в основном тексте статьи, но и отсутствие упоминаний об этих замечательных строках хотя бы в примечаниях (см. стр. 916).

Во многих критических набросках, печатаемых по черновым рукописям, до сих пор до конца не расшифрованным, Б. В. Томашевский сохраняет ошибки своих предшественников, хотя, как отмечено на стр. 820 редакционного введения к примечаниям, в однотомнике „проверен по первоисточникам почти весь текст“ его и „только в немногих случаях (для десятка стихотворений и приблизительно такого же количества статей) в издание введен текст шеститомника“. К сожалению, текст шеститомника в первых его изданиях не до конца был выверен по первоисточникам и опирался в нескольких случаях на ошибочные чтения и конъектуры старого академического издания. Не останавливаясь на местах спорных и промахах незначительных, отметим лишь наиболее досадные дефекты текстов критических статей, подлежащие устранению из ближайших же переизданий однотомника:

Стр. 701, в заметке „Причинами, замедлившими ход нашей словесности“, слова „метафизический язык“, взятые в скобки, являются не вариантом следующих слов („проза наша“), а обычным в правке Пушкина знаком переноса в это место других строк — в данном случае сентенции о „метафизическом языке“, стоявшей выше, т. е. окончательная редакция этих строк такова: „Ученость, политика и философия еще по русски не изъяснялись — метафизического языка у нас вовсе не существует; проза наша так еще мало обработана“ и пр.

Стр. 703, в заметках „По поводу статьи Кюхельбекера“ вместо явно бессмысленной строки „ода стоит на низших степенях поэм“ надо печатать по рукописи: „Ода стоит на низших степенях [творчества] — не говоря уже об эпосе, трагедия, поэма, комедия, сатира — все более ее требуют творчества“. Слово „творчества“ в начале фразы Пушкин зачеркнул, как повторяющееся в конце этой же сентенции, но другим не заменил, редактор же принял за эту замену вставку слова „поэма“ в другое место рукописи. В этой же статье Б. В. Томашевский произвольно оставляет (даже без условных скобок) зачеркнутые Пушкиным слова „не существует“, что изменяет весь смысл сентенции.

Стр. 723—726, в заметках „О драме“ необходимо отделить текст самой статьи от набросков ее плана (статья должна начинаться со слов: „Между тем, как эстетика со времен Канта и Лессинга“ и пр.), отдельные положения статьи должны быть выделены, как в автографе Пушкина, линейками и отбивкою строк, наконец, в сентенции „У Кальдерона храбрый Кориолан вызывает консула на дуэль и бросает ему перчатку. У Расина полу-скиф Ипполит ее поднимает и говорит языком молодого благовоспитанного маркиза“ — необходимо устранить обессмысливающие этот текст слова „ее поднимает и“, ибо они относятся не к Ипполиту, а к черновой редакции строк о Кориолане же у Кальдерона.

Стр. 791, в заметке „Граф Нулин“ вместо „Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей“ напечатано: „Публикола не взбесился бы, не изгнал бы царей“,1 а знаменитая концовка этой же заметки: „Я имею привычку на моих бумагах выставлять год и число. Граф

414

Нулин писан 13 и 14 декабря — бывают странные сближения“ произвольно из основного текста изъята и дана только в примечаниях (стр. 916), как якобы „недописанная фраза“<?>.

Стр. 811, в анекдоте „Когда Пугачев сидел на Меновом дворе“ необходимо восстановить строки, зачеркнутые явно по соображениям цензурно-тактического порядка при подготовке Пушкиным к печати части записанных им анекдотов (текст зачеркнутых строк см. далее на стр. 435).

Из новых чтений отдельных черновых строк и слов, предлагаемых Б. В. Томашевским в разделах критической и автобиографической прозы однотомника, представляется нам особенно интересной новая расшифровка нескольких слов в заметке „О народности в литературе“. Напомним, что в старом академическом издании (т. IX, стр. 26—27) это место печаталось так:

„...что есть народного в Рим<ской литературе> и в — — как справедливо заметили“.

Далее, через 13 строк после нами приведенных: „Что есть народного в Ксении, рассуждающей* (*Сверху написано: шести <стопный> ямбич. <стих>) о власти родительской с наперсницей посреди стана Димитрия“.

В издании 1930 г. мы восстановим этот абзац статьи на основании анализа всего текста автографа, учета техники пушкинских сносок и перестановок, а также мемуарных данных о высказываниях Державина об Озерове, следующим образом:

„Что есть народного в Рус<ской> тра<гедии> и в Ксении <Озерова>, рассуждающей шестистопными ямб<ическими стихами> о власти родительской с наперсницей посреди стана Димитрия, как справедливо заметил <Державин>“.

Приняв за основу нашу реконструкцию текста, Б. В. Томашевский уточнил ее, прочитав как „Рос. и Влад.“ <Хераскова> слова, расшифрованные нами как „Рус. траг.“ Вот редакция отрывка, предлагаемая в однотомнике:

„Что есть народного в Россиаде и Владимире и, как справедливо заметил <Державин>,. что есть народного в Ксении Озерова, рассуждающей шестистопными ямбами о власти родительской с наперсницей посреди стана Димитрия“.

Из менее существенных конъектур в других черновых текстах отметим в заметке о Байроне остроумное чтение места о „нелепой испанской повести“ (стр. 707) вм. прежнего „нелепой и пошлой повести“, а также расшифровку прежнего „Фр<ейлина>“ — как „Фр<едерикс>“ (придворная дама, приятельница царицы) в дневнике Пушкина от 3 марта 1834 г. (стр. 917).

Наши замечания о некоторых особенно сложных и спорных деталях прозаических текстов однотомника исходили из требований, предъявляемых, конечно, не к массовым изданиям, а к специальным академическим трудам. Имя редактора рецензируемой книги и известные высокие ее качества позволили однако нам, не повторяя заслуженных однотомником похвал, остановиться больше на некоторых его недочетах, чем на общепризнанных достижениях.

Ю. Г. Оксман.

_______