- 48 -

Г. С. КНАБЕ

ТАЦИТ И ПУШКИН

Существует ряд литературоведческих работ, посвященных теме «Пушкин и Тацит» (нам предстоит познакомиться с ними в ходе дальнейшего изложения). В них выявлены и прокомментированы случаи использования сочинений древнеримского историка, их место и роль в творчестве Пушкина. Настоящие заметки носят не литературоведческий, а историографический характер и посвящены теме «Тацит и Пушкин». Их цель — определить, какое место занимает пушкинская рецепция в развитии взглядов на Тацита в новое время.

_______

Для решения этой задачи в обильных античных реминисценциях, пронизывающих все творчество Пушкина, целесообразно различать два слоя — один, обусловленный стилем времени, так сказать модой, и другой, отражающий собственные раздумья Пушкина над тем или иным явлением античной (чаще всего римской) культуры. Они не изолированы друг от друга, и материал, заимствованный из «античного репертуара» эпохи, во многом придает творчеству Пушкина его неповторимый облик. Речь идет о другом — о сознательном, продуманном истолковании определенных фактов, открытых Пушкиным для себя в их особости, в отличие от использования их готовыми в составе определенной, заданной временем поэтики.

Если заезжий итальянский импровизатор в «Египетских ночах» создает стихи на текст Аврелия Виктора, это может характеризовать круг чтения Пушкина и его героев, но вряд ли может что-либо дать для понимания самого Аврелия Виктора и не позволяет предполагать особое личное истолкование Пушкиным этого позднего латинского автора. Напротив, образ поэта-изгнанника Овидия, человека одной цивилизации, погруженного в глубины другой, противоположной, во многом создан Пушкиным, важен для понимания и его собственного творчества, и творчества римского поэта.

Рецепции Тацита распределяются по тем же двум разновидностям. Распространенная манера рассматривать их в одной плоскости неоднократно приводила к очевидным недоразумениям.

_______

- 49 -

Наряду с Овидием и Горацием Тацит относится к числу древних авторов, занявших особое и важное место в творчестве Пушкина, несопоставимое с тем, которое занимали в нем Цицерон, Тит Ливий, Саллюстий, Вергилий. Упоминания о Таците проходят через всю жизнь поэта — в 1814, 1823, 1824, 1825, 1826, 1827, 1828, 1833 и 1835 гг. «Агриколу», «Германию» и «Историю» Пушкин, по-видимому, не читал, упоминаний о них нет, но «Анналы» он знал в полном объеме. Так, знание I, XI и XV книг обнаруживается в пушкинских «Замечаниях на Анналы Тацита», IV книги — в письме к Дельвигу от 23 июля 1825 г., XVI книги — в отрывке «Цезарь путешествовал». Как было принято в его время, Пушкин читал Тацита в двуязычных изданиях, где латинский текст сопоставлялся с французским en regard. Одно такое издание имелось в библиотеке Царскосельского лицея, другое — в личной библиотеке поэта: «Oeuvres complètes de Tacite traduites par Dureau de Lamalle» (Paris, 1817—1818, vol. I—VI).1 Хорошая подготовка по латинскому языку, полученная в Лицее (его изучали здесь в течение четырех лет по 2—3 часа в неделю, и Пушкин кончил курс с «весьма хорошими успехами»2), привычка, выработанная при чтении двуязычных изданий, сопоставлять оба текста, наглядно выявляя особенности латинского синтаксиса и стиля, привели к тому, что Пушкин остро чувствовал неповторимый стиль Тацита и сумел передать многие его особенности в наброске «Цезарь путешествовал», перефразировавшем 18-ю и 19-ю главы XVI книги «Анналов».3

Большинство упоминаний о Таците у Пушкина входит в тот «античный репертуар времени», о котором говорилось выше. Таковы строки из юношеского стихотворения «Пирующие студенты» (1814 г.):

Шипи, шампанское, в стекле.
Друзья, почто же с Кантом
Сенека, Тацит на столе,
Фольант над фолиантом?..

(I, 59)

Таков черновик первой главы «Евгения Онегина», где вместо окончательного:

Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,—

       (VI. 7)

во второй строке стояло: «Не мог он Тацита...» (VI, 219) — очевидно, «читать». Таковы слова Ал.<ексея> Ив.<ановича> в одном из прозаических набросков Пушкина: «...и что замечательно: в этом месте сухой и скучный Аврелий Виктор силой выражения

- 50 -

равняется Тациту» (VIII, 990—991). Отличительной чертой всех этих текстов является то, что Тацит в них фигурирует не сам но себе, а всегда в некотором ряду: Кант, Сенека, Тацит; «Не мог он Тацита (или: «Ливия»; или: «Федра»)...»; Тацит и Аврелий Виктор; Корнелий Непот и Светоний. Судить на основании подобных упоминаний о том, как Пушкин понимал Тацита, вряд ли возможно.

————

Оценка Тацита по существу, занимающая свое важное место в историографии великого римлянина, содержится только в материалах 1824—1826 гг., когда Пушкин работал над «Борисом Годуновым», читал Карамзина и усиленно думал над проблемами государства и власти, народа и истории: как и для предыдущих поколений, Тацит продолжал оставаться прежде всего писателем, связанным с актуальными государственно-политическими проблемами времени.

По всему судя, Пушкин начал перечитывать «Анналы» в последние недели своего пребывания в Одессе (откуда он уехал 1 августа 1824 г.) и продолжал размышлять над ними в годы михайловской ссылки (лето 1824 — осень 1826 г.). Император Александр I, прежде вызывавший у него не лишенные иронии ассоциации с Августом,4 в письме П. А. Вяземскому от 24—25 июня 1824 г. впервые именуется Тиберием, а М. С. Воронцов — графом Сеяном.5 А. О. Смирнова-Россет сохранила в своих воспоминаниях фразу Пушкина: «В деревне я перечитывал Тацита и других римских историков».6 В упоминавшемся письме Дельвигу от 23 июля 1825 г. сказано: «Чем более читаю Тацита...» (XIII, 132). Друзья Пушкина знали, насколько сочинения римского историка занимали в эти годы его мысли. В письме от 14 апреля 1826 г. П. А. Плетнев высказывал желание, чтобы поэт предал гласности «несколько замечаний своих на Тацита» (XIII, 272). В Михайловском осенью того же года Пушкин составил записку «О народном воспитании», в первоначальном тексте которой специально оговаривалось, почему Тацит должен быть включен в курс обучения молодых дворян, и указывалось, как следует характеризовать его произведения.

Все развернутые суждения о Таците, все случаи использования материалов его в пушкинских сочинениях приходятся на михайловские годы. Результатом чтения и раздумий этих лет явились «Замечания на Анналы Тацита» и тацитовские рецепции в одновременно создававшемся «Борисе Годунове».

________

- 51 -

Смысл «Замечаний» состоит в опровержении характеристики римского императора Тиберия (14—37 гг. н.э.), содержащейся в «Анналах». Иногда такое опровержение выражено прямо: «Тиберий не допускает, чтобы Ливия имела много почестей и влияния, не от зависти, как думает Тацит» (XII,193); «Юлия <...> умирает в изгнании, в нищете, — может быть, но не от нищеты и голода, как пишет Тацит» (XII, 194). В других случаях несогласие Пушкина выражается в том, что он берет под сомнение оценку поступков Тиберия у Тацита, как в III замечании, или не принимает то толкование этих поступков, которое предлагает Тацит, как в замечаниях I, VI и VII. Несогласие русского поэта с Тацитом связано с тем, что последний оценивает поведение Тиберия с моральной точки зрения и говорит в связи с этим о «злодеянии», «зависти», «злой душе», тогда как Пушкин исходит в своей оценке из понятия государственной необходимости и ставит Тиберия очень высоко, полагая, что его действия продиктованы этой необходимостью и соответствуют ей: «Первое злодеяние его (замечает Тацит) было умерщвление Постумы Агриппы, внука Августова. Если в самодержавном правлении убийство может быть извинено государственной необходимостью, то Тиберий прав» (XII, 192). Все остальные положительные отзывы Пушкина о Тиберии в «Замечаниях» связаны с этой же мыслью и продиктованы ею.

В сущности, как мы вскоре увидим, к той же оценке примыкает и суждение Пушкина о Тиберии в письме к Дельвигу: «Некто Вибий Серен, по доносу своего сына, был присужден римским сенатом к заточению на каком-то безводном острове. Тиберий воспротивился сему решению, говоря, что человека, коему дарована жизнь, не должно лишать способов к поддержанию жизни. Слова, достойные ума светлого и человеколюбивого! — чем более читаю Тацита, тем более мирюсь с Тиберием. Он был один из величайших государственных умов древности» (XII, 192).

Главное, что обращает на себя внимание в этой оценке, это ее несоответствие реальному содержанию произведений римского историка. Рассказ Тацита Пушкин рассматривал скорее как повод для собственных умозаключений, чем как источник реальных сведений. Перечитывая I книгу «Анналов», он на этот раз даже не заглядывал в оригинал. «Remisit Caesar» (Анналы, I,8,5) переведено во II замечании как «Цезарь позволил» в соответствии с французским текстом Дюро до Ламаля и прямо противоположно смыслу латинского подлинника — «Цезарь отклонил». Таково же положение с тем местом «Анналов» (I, 53, 3), где сказано, что дочь Августа Юлию Тиберий «inopia ас tabe longa peremit», т. е. «довел до смерти лишениями и изнуряющей длительностью» ссылки; у Пушкина в VIII замечании переведено: «умерла <...> от нищеты и голода», как у Дюро.7 В отдельных местах Пушкин лишь

- 52 -

скользил глазами по тексту — сравните в VII замечании «Марсорские селения» вместо названных в «Анналах» (I, 50, 6) «vici Marsorum». Как уже говорилось, Пушкин вполне удовлетворительно знал латынь и при сколько-нибудь сосредоточенном чтении не мог принять -or- — часть надежной формы — за слог в наименовании племени.

Та же манера чтения сказалась и на некоторых замечаниях по существу. Так, слова «негодует на Скавра» в IV замечании, например, очень неточно передают мысль комментируемого текста о том, что Тиберий, затаив злобу против Скавра, нарочно обошел молчанием его выступление в сенате.

История с Вибием Сереном (Анналы, IV, 28—30) изложена в письме к Дельвигу в прямом противоречии с Тацитом. Слова Тиберия, приводимые Пушкиным как «достойные ума светлого и человеколюбивого», рассмотренные в реальной исторической ситуации, не представляли собой ничего, кроме жестокого издевательства. Перечитывая IV книгу «Анналов» внимательно и подряд, этого нельзя было не заметить.

В этой связи письмо Дельвигу обращает на себя внимание еще в одном отношении. Среди пушкинистов распространено мнение о том, что поэт вспомнил об эпизоде с Сереном по ассоциации с собственной судьбой, в частности с той враждой, которая установилась в это время между ним и отцом, С. Л. Пушкиным.8 Общий ход мысли в этом письме, подводящий к рассказу о процессе Вибия Серена, по-видимому, подтверждает подобное предположение. Такая ассоциация могла возникнуть у Пушкина только в том случае, если история с Сереном запомнилась ему лишь как условная ситуация, anecdote, в полном отвлечении от тацитовского текста, ибо там оба Серена, и отец и сын, представлены как отвратительные негодяи, лжедоносчики и стяжатели.

По всему судя, цель Пушкина при описании Тиберия в «Замечаниях» (и в примыкающем к ним письме Дельвигу) состояла в большей степени в характеристике определенного, важного ему в эти годы типа общественного поведения и типа власти, чем в изучении тацитовского текста ради понимания реального исторического персонажа, действовавшего в реальных исторических обстоятельствах.

______

«Замечания на Анналы» показывают, до какой степени образ Тацита, «наставника государей», господствовавший в эпоху контрреформации и абсолютизма, был вытеснен к интересующему нас времени сложившимся в XVIII столетии образом «карателя тиранов». Пушкин знает только этот последний образ и полемизирует именно с ним. В IX замечании он как бы подводит итоги: «С таковыми суждениями (в черновике явно иронично: «с таковыми

- 53 -

глубокими суждениями»,— Г. К.) не удивительно, что Тацит, бич тиранов, не нравился Наполеону; удивительно чистосердечие Наполеона, который в том признавался, не думая о добрых людях, готовых видеть тут ненависть тирана к своему мертвому карателю» (XII, 194). Выражение «бич тиранов» навеяно Пушкину французскими писателями конца XVIII в. В концентрированном виде оно, как мы видели, выражало взгляд на Тацита, распространенный впоследствии среди французских революционеров 1789—1794 гг., либералов, оппозиционных Наполеону, и русских декабристов.

Мабли называл Тацита «обличителем римской тирании»;9 М.-Ж. Шенье говорил, что «от одного имени Тацита бледность покрывает лица тиранов».10

«Когда все трепещет перед тираном, — писал в 1807 г. Шатобриан, — когда навлечь на себя его благоволение так же опасно, как и заслужить его немилость, появляется историк, на которого возложено отмщение народов. Тщетно благоденствует Нерон, Тацит уже родился в империи».11 «Деяния века нашего заслуживают иметь своего Тацита», — заявил на следствии П. Г. Каховский.12 Тацит «Замечаний» — это Тацит позднепросветительской традиции, в котором изъят из своих живых связей и абсолютизирован один элемент его мировоззрения, моральный, и игнорируется другой — убеждение в исторической природе и историческом смысле морали.

______

Образ историка — моралиста и декламатора, видевшего в общественном развитии одну лишь борьбу «насилия и свободы» (к реальному Тациту, повторим, образ этот имеет весьма косвенное отношение), вызывал у Пушкина в середине 1820-х годов нараставший протест. Общеизвестно, что именно в это время он все яснее видит в народе движущую силу истории, а в истории — закономерный и объективно обусловленный процесс и все настойчивее стремится понять государственные формы в их зависимости от этого процесса.13 Вполне естественно поэтому, что он уже и в 1824—1826 гг. отрицательно относился к взгляду на историю как на

- 54 -

арену борьбы одних лишь свободы и тиранства, исход которой зависит только от усилий и благородства тираноубийц и борцов-освободителей (взгляду, характерному для определенной части общественного мнения эпохи революции и империи и сильно повлиявшему на декабристов). В «Замечаниях» Тацит воспринят как условный эталон этого распространенного воззрения, и полемика Пушкина с ним направлена не столько против римского историка как такового, сколько против подобного восприятия истории.

______

Яркий, но одномерный и уплощенный образ Тацита — «бича тиранов» сохранился в памяти Европы на несколько поколений, и борьба против него составила один из существенных эпизодов историографии   древнего Рима в середине и во второй половине XIX столетия. В этом смысле работы Зиверса, Меривейла, Штара, М. П. Драгоманова,14 обосновывавшие исторически прогрессивную роль Римской империи и доказывавшие пристрастность, некомпетентность и несерьезность Тацита как историка, объективно продолжали ту линию тацитовой историографии, у истоков которой стоят «Замечания» Пушкина.15

_______

«Замечания на Анналы Тацита» — произведение во многом уникальное в идейном развитии Пушкина.16 Полемически высказанное здесь одобрение «самодержавного правления» Тибериева типа находится в противоречии с общим отношением Пушкина к самодержавию, с идеей создаваемого одновременно «Бориса Годунова» и с прямым смыслом комментируемого произведения Корнелия Тацита.

Признание исторической детерминированности государственных форм никогда не предполагало для Пушкина ни отношения к каждой из них в ее данности как к некоторой фатальной неизбежности, ни, тем более, оправдания аморализма власти. Высказанная им перед смертью уверенность:

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу... —

    (II, 424)

естественно явилась итогом всей его жизни и зрелого творчества — «Полтавы» и «Медного всадника», темы Петра и даже «Стансов». Теме Тиберия «Замечаний» в этом итоге места не было, и одобрение Тибериева режима находилось бы с ним в очевидном противоречии.

- 55 -

Столь же очевидно противоречие между «Замечаниями», где в полемике с Тацитом предполагается, что «в самодержавном правлении убийство может быть извинено государственной необходимостью», и «Борисом Годуновым», пронизанным мыслью о том, что правитель, пришедший к власти через убийство, обречен на муки совести, ненависть народа и потерю престола, и где отрицательные стороны такого правителя описаны в соответствии с Тацитом.

Что касается Тацита, то его историческая система заведомо и явно не строилась на поверхностном морализировании, столь справедливо вызывавшем растущую неприязнь Пушкина. Последний хорошо знал «Анналы» и не мог не видеть, что моральное осуждение императоров сочетается в них с признанием исторической оправданности империи.

Отрицать отмеченные противоречия вряд ли целесообразно, их надо попытаться объяснить. Лучше всего, кажется, согласуется с фактами объяснение, состоящее в том, что разочарование в романтически-волюнтаристском, субъективно-фрондерском подходе к общественной действительности на некоторый момент направило мысль Пушкина в противоположную крайность. Поиски, шедшие в таком направлении, отразились в черновых записях этих месяцев, в частности в «Замечаниях на Анналы Тацита». Последующее отношение Пушкина к этой своей записи показывает, что столь крайние взгляды были недолгими.

_____

Первые восемь из девяти замечаний были завершены до июля 1825 г. (XII, 459). В следующий раз Тацит упоминается в пушкинской переписке весной 1826 г. В цитированном выше письме от 14 апреля Плетнев писал: «Я бы очень желал, чтобы ты несколько замечаний своих на Тацита пустил в ход с цитатами. Это у многих повернуло бы умы. Не поленись, любезный брат» (XIII, 272). В промежутке между «Замечаниями» и этим письмом были смерть Александра I в Таганроге, события 14 декабря, деятельность «Комиссии для изысканий о злоумышленных обществах». В апреле выводы комиссии вырисовывались уже вполне определенно. В этих условиях просьба Плетнева опубликовать «Замечания», где говорилось о праве самодержавной власти на убийство из государственной необходимости, была равносильна предложению заранее публично оправдать самый жестокий приговор подследственным. Этот совет был рассчитан также на то, чтобы доказать лояльность Пушкина царю и развеять его былую репутацию в глазах официальных лиц — «это у многих повернуло бы умы». Другими словами, взгляды Пушкина на Тацита, содержавшиеся в «Замечаниях», свидетельствовали бы, по мнению Плетнева, о солидарности с действиями следственной комиссии и с николаевской концепцией государственной власти. Пушкин понимал, что это означало и куда это вело. Никакой публикации «Замечаний» не последовало.

13 июля 1826 г. на кронверке Петропавловской крепости были повешены пять декабристов; сто двадцать человек были осуждены

- 56 -

на каторгу. В конце августа Пушкина вызвали с фельдъегерем из Михайловского в Москву. 8 сентября состоялось свидание поэта с Николаем I в Кремле. Ссылка Пушкина прекращалась, ему разрешалось проживать в Москве, он освобождался от общей цензуры. На «монаршии милости» Пушкин должен был ответить демонстрацией своей «верности престолу», которая подлежала отныне постоянной проверке. Первым актом такой проверки явилось поручение царя составить записку «О народном воспитании». Оно было передано Пушкину Бенкендорфом, который в письме от 30 сентября 1826 г. пояснял: «...предмет сей должен представить Вам тем обширнейший круг, что на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания». Пушкин, таким образом, подвергался политическому экзамену: от него требовалось осуждение той системы воспитания, которая сформировала декабристов, и обоснование новой, ей противоположной. Соответственно этой двойной задаче в первоначальном тексте записки, составленном в Михайловском 15 ноября 1826 г., фигурировали имена только двух писателей — Карамзина, которого молодые дворяне должны были изучать, «имея целию искренне и усердно соединиться с правительством», и Тацита — «великого сатирического писателя, впрочем опасного декламатора, исполненного политических предрассудков». Смысл изучения последнего Пушкин разъяснял так: «Не хитрить, не искажать республиканских рассуждений, не позорить убийства Кесаря, превознесенного 2000 лет, но представить Брута защитником и мстителем коренных постановлений отечества, а Кесаря честолюбивым возмутителем. Вообще не должно, чтоб республиканские идеи изумили воспитанников при вступлении в свет и имели для них прелесть новизны» (XI, 46—47). Приведенная выше фраза, содержавшая характеристику Тацита как «опасного декламатора», непосредственно предшествовала этому рассуждению. В окончательном тексте она оказалась вычеркнутой. В чем здесь состоял ход мысли?

Критика либеральной системы воспитания, которой ожидали от Пушкина царь и Бенкендорф, предполагала отказ от расширенного изучения древней истории и античной культуры, оказавших столь сильное влияние на декабристов. Пушкин не пошел навстречу их ожиданиям и в духе своего поколения сохранил за античностью роль некоторого образца, «парадигмы истории». Главной проблемой, оставленной Римом в наследие новому времени, признавалось соотношение республики и империи, т. е., имплицитно, вольнолюбия и государственной необходимости. Отказ привести в качестве воплощения республиканского вольнолюбия имя Тацита показывал, однако, что теперь он в глазах Пушкина не был больше подходящим примером. Оценка Тацита как противника Тиберия, неспособного понять значение и принципы «самодержавного правления», была бы в контексте записки как нельзя более кстати. Пушкин вспомнил о ней и тут же ее вычеркнул. Она ему теперь казалась, следовательно, слишком уязвимой и сомнительной.

- 57 -

В 1827 г. Пушкин вернулся к работе над «Замечаниями на Анналы Тацита» и написал еще одно, девятое замечание, начальный абзац которого о «биче тиранов» и Наполеоне был приведен выше. Смысл этого абзаца и соотношение его с предшествующим текстом двойственны. В нем ощущается некоторая ирония по отношению к Тациту, соответствующая общему характеру более ранних замечаний. В то же время обозначение Наполеона как «тирана», а Тацита — как его «карателя» как бы указывало и на возможность противоположной оценки. Вслед за этим абзацем Пушкин написал еще две фразы и оставил работу над «Замечаниями» навсегда.

После двухлетнего перерыва образ Тацита, ранее такой ясный в своей односторонности, начинал двоиться, и продолжать работу во взятом ранее направлении стало, по-видимому, невозможно. Этот «другой» Тацит существовал у Пушкина уже давно, с осени 1824 г., но не в политико-философских его поисках, а в его художественном сознании: рядом с Тацитом «Замечаний» с самого начала стоял Тацит «Бориса Годунова».

_______

«Habent sua fata libelli» («У книг своя судьба»). Можно сказать и по-другому: «Habent sua fata auctores» («Своя судьба у писателей»). Судьба Тацита состояла в том, что факты, им сообщаемые, и события, им описанные, неизменно использовались для опровержения той оценки, которую он сам давал этим фактам и этим событиям. В эпоху Возрождения одни гуманисты использовали тацитовский материал, чтобы доказать историческую необходимость и тем самым благотворность империи, а другие использовали тацитовскую оценку империи, чтобы доказать прямо противоположное. Вольтер уловил это расхождение и сделал отсюда вывод о том, что Тацит — отчасти клеветник, отчасти болезненный пессимист, исказивший римскую действительность, которую Вольтер знал из сочинений того же Тацита. Здесь уже выражен ход мысли, который в конце XIX в. будет широко представлен в работах моммзеновской школы, а в XX в. составит основу одного из частных направлений тацитологии: Тацит — писатель, психолог, моралист, трибун, каратель зла и порока, тиранов и насильников, и все то в его книгах, что связано с осуждением империи, — это и есть собственно Тацит; содержащийся же в них исторический материал, в том числе и отражающий историческую благотворность империи, морально нейтрален, потому принадлежит как бы не ему, а истории как таковой, образует ее Gemeingut (общее достояние).

Отношение Пушкина к Тациту было обусловлено, как мы видели, острым ощущением риторической поверхностности того образа «нравоучителя истории», который завещал XVIII век, стремлением пробиться сквозь патетический морализм к реальным движущим силам исторического процесса, в том числе и в эпоху Тиберия. Последнее ему (как и столь многим читателям «Анналов» до него) представлялось необходимым понять как бы помимо Тацита и вопреки ему, основываясь не на «назидании», а на «подлинном

- 58 -

материале», хотя брать его приходилось, за ограниченностью других источников, из тех же «Анналов». Отсюда и возникли «Замечания». Выявление и описание исторической реальности в ее закономерности и объективности, в ее связи с народом и временем составляло, таким образом, вторую, созидательную часть задачи, с необходимостью вытекавшую из первой, критической. Пушкин решил эту задачу в «Борисе Годунове», писавшемся одновременно с «Замечаниями» и неразрывно с ними связанном.

Подход Пушкина к Тациту и выдающееся значение его для изучения творчества римского историка поистине беспрецедентны. Для решения объективных, чисто исторических задач, далеких от всякого морализаторства и риторики, Пушкин нашел нужные ему данные в рассказанных Тацитом фактах римской истории, но не просто в их материале, а и в нравственной философии автора, в той оценке, которую он дал событиям эпохи принципата, в той мерке, с какой он к ним подошел. Главный итог отношения Пушкина к Тациту — не в «Замечаниях», а в «Борисе Годунове». Этого «другого Тацита» Пушкин обнаружил в том решении проблемы народа и власти, которое составляло итог и суть всего творчества римского писателя, — в решении, которое он не столько вычитал, а скорее ощутил непосредственно в историческом повествовании «Анналов».

______

«Борис Годунов» и «Замечания на Анналы Тацита» создавались одновременно, и рассматривалась в них одна и та же проблема. Этого достаточно, чтобы констатировать бесспорную общую связь между обоими произведениями, но недостаточно для определения их непосредственной прямой связи на уровне текста. Критериями для определения связи этого последнего типа являются совпадения микроситуаций, текстуальные переклички и их системный характер. Поэтому нет оснований следовать распространенному мнению и связывать сам сюжет трагедии с сообщениями Тацита о древнеримских самозванцах,17 или, в частности, сцены 9 и 10 («Дом Шуйского» и «Царские палаты») с текстом «Анналов» (II, 39—40),18 поскольку такие сближения данным критериям не удовлетворяют. Им прямо соответствует лишь один эпизод трагедии — рассказ об избрании монарха на престол: «Анналы», кн. I, гл. 11—13 и «Борис Годунов», сцены 1—4. Как известно, названные главы «Анналов» не единственный источник параллелей к сценам пушкинской трагедии. В пушкинистской литературе издавна обращалось внимание на обилие совпадений этих сцен также с 7-й сценой III акта «Ричарда III» Шекспира.19 Если составить полную сводку таких параллелей и совпадений — что до сих пор, кажется, сделано не

- 59 -

было, — становится очевидно, что все три трактовки сюжета взаимосвязаны и раскрываются лишь через эту взаимосвязь. Прилагаемая таблица (с. 62—63) показывает, что один из ключевых эпизодов пушкинской трагедии, во многом определяющих ее общий смысл, строится в непосредственной связи с аналогичным эпизодом в «Анналах», с его словесным материалом и его трактовкой у Тацита. Характер этой трактовки уточняется при сопоставлении обоих названных эпизодов с трактовкой той же темы у Шекспира.

Во всех трех эпизодах представлен момент, центральный для данных произведений, — избрание на престол, превращение частного лица в носителя верховной власти и тем самым переход из личной сферы, где поступки героя оцениваются в нравственных категориях, в сферу государственную, где их проверкой является соответствие интересам нации. Во всех трех случаях читатель знает (или подозревает), что речь идет об избрании на престол злодеев. Все трое приходят к власти через убийство — Агриппы Постума, Кларенса, Дмитрия. Однако, если к моменту избрания злодейство героя у Шекспира уже раскрыто прямо, то у Тацита и Пушкина оно обозначено косвенно, намеками на будущее поведение властителя (Анналы, I, 7, 11) и передачей мнения о нем третьих лиц (слова Шуйского в первой сцене трагедии). Этому различию соответствует и разница в степени легальности их положения: в отличие от Глостера Тиберий и Борис имеют основания утверждать, что они не узурпаторы, а предназначались к верховной власти каждый своим предшественником, что они наследуют «божественному Августу» или «ангелу-царю». Такая трактовка предваряет подход к теме, центральной для всех трех авторов, — теме народности власти. Глостеру нет оправдания, ибо для него вообще не существует ответственности перед народно-государственным целым. У Тиберия и Бориса оправдание, казалось бы, должно быть, поскольку оба они остро ощущают эту ответственность, исходят в своих поступках из государственной необходимости и стараются вести себя в соответствии с ней. «Да правлю я во славе свой народ» — у Пушкина. «Duces mortales, rem publicam aeternam esse» («Властители смертны, государство вечно») — у Тацита.

Но это только первое и поверхностное разграничение. Для всех трех авторов подлинную субстанцию государственного бытия образуют только народ и органическое его развитие, все три протагониста из этой субстанции выпадают, и власть для всех троих, при любых мотивировках, внутренних и внешних, — предмет честолюбия, манипуляций, уловок. Поэтому независимо от их конечных побуждений, единство их с народом, с его историей, его ценностной и нравственной традицией утрачено, а поскольку и они понимают, что править без такого единства нельзя, то им приходится его восстанавливать чисто внешним путем. «Тиберий все же считался с общественным мнением и стремился создать впечатление, что он скорее призван и избран волею народной, чем пробрался к власти происками супруги принцепса и благодаря усыновлению старцем» (Анналы, I, 7, 11). Борис непосредственно после сцены

- 60 -

на Девичьем поле, где безразличие народа к нему выявилось совершенно прямо, утверждает, что избран народной волей. Глостер, после всех своих интриг и злодейств, совершаемых ради захвата престола, говорит народу: «...мудрые мужи. Раз вы решили на плечи взвалить мне эту власть, я должен терпеливо, хочу или нет, тяжелый груз нести» (акт III, сц. 7).

Во всех вариантах эпизода избрания на власть господствуют те же два мотива: протагонист говорит о ее невыносимой тяжести и отказывается от нее, хотя на самом деле только к ней и стремится, а участники сцены, призванные осуществить избрание, чувствуют лично-субъективный, интриганский, внутренне чуждый народу и традиции характер этой власти и участвуют в процедуре чисто формально, что и сообщает ей во всех случаях элемент игры, а потому комедии, иронии или фарса. Тиберий отказывается от власти в выражениях нарочито двусмысленных, «но сенаторы, которые больше всего боялись как-нибудь обнаружить, что они его понимают, не поскупились на жалобы, слезы и мольбы». Граждане Лондона, когда Бекингем убеждает их в достоинствах Глостера, «только пялятся друг на друга». Комический эффект в сцене на Девичьем поле, где «слезы» изображаются с помощью лука и слюны, а писк брошенного наземь младенца заменяет всенародный плач, слишком известен: «О чем там плачут? — А как нам знать? то ведают бояре».

Обильные текстовые переклички идут по указанным выше линиям и вряд ли позволяют усомниться в том, что Шекспир знал тацитовское описание сцены избрания Тиберия, а Пушкин — оба описания, ему предшествовавшие, и что все три автора, при всех их глубоких и многочисленных различиях, видели в такой трактовке стоявшей перед ними проблемы ключ к ее решению.

______

Трактовка тацитовского материала в «Борисе Годунове» предполагает у Пушкина определенный взгляд на римский принципат. Взгляд этот состоял в том, что установление империи при всей ее государственной необходимости означало разрыв с историческими началами народной жизни и ее органическим развитием, а это в свою очередь сообщало поведению принцепсов, с их аморализмом и террористическими эксцессами, характер трагической, но неискупимой вины. Этот взгляд Пушкин вскоре сформулирует совершенно определенно в уже знакомой нам записке «О народном воспитании». Содержащаяся здесь общая оценка принципата (напомним: Брут — «защитник и мститель коренных постановлений отечества», Цезарь— «честолюбивый возмутитель») полностью соответствует концепции, лежащей в основе «Бориса Годунова», и историческому мировоззрению Тацита, каким оно раскрывается сегодня, после пяти веков его изучения.

В контексте идейного развития Пушкина от «Бориса Годунова» к «Полтаве» и от «Полтавы» к «Медному всаднику», а также с учетом

- 61 -

цели и адресатов записки нет никакой возможности полагать, будто признание Брута «защитником и мстителем», а Цезаря «честолюбивым возмутителем» означало возвращение к декабристской этике тираномахии. После всего сказанного в «Замечаниях», после «Бориса Годунова» и в общем контексте самой записки это признание означало лишь, что Брут, по мнению Пушкина, защищал благородное и уходящее корнями в народную традицию, но историей обреченное дело республики, а Цезарь, хотя и устанавливал строй, исторически более целесообразный, являлся честолюбцем и нарушителем «коренных постановлений отечества». Взгляд Пушкина на римскую историю, сложившийся в итоге его художественного творчества и теоретических размышлений 1824—1826 гг., в которых чтение «Анналов» играло такую заметную роль, обнаруживает значительную адекватность исторической мысли Тацита и такое глубокое ее понимание, какое встречается лишь у очень немногих читателей римского автора до него — Макиавелли, Гвиччардини, Джамбаттисты Вико.

______

Все сказанное дает, по-видимому, основания для нижеследующих историографических выводов.

1. В XVI—XVII вв. Тацит воспринимался как «наставник государей», в эпоху французской революции, империи и русского декабризма — как «каратель тиранов»; обе оценки опирались на произведения Тацита, но были результатом односторонней их трактовки.

2. Эта односторонность особенно выразилась в отзывах французских революционеров, писателей, оппозиционных Наполеону, и декабристов, для которых Тацит стал символом морального возмущения тиранией, а его исторический подход к морали оказался отброшенным.

3. Пушкин усиленно читал «Анналы» и размышлял над Тацитом в 1824—1826 гг., т. е. в те годы, когда он все дальше отходил от романтически-фрондерского взгляда на государство и историю и придавал все большее значение национально-народным их основам.

4. Первым результатом размышлений Пушкина над Тацитом явились черновые «Замечания на Анналы», где признана государственно-историческая необходимость принципата и действий Тиберия, но сама эта необходимость рассматривается как лежащая вне морали и освобождающая правителя от ее норм; отсюда полемичность «Замечаний» по отношению к Тациту.

5. Сопоставление «Замечаний» с текстом «Анналов» показывает, что произведение Тацита было для Пушкина скорее поводом для собственных размышлений, чем историческим источником. Пушкин полемизирует не с реально-историческим образом Тацита, а с тем, который был создан в оппозиционной политической литературе и общественном мнении в 1790—1820-х годах. В этом смысле

- 62 -

Сравнение сцен избрания на власть у Тацита, Шекспира и Пушкина

Мотив	Тацит. «Анналы», кн. I, гл. 11—13	Шекспир. «Ричард III», акт III, сц. 7	Пушкин. «Борис Годунов»
Государство лишено власти.	Quousque patieris, Caesar, non adesse caput rei publicae (I, 13,4) (Доколе же, Цезарь, ты будешь терпеть, что государство не имеет главы).	Buckingham Even that, I hope, which pleaseth God above And all good men of this ungovern’d isle... (Да тем же, чем послужите и богу И добрым людям, что живут без власти).	Воротынский Что ежели правитель в самом деле Державными заботами наскучит И на престол безвластный не взойдет?
Герой отказывается от власти, страшась ее тяжести.	Solam divi Augusti mentem tantae molis capacem (I, 11, 1) (Только божественному Августу была по плечу такая тяжесть).	Gloucester Will you enforce me to a world of cares (Вы целый мир забот хотите дать мне).	Борис Сколь тяжела обязанность моя.
Герой говорит о своей слабости и непригодности к власти.	Et ille (sc. Tiberius) varie edisserebat de magnitudine imperii, sua modestie (I, 11, 1) (A он (Тиберий) в ответ уклончиво распространялся о том, как недостаточны его силы).	Gloucester Yet so much is my poverty of spirit, So mighty and so many my defects... Alas, why would you heap those cares on me? I am unfit for state and majesty (Так нищ я духом, а мои пороки Так велики и так многообразны!   Увы, зачем мне этот груз забот? Не создан я для трона, для величья).	Воротынский Ни патриарх, ни думные бояре Склонить его доселе не могли ............ Его сестру напрасно умоляли Благословить Бориса на державу; Печальная монахиня-царица Как он тверда, как он неумолима. Знать, сам Борис сей дух в нее вселил.
Мольбы граждан	Versae inde ad Tiberium preces (I, 11, 1) (Затем обращаются с просьбами и мольбами к Тиберию).	Gloucester I am not made of stone But penetrable to your kind entreaties	Щелкалов Да сонм дворян, да выборные люди, И весь народ московский православний,

- 63 -

Продолжение

Мотив	Тацит. «Анналы», кн. I, гл. 11—13	Шекспир. «Ричард III», акт III, сц. 7	Пушкин. «Борис Годунов»
		(Я не из камня И нежная мольба пробила сердце)	Мы все пойдем молить... Борис Воззри с небес на слезы верных слуг.
Герой соглашается на избрание против воли.	Fessus clamore omnium, expostulatione singulorum flexit paulatim, non ut fateretur suscipisse imperium, sed ut negare et rogari desineret (I, 13, 6) (Наконец, устав от общего крика и от настояний каждого в отдельности, Тиберий мало-помалу сдался и не то, чтобы признался, что принимает власть, но, перестав отказываться, положил конец уговорам).	Gloucester Your mere enforcement shall acquitance me From all the impure blots and stains For God he knows and you may partly see How far I am from the desire of this (Но если безобразный срам злословья За вашим принужденьем вслед придет, — Да будет мне щитом насилье ваше От грязной клеветы и от бесчестья. Бог видит, видите теперь и вы, Как от желаний этих я далек).	Борис Ты, отче патриарх, вы все, бояре, Обнажена моя душа пред вами: Вы видели, что я приемлю власть Великую со страхом и смиреньем.
Власть героя освящена преемственностью.	...se (sc. Tiberium) in parte curarum ab ille (sc. Augusto) vocatum (I, 11, 1) (... он (Тиберий), призванный им (Августом) разделить с ним его заботы).	Бекингем уверяет граждан в том, что Эдуард — незаконный сын короля, а Ричард — законный.	Борис О праведник, о мой отец державный! ............ И ниспошли тому, кого любил ты, Кого ты здесь столь дивно возвеличил, Священное на власть благословенье.

- 64 -

пушкинская концепция Тацита в «Замечаниях» знаменует начало той линии в историографии, которая достигнет полного своего выражения в работах Моммзена, его учеников и современников во второй половине XIX в.

6. «Борис Годунов» создавался одновременно с «Замечаниями», и один из ключевых его эпизодов — избрание на престол — обнаруживает тесную текстуальную связь с аналогичным эпизодом в «Анналах» (I, 11—13); однако в трагедии трактовка тацитовского материала существенно отличается от черновой трактовки его в «Замечаниях».

7. В трагедии Пушкина в непосредственной связи с материалом «Анналов» (и с «Ричардом III» Шекспира) выведен образ правителя, действующего в соответствии с государственно-исторической если не необходимостью, то целесообразностью, но на основе эгоистических побуждений, что приводит его к конфликту с нравственным чувством народа и делает захват им власти антинародным и преступным актом.

8. В этой трактовке проблемы народа, власти и государственно-исторической необходимости сказывается художественное освоение Пушкиным философии истории Тацита. Именно оно определяет место Пушкина в историографии последнего. В пушкинской трагедии впервые признание государственно-исторической необходимости принципата и осуждение его аморальных террористических эксцессов у Тацита восприняты не как альтернатива, а как две диалектически единые стороны исторического мировоззрения автора «Анналов». Такой взгляд предвосхищает трактовку Тацита в исторической науке XX столетия.

_________

Сноски

Сноски к стр. 49

¹ № 1420 по описанию библиотеки Пушкина, составленному Б. Л. Модзалевским, см.: Пушкин и его современники. СПб., 1910, вып. IX—X. Там же под № 635 отмечено еще одно издание Тацита 1830—1835 гг.

² См.: Селезнев И. История Александровского лицея. СПб., 1861, Приложение, с. 38.

³ Толстой И. И. Пушкин и античность. — Ученые записки ЛГПИ им. А. И. Герцена. Кафедра русской литературы, Л., 1938, т. XIV, с. 80—82.

Сноски к стр. 50

⁴ См. письма Л. С. Пушкину от октября 1822 г. и 30 января 1823 г. (XII, 51, 55—57).

⁵ Тема «Александр I — Тиберий» у Пушкина рассматривается в статье В. Гиппиуса, см.: Гиппиус Вас. Александр I в пушкинских замечаниях на «Анналы» Тацита. — В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии М.; Л., 1941, вып. 6, с. 181—182.

⁶ Цит. по: Покровский М. М. Пушкин и римские историки. — В кн.: Сборник статей, посвященных В. О. Ключевскому. М., 1909, с. 485.

Сноски к стр. 51

⁷ Наблюдения эти принадлежат Г. Г. Гельду, см.: Гельд Г. Г. По поводу замечаний Пушкина на «Анналы» Тацита. — В кн.: Пушкин и его современники. Пг., 1923, вып. XXXVI, с. 59—60.

Сноски к стр. 52

⁸ См.: Покровский М. М. Пушкин и античность. — В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1939, вып. 4—5, с. 27; Якубович Д. П. Античность в творчестве Пушкина. — Там же. М.; Л., 1941, вып. 6, с. 155.

Сноски к стр. 53

⁹ Mably, abbe. De la manière d’écrire l’histoire. — Oeuvres, 1794, t. XII, p. 419.

¹⁰ См.: Покровский М. М. Пушкин и римские историки, с. 482.

¹¹ См.: Реизов Б. Г. Пушкин, Тацит и «Борис Годунов». — Русская литература, 1969, № 4, с. 81.

¹² См.: Волк С. С. Исторические взгляды декабристов. М.; Л., 1958, с. 179. Сравните в показаниях декабриста Бриггена: «Свободный образ мыслей заимствовал я от чтения книг, в особенности летописей Тацита» (Восстание декабристов. Документы. Л., 1976, т. XIV, с. 445).

¹³ Одобрение Пушкина вызывает такой историк, который описывает «постепенное развитие», «отклоняя все отдаленное, постороннее, случайное» (XI, 127 — из черновой статьи о втором томе «Истории русского народа» Полевого). Этот отзыв относится к 1830 г., но мысли эти были близки Пушкину уже и в середине 1820-х годов. См.: Томашевский Б. Пушкин. М.; Л., 1961, т. II, с. 173 и сл.; Тойбин И. М. Пушкин. Творчество 1830-х годов и вопросы историзма. Воронеж, 1976, с. 16 и сл.

Сноски к стр. 54

¹⁴ Sievers R. G. Tacitus und Tiberius. 1850; перепечатано: Studien zur Geschihte der römischen Kaiser. Berlin, 1870; Merivale Ch. A history of the Romans under the Empire. London, 1856; Stahr A. Tiberius Leben. 1862; Драгоманов M. Император Тиберий. Киев, 1864.

¹⁵ Ср.: Амусин И. Д. Пушкин и Тацит. — В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1941, вып. 6, с. 170.

¹⁶ В известном смысле к нему близка лишь заметка, написанная почти одновременно, «Je suppose sous un gouvernement despotique...» (XII, 195).

Сноски к стр. 58

¹⁷ Томашевский Б. Пушкин, т. II, с. 175.

¹⁸ Амусин И. Д. Пушкин и Тацит, с. 177 (там же ссылка на аналогичное мнение М. М. Покровского).

¹⁹ См.: Батюшков Ф. Борис Годунов. — В кн.: Пушкин А. С. [Соч.]. / Под ред. А. С. Венгерова. СПб., 1908, т. II, с. 304; Покровский М. М. Шекспиризм Пушкина. Там же. СПб., 1910, т. IV, с. 12.