- 213 -
ИВ. Н. РОЗАНОВ
РАННИЕ ПОДРАЖАНИЯ „ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ“
Центральное место в изучении творчества Пушкина должно занимать важнейшее его произведение „Евгений Онегин“. Центральное место в изучении „Евгения Онегина“ должно занимать выяснение его значения.
Пушкинский роман, по словам Белинского, оказал „огромное влияние и на современную и на последующую русскую литературу“, но каково было это влияние крупнейшего произведения величайшего русского поэта, до сих пор осталось невыясненным.
Вместо ознакомления с конкретным материалом, дело ограничивалось общими рассуждениями или отдельными разрозненными наблюдениями. Даже более узкая тема: влияние пушкинского романа на поэтическую продукцию современников Пушкина — ни разу не разрабатывалась.
А между тем, изучать „Евгения Онегина“ в отрыве от того поэтического резонанса, который имел роман в современном ему обществе, это так же неправильно, как рассматривать его в отрыве от среды, его породившей.
Одним из важнейших показателей поэтического резонанса является литературное подражание.
Есть три основных вида подражаний: 1) подражание — мода. Всякий крупный успех выражается, между прочим, в эпидемии подражаний; 2) подражание — усвоение чужого творчества; 3) подражание — создание аналогичных ценностей.
Два последних вида являются необходимым условием всякого литературного развития. Подражание — освоение есть активное осмысление поразившего воображение читателей литературного явления. Большинство читателей ограничиваются пассивным восприятием или критическим анализом прочитанного, у читателей же более творческого типа возникает желание перекроить образец по собственному росту, корректируя оригинал с точки зрения своей социальной среды и своего личного опыта.
- 214 -
Этим определяется, каким запросам какой среды удовлетворял оригинал и каким — нет, и, таким образом, уточняется социальная значимость его для современников.
В данной статье, являющейся частью нашего исследования об „Евгении Онегине“, мы ограничимся рассмотрением только подражаний, появившихся до окончания пушкинского романа, т. е. до 1832 г.
I
Неприятие романа
Поэты с именами из старших по возрасту или из сверстников Пушкина, даже доказавшие своими произведениями склонность к эпосу, не откликнулись творчески на такое поразительное и необычайное литературное явление, каким был „Евгений Онегин“. Ни Жуковский, ни Козлов, ни лицейские товарищи Пушкина — Дельвиг и Кюхельбекер, ни восходившее тогда новое светило — Языков творчески не восприняли пушкинского романа. Пушкинский переход от романтических поэм к реалистическому творчеству для многих из них был слишком неожидан и смел. Некоторые даже отзывались об „Евгении Онегине“ резко отрицательно. Языков писал брату в феврале 1825 г.: „Онегин мне очень не понравился. Думаю, что это самое худое из произведений Пушкина“, а через несколько месяцев (в мае того же года) повторяет свой отзыв в такой форме, что для нас становится совершенно ясно, в чем дело: „Я читал недавно вторую главу Онегина в рукописи — не лучше первой: то же отсутствие вдохновения, та же рифмованная проза“.
Отрицательный отзыв дал и Баратынский в письме к И. В. Киреевскому в 1832 г., по прочтении всех глав „Онегина“. Он находит, что характеры бледны, а что́ хорошо, то заимствовано у Байрона. Сам Баратынский в своих стихотворных повестях „Бал“ и „Наложница“ постарался, взяв героев из того же круга, перенеся только действие в Москву, создать другие характеры. И Арсений и Елецкий также люди без всякой службы и без дела. Вступив в свет, Елецкий скоро начал томиться „пределов светских теснотой“:
Ему в гостиных стало душно:
То было глупо, это скучно.
Из них Елецкий мой исчез.И здесь начинается различие между Онегиным и Елецким. Первый исчез для того, чтоб запереться в своем кабинете, второй — чтобы зажить „житьем новым“, „среди буянов и повес“. „Развратных, своевольных правил несчастный кодекс он составил... Мысли буйством увлечен, вдвойне молву озлобил он“.
Но если герои Баратынского еще могут быть сближаемы с Онегиным, — его героини Нина и Сарра задуманы совершенно оригинально.
- 215 -
Все у Баратынского заострено в сторону преступности и трагизма. Сарра по ошибке отравляет любимого человека, Нина отравляется сама.
Критика ставила в заслугу Баратынскому, что он, несмотря на близость к великому поэту, в своих повестях сумел удержаться на своих собственных ногах. Анализ произведений подтверждает это замечание: действительно, дело ограничилось заимствованием отдельных пушкинских строчек. В „Бале“ читаем: „Красой изнеженной Арсений не привлекал к себе очей“, у Пушкина о Татьяне: „ни красотой сестры своей... не привлекла б она очей“. В „Наложнице“ мы нашли онегинские строчки: „Своим пенатам возвращенный“, „Примите исповедь мою“, „Сядь теперь ко мне, поговорим по старине“. В сюжетах же и характерах здесь скорее состязание с Пушкиным, чем подражание ему.
Состязается Баратынский и на поприще стихосложения. Его „Бал“ печатается обычно сплошным текстом, без деления на строфы, а между тем везде выдержано строфическое построение, только без обозначения строф римскими цифрами. Баратынский берет также 14 стихов, как и Пушкин в „Онегине“, но придумывает свое собственное чередование рифм. Двустишие с парными рифмами, что у Пушкина заключает строфы, он переносит выше, вставляя его между вторым и третьим четверостишием, и из трех четверостиший в первом дает он опоясные рифмы, а в остальных обычные, перекрестные. Получается оригинальный рисунок. Эта своеобразная строфа Баратынского в противоположность онегинской строфе совершенно не была осознана последующими поэтами и осталась без литературного потомства.
Первая глава „Онегина“ вызвала ряд печатных протестов со стороны представителей старых литературных вкусов. В этом отношении особенно интересна литературная пародия „Отрывки из поэмы «Иван Алексеевич» или новый «Евгений Онегин»“ („Галатея“, 1829, VII, стр. 146).
...Как дали имя мне Иван,
Мне был несложный жребий дан:
Я был воспитан пресурово,
Ко мне от самых нежных дней
Покойной матушкой моей
Приставлен дядька был дворовый....
Там, где о каменные грани
Невы покорной волны бьют,
Где люди весело живут,
Я жертвой старых был преданий,
Что двух за битого дают,
Шесть дней бывало не секут,
А по субботам секли в бане.Заканчивается этот отрывок таким заключением:
Вот вам глава о воспитаньи.
Она довольно коротка,
- 216 -
Она не слишком глубока,
Но все тут есть: и о преданьи,
И о других, и обо мне.
Не назовите винигретом,
Читайте далее, а я
Предупреждаю вас, друзья,
Что модным следую поэтам.Как видим, здесь автор литературной пародии, подписавшийся „Неизвестный“, старается осмеять и заглавие и содержание пушкинского романа — то и другое кажется ему слишком обыденным и план произведения слишком, по его мнению, разбросанным. Общее впечатление, какое произвела первая глава „Онегина“ на литературных староверов, определяется словом „винигрет“.
Если поэты старшего поколения и „имена“ оказались мало восприимчивы к тому новаторству, которое было в „Евгении Онегине“, то среди начинающих поэтов пушкинский роман имел успех необычайный.
II
Поток подражаний
Армия подражателей вербовалась из поклонников Пушкина. „Пушкин мой кумир“, открыто заявляет один из них (Башилов). Не соперничество с великим поэтом руководило ими. Это было активное осмысление поразившего их литературного факта.
У поэтов или читателей творческого типа являлось естественное желание попробовать себя в этом новом очаровавшем их жанре, дополняя или переиначивая тематику, стараясь овладеть формой, иногда как бы корректируя оригинал с точки зрения своего опыта.
Это было закреплением в литературе новаторства Пушкина. Достижения гения без этого могли бы утратиться, как пропала для последующей литературы оригинальность поэм Баратынского. Освоение всего сразу было непосильно для начинающих, и потому идет оно по разным участкам. Кто старается дать аналогичный тип героя, кто просто усвоить себе онегинскую строфу, кто — научиться непринужденной манере изложения с лирическими отступлениями и т. д.
Всё в „Евгении Онегине“ — и содержание, и композиция, и строфика, всё, начиная от заглавия, обозначающего имя и фамилию неисторического лица, подзаголовка „Роман в стихах“ и кончая типографскими особенностями (римские цифры при обозначении строф, пропуски отдельных строф, замена пропущенного точками) и способом появления в свет романа — по отдельным главам — всё это было для русской литературы двадцатых годов прошлого века ново и необычайно. Правда, многое тут было заимствовано у Байрона. Сам Пушкин указывал на „Дон Жуана“ и на „Беппо“. Баратынский, в письме к Ивану Киреевскому в 1832 г.,
- 217 -
находил, что в романе „форма принадлежит Байрону, тон тоже“, Пушкину же принадлежит изображение быта и характеров. Любопытно, что подражатели Пушкина легче всего заимствовали то из внешних приемов, что шло от Байрона, и очень туго — то, где проявлялось полное своеобразие Пушкина, например, Онегинскую строфу; в Евгении и Татьяне наиболее внимания привлекли все более внешнее и показное, прежде всего их имена. Вслед за Онегиным появляются Печорин, Томский, Двинский, все по северным рекам; вслед за Ленским идут близкие по звучанию: Ленин (черезъ „ять“), барон Велен, Алинин, вслед за Лариным — Чарин, Гарин, Харин, Комарин. Подражатели состязаются друг с другом в придумывании звучных фамилий, например, Евгений Вельский, Вадим Лельский, Владимир Стрельский, Сергей Зарельский.
Обозначение имени и фамилии героя, как заглавия произведения — „Евгений Онегин“ — было новаторством в русской поэзии, хотя сам Пушкин имел в этом отношении образцом для себя Байрона. В этом пушкинском заглавии уже обозначается переход к реальному. Романтические поэмы имели или безыменных героев или исторических лиц. Из собственных имен мы встречаем в заглавиях такие: „Громвал“, „Теон и Эсхин“, „Светлана“, „Ольга“, „Людмила“, „Руслан и Людмила“. Только для исторических лиц допускалось озаглавливание фамилиями („Князь Курбский“, „Миних“ и т. д.).
В последующей стихотворной реалистической повести (и не только реалистической) такие заглавия, в духе „Евгения Онегина“, нередки: „Борис Ульин“ — А. Карамзина, „Олимпий Радин“ — Аполлона Григорьева, „Семен Клевенский“ — Давиденко, „Елена Деева“ — Л. Столицы. Полежаев, в подражание Пушкину выведши героем своего якобы „доброго приятеля“, сохраняя подражательный характер, мог бы назвать свою повесть „Александр Полежаев“ и этим предвосхитил бы Маяковского с его трагедией. В обозначении же „Сашка“ уже есть пародийность. Проще, обыденнее и домашнее, чем по имени и фамилии, называть по имени и отчеству, и литературная пародия на „Евгения Онегина“, появившаяся в „Галатее“ в 1829 г., носила название „Иван Алексеевич“, но еще непринужденнее, конечно, звучит „Сашка“.
Большинство подражаний „Евгению Онегину“ носило обозначение „повесть в стихах“. Приниматься за „роман в стихах“ решились не многие, и начинавшие ограничивались обычно одной, двумя, тремя главами; ни одного законченного стихотворного романа в течение 15 лет, с 1825 по 1840 г., мы не знаем. Позднее, в 50-х — 60-х гг. стали появляться такие романы, размером превосходящие „Онегина“.
Вслед за первыми главами пушкинского „Евгения Онегина“, напечатаны были отдельным изданием первые главы следующих романов в стихах: 1) 1828 г. „Евгений Вельский“, I глава (в 1829 г. 2-я и 3-я главы), 2) 1829 г. „Котильон“ Н. Муравьева (первая глава из романа „Ленин“).
- 218 -
И первые главы „повестей в стихах“: 1) 1828 г. „Признание на тридцатом году жизни“ Платона Волкова, 2) 1831 г. „Консилиум“ Ивелева (Великопольского) — первая глава из повести „Московские минеральные воды“.
Кроме того, в журналах и альманахах этого времени появились: „Отрывок из романа в стихах“ А. Башилова („Невский Альманах“, 1830), „Владимир и Анета“ — А. Северинова („Славянин“, 1830, ч. XIII, первая глава романа) и несколько отрывков из „повестей в стихах“: И. Бартдинского „Роман моего отца“ („Календарь Муз“, 1827), А. Башилова „Гусар“ („Памятник Отечественных Муз“, 1828), И. Косяровского „Именины“ („Северный Меркурий“, 1831, № 28), В; Горкуши „Отрывок из безыменной повести“ („Сын Отечества“, 1831, XIX).
Все эти произведения и писались, как пробы и попытки, без уверенности, что будут доведены до конца.
Предисловие к первой главе „Евгения Онегина“, вероятно, сыграло и тут свою роль. В этом „предисловии“ читаем: „Вот начало большого стихотворения, которое вероятно не будет окончено“ и ниже: „первая глава представляет нечто целое“. Соответственно этому, у некоторых последователей Пушкина — Муравьева и Великопольского — первые главы, как мы только что видели, имели особые названия. О первой главе „Евгения Онегина“ Пушкина говорит: „Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 г. и напоминает Беппо, шуточное произведение мрачного Байрона“.
Описание жизни молодого дворянина увлекало подражателей, но дворянин этот, по своему общественному положению, имуществу, месту жительства и воспитанию, не говоря уже о личных качествах, мог и не походить на Онегина. И вот на ряду с богатым неслужащим молодым дворянином мы встречаем и дворянина-чиновника, и гусара, и студента. И здесь было поле для собственного творчества, для вышивания новых узоров по готовой канве.
Вот несколько начал:
Мой дядя — человек сердитый...
Далее характеристика этого дяди, более подробная, чем в „Онегине“, размышления о предстоящей скуке и притворстве перед ним и его супругой и мысленное посылание его детей „к чорту“:
Так, растянувшись на телеге,
Студент московский размышлял,
Когда в ночном из ней побеге
Он к дяде в Питер поскакал.(Полежаев, „Сашка“).
Повесть А. Башилова „Гусар“ начинается описанием зимней дороги. Мчатся сани. В санях лежит герой повести, „гусар, полковник удалой“. На облучке дремлет слуга Андрей.
- 219 -
„Консилиум“ Великопольского также начинается описанием езды, но в городе, и седок не герой повести, а его слуга:
Стуча по звонкой мостовой
Дрожа летят ямские дрожки.„Евгений Вельский“ начинается разговором о предстоящем переезде героя, помещичьего сынка, из деревни в Москву. В начале „Котильона“ Н. Муравьева мы находим характеристику героя, которому „судьба велела расстаться с гордою Москвой“, а затем описание тройки.
Готова тройка почтовая,
Храпит и рвется коренная и т. д.Приездом героя из провинции в Петербург начинается и „безыменная повесть“ В. Горкуши.
Нетрудно было заимствовать некоторые особенности плана и содержания, например, начать первую главу с переезда героя из города в деревню или наоборот, или из одной столицы в другую, в отступлении дать сведения о его родителях и воспитании, потом, вернув героя в город, описать его образ жизни, торжество „на играх Вакха и Киприды“, посещение балов или театра, все время аттестуя героя, как приятеля автора и, наконец, закончить первую главу обращением к критике или читателям по поводу написанного, и обещанием продолжать роман, если понадобится; такова схема громадного большинства подражаний первой главе „Онегина“.
III
„Сашка“ Полежаева
Первое впечатление бывает обыкновенно самым сильным. Первая глава „Онегина“ наиболее поразила читателей и вызвала, как мы уже отметили, наибольшее число подражаний. Первое подражание написано. было студентом Московского университета Полежаевым. Его „Сашка“ (1825 г., напечатано впервые в 1861 г.) — полупародия, полуподражание. Из всей первой главы „Онегина“ подражателя, повидимому, наиболее поразило, во-первых, что герой — „молодой повеса“: такой персонаж можно было найти и среди московского студенчества; во-вторых, что Онегин умел искусно притворяться („как рано мог он лицемерить“), — и герой Полежаева искусно обманывает дядю; в-третьих, что в театре Онегин зевает (полежаевский Сашка считает это признаком хорошего тона), и, наконец, что главным занятием героя („и труд и мука и отрада“) была „наука страсти нежной“. То, что говорится у Пушкина о пресыщении и неудовлетворенности Онегина этой жизнью, было оставлено подражателем без внимания, как будто дальше XXXVI строфы „Онегина“ он не стал читать. Пародийность заключается, главным образом, в замене
- 220 -
светских наслаждений похождениями в домах терпимости и драками с будочниками. Как мы уже говорили, пародийность чувствуется в самом заглавии.
„Не для славы, для забавы я пишу“, заявляет Полежаев. Пародия всегда имеет элемент „забавы“. Несоответствие между знакомою формой и непривычным для этой формы содержанием — один из распространенных видов комизма. Но это нисколько не мешает произведению иметь и серьезное общественное значение, и пародия может быть орудием классовой борьбы; такова полупародия, полуподражание „Сашка“. Подражание сказывается в искреннем любовании некоторыми онегинскими чертами в Сашке, его умении при случае франтить, лицемерить и т. д. Но другими своими чертами Сашка не подражает Онегину, а обличает его. Это ясно выступает у Полежаева. „Формазоном“ и вольнодумцем неслужащий богатый помещик Онегин мог показаться только захолустным и заскорузлым помещицам; и основания для такого мнения самые комические: „он пьет одно стаканом красное вино, он дамам к ручкам не подходит“ и т. д. Иное дело вольнодумство среди студенчества: Евгений Вельский возбуждает против себя общественное мнение резкостью своих суждений; студент в повести Анордиста „Евгения и Людмила“1 объясняет старым помещикам, что гроза не от бога, а от электричества, и за это признается „безбожником“, и вызывает намерение: „его бы надобно связать“. Повести в стихах эпохи народовольчества знают и студента-революционера, преследуемого полицией. Родоначальником всех этих студентов-вольнодумцев является в русской стихотворной повести, конечно, Сашка Полежаев. Он открыто восстает против религии.
Он ничему тому не верит:
„Все это сказки“, говорит,
Своим аршином бога мерит
И в церковь гроша не дарит.По его мнению, „весь свет наш на обманах или духовных или мирских“ ...Мы находим у него яркий и вполне определенный призыв.
Отринем, свергнем с себя бремя
Старинных умственных цепей.Сашка — враг „подчиненности трусливой“ и горит „враждой закоренелой к мохнатым шельмам в хомутах“. Россия для него „глупая отчизна“, „умы гнетущая цепями“.
Когда тебе настанет время
Очнуться в дикости своей?
Когда ты свергнешь с себя бремя
Своих презренных палачей?
- 221 -
Конечно, не за порнографию Николай I отдал Полежаева в солдаты.
Самая тяга к бесцеремонным и нецензурным выражениям и описаниям у Полежаева носит характер протеста против лощености и приличий того „света“, который изображен в „Онегине“. Таково, например, пародирование пушкинской строфы о балерине Истоминой. „Блистательна, полувоздушна“, у Полежаева: „растянута, полувоздушна Калипсо юная лежит“, далее идут строки, неудобные в печати.
Перекрещивающиеся влияния „Онегина“ и „Сашки“ отразились на последующих стихотворных повестях с героем студентом. Таких повестей было немало, и среди них были вещи далеко не бездарные; „Сашка“ Лермонтова, „Две доли“ Митрофанова, „Былое“ М. Стаховича и др. Но рассмотрение этих повестей, как боковой линии онегинского наследства, выходит за пределы нашей статьи.1
Чужды полежаевского влияния автор „Евгения Вельского“ и Анордист, заставляющие своих героев пройти университет и проявлять черты свободомыслия. Переходим к довольно загадочному явлению в области подражательной литературы, к „Евгению Вельскому“. Критика недоумевала, что это: спекуляция на новый модный жанр, добросовестная попытка дать посильное изображение знакомого быта или, наконец, как думал „Московский Телеграф“, талантливая пародия на подражателей Пушкина?
IV
Овладение онегинской строфой
Из всех подражаний „Евгению Онегину“, появившихся в печати до окончания пушкинского романа, первое место безусловно надо отвести „Евгению Вельскому“.
Прежде всего, это едва ли не первая попытка среди современников Пушкина овладеть онегинской строфой. Нам теперь трудно даже понять, почему здесь надо видеть какую-то заслугу. После того, как пушкинский роман стал одним из краеугольных камней нашего литературного, поэтического воспитания, бойкое владение онегинской строфой стало доступно всем и каждому, пишущему стихи. Не то было во время Пушкина. Четырнадцатистишие строгой формы с определенным чередованием рифм перекрестных, парных и опоясных, целиком изобретенное Пушкиным, оказалось не по плечу его современникам. Многочисленные последователи Пушкина, усердно копировавшие манеру его романтических поэм и его реалистического романа „Евгений Онегин“, заимствовавшие его мысли, рифмы и эпитеты, остались невосприимчивы к его замечательнейшему достижению в области русской строфики. „Русланом и Людмилой“,
- 222 -
„Кавказским Пленником“ и „Бахчисарайским Фонтаном“ Пушкин приучил поэтов к свободному, т. е. к не-строфическому четырехстопному ямбу, где в каждом четверостишии рифмы могли чередоваться в любом из трех основных способов (парные, перекрестные, опоясные), независимо от рифмовки соседних четверостиший. Самый принцип четверостишия строго не выдерживался, кое-где бывало пятистишие и т. д. Понятно, что писать такие строки было гораздо легче, чем выдерживать строгий рифмовый рисунок онегинской строфы.
Почти все авторы стихотворных романов и повестей, написанных в подражание „Онегину“, этого барьера взять не могут. Они предпочитают в большинстве случаев подражать новому реалистическому содержанию и композиции романа Пушкина, пользуясь привычным свободным ямбом романтических поэм; так написана даже явная пародия, явившаяся под заглавием „Иван Алексеевич или новый Онегин“ („Галатея“, 1829, VII), где осмеивается содержание и композиция первой главы пушкинского романа. Из подражателей Пушкина только очень немногие в своих стихотворных повестях решились отойти от непрерывного течения рассказа романтических поэм. Н. Н. Муравьев в своем „Котильоне“ (первая глава из стихотворного романа „Ленин, или жизнь поэта“ М., 1829) и Платон Волков в „Признании на тридцатом году жизни“ (повесть в стихах, глава первая, М., 1828) вводят в своих книгах римские цифры для обозначения тех отдельных стихотворных кусков, из которых составляется глава. Таких кусков или стихотворных абзацов у Муравьева LV, у Волкова XXXV. В подражание Пушкину, у которого опущены некоторые строфы и проставлены только римские цифры, и у этих двух поэтов мы находим кое-где ряд римских цифр с опущенным текстом: у Муравьева на стр. 29 встречаем такое обозначение
XXX, XXXI, XXXII
.........Нечто подобное и на стр. 31.
У Волкова такие обозначения римских цифр идут без точек вслед за ними, в трех местах повести; всего опущено 7 стихотворных абзацов.
Число стихотворных строчек в абзаце колеблется у наших поэтов от б до 20 слишком. Многие абзацы в 12 или 13 стихов, т. е. по первому беглому впечатлению могут быть приняты за онегинские четырнадцатистишия, тогда как, кроме римских цифр — признака совершенно внешнего и несущественного, ничего общего с какой-либо строфой, а тем более с онегинской, здесь нет.
Если обратимся к произведению „презревшему печать“ — к „Сашке“ Полежаева, то здесь римские цифры, действительно, обозначают строфы, но строфа в „Сашке“ очень проста: двенадцатистишие исключительно
- 223 -
с перекрестными рифмами. Такую строфу никак нельзя отнести к строгой форме.
Если строфа полежаевского „Сашки“ чересчур примитивна, то Великопольский, наоборот, чересчур перемудрил. Вслед за Пушкиным он решил создать свою сложную строфу и свою повесть „Московские минеральные воды“ („Глава первая, Консилиум“) пишет семнадцатистишием; строфа у него состоит из рифмовки слегка измененной октавы (abbabacc) вначале, из четверостишия с перекрестными рифмами посредине и из 5 заключительных стихов с рифмовкой: ababa. Эта попытка Великопольского обратила на себя внимание рецензентов. Один рецензент („Гирлянда“, 1832, № 14, стр. 349) пишет: „Стихи его вообще быстры, живы, и в них часто сверкает удачное остроумие. Жаль, что он, наложив на себя вериги семнадцатистишных куплетов, должен иногда подчинять себя скудости и неправильности рифм, например: к тайне — описанье, будет — голубят; приволье — лукоморье“. Встречались и другие указания у критиков Великопольского, находивших, что семнадцатистишие слишком длинная строфа, плохо воспринимаемая слушателем, а потом для автора не только трудная, но и не выгодная.
Стихосложение „Евгения Вельского“ интересно тем, что здесь мы видим борьбу за овладение онегинской строфой:
Вначале встречаются иногда строфы с иным чередованием рифм, количество стихов иногда меньше или больше четырнадцати. Только XXX строфа впервые выдержана с онегинским чередованием рифм, а с XXXVI строфы идут уже только выдержанные онегинские строфы до конца I главы; так вся II и III главы.
V
„Евгений Вельский“. Первая глава
Всего вышло две книжки романа: в 1828 г. первая глава, в 1829 г. вторая и третья вместе. Все это появилось, следовательно, до седьмой главы „Онегина“. Как первая глава „Онегина“ начиналась „Разговором книгопродавца с поэтом“, так первая „Вельского“ начинается „Разговором автора с книгопродавцем“. В этом разговоре речь идет о „маленьком романе“ Пушкина и о цели издания в свет „Вельского“. „Это-то стихотворенье я пародировать хочу“, — заявляет книгопродавцу автор. Необходимо добавить, что как отрывки из „Онегина“ появлялись в альманахах до издания главы отдельной книжкой, так и отрывки из „Евгения Вельского“ печатались предварительно в альманахах, но „Онегин“ в лучших петербургских („Северные Цветы“, „Невский Альманах“, рылеевская „Полярная Звезда“), а отрывки из „Вельского“ — в захудалых московских: отрывок из главы II — в „Венке Граций“ на 1829 г., отрывки из
- 224 -
IV главы — в „Улыбке Весны“ на 1832 г. и в „Полярной Звезде“ на 1832, ничего общего не имеющей с рылеевской.
Приступил ли автор к V и к последующим главам, мы не знаем, но, судя по отрывкам из IV главы, роману далеко еще было до конца. Уже в самом заглавии „Евгений Вельский“ чувствуется или сознательное подражание или даже пародия. Если заглавие пушкинского романа поразило современников, а литературных староверов и шокировало своей обыденностью, то надо отметить, что фамилия „Вельский“ была одна из самых употребительных в комедиях и повестях 20-х и 30-х годов. Внешний вид первой главы „Евгения Вельского“ (а также и последующей книжки, содержащей 2-ю и 3-ю главы) по возможности копирует внешность отдельных глав „Онегина“; тот же формат, такая же почти обложка: серенькая, с рамкой. „Московский Телеграф“ (1828, № 9, „Русская Литература“, стр. 125—127) увидел в первой главе только пародию.
„Подвинь свой стул ко мне, Евгений“ — так начинается словами одного из выведенных лиц, как у Пушкина в „Онегине“, и словами самыми обыденными, роман. Это мать прощается с сыном Евгением, который до сих пор жил в кругу родных, а теперь должен направиться в Москву — граф Знатов хочет позаботиться о его судьбе.
Евгений мой, сын дворянина,
Не очень хоть большого чина
Покойный был его отец,
Но впрочем нажил состоянье,
Кой-как дал сыну воспитанье
И после умер, наконец,
Оставивши вдове и сыну
Две сотни душ. Но половину
Вдова давно уж продала,
Долги за мужа раздала.Именье их находилось в Тамбовской губернии, и учился Евгений в Тамбове у француза.
Евгений мой четыре года
Жил в пансионе у Дюкло:
Тамбов ведь тоже же село.Подробнее о детстве и воспитании героя читатель узнает из приложенного тут же „Журнала Евгения“. Мальчик оказался очень влюбчивым. „Любовь мне в сердце запросилась, лишь только начал я ходить... и признаюсь — в тринадцать лет мне стал знаком довольно свет с его волшебной красотою“.
В связи с таким ранним развитием в известном направлении явилась и ранняя разочарованность.
Прежних нет мечтаний,
Погас огонь моих желаний,
Разочарован я душой
- 225 -
„В латыни кой-чего добился, с французским также подружился“, а так как его ментор писал приятные, сладкие стишки, то и Евгений скоро узнал „словесный бред“.
Пишу стихи, — но преплохие.
Моя болезнь Метромания —
Зараза наша юных дней —
Не я один подвержен ей.XVIII
Пришла пора страстей жестоких:
Мне минуло осмнадцать лет —
И я младый полу-поэт
В кругу тамбовских чернооких,
Блистал не редко остротой
И — даже иногда чужой ...
Но кто ж, любезный мой читатель,
Кто в мире сем не подражатель?Здесь кончается журнал Евгения, и автор подводит итоги:
Евгений мой
Был точно малый с головой
Добр сердцем, несколько мечтатель,
Другого пола обожатель
И что-то грустен уж душой ...Довольно подробно описываются проводы и отъезд Евгения.
Прощаться съехались все соседи-помещики, их жены, „в чепцах
старинного покрою“ и „сынки и дочки разных лет“. „Садятся; самовар приносят, гостей по чину чаем просят...“ В чай льют ром или мадеру: „мадеру тем, кто хоть и пьет, да несовсем — то есть не семь раз пьян в неделю“. Один из гостей дает Евгению рекомендательное письмо к своему брату в Москве. „И вот Евгений в путь пустился, в пуху подушек он, как хан, в своей повозке развалился“. На облучке сидел его дядька Роман, который когда-то был крепостным графа Знатова. От него Евгений узнает, что граф Знатов старик, женатый на молодой красавице.
Кончается глава въездом Вельского в Москву.
VI
2-я и 3-я главы „Евгения Вельского“
В общем, первая глава Вельского встретила недурной прием: „Московский Телеграф“ признал его „удачной пародией“, неодобрительный отзыв в „Московском Вестнике“ встретил отпор на страницах того же журнала; наконец „Атеней“, признавая талант автора, бранил его за то же, за что бранил и Пушкина.
- 226 -
Во второй главе рассказывается про то, как Евгений увлекся красотой княгини Знатовой до знакомства еще с нею. В 3-й главе автор переносит нас через три года.
Кто это в синем виц-мундире,
С малиновым воротником?
Пред ним тетрадь, две, три, четыре.
Сидит за письменным столом?
Читает, пишет...Это Евгений — студент. „Перешагнем еще годок“. Окончив полный курс в университете на юридическом факультете, он „постиг законов дух и не боялся мыслить вслух“, что возбудило ряд неблагоприятных толков: „Как жалко, милый, ты пропал, а все, чай, книги погубили. Он настоящий нехрись стал“. Он забыл думать об обедне и в страстную ест мясо... Одна старушка богомолка жаловалась на его острый язычек, ей поддакивали две девицы, встречавшиеся с Евгением у Хрюминых. Один педант в очках рассуждал, что Евгений, очевидно, не очень-то умен, если не стал магистром:
Сбирался он и на магистра
Держать экзамен; но знать честь
Не всем дается. В свете есть
Fortuna dextra et sinistra.
И Вельскому лишь дан патент,
Что он действительный студент.Один отставной чиновник негодует: однажды он послал со слугою письмо Вельскому; Вельский лежал на диване и, начав читать, закричал слуге: „письмо без смысла; вон пошел, и ты и барин твой — осел“.
XXXVIII
„И вот общественное мненье“.
Я вместе с Чацким повторю.
Порой иссякнет все терпенье,
И я как на огне горю,
Когда иной невежда смелый,
Иль старовер закоренелый,
Или классический поэт,
Или кокетка в сорок лет,
Начнут с улыбкою гримасной
Обсуживать про молодежь:
От их насмешек не уйдешь.
И наш же век такой несчастный,
Что двух столетий перелом
Весьма, весьма заметно в нем!XXXIX
Но что же делал наш Евгений?
С усмешкой гордой слушал он
- 227 -
Шипенье злых змеиных мнений.
Так шум привычный ярых волн
Для кормчего совсем не внятен,
Порою даже и приятен;
Так залетев за облака,
Орел смеется свысока
Усильям слабого стрелка,
Так, иногда... Но для сравненья,
Я, позабывшись, согрешил
И стих пятнадцатый вклеил
В строфу мою. Прошу прощенья
Иному б может невдогад,
Но я в грехе сознаться рад.Приведенные строфы доказывают, что к концу третьей главы автор Вельского уже превосходно усвоил себе манеру Пушкина, и если ошибся, допустив в строфу лишний стих, то умело использовал свою ошибку в стиле непринужденной болтовни.
В отрывке из IV главы, помещенном в „Полярной Звезде на 1832 год“ является новая героиня Груня: „от делать нечего Евгений за Груней волочиться стал...“ Он уже был „пресыщен и зевал“ от любви женской, „она ж любила первый раз...“
Все, что мы знаем о романе, не дает нам никаких оснований думать, что перед нами сплошь пародия, — цель автора скорее была дать собственную вариацию на новую, выдвинутую Пушкиным тему: история современного молодого дворянина на фоне быта. Вторая книжка „Евгения Вельского“ вызвала еще больше разногласия оценок у рецензентов. „Атеней“, против которого во второй главе была полемическая строфа, отозвался резче, чем о первой: „Поэт, как водится, считает за необходимость заговориться и бросается из угла в угол, толкует о том, о сем, и больше, разумеется, ни о чем, все это по-пушкински, по-байроновски, и все так утомительно“. „Северная Пчела“ хвалит намерение описать быт московского юношества подобно описанию петербургской жизни Онегина, но бранит исполнение; но та же „Северная Пчела“ в другой рецензии, не на „Вельского“, а на VII главу „Онегина“, нашла, что „Вельский“ „в сравнении с нею кажется чем-то похожим на дело“. Этот полемический выпад Булгарина против Пушкина подхвачен был Бестужевым-Рюминым, который, приведя это мнение Булгарина, добавляет от себя: „Если говорить правду, то 7-я глава Онегина, в отношении к дарованию Пушкина и к некоторым другим главам сего романа, не должна обижаться сравнением с «Вельским», который, вероятно, есть первый опыт своего автора“. По мнению Бестужева-Рюмина, „автор Вельского предполагал написать пародию на Онегина, но, приступив к делу, сбился с своего плана и не достиг цели“. Если бы кто-нибудь из опытных литераторов исправил ошибки против языка, то „Вельский действительно был
- 228 -
бы недурен... Если справедливые критики находят весьма много плохих стихов в Онегине, то с равным же беспристрастием должно сказать, что есть довольно много хороших стихов в «Вельском». Не забудьте, что Онегина пишет А. Пушкин, а Вельского новый поклонник муз, может быть, весьма еще новый, коего талант, впоследствии времени, может достигнуть до определенной ему зрелости. Мы с своей стороны считаем несправедливостью умолчать о том, что в сочинителе «Вельского» находим иногда приятную остроту ума, иногда мысли, и замечаем в нем довольно хорошую способность к авторскому ремеслу. Его стихи часто показывают ту непринужденную легкость, с какой они писаны“. Как пример таких стихов рецензент приводит II и V строфы третьей главы, посвященные луне. Приведем вторую из них:
Ты пребогатое сравненье,
Для всех унылых героинь,
Затейливое украшенье,
Лугов, лесов, долин, пустынь;
А сколько видов ей: кровава,
Томна, печальна, величава,
Скромна, задумчива, бледна,
Под час глупа, под час красна,
Подчас отрада в грустной доле,
Ну словом: бедную луну,
Хотя все ту же и одну,
Мы все коверкаем по воле,
И каждый автор, как портной,
Дает ей цвет свой и покрой.По поводу выражения „подчас глупа“ рецензент делает сноску: „Каков Вельский! этим он намекает на знаменитого своего современника: «как эта глупая луна на этом глупом небосклоне»“, а вообще по поводу этих строф Бестужев-Рюмин „клянется Апполоном“, что „если бы эти стихи встретились в Онегине, то беспристрастные критики отличили бы их. в числе хороших. Заметьте, даже и в Онегине“ („Северный Меркурий“, 1830, № 58).
Но всего интереснее отношение Пушкина. В проекте „предисловия к VIII и IX главам“, приведя отзыв Булгарина, что „в сравнении с 7-й главой Онегина даже «Евгений Вельский» кажется чем-то похожим на дело“. Пушкин делает такую сноску:
„Прошу извинения у неизвестного мне поэта, что принужден повторить эту грубость. Судя по отрывкам его поэмы, я ничуть не полагаю для себя обидным, если находят Евгения Онегина ниже Евгения Вельского“.1
Как тип, Евгений Вельский так же мало похож на своего знаменитого тезку, как его и полежаевский Сашка. Это не столичный житель, увозящий свою хандру в деревню, а, как и Сашка, провинциал, приехавший в столицу
- 229 -
и жадный до впечатлений. Такое явление среди молодых дворян того времени было, конечно, гораздо более обычным. С Онегиным сближает его только критическое отношение к окружающему, но Онегин брезгливо отстраняется от того, что ему приходится не по вкусу, а Вельский, как Чацкий, всем и каждому в глаза высказывает свои мнения, и язык у Вельского, по словам одной старушки, „как иголка“. „Он, — замечает автор, — не боялся «мыслить вслух», всегда с наклонностью к сатире“. С Ленским сближает его то, что он „красавец“ и поэт. Впрочем, облик Вельского не дорисован. В четвертой главе он является в роли пресыщенного сердцееда, что мало мотивировано предыдущими главами. Попытка дать историю молодого дворянина, получившего несколько иное воспитание, чем Онегин, менее блестящее, но более систематическое, осталась незаконченной.
VII
„Признание на тридцатом году жизни“ Платона Волкова
Три подражания „Онегину“, вышедшие в Москве вслед за „Евгением Вельским“, в 1828—1831 гг., отдельными брошюрками и представляющие собою только первую главу, за которою не последовало второй, различаются между собой прежде всего по степени подражательности, законченности главы и основной ориентировке. Два автора, кроме общего заглавия произведения обозначают отдельным заглавием первую главу: Ивелев (Великопольский), озаглавив повесть „Московские минеральные воды“, называет первую главу „Консилиум“; Н. Н. Муравьев роман „Ленин или жизнь поэта“ начинает главой „Котильон“. Третий автор — Платон Волков — обещает не роман, а только повесть в стихах и потому, может-быть, считает неудобным озаглавливать особо главу.
Из этих трех произведений более самостоятельным является повесть Великопольского; наиболее беспомощным — Н. Н. Муравьева, который был автором также „Киргизского Пленника“, очень неудачного подражания „Кавказскому“.
Судя по другим его стихам, Платон Волков в своей повести „Признание на тридцатом году жизни“ был в гораздо большей степени подражателем Жуковского, чем Пушкина. Это отразилось на его восприятии пушкинского „Онегина“. Молодой человек бесцельно тратил свою жизнь, предаваясь наслаждениям любви. Могло ли это пройти безнаказанно? Когда-нибудь должна была наступить минута раскаянья и жажды исповеди: „Признание на тридцатом году жизни“. Конечно рассказ ведется от первого лица. Первые две строчки — перифраза начальных строк „Шильонского узника“ Жуковского.
Жуковский:
Взгляните на меня: я сед,
Но не от старости и летПл. Волков:
Мне двадцать девять только лет,
А я, друзья мои, уж сед.
- 230 -
Далее герой Волкова объясняет:
Я рано жизнью насладился,
Небрег здоровья своего,
Грешил, — грешил, — и для того
Теперь покаяться решилсяМать Вадима Лельского (так зовут героя) имела непобедимую страсть к чтению романов „она их прелестью звала, от них была в очарованьи, любила их душой“. И имя „Вадим“ заимствовано было из любимого романа, иначе бы героя звали бы по традиции их старинного дворянского рода Иваном. Мать умерла, когда ребенку было 5 лет. Далее повествование развивается по плану первых глав „Онегина“: 1. Отец героя. 2. Воспитание героя. 3. Вступление в свет и образ жизни. 4. Переезд в деревню, в имение, полученное по наследству от отца. 5. Образ жизни в деревне. 6. Знакомство с помещичьей семьей Чариных, где младшая дочь Полина приковывает к себе внимание героя. На этом первая глава кончается. Вторая, обещает автор, появится в том случае, если читателям понравится первая.
Рассмотрим, как Платон Волков по чужой канве и часто чужими нитками вышивал собственные узоры.
Большое внимание уделяет он отцу героя: в противоположность отцу Онегина, который, „служа отлично благородно“, жил в столице и принадлежал, повидимому, к образованному дворянству, отец Лельского был рязанский помещик, богатый, но невежественный, учившийся, что называется, на медные деньги.
Отец мой... то есть: Mon papa...
Имел не много дарованья;
Он от приходского попа
Заимствовал свои познанья.Научился он очень немногому, но пользовался уважением за знатность рода и богатство.
Читал гражданскую печать,
По нужде даже мог писать,
Псалтир он знал от слова в слово,
Умел на счетах верно класть,
Живал в губернии рязанской
И вписан в книге был дворянской
В почетную шестую часть...Он „имел пять тысяч душ крестьян“, был хлебосол; любил звать гостей на обед, где шла усиленная выпивка, и старик Лельский, где сидит, там и уснет. „И батюшку уж еле-еле уложат слуги на постели“.
Сам герой Вадим Лельский получил воспитание во французском пансионе.
В училище у де ля Шеза
Я был изрядная повеса;
- 231 -
Уроков никогда не знал,
За то прелестно танцовал.
Я строен был, красив собою,
И дамы, посещая нас
Всегда по четвергам — в танц-класс — ,
Как куклой любовались мною;
И хоть тогда я молод был,
Но ласки дамские любил.Но кончились годы ученья, „ударил... час свободы“ и юноша „принял во владенье отца покойного именье“. Будучи с детства записан на службу, герой наш получал чины и награжденья, но, получивши наследство, бросил и эту номинальную службу, вышел в отставку и начал проживать „до гроша“ тысяч сто годового доходу. Все усилия его были направлены на то, чтобы „следовать законам моды“:
Для лучшего лицу убранства,
Для щегольства и для красы,
Не брил по вольности дворянства
Мои кольчатые усы.
Я щеголь был первостатейный,
Всегда костюм носил затейный...Далее идет перечисление модных портных, парфюмеров, сапожников и т. д. — все иностранцы, у которых Вадим Лельский заказывал свои наряды. Гордился он также своими выездами: имел „экипаж отменный“, и роскошью задаваемых обедов, и изысканностью блюд. Имел пристрастие к театру, но сожалел, что театр подружился „со вкусом черни“.
Пушкинские строчки о блаженстве тех, „кто странным снам не предавался“ и т. д. находят почти полный пересказ своими словами у Платона Волкова. И только одно слово, взятое нами курсивом не в духе пушкинского романа, а свое платоново-волковское.
Блажен, блажен, кому судьбами
Душа не пылкая дана;
Кто не знакомился с мечтами.
Кто карт не знал, не пил вина,
И с грешниками не дружился;
Кто не истратился душой,
Кто был по виду холостой,
Или по выгодам женился и т. д.Затем идет абзац, помеченный цыфрой XXVIII, — пожалуй, наиболее удачное место в повести.
Таков был мой знакомый Чарин
Давно забывший суеты,
И променявший все мечты,
Как настоящий русский барин, —
Я разумею в старину —
- 232 -
На триста душ и на жену.
Отцов храня обычай древний,
Не расставался он с деревней,
И там воспитывал гусей,
Баранов, уток и детей.Младшая дочь Чарина Полина воспитывалась у тетки в Москве и „даже там, в рассаднике прелестных дам, она красой своей блистала“. Когда она вернулась к отцу, тот, „платя приличью дань, явился с дочерью в Рязань“, и в Рязани в театре встретил ее Вадим. Любопытно объяснение автора, почему он назвал свою героиню Полиной. Вслед за Пушкиным, который обратил внимание читателей на выбор им для героини имени Татьяна, многие подражатели стали производить оценку имен своих героев. Волков говорит:
Полиной я назвал. — Не смея
Назвать по-русски: Пелагея:
Наш век, не то, что старина,
Не терпит эти имена.Вадим Лельский имеет с Онегиным только поверхностное сходство, это, как-бы раскрытие строчки „как Dandy лондонский одет“ и некоторых других. Но Вадим не „сердцеед“, и вообще психология его совсем не показана.
В „Московском Телеграфе“ Вадим Лельский определен был почему-то словом „шалун“, что в данном случае совершенно не подходит, так как в герое Платона Волкова много тщеславия, хвастовства своим богатством, но нет никакой резвости и никаких проказ.
Вот эта рецензия „Московского Телеграфа“ (1828, 14, стр. 290):
„Еще подражание Евгению Онегину: описание проказ какого-то шалуна; первая глава, издаваемая отдельно; Чарины вместо Лариных; выпускные строфы и проч. и проч. Жаль, потому что по некоторым стихам в авторе заметен талант.“
VIII
Подражания Н. Муравьева и Ивелева (Великопольского)
Как повесть Платона Волкова, так и „Котильон“ Н. Н. Муравьева и „Консилиум“ Ивелева (Великопольского) принадлежат к тем произведениям, где сказывается влияние не только первой, но и второй главы „Онегина“: герой стоит ближе к Ленскому, чем к Онегину. Самая фамилия „Ленин“ у Муравьева невольно сближается с Ленским. Муравьев сам подчеркивает эту близость. Его герой танцует „как Ленский Пушкина живой“. По свойству всех почти подражателей упрощать и вульгаризировать, Муравьев в характеристике пушкинского Ленского — „красавец в полном цвете лет, поклонник Канта и поэт“ — оставил в стороне Канта: остались „красавец“
- 233 -
и „поэт“. „Богат, хорош собою, Ленский везде был принят, как жених“ — это повторено с точностью. Муравьевский Ленин завидный жених для всех уездных матушек и дочек; но приезжает он не „из Германии туманной“, а всего только из Москвы, где блистал в высшем свете, как щеголь и танцор. Поэт он не заурядный, а совершенно исключительный; по уверению Муравьева, герой его без сожаленья отдал на съедение критикам свои „дивные творения“. Но образцов творчества своего поэта, как это сделал Пушкин по отношению к Ленскому, Муравьев не дает, вполне понятно почему: слишком большую ответственность он на себя бы взял. И читатели остаются в неведении, что это за „дивные творения...“ Но автор вообще постарался сделать своего героя несколько загадочным в духе героев романтических поэм. Если Платон Волков пришел к Пушкину через Жуковского, то Н. Н. Муравьев, подражая реалистическому роману Пушкина, все еще находится под обаянием пушкинских же романтических поэм. Поэтому Муравьев совершенно игнорирует происхождение и воспитание героя — ведь ни о „Кавказском Пленнике“ ни об „Алеко“ мы ничего подобного не узнаем. Также совершенно не мотивирован отъезд героя из Москвы в город*** (рецензент предполагает, что надо читать Тамбов); по воле судьбы почему-то ему пришлось покинуть Москву... Читатель вправе предполагать, что, очевидно, не по своей воле. Реалистическая повесть требует указания реальной причины. Так, например, у Платона Волкова приезд Лельского, как и Евгения Онегина, мотивирован получением наследства.
Совершенно иначе преподнесен поэт Великопольским: барон Велен (в „Консилиуме“) — поэт сентиментальный, в духе Геснера. Автор приводит образчик его стихов. Наружность Велена не подходит к обычному представлению о сентиментальном поэте: он не бледен, не томен. Это здоровяк, которому более подходило бы писать удалые стихи в духе Дениса Давыдова или Языкова. На этом несоответствии основан комизм произведения. Другой источник комизма — мнительность этого человека, от которого пышет здоровьем: он считает себя больным. Созывается консилиум докторов, которые долго ждут пациента: но Велен — поэт и мечтатель; во время прогулки он так замечтался, что несколько раз вынимал часы, не пора ли ехать на консилиум и каждый раз клал их обратно, в рассеянии так и не посмотревши, который час. Попутно дается несколько комических фигур докторов, приехавших на консилиум. Автор, очевидно, ни на что серьезное и не претендовал: дальше легкой шутки замыслы его не шли. Но своему роману он предпослал длинное, витиеватое предисловие своей „будущей невесте“, наполненное, по определению „Северной Пчелы“ (1831, № 151), „шутками легкими, как пляска слона“, а по отзыву „Гирлянды“ (1832, № 14, стр. 349) „написанное довольно забавно“. Журнал „Гирлянда“ посмотрел на „Консилиум“ именно, как на шутку. И потому говорит: „Мы с удовольствием прочли сию книжку“.
- 234 -
Но другие журналы обрушились на автора. Насмешка Великопольского направлена не столько против докторов, которые взяты, как фигуры второстепенные, сколько против главного героя. Возьмем хотя бы такие строки:
Но уж три четверти второго,
И каждый стал из докторов
Его распрашивать: каков?
Сам мысля, глядя на больного:
Ах, еслиб я был так здоров.Конечно, это насмешка не над докторами, а над больным. Далее поясняется в чем дело:
А точно болен был барон:
Болезнь ужасная: здоровье.Когда доктора заперлись в кабинете для совещания, барон „от недуга, между дел, подсев к трепещущей кузине, спросил котлетку и поел“
В другом месте узнаем про Велена:
Он одного хотел: любить,
И с мыслью полною мечтою
С душой исполненной огня,
Скучал от сердца пустотою...Вообразив себя новым Стерном, он „вздыхая, мечтал и сочинял“.
Всякий денди больше всего боится попасть в комическое положение, а Великопольский своего Велена старается сделать смешным. Автор говорит про Велена: „мой читатель легко заметит... что он и жалок и смешон“. Если к этому прибавить указание, что Велен живет в том кругу, „где вся работа: есть да пить“, то повесть „Консилиум“ Великопольского приобретает и общественное значение. Велен приехал с берегов Волги в Москву лечиться, вообразив себя больным. Рабочий человек о таком субъекте сказал бы: „с жиру бесится“, что он мог бы сказать, впрочем, и об Онегине.
Надо еще отметить, что „Московские минеральные воды“ написаны были на злобу дня. Под тем же заглавием в „Московском Вестнике“ за 1828 г. (№ XIV) помещено было описание „Московских минеральных вод на Остоженке“. Они были местом встреч московского бомонда. Не столько лечились, сколько показывали свои наряды и флиртовали. Недаром и слово „лодырь“ произошло от доктора Лодера, организатора одного из таких великосветских лечебных заведений.
IX
Отрывки из ненапечатанных романов и повестей в стихах
Изображая светского молодого человека и при этом обкрадывая „Евгения Онегина“ во внешнем облике и деталях повествования, почти
- 235 -
все подражатели вносят что-нибудь свое, или в профессию, или в социальное происхождение, или в воспитание героя. Большинство авторов идут тут по линии упрощения и снижения. Очевидно, по их мнению, Онегин был бы привлекательнее, если бы он был не штатский, а военный — гусар или кавалергард, — и не человек равнодушный к ямбам, а, наоборот, сам поэт. Такой герой был бы понятен читателям, упрощая вместе с тем задачу сочинителя. Один из подражателей, А. Северинов, начал первую главу своего романа „Владимир и Анета“, по образцу „Евгения Онегина“, размышлениями героя, причем тема этих размышлений, очевидно, вдохновлена пушкинскими строками: „бывало, он еще в постели, к нему записочки несут“:
„Нет, надоел мне белый свет
И с маскарадами, с балами!
В нем счастия прямого нет!“
Так, с полусонными глазами
Держа записочку в руках,
В халате, в желтых сапогах,
Владимир Стрельский на диване,
Усталый, лежа рассуждал.
„Охота париться как в бане,
Вертись, покуда не упал.
Теперь с постели только встал,
Еще на вечер приглашают.
А я, того они не знают,
Что сряду ночи три не спал:
Но отказаться невозможно:
Хоть нехотя, а поезжай,
День целый мучься и зевай,
А ночью не уснуть как должно.“Далее автор объясняет, что Владимиру, корнету-кавалергарду, 18 лет, что он „собой прекрасен и очень мило танцевал...“, имеет огромный успех у женщин: „весь девичий легион... в него без памяти влюблен“. По его милости „мужья часто жен бросали“. Его отец, „знатный“ дворянин, всегда жил в Петербурге, „не помню где служил“, — бросает небрежно автор. Владимир рано лишился матери, воспитан был приглашенным за тысячу в год monsieur Furet; далее перечисляется, что́ он знал по истории, по французской словесности; сам сочиняя стихи девушкам в альбомы и т. д. Так как отец женился во второй раз, и мачеха оказалась драчливой („служанок бьет всех без пощады“, доставалось и слуге Владимира) и ворчливой, Владимир не захотел жить в родительском доме, поступил в кавалергарды, через год был произведен в корнеты и был в восхищении от корнетского мундира.
Он в день пятнадцать, двадцать раз
В мундир военный одевался,
И перед зеркалом стоял,
- 236 -
То галстух выше подымал,
То опустить его старался,
То шпагу, шпоры поправлял,
И недовольным оставался.
Так точно иногда поэт,
Стихами новыми прельщенный,
Пять раз на дню их перечтет,
Напишет чище, изорвет,
И, снова ими восхищенный,
В цензуру строгую несет.На этом кончается отрывок, помещенный в журнале „Славянин“ (1830, ч. 13, № 1). Ни о какой Анете нет еще и помина.
Снижение героя и всей среды может выражаться в переносе места действия в провинцию. Позднее, в повести Фомы Вахрушева „Гусар“, вышедшей в Москве в 1846 г., „хорошенький“ Евгений Алинин, молодой гусар, блистает своей формой и покоряет женские сердца в глухом уездном городишке, танцуя в гостях у исправника, городничего, лекаря, аптекаря и у двух купцов. Повесть написана онегинской строфой, но в разных отношениях довольно слаба. Лучшее место — описание танцев.
Музыка русскую играет;
И танцевать желает всяк,
И вот всех прежде начинает
Гусар с Еленой вальс-казак.
За ними гости. Шум и топот,
Танцующих невнятный шопот;
Фигуры до конца одне —
Как это все приятно мне.
Во всем какая-то свобода
И удаль чудная видна, —
И все же это старина.
А впрочем жаль, что нынче мода,
Французских полек возлюбя,
Забыла, вальс-казак, тебя.Особенный интерес представляют попытки вывести дворянина не родовитого, представителя „новой знати“, „дворян по кресту“. Так, у Башилова в повести „Гусар“ („Памятник Отечественных Муз“, 1828):
На эту пору, в их соседство
Для получения наследства
Приехал новый господин,
Новокрещеный дворянин.„Актер парижский“, „шарлатан“ приехал в Россию „с запасом без гроша в театре прыгать антраша“. Он скоро втерся в дома, обворожил какую-то графиню и женился на ней.
- 237 -
И в их-то сыне мой читатель
Увидит шалостей пример.
Он был Ловласа подражатель
И словом — модный кавалер.
Поклонник шумных котильонов,
Киприды баловень прямой,
Умножил скоро он собой
Число мужей-амфитрионов.
И много счастливых семей
Лишил покоя прежних дней.Он был „мудрец недоученый, зато весьма ученый враль“.
Из обольстительных обманов
Составил он для жизни план.
И жизнь его из всех романов
Была опаснейший роман:
В речах обманчивая нежность
Всегда затейливый наряд,
И дерзкий тон и хитрый взгляд
И в обращении небрежность, —
Вот все, что он употреблял,
Когда понравиться желал.В „Сыне Отечества“ за 1831 г., № XV, помещен был „Отрывок из безыменной повести“ Василия Горкуши. Отрывок состоит из „Предисловия“ и „Письма первого“ героя повести, который обозначен NN.1 Герой повести молодой чиновник из „новой знати“.
Парис по красоте лица,
Но с модно-жесткою душою
Он свет увидел над Невой,
Под кровлей царского дворца;
Не отыскавши родословной,
Я разузнал издалека,
Что был он сын — и сын законный —
Придворного истопника:
Что истопник в чины пробрался,
Жил, нажил дом, а все служил...
Потом с столицей распрощался,
Дом продал и крестьян купил;
Устроил мило деревеньку,
Соседей добрых угощал,
Пахал, менял и торговал,
И со дня на день помаленьку
Скопил изрядный капитал.
- 238 -
У сына его не было гувернеров-французов. Воспитывался он дома родным отцом в строгости, „учился мало, знал немного“.
Спознавшись с горем — по наслышке,
И по ландкарте зная свет,
А добродетели — по книжке,
Он был невинным, как поэт;
Когда ж обрил усы впервые
И через связи родовые,
Без службы — регистратор стал:
То с божиим благословленьем,
Служить в столицу прискакал...В письме к приятелю он описывает свои впечатления от северной столицы: „модно-жесткая душа“ его ни в чем пока не проявляется. На этом и оканчивается пока отрывок.
Отрывки из повестей в стихах Бартдинского и Косяровского, напечатанные в журналах, слишком малы, чтобы по ним судить об авторских замыслах, но одно в них несомненно: героини этих ненаписанных повестей должны были походить на пушкинскую Ольгу, а не на Татьяну.
В отрывке из повести И. Косяровского „Именины“ („Северный Меркурий“, 1831, № 26) находим такие строки:
Пусть Ольга Пушкина румяна
И потому не так мила,
Как часто грустная Татьяна
Прелестной бледностью чела,
Но вас любовью идеальной
Поэт увлек, читатель мой,
Он как волшебник над душой,
И вы с Татьяною печальной
Забыли Ольгу... Но она
В Алине будет вам видна.Не Татьяну, а Ольгу напоминает и Фанни, героиня в повести И. Бартдинского „Роман моего отца“ („Памятник Отечественных Муз“, 1828, стр. 233—235; „Фанни“, отрывок из повести „Роман моего отца“).
Предмет любви, предмет желаний,
Всегда невинна и мила,
Самой беспечностию Фанни
Среди подруг своих цвела
Чужда забот, чужда печали,
В поре семнадцатой весны
Ее груди не волновали
Любви мечтательные сны.
Среди пиров и в шуме света,
Она душой была чиста,
Как вдохновение поэта,
Любви задумчивой мечта.
- 239 -
Ср. у Пушкина: „Как мысль поэта простодушна, как поцелуй любви мила“.
Подведем некоторые итоги.
1. До появления в печати последней главы пушкинского романа (1832) подражали главным образом первой главе, отчасти второй и пятой, где вызывали на подражение картины помещичьего быта и характеристики Ленского и Ольги.
2. Только два подражания: „Сашка“ Полежаева и „Консилиум“ Великопольского имеют законченный смысл. В остальных еще не нащупывается костяка сюжета, в лучшем случае (у Пл. Волкова и Муравьева) повествование кончается первой встречей героя и героини.
3. Из первой главы пушкинского романа наибольший успех у подражателей имели начало: — дорожные размышления героя, и концовка: обращение автора к читателю или критикам по поводу законченной главы. Заметное внимание уделяется также характеристике отца героя, рассказу о воспитании героя и особенно описанию его беззаботной жизни и успехов в обществе.
4. Герой часто походит на Ленского, но очень мало на Онегина, героиня — на Ольгу, но не на Татьяну. Образы Онегина и Татьяны „не дошли“.
5. Герой обычно не петербуржец, а москвич, а еще чаще провинциал.
6. Неслужащий молодой дворянин заменяется чаще всего или гусаром или студентом. Обычно он красавец и пишет стихи.
7. Онегинская строфа усваивалась с трудом.
8. Пушкинский роман понят был как призыв к реальному изображению действительности, конкретнее — к изображению дворянского быта. Подражание это как бы „голоса с мест“ в ответ на этот призыв. И голоса эти доказывали, что Онегин, представитель столичной верхушки дворянства, не был типичен для кондовой помещичьей Руси, которая, судя по этим „голосам с мест“, оказалась проще, грубее и невежественнее, но она тянулась за столицей.
9. При всех своих недостатках, а иногда и полной художественной беспомощности, эта безвестная армия подражателей, бесславно погибшая на полдороге к цели, была все же положительным симптомом, как отход от романтических поэм, которых в эти годы появлялось гораздо больше, как освоение новых путей творчества.
________
СноскиСноски к стр. 220
1 „Альманах на 1840 г.“ Н. Анордиста, М., 1840.
Сноски к стр. 221
1 См. „Две повести в стихах о московском студенте“ („Сборник статей к 40-летию ученой деятельности акад. А. С. Орлова“, 1934, стр. 391—400).
Сноски к стр. 228
1 „Полное собрание сочинений Пушкина. Приложение к «Красной Ниве»“, 1930, т. V, стр. 523.
Сноски к стр. 237
1 В. М. Жирмунский ошибочно приписал безыменную повесть не Горкуше, а неизвестному, скрывавшемуся будто бы под инициалами NN.