202

К ИСТОРИИ СОЗДАНИЯ ШЕСТОЙ ГЛАВЫ
«ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА»

При всем многообразии исследований, посвященных пушкинскому роману в стихах, существует еще множество проблем, связанных с ним, пушкинистами не рассмотренных. Одной из них безусловно является творческая история создания шестой главы романа.

Хронология работы над ее текстом нам практически неизвестна. Принято считать, что глава писалась в 1826 г. в Михайловском параллельно с главой пятой, но дату начала работы, как и дату ее окончания, мы не знаем. Есть пушкинская помета под черновиком строфы XLV — 10 августа. Но и здесь обращает на себя внимание любопытный казус.

Так, в большом академическом издании сочинений поэта указанная дата отнесена к 1826 г.: «Шестая глава писана в Михайловском в 1826 году, по-видимому, до окончания главы пятой. Под строфой XLV помета — 10 августа».1

Те же сведения привел Ю. М. Лотман в известном комментарии к роману.2 Однако Б. В. Томашевский в малом академическом издании, вышедшем под его редакцией, отнес эту дату к 1827 г.:

«Глава написана в 1826 г., как и предыдущая; она была окончена уже к 1 декабря, и, следовательно, Пушкин начал ее писать еще до окончательной отделки пятой главы. Так как рукописи этой главы до нас не дошли, то мы не знаем точно время работы над этой главой. Пушкин продолжал отделывать и дополнять главу и в 1827 г. В этом году, 10 августа, были написаны строфы XLIII—XLV (курсив мой. — В. Е.)».3

В вышедших сравнительно недавно летописи и хронике жизни и творчества поэта дата «10 августа» отнесена к 1827 г. При этом в «Летописи...» эта дата почему-то отмечена также и в 1826 г., и мы, к немалому удивлению, обнаруживаем под нею следующую запись: «Помета „10 авг.” под черновиком главы

203

пятой строфы XLV „Евгения Онегина”».4 В «Хронике...» утверждается, что дата «10 авг.» якобы стоит под строфами XLIII—XLIV (шестой главы),5 хотя на самом деле она стоит под строфой XLV, в чем легко убедиться, открыв т. 6 большого адемического издания на с. 410 или описание рабочей тетради Пушкина ПД 836, выполненное Р. В. Иезуитовой.6

Столь противоречивые указания специалистов наглядно иллюстрируют уровень нашей осведомленности об истории создания шестой главы.

Положение усугубляется отсутствием рукописей главы: до нас дошли лишь черновые автографы строф XLIII—XLV и наброски еще двух строф, не нашедших своего места в окончательной редакции главы, а также беловые автографы строф XV, XVI и XXXVIII, оказавшихся в окончательной редакции пропущенными.

Вот и все, что осталось от рукописей шестой главы. Такая ситуация с автографами ставит ее в совершенно особое положение по сравнению с другими главами романа, сохранившимися с достаточной полнотой.7

Вряд ли можно говорить о случайном исчезновении столь объемного текста. Скорее всего, он был уничтожен самим автором. Но для этого должны были существовать какие-то веские причины.

В летописях и хронике жизни и творчества Пушкина, уже упомянутых выше, сообщается, что поэт жег свои бумаги в ночь с 3-го на 4 сентября 1826 г.: «Приезд в Михайловское из Пскова офицера с письмом Адеркаса. Арина Родионовна плачет. Пушкин успокаивает ее. Посылает за своими пистолетами садовника Архипа в Тригорское. Уничтожает черновую „Михайловскую” тетрадь, содержащую часть автобиографических записок, черновики „Бориса Годунова” и „некоторые стихотворные пьесы”... (курсив мой. — В. Е.)».8

Вряд ли черновые рукописи шестой главы могли быть сожжены в то же время, до завершения работы над нею. Скорее,

204

они были уничтожены в другое время, отдельно от рукописей, упомянутых в «Летописи...» В таком случае необходимость их уничтожения диктовалась не внешними обстоятельствами, а внутренними побуждениями, что также предполагает существование особых причин для такого решения. Но никакой определенной информацией о времени и обстоятельствах уничтожения черновых рукописей шестой главы мы не располагаем.

Возможно, уничтоженные рукописи содержали слишком откровенные подробности личной жизни автора (его интимных переживаний) или какие-либо выпады политического характера, небезопасные для него в случае обнаружения.

Но и беловая рукопись до нас не дошла. Известно, правда, что она могла быть отправлена Пушкиным в Тригорское П. А. Осиповой, что явствует из его письма к ней, написанного не позднее 10 марта 1828 г.: «Беру на себя смелость послать вам три последние песни Онегина <гл. IV, V и VI; последняя, видимо, в рукописи, ибо выйдет из печати 23 марта>; надеюсь, что они заслужат ваше одобрение».9

Какие же интимные подробности личной жизни или политические выпады в адрес власти могли таить в себе рукописи шестой главы?

Чтобы попытаться ответить на эти вопросы, следует внимательно рассмотреть печатную редакцию главы и те несколько автографов, что дошли до нас.

Интерес в этом смысле представляет строфа III печатной редакции, в которой находим известную нам по стихотворению «Простишь ли мне ревнивые мечты...» (1823) тему ревности:

Его нежданным  появленьем,
Мгновенной  нежностью очей
И странным  с  Ольгой  поведеньем
До глубины  души своей
Она проникнута; не может
Никак  понять его;  тревожит
Ее  ревнивая  тоска,
Как будто хладная  рука
Ей  сердце жмет...

(Курсив мой. — В. Е.)

Последние три стиха Ю. М. Лотман сопоставил со следующими тремя стихами пушкинского перевода «Из Ариостова „Orlando furioso”», сделанного, как принято считать, в те же месяцы (январь — июль), когда писалась глава:

205

И  нестерпимая  тоска,
Как  бы  холодная  рука,
Сжимает сердце в нем  ужасно...

«Возможно, что именно интерес к психологии ревности определил выбор этого текста для перевода», — предположил Ю. М. Лотман.10

Иное соображение относительно причин возникновения перевода предлагает В. С. Непомнящий, сопоставивший перевод с элегией «Под небом голубым страны своей родной...», написанной, как явствует из даты, начертанной на рукописи рукой Пушкина, 29 июля 1826 г.

В. С. Непомнящий делает весьма убедительное предположение, что перевод и элегия являются откликом на одно и то же событие — известие о смерти Амалии Ризнич, полученное Пушкиным 25 июля 1826 г.: «Сходство перевода — сделанного, в общем, с замечательной точностью — с элегией разительно, оно не могло не остаться незамеченным, но почти не осмыслено... В сущности, элегия и перевод образуют единый контекст. Необходимо подчеркнуть, что, собственно, разумеется само собой, но при разборе стихов Пушкина часто забывается. Элегия, конечно, не могла быть написана сразу в момент известия о смерти; она не есть первая непосредственная реакция, она — рефлексия над реакцией, отделенная каким-то временем: не „отражение” испытанных чувств, а — постижение их. Вероятно, для этого и оказался нужен перевод, где описывается чужой — Орланда, — но сходный опыт...».11

Касаясь вопроса о датировке перевода, В. С. Непомнящий отмечает: «Академическое собр. соч. (Н. В. Измайлов) датирует перевод „январем — июлем (?) 1826 г.” (см. III, 1126). Конечно, следует оставить только июль, даже конец июля, и избавиться от знака вопроса — то есть признать, что перевод мог быть сделан только после получения вести о смерти Амалии Ризнич».12

Признавая справедливость предложения автора датировать перевод концом июля, мы отдаем себе отчет в том, что такое признание влечет за собой далеко идущие последствия, ведь строфа III главы, как это отметил Ю. М. Лотман, также связана с переводом: она написана в одно время с ним или после него. Это должно означать, что работа над шестой главой романа

206

(во всяком случае, со строфы III) началась также в конце июля, после получения известия о смерти Ризнич.

И значит, испытываемые Татьяной муки ревности являются отражением чувств, обуревавших Пушкина в связи с получением известия о смерти бывшей возлюбленной, отражением нахлынувших на него с новой силой воспоминаний о ней, о приступах ревности, охватывавших его самого летом 1823 г. в Одессе.

Подтверждение нашим рассуждениям находим в пропущенных строфах XV и XVI, дошедших до нас по копии В. Ф. Одоевского и опубликованных в 1887 г. Я. К. Гротом. Строфы эти сопровождают описание мук ревности уже не Татьяны, а Ленского, но от того их биографический подтекст не становится менее явным:

XV

Да,  да,  ведь  ревности  припадки —
Болезнь,  так точно как чума,
Как черный сплин,  как  лихорадка,
Как повреждение ума.
Она горячкой  пламенеет,
Она свой  жар,  свой бред  имеет,
Сны злые,  призраки свои.
Помилуй  Бог,  друзья  мои!
Мучительней  нет в мире казни
Ее терзаний  роковых.
Поверьте мне:  кто вынес их,
Тот уж  конечно без боязни
Взойдет  на  пламенный  костер,
Иль шею склонит  под топор.

XVI

Я  не  хочу  пустой  укорой
Могилы  возмущать покой;
Тебя  уж  нет,  о ты,  которой
Я  в бурях жизни  молодой
Обязан опытом  ужасным
И  рая  мигом сладострастным
Как  учат слабое дитя,
Ты душу  нежную, мутя,
Учила горести  глубокой.
Ты  негой  волновала  кровь,
Ты  воспаляла в ней  любовь
И  пламя  ревности  жестокой;
Но он  прошел, сей  тяжкий  день:
Почий, мучительная  тень!

  (Курсив мой. — В. Е.)

207

Выделенные нами стихи свидетельствуют о том, что эти строфы написаны после 25 июля 1826 г., после получения скорбной вести о смерти Ризнич. Если воспользоваться выражением В. С. Непомнящего, они вместе с переводом из Ариосто и элегией «Под небом голубым страны своей родной...» в сущности «образуют единый контекст».

Вполне вероятно, что именно первая половина главы (до строфы XXIV: «Но ошибался он: Евгений...»), связанная с темой ревности и написанная, как это теперь становится ясно, после 25 июля 1826 г., содержала, как и приведенные пропущенные строфы, немало личного. Возможно, кроме этих строф существовали и другие лирические отступления, обращенные к Амалии Ризнич, или это случайно ставшее известным нам лирическое отступление было более развернутым.

Такие лирические откровения, воспоминания о любви и ревности, пережитых в Одессе подле молодой итальянско-сербской красавицы, вполне могли послужить причиной уничтожения рукописей главы.

Другой темой, послужившей впоследствии причиной уничтожения черновых рукописей, могла быть тема казни декабристов. Так, в сохранившемся не полностью беловом автографе пропущенной в печатной редакции строфы XXXVIII (бегло рисующей возможные итоги жизненной судьбы Ленского, если бы он не погиб на дуэли) находим стих политического содержания, который по меньшей мере не прошел бы через цензуру:

Иль быть повешен,  как  Рылеев...13

Стих о Рылееве указывает, что строфа XXXVIII была написана после получения Пушкиным 24 июля 1826 г. известия о

208

казни декабристов. Это важнейшее в 1826 г. событие политической жизни России также могло найти развернутое отражение в черновиках шестой главы.

Определенный биографический подтекст угадывается и в строфах IV—VII печатной редакции, где в образе Зарецкого некоторые исследователи склонны были видеть отдельные черты Ф. И. Толстого-Американца, известного бретёра и картежника, к дуэли с которым Пушкин готовился все годы ссылки. В этом месте черновой рукописи могли содержаться более откровенные выпады в адрес Толстого-Американца.

В подтверждение актуальности для Пушкина этой темы приведем фрагмент из публикации М. Н. Логинова в «Русском архиве» в 1865 г., касающийся встречи Пушкина с С. А. Соболевским вечером 8 сентября 1826 г. по приезде Пушкина в Москву: «Тут же, еще в дорожном платье, Пушкин поручил ему (Соболевскому. — В. Е.) на завтрашнее утро съездить к известному „американцу” графу Толстому с вызовом на поединок».14

Явный биографический подтекст улавливается и в одной из сохранившихся черновых строф, не вошедших в окончательную редакцию главы:

Но плакать и без раны  можно
О друге, если был он  мил
Нас не дразнил  неосторожно
И нашим прихотям служил.
(Но если Жница роковая
Окровавленная, слепая,
В огне, в дыму — в глазах отца
Сразит залетного птенца!)
О страх! о горькое мгновенье
О Ст<роганов> когда твой сын
Упал сражен, и  ты один.
[Забыл  ты]  [Славу]  <и>  сраженье
И  предал славе ты чужой
Успех ободренный  тобой

(Курсив мой. — В. Е.)

В. В. Набоков со ссылкой на Ю. Н. Тынянова справедливо указал, что под носителем внезапно обрушившейся на него «чужой славы» подразумевался здесь одесский недруг Пушкина («пушкинский bête noire») граф М. С. Воронцов. Воронцов принял командование дивизией в сражении при Кране во Франции 7 марта 1814 г., когда граф Павел Строганов «покинул

209

поле битвы, узнав, что его девятнадцатилетний сын Александр обезглавлен пушечным ядром».15

Возможно, в соседних строфах, не дошедших до нас (или на полях черновиков), тема неприязни к Воронцову имела слишком откровенное продолжение. Отметим также, что тема, намеченная стихом «И предал славе ты чужой», в дальнейшем была развита и существенно укрупнена в стихотворении «Полководец».

Таким образом, черновики шестой главы могли содержать немало личных мотивов, но наиболее важной для нас является несомненная связь ее первой части с воспоминаниями об Амалии Ризнич.

Теперь постараемся уточнить сроки работы над шестой главой, создававшейся одновременно с пятой в 1826 г. К работе над пятой главой Пушкин приступил 4 января 1826 г., поставив эту дату над первой строфой чернового текста.

До 1 февраля были написаны первые 24 строфы.16 Правда, в «Хронике...» утверждается, что строфы XXI—XXIV написаны «9...15(?) ноября» 1826 г.17 Однако вряд ли перерыв в работе между строфами XX и XXI—XXIV, представляющими собой завершение единого эпизода («сна Татьяны»), мог составить 8 с лишним месяцев. Вероятнее, что «сон Татьяны» был дописан до конца (строфа XXIV), а затем наступил перерыв в работе.

Известно, что глава была завершена к 22 ноября 1826 г.18 после возвращения Пушкина из Москвы и перед новым отъездом в старую столицу.

Что же касается главы шестой, то, как мы уже отмечали, все исследователи сходятся в том, что она «писана в Михайловском в 1826 году». В «Летописи...» этот срок несколько сужен:

«Январь(?) ... Ноябрь, 25(?). Шестая глава (кроме строф XLIII—XLV) Евгения Онегина».19

Такое обозначение, конечно, слишком расплывчато во времени. Постараемся его по возможности конкретизировать.

При этом мы будем исходить из предположения, что сначала писалась вторая часть главы, собственно «поединок», начинающаяся со строфы XXIV («Но ошибался он: Евгений...»).

210

Наше предположение основывается на том, что работа над пятой главой, как мы уже отметили, прервалась на строфах XXI—XXIV, где поединок Онегина с Ленским уже предрешен сновидением Татьяны:

XXI

Спор громче,  громче; вдруг  Евгений
Хватает  длинный  нож, и  вмиг
Повержен  Ленский; страшно тени
Сгустились; нестерпимый  крик
Раздался... Хижина  шатнулась...
И  Таня  в ужасе проснулась...

Последующие три строфы посвящены раздумьям Татьяны над страшным сном и поисками его толкования с помощью гадательной книги Мартына Задеки.

Именно здесь, как мы знаем, была прервана работа над пятой главой. Далее в главе идет (строфы XXV—XLV) описание именин Татьяны, развитие сюжета существенно замедлено. Сюжет в этой части главы двигают вперед лишь несколько строф: конец XXIX, XXX, XXXI, XLI, XLIV, XLV.

По этой причине Пушкин, которому вторая часть главы, по-видимому, была уже мысленно ясна, мог сразу перейти к поединку Онегина с Ленским.

Собственно, так он поступал и ранее. Например, при работе над «сном Татьяны» строфы XV—XVII (описание шалаша-хижины, в которую приносит Татьяну медведь) были пропущены и написаны только после строф XVIII—XX. Причина та же: в пропущенных первоначально строфах развитие сюжета замедлено, и Пушкин, оставив их «на потом», перешел к окончанию эпизода, вплоть до фрагмента строфы XXI, который мы уже приводили («Спор громче, громче; вдруг Евгений...»).20

Таким образом, вторая часть шестой главы была написана, по нашему предположению, раньше первой ее части и раньше, чем вторая часть главы пятой (описание именин Татьяны).

По-видимому, к концу июля 1826 г., когда до Михайловского дошла весть о смерти Амалии Ризнич, вторая часть главы шестой (поединок Онегина с Ленским) была вчерне завершена. Воспоминания о безвременно ушедшей возлюбленной, о муках ревности, пережитых когда-то, послужили творческим импульсом для работы над первой частью главы, ведущая тема которой оказалась созвучной охватившим его воспоминаниям.

211

«Интерес к психологии ревности», отмеченный Ю. М. Лотманом в связи с приведенными нами выше стихами строфы III главы шестой, сопряжен был с воспоминаниями о Ризнич.

Эта часть главы (до строфы XXIV) была написана до внезапного отъезда в Москву в ночь с 3-го на 4 сентября 1826 г.21 Затем в ноябре того же года (после возвращения из Москвы и перед новым отъездом туда) с 9 по 22-е была дописана глава пятая, ее вторая часть — описание именин Татьяны.

Вот почему уже 1 декабря, находясь в Пскове в связи с дорожной аварией и полученными в результате нее травмами, Пушкин пишет Вяземскому: «Во Пскове вместо того, чтобы писать 7-ю главу Онегина, проигрываю в штос четвертую...».

Это означает, что пятая и шестая главы романа уже написаны.

Более того, в период с 19 декабря 1826 г. (дата приезда Пушкина в Москву) по 5 января 1827 г. Пушкин читает шестую главу в кругу друзей, о чем сообщает Вяземский в письме к А. И. Тургеневу от 6 января 1827 г.: «Есть прелести образцовые. Уездный деревенский бал уморительно хорош. Поединок двух друзей, Онегина и Ленского описан превосходно...», — и особенно отмечает строфу XXXII, где Пушкин сравнивает смерть Ленского «с домом опустевшим: окна забелены, ставни закрыты — хозяйки нет, а где она, никто не знает. Как все это сказано, как просто и сильно, с каким чувством».22

Такой представляется нам последовательность работы над пятой и шестой главами романа в 1826 г. в Михайловском.

Подводя итоги нашим размышлениям, остановимся на том убеждении, что в сравнительно размеренную жизнь Пушкина в конце июля 1826 г. вторглись два ошеломивших его известия:

24 июля — о казни  декабристов,
25 июля — о смерти  Амалии  Ризнич.23

Откликом на эти известия, вызвавшие мощный эмоциональный всплеск в сознании Пушкина, явилась работа над первой частью шестой главы «Евгения Онегина», ведущей темой

212

которой была тема ревности. Рукописи главы впоследствии были уничтожены автором. Гипотетические причины такого поступка изложены нами выше. Отчетливый след не полностью дошедшего до нас творческого порыва представляют собой те несколько черновых и беловых автографов шестой главы, на которых мы здесь останавливались.

В описании рабочей тетради Пушкина, в которой создавалась глава шестая, сообщается, что из нее (до появления в ней жандармской нумерации в феврале 1837 г.) было вырвано 34 листа.24 Скорее всего, именно на этих листах и были записаны строфы шестой главы.

В. М. Есипов