257

ПУШКИН И ВЕЛИКОПОЛЬСКИЙ

Довольно заметная фигура Пушкинского окружения 1826—1830 гг., Иван Ермолаевич Великопольский1 введен в научный оборот пушкиноведения покойным Б. Л. Модзалевским в монографии «И. Е. Великопольский».2 Здесь дается его всесторонняя характеристика, не нуждающаяся в коррективах; целью настоящих заметок является освещение новыми данными остававшихся в тени мелочей в истории взаимоотношений Великопольского с Пушкиным. Материал для этого почерпнут из хранящегося в Пушкинском Доме архива И. Е. Великопольского. Письма последнего к Пушкину не известны. Ссылки на источники даются в следующих сокращениях: арх. ИЕВ-ПД — архив И. Е. Великопольского в Пушкинском Доме; Ак. Пушкин — Сочинения Пушкина, изд. Академии Наук; Венг. — Сочинения Пушкина под ред. С. А. Венгерова, изд. Брокгауз-Ефрон; Пам. Майк. — статья Б. Л. Модзалевского «И. Е. Великопольский» в сборнике «Памяти Л. Н. Майкова», СПб., 1902; П. и совр. — Пушкин и его современники; Письма — Пушкин. Письма. Под ред. Б. Л. Модзалевского, ГИЗ, т. I, 1926, и т. II, 1927; Тр. и дни — Н. О. Лернер. Труды и дни Пушкина, изд. 2-е; Щук. сб. — Щукинский сборник.

I

Стихи и карты — две основные темы, проходящие через всё знакомство Пушкина и Великопольского. Литературу Великопольский почитал делом своей жизни, азартная же игра, как некий фатум, была совершенно неизбежна на его пути. Пушкин, быстро

258

нащупав его слабые струнки, безжалостно наигрывал на обеих. Порабощенный гением и личностью Пушкина, Великопольский бунтовал попытками самоутверждения, а Пушкин мимоходом забавлялся сознанием своего превосходства. Щекотливость и мнительность Великопольского сделали то, что он никогда не стал близок с Пушкиным; насмешливое внимание со стороны Пушкина натянуло отношения, наконец, до полного разрыва.

Капитан Великопольский служил в Пскове. Пушкин приезжал в Псков из Михайловского несколько раз: в конце сентября 1825 г., когда Великопольский отсутствовал в Нарве;1 затем в феврале, мае, июле и, повидимому, в конце августа 1826 г. В феврале они встретились,2 вероятно, в доме общего их приятеля Г. П. Назимова3 на Сергиевской; говорили о поэте-крестьянине Слепушкине и играли. Вслед уехавшему домой Пушкину Великопольский послал при письме только-что вышедший тогда сборник Слепушкина «Досуги сельского жителя» (в библиотеке Пушкина не сохранился). Это был первый шаг к сближению, не желать которого не мог со всею искренностью Великопольский. Пушкин отвечал 10 марта4 кратко и учтиво, начиная и заключая ответ общепринятыми формулами полу-делового письма к человеку мало знакомому; в тоне его чувствуется холодок и легкая небрежность: «Вы не совершенно отнимаете у меня надежду Вас увидеть в моей глуши; благодарим покамест и за то». Возможно, что Великопольский не пожелал заметить небрежности и навестил Пушкина в Михайловском5 весной 1826 г.; позже не было случая. Письмо Пушкина он получил в Великолуцкой своей вотчине, Опимахове, 18 марта был в дороге в Псков и около этого числа, следуя через Новоржев или Опочку на Остров, мимоездом и мог побывать в Михайловском.

Во всяком случае, до своего отъезда в командировку на все лето, он с Пушкиным виделся — вероятно в Пскове 7 мая, когда тут мог быть Пушкин.6 Анализ второго письма Пушкина, от 3 июня, устанавливает факт и детали майского свидания. 3 июня

259

Пушкин был в гостях у Г. П. Назимова в с. Преображенском Псковск. у. Были Беклешов и кн. Цицианов, всё приятели Великопольского. Играли в карты, и Пушкин проиграл. Было, должно быть, весело. Пушкин срифмовал записку Великопольскому в Юрбург о передаче Назимову 500 рублей его долга («С тобой мне вновь считаться довелось»), — Беклешов «скрепил» стихи, а Цицианов сделал приписку.1 Это письмо уже лишено оттенка некоторой чопорности первого, а, напротив, составлено достаточно вольно. Оно без обращения вовсе, начинается шутливыми стихами и подписано: «Душевно преданного Вам Александра Пушкина». Из текста видно, что Великопольский читал ему стихи «любви то резвой, то унылой» и проиграл ему в штосс. Вероятно, толковали и на излюбленные Великопольским высокие темы о поэзии. Это и было свидание, предполагаемое 7 мая. В результате этой встречи отношения стали короче, обращение фамильярнее, и оба, каждый с своей точки зрения, вынесли более отчетливое впечатление друг о друге. С этого момента насмешливость или пренебрежительная снисходительность уже не покидают Пушкина в обхожден и с Великопольским; обида уже пускает корни в прекраснодушном и бесхарактерном Великопольском. Затаенная обида и ею же, быть может, вызванная меланхолия, которой он предавался,2 обусловливают ту чувствительность, с какою он воспринял второе письмо Пушкина, и ту неожиданную запальчивость, с какой он отвечал 12 июня «Посланием» («В умах людей как прежде царствуй»).3 Тут он в азарте сыплет обиняками и укоризнами, намеками и советами далеко не шутливого свойства. Решился ли он послать Пушкину свой ответ, неизвестно. Повидимому, нет, ибо не склонен был Пушкин пропускать мимо ушей подобные выходки, а между тем с его стороны детонации от взрыва горячности Великопольского не последовало. Возможно, что «Послание» было сообщено ему позднее лично автором, сумевшим в устной передаче смягчить резкость тона; однако такие колкости, как «мытарство», «заносчивость на Парнасе», «ногти4 длинные поэта» (намек на эпиграммы

260

«Приятелям» и «Ex ungue leonem»), и прочие частности «Послания» должны были запомниться Пушкину. Быть может, недаром через два года Великопольскому самому пришлось угадывать Пушкина по когтям: Н. О. Лернер полагает, что анонимная проделка Пушкина в 1828 г. явилась расплатой по этому «долгу».1

В конце августа 1826 г. они еще раз виделись, — некоторые соображения приводят к этой догадке. 1 сентября в Кретингене Великопольский сочинил на Пушкина эпиграмму, которую извлек из его бумаг Б. Л. Модзалевский: «Арист-поэт» («[Мытарин скверный] Арист негодный человек»).2 Пушкину она осталась неизвестной. Какие-то обстоятельства вызвали ее появление; что-то подогрело в Великопольском недоброе чувство. Это не было недошедшим до нас письмом или стихотворным выпадом Пушкина; содержание эпиграммы указывает скорее на импульс от личного свидания и обмена мнений. Вместе с тем несомненна еще более укрепившаяся между ними короткость отношений; на это указывает ближайшее по времени письмо Пушкина, который в начале декабря пишет Великопольскому из Пскова в Петербург3 совсем запросто и дружелюбно, хотя и с налетом обычной небрежности. Августовская встреча заключилась проигрышем Великопольского, так как декабрьским письмом Пушкин деликатно, но довольно прозрачно, намекает об ожидаемой уплате каких-то денег. «Милый Иван Ермолаевичь. — Если вы меня позабыли, то напоминаю Вам о своем существовании», заявляет он с первого слова. Это звучит так, будто есть обстоятельство, которого Великопольский слишком долго не вспоминает. «Во Пскове думал я Вас застать, поспорить с Вами, и срезать штос — но Судьба определила иное — », так пишут человеку, с которым не только недавно виделись, спорили и играли, но, быть может, и сговаривались встретиться вскоре; между тем, последняя известная встреча их имела место более, чем за полгода перед тем. «Еду в Москву, коль скоро будут деньги и снег. Снег то уж падает, да деньги-то с неба не валятся — Прощайте, пишите мне в Москву. Видаете-ли вы Дельвига? А. П.» Деньги, деньги, пришлите мне денег в Москву, вот что должен был прочесть Великопольский. Какой же это долг? Майские 500 рублей распоряжением Пушкина 3 июня были переведены

261

на Назимова; следовательно, с 3 июня по начало декабря явился новый проигрыш Великопольского, и это подтверждается одним позднейшим свидетельством Пушкина, который писал ему в марте-апреле 1828 г.: «...Вы заплатили мне свой [долг] — родительскими алмазами и 35-ю томами Энциклопедии».1 Хронология показывает, что за время с мая 1826 г. по апрель 1828 г. случай встретиться представился им еще только дважды — именно, в марте 1827 г., когда Пушкин жил в Москве, а Великопольский останавливался здесь проездом в Казань,и в январе 1828 г. в Петербурге, куда Великопольский приезжал по делам; вполне возможно, что они играли в обоих случаях, но трудно предположить, чтоб в дальней дороге в Казань, или в кратковременную побывку в Петербург у Великопольского были с собой «родительские алмазы» и увесистые волюмы Дидеротовой «Encyclopédie», т. е. этими предметами он частично расплатился с Пушкиным раньше и на месте своего оседлого жительства, каковым до конца 1826 г. являлся Псков. Видеться в Пскове они могли лишь до декабря 1826 г., так как, проведя лето и часть осени на прусской границе по делам о контрабанде, около 1 декабря Великопольский отправился из Пскова в Петербург. Пушкин был увезен из Михайловского в Москву 4 сентября, когда он был еще в командировке; около 8 ноября Пушкин мог останавливаться в Пскове проездом опять в Михайловское, но мог и миновать Псков, и неизвестно, был ли тут в это время Великопольский. Таким образом, остается время до внезапного отъезда Пушкина из Михайловского 4 сентября. Между 14 августа, м. Кретинген, и 1 сентября, там же, в тетрадях Великопольского нет ни одной записи, — срок, достаточный для того, чтобы съездить в Псков и вернуться; 1 сентября записана эпиграмма «Арист-поэт». Опираясь на дату эпиграммы, следует предположить, что виделись они в конце августа, случайно съехавшись в Пскове, куда Великопольский ездил с границы, быть может, по случаю уже состоявшегося производства в майоры и перевода в другой полк, быть может — и для участия в коронационных парадах гарнизона; а Пушкин, подав 19 июля просьбу на высочайшее имя,2 в августе, в дни коронации, на которую возлагал надежды, мог приехать справляться о ходе дела.

Текст кретингенской эпиграммы вскрывает содержание августовской встречи. Пушкин, сильно занятый мыслью о возвращении

262

из ссылки, рассказывая Великопольскому о цели приезда в город, коснулся многих подробностей своей истории: эпиграмма обнаруживает значительную осведомленность автора в личных делах Пушкина. И если источником таких сведений, как «шумит, бунтует», «отцом покинут», «брошен службой» могли быть и ходившие насчет Пушкина сплетни, то для стиха: «Не связан ни родством, ни дружбой», явно отражающего досаду Пушкина на близких в связи с хлопотами о нем в Петербурге, или для заключительных стихов — о взгляде на поэзию глазами Ариста-Пушкина, материал не мог быть почерпнут автором ни от кого, кроме самого Пушкина. Литературные мнения прославленного поэта, но лично безнравственного Ариста, не достойны внимания нашего, добродетельных, хоть не прославленных, поэтов — такова злобная мысль эпиграммы. «Перо мое того только может прямо уколоть, кто сам наскочит на его острие; или кто на суде нравственности объявлен вне законов», писал Великопольский впоследствии и, судя по контексту, имел в виду Пушкина.1 Конечно, Великопольский ужасался бездне «падения» Пушкина; конечно, Пушкин подзадоривал его иронией, не снисходя до серьезного спора, когда Великопольский горячился, провозглашая свои воззрения на «нравственность» и «чувство» в поэзии. Вероятнее всего, что именно в эту встречу Великопольский читал ему свое июньское «Послание»; какое-нибудь едко-остроумное замечание Пушкина должно было особенно уязвить его самолюбие. Когда же ему опять не повезло в карты, его благодушие совершенно истощилось, и в Кретинген он вернулся совершенно расстроенный и ожесточенный против Пушкина.

Впрочем, срывая сердце в ядовитой эпиграмме, он наклепал на себя: чуждый зависти, он не думал всерьез, что Пушкина только «прокричали» истинным поэтом; мало того, творчество Пушкина он позднее сам объявил «нравственным». В рассуждении «О нравственном в сочинениях» (1828)2 читаем: «Надобно различать безнравственное от чувственного... автора нельзя еще назвать безнравственным, ежели он не внушает порок; он опасен, этим словом должен ограничиться приговор о нем строгого моралиста. Таково иногда перо Батюшкова. Часто картина неприличная бывает нравственною. Таков Граф Нулин Пушкина. Дерзость

263

Нулина в ней не представлена завлекающею к подражанию. Сия же самая дерзость унижает в глазах читателя до такой степени женщину, подавшую к оной повод, что ни одна бы, вероятно, не захотела быть на месте Натальи Павловны; но даже иная Наталья Павловна может покраснеть и задуматься. Ненаказанность поступка Нулина и сатирический намек о Лидине более служит, по моему мнению, к довершению презрения».1 Далее пространно обвиняется в безнравственности «Эда» Боратынского. Вообще на Боратынского взгляд его прямо-противоположен взгляду Пушкина.2

Утверждая нравственность «Графа Нулина», вразрез мнению журналов, он не столь снисходителен к Пушкину в области «чувства в поэзии». Он высказывается об этом в повести «Король Заунно», где непосредственности первобытных певцов отдает предпочтение перед изысканным искусством новейших поэтов. Во 2-й, неизданной, главе «Короля Заунно» (1829)3 говорится о певце Омбиасе, который начертал свою поэму «литерами Ганга На листьях Санга-Санга Бамбуковым пером»; Омбиасу мгновенно предаются сердца людей, по его воле все плачут и смеются. «У нас же на Руси», продолжает Великопольский, —

Хоть много рифм и света,
Но лучше от поэта
Того и не проси.
Наш Феб какой-то франтик,
Бессильный и пустой;
С ним тянется порой
Иль классик пудовой,
Иль вертится романтик
Едва-ли фунтовой.
Писать у нас игрушка,
И стих наш оттого
Для слуха побрякушка,
Для сердца ж ничего.

И в варианте, первоначально метившем в Пушкина, выражается еще более резко:

............. у нас
У [лучшего] каждого поэта
Лишь обучен для света
Манежиться Пегас.

264

К этому отрывку дано такое примечание: «Вся наша новейшая поэзия хочет нравиться одними блестками. Поясню в двух словах. Классики слишком тяжелы, а романтики черезчур легки (может быть оттого, что ни те, ни другие не вникают довольно в истинный дух школ, к которым приписались). Одни, покрытые потом и кровью, хотят перетянуть Феба на палке; другие же думают, что всё дело стихотворца — подхватить прекрасного бога, как на бале милую красавицу и провальсировать, ни о чем более не заботясь, что значит другими словами: написать стихи, которые после должны сами найти себе дорогу и цель. Прочитайте Бал Баратынского. Ни Арсений, ни Нина не возродят в вас никакого к себе участия; даже трагическая смерть последней скользит почти незамеченная... Между тем какие прекрасные, полные мыслей стихи! Какое искусное владение языка! Чего же не достает? Чувства. Картины и положения... поглотившие всё воображение автора, я называю блестками. Перечитайте все сочинения Пушкина и, благоговея пред стихами (хоть и это не без исключений), перед сокровищами поэзии, вы согласитесь, что у него только то чувство, которое принадлежит воображению».

Подобного рода темы и являлись, очевидно, предметом его споров с Пушкиным. Подобного рода суждения и возбуждали веселость Пушкина.

Предполагаемой встречей в конце августа 1826 г. в Пскове заканчивается первый этап знакомства Пушкина с Великопольским. Из Петербурга Великопольский майором в отставке уехал в Казань и Оренбург и в марте 1827 г., проездом, в Москве мог видеться с Пушкиным. В 1827 г. они больше не встречались. Но в ноябре Пушкин вдруг вспомнил Великопольского. «Что ты Ольдекопничаешь и Воейковствуешь», пишет Пушкин «безалаберному» Соболевскому, «перепечатывая нас образцовых Великих людей — Мерзлякова, двух Пушкиных, Великопольского, Подолинского, Полевого и проч.».1 Ближайшим образом напомнить Пушкину Великопольского могли его стихотворения, напечатанные в Северных Цветах и Календаре Муз на 1827 год.

II

В феврале 1928 года исполнилось столетие первой отдельно вышедшей книжки Великопольского, озаглавленной: «К Эрасту (Сатира на игроков)» (М. 1828, 4°, 24 стр.).

265

Сатира, в форме послания к другу, внушена была автору особыми внутренними побуждениями. Здесь в литературной обработке воспроизводится эпизод собственной биографии Великопольского.1 Опубликование «Сатиры» носило, быть может, в его глазах характер своего рода всенародного покаяния.

Накануне выхода «Сатиры» Великопольский съездил в Петербург.2 Он провел тут конец января и начало февраля. С Пушкиным виделся не раз. В одну из встреч он читал ему по рукописи «Сатиру»,3 после чего они всю ночь играли. В другой раз он был свидетелем проигрыша Пушкина, когда тот расплатился с кем-то полученными, наконец, от Соболевского экземплярами I издания второй главы «Евгения Онегина».4 Пушкин потешался, соблазняя его играть после иеремиады против картежников, но расстались они мирно, и Великопольский уехал, более чем когда-либо восхищенный им. 13 февраля в Москве он написал стихотворение «А. С. Пушкину по прочтении некоторых из его сочинений». «В пылу восторженных волнений», говорит он тут, — слагая стихи, он готов вообразить себя бессмертным поэтом; но —

Пушкин, послан ты меж нас
Поэтам в радость и мученье!
Твой вдохновенно-дивный глас
Вливает в сердце упоенье.
Тебе во сретенье иду,
Тебе наполненный хвалою, —
И не один я пред тобою
Перо задумчиво кладу.5

Неизвестно, знал ли эти стихи Пушкин.

Выход книжечки принес Великопольскому много огорчений. Критика приняла ее сдержанно или недружелюбно.6 Пушкин весело посмеялся над ней. Даже казанская родня отозвалась о ней уклончиво.7 Диллетантизм и посредственность «Сатиры» были очевидны большинству и не выкупались ни благим намерением сочинителя,

266

ни преисполняющим пьесу «чувством», ни элегантной, продуманной внешностью издания. С Пушкиным по поводу «Сатиры» у автора произошла крупная размолвка.1 Позволю себе напомнить факты.

10 марта в № 30 Северной Пчелы появилось анонимно, но с примечанием издателя под строкой: «Имени автора не подписываем: ex ungue leonem», послание Пушкина «К В*, сочинителю Сатиры на игроков» («Так элегическую лиру»). Отмечу кстати: в рукописи Пушкина была очевидная описка, не замеченная Булгариным и перешедшая во все позднейшие перепечатки послания «К В*». Стих 16-й

Эраста нежно утешал

следует читать:

Ариста нежно утешал,

ибо Эраст есть лишь адресат, к которому обращено повествование об Аристе в «Сатире» Великопольского.

16 марта в Москве Великопольский прочел послание и 17 марта отправил в Северную Пчелу свои стансы «Ответ знакомому сочинителю...» («Узнал я тотчас по замашке») с намеком на проигранную вторую главу «Евгения Онегина». Булгарин не напечатал «Ответ», как «личность», а показал его Пушкину. Пушкин написал Великопольскому, что не дает согласия на опубликование «Ответа», так как он неприличен: Пушкин не проигрывал второй главы, а печатными книжками заплатил долг. Великопольский 7 апреля уведомил Булгарина, апеллируя к беспристрастию, что предает свои стихи на волю Пушкина. «Ответ» напечатан не был.

Зачем понадобилось Пушкину помещать послание «К В*» в Северной Пчеле? Его вещи появлялись тут редко: за три года всего три раза (до рассматриваемого случая, а после ни разу); и в том числе: одна заметка в опровержение заглавия «Журнальным приятелям», данного его эпиграмме Московским Телеграфом, и одна перепечатка (отрывок из «Евгения Онегина»), ради исправления ошибок Московского Вестника. Вероятно, П. И. Бартенев имел достаточное основание сказать, что Булгарин выпросил у Пушкина эту пьесу;2 они совсем еще недавно стали знакомы лично, и Булгарин сильно желал его сотрудничества в Пчеле.

267

Быть может, даже кстати пришлась пьеса, дававшая Пушкину случай удовлетворить назойливое домогательство Булгарина — и не ставить в неловкое положение других издателей, помещая анонимно «личность». Если Булгарину была известна сделанная на него Великопольским эпиграмма (1826, «Булгарин в зависти пустой»),1 где сказано:

Его нам брань была для смеха,
Но бог избави от похвал —

то понятны становятся и двусмысленная недосказанность отзыва в № 26 Северной Пчелы 1828 г. о «Сатире на игроков»,2 и злорадная готовность Булгарина стравить Великопольского с Пушкиным; отсюда и самоуправное примечание к неподписанному «Посланию»: ибо прав Великопольский, приписывая «недобрую выноску ex ungue leonem» не Пушкину, а Булгарину.

Это примечание задело его, кажется, сильнее, чем разоблачения, ирония и неизменно-небрежная оценка его, как поэта3 в тексте «Послания». В ответных стансах его слышится огорченность, укоризна и даже, как отголосок настроений, породивших «Сатиру на игроков», — покаянный мотив:

Блуждая в молодости шибкой,
Он (т. е. я) спотыкался о порок,4
Но где последняя ошибка,
Там первый мудрости урок.

Но обида разбудила мелочную мстительность, — и с пера срывается намек на вторую главу «Евгения Онегина», проигранную, будто-бы, Пушкиным:

Он очень помнит, как сменяя
Былые рублики в кисе.
Глава Онегина вторая
Съезжала скромно на тузе.

268

Внимательное чтение «Ответа» наводит на мысль, что этот фрагмент сочинен дополнительно, он звучит как ненужная, диссонирующая вставка. «Вся станса не достойна Вашего пера», говорит в своем письме Пушкин и отмечает этим не только неудачную рифму кисе — тузе.

Пушкин написал Великопольскому:

«Глава Онегина вторая
Съезжала скромно на тузе —

и Ваше примечание — конечно, личность и неприличность». Примечание это, доныне неизвестное в печати, сохранилось в бумагах Великопольского1 в виде выноски к 4-й стансе «Ответа». Оно гласит: «Мы друг друга понимаем». Оно действительно подчеркивает личный и интимный характер намека о второй главе «Евгения Онегина». Мало того: оно как будто дает понять, что вторая глава была «проиграна», именно «сочинителю Сатиры на игроков», и следовательно послание Пушкина является местью счастливому противнику в картах. Вспомним, как в 1826 г. Великопольский поучал Пушкина: «в игре не тот расчет», что в поэзии, и, всемогущий на Парнасе, поэт на зеленом поле не защитится своими символическими «длинными ногтями»2. И вот оказывается, будто Пушкин перехитрил и, потерпев поражение в игре, прибегает к тому роду оружия, в котором на его стороне всё преимущества: отыгрывается при помощи «длинных ногтей» — острых стихов. Как иначе понять это «мы друг друга понимаем»? Но в действительности автор совсем не то хотел сказать. Получив письмо Пушкина, он переделал «Онегина» на «О...» и, вычеркнув примечание, написал на полях другое, в котором поясняет свое намерение и которое исправлял, судя по почерку и чернилам, много лет спустя; тут читаем: «т. е. [игралось в долг, считая] считались (не со мною) на распродажу второй главы Онегина. (Я счел необходимо нужным поместить сие примечание, дабы моя мысль не могла быть растолкована иначе и принята за насмешку над прекрасным произведением любимого нашего поэта)». Усиливая элемент личного, он хотел предотвратить мнимую опасность оскорбления авторского самолюбия Пушкина. Но выражение «съезжала скромно на тузе», и всю 4-ую стансу, невозможно

269

принять за насмешку над второй главой «Евгения Онегина»; опасение Великопольского непонятно. Чрезмерная предупредительность только испортила игру. Примечание, облеченное в туманную форму намека же, отягчило неловкость 4-ой стансы, неверной по существу, неуместной в данном случае, дающей ложное освещение Пушкинскому «Посланию». Следовало не допустить этой клеветы в печати. Следовало также пресечь готовую завязаться, с напечатанием «Ответа», вульгарную полемику типа «сам съешь», несносную Пушкину.1 Следовало, наконец, устранить и возрастающую прикосновенность Булгарина в этом деле. Всё это компрометировало бы Пушкина. Таково содержание лаконической формулы «неприличность», квалифицированной, как «недостойная пера Великопольского» — и только в ней, а не в «личности», выдуманной, как отвод, Булгариным, и следует искать понимания жестких мер со стороны Пушкина. Он повернул дело чрезвычайно круто. Быть может, одного мотивированного запрещения печатать «Ответ» было бы и достаточно для локализации вспышки Великопольского, и метод воздействия угрозой «включить неприязненные строфы в Онегина», быть может, не оправдывается даже с точки зрения целесообразности, — тем более, что и «пасквиль того не стоил»;2 наличие угрозы показывает, насколько и Пушкин был выведен из равновесия; но, запрещая опубликование «Ответа», он был только последователен. Великопольский не сразу уразумел истинный смысл выслушанного урока; проглядев в письме Пушкина «неприличность», он ухватился за Булгаринскую версию «личности» и был жестоко и надолго уязвлен пристрастностью Булгарина, отказом и угрозой Пушкина.

В пространном письме к Булгарину, предавая «Ответ» на волю Пушкина, он оставляет за собой право «отыграться в другом месте другим образом». Что скрывалось под этим торжественным и темным, почти угрожающим, намеком? Уж не на дуэль ли звать Пушкина обещал он в случае, если Пушкин так и не позволит печатать стансы? По счастью, нет. Его угроза оказывается проста вольным подражанием маневру Пушкина неприязненными строфами «Евгения Онегина». Он задумал аналогичный контр-удар.

270

В 1828—1829 гг. он перерабатывал свою раннюю повесть «Король Заунно», которую, после плачевного эффекта «Сатиры на игроков», вознамерился издать вместе с возражением своим зоилам.1 В предисловии к этой поэме и должно было осуществиться отмщение Пушкину. Но на колкости и сарказмы Великопольский был способен только в первую минуту гнева. Между тем время шло, жизнь отвлекала, явилось сознание сделанной ошибки; конец мая и первую половину июня 1828 г. он провел в Петербурге2 и у умиротворяющего Дельвига, вероятно, виделся и объяснялся с Пушкиным. В результате всего, боевое настроение упало. Раздумчивая и лишенная жала ламентация звучит наместо «розги свиста» в Предисловии к «Королю Заунно»:

Цветов Камен живая связка,
Ты вся равно должна цвести.
Сатиры строгая указка,
Теперь до времени, — прости!
Тебя, как верно я ни правил,
Московский Вестник обесславил,(¹)
За то в невинной остроте
Браня повыхвалил А. Т. (²)
Их слово легкое взлетело
По привилегьи пустоты.
Перо искусное поддело
Меня верней.(³) Его черты
Смешны, затейливы и колки.
Оно меж праздных родило
Умам их свойственные толки,
И то, что было и прошло
На воду свежую всплыло.(¹⁷)
Поэт немного хоть и грешен:
Листок ответа моего
Заела пчелка для него.(⁴)
Но я стихом его утешен;
И кто бы за его стихи
Не отпустил ему грехи?
Так часто Муза щекотлива;
Так часто то, что не по ней
Она срывает прихотливо
С листов ей преданных друзей.

271

Но [пусть он] каждый сам рассудит дело.
Теперь не то во мне согрело
Живые чувства... и пр.1

Идея о неприязненных строфах в «Евгении Онегине» до того поразила впечатлительность Великопольского, что, решаясь наказать Пушкина его же оружием, он, точно под каким-то гипнозом, пишет свое предисловие не только «Онегина размером» (четырехстопный ямб довольно для него обычен, но в данном случае поэма выдержана в трехстопных ямбах с произвольным чередованием мужских и женских рифм), — но начинает его даже подобием онегинской строфы. До конца ее рисунок он не доводит, так как не ставил ее себе задачей, но местами бессознательно возвращается к онегинскому расположению стихов.

Поэма осталась недоделанной, и мщение не состоялось.

Не был напечатан и «Ответ на отзывы журналов о Сатире на игроков», где также, хоть и в успокоенных тонах, но поминается обида на Пушкина. Это целый трактат, где история и теория сатиры призваны во свидетельство достоинств «Сатиры на игроков». В начале 1829 г. он читал свою статью Пушкину.2 Следуя хронологическим вехам, можно приблизительно установить время этой встречи. Великопольский приехал из Чукавина в Москву 15—16 января и отправился обратно в деревню 13 апреля, накануне пасхи, как помечено в его тетради.3 Пушкин выехал 4—5 января из Москвы в Малинники к Вульфам, откуда 16-го того же месяца отправился прямо в Петербург; здесь прожил февраль, 5 марта получил подорожную в Тифлис и после 10-го выехал в Москву, где безотлучно и находился до 1 мая.4 Итак в течение месяца, от

272

12—13 марта (день приезда Пушкина) по 13 апреля (день отъезда Великопольского) они встречались в Москве.1 Чтение «Ответа на отзывы» происходило в первых числах апреля. Это вытекает из таких соображений: на л. 90₁ тетради б. Румянцовского музея № 2382, служившей Пушкину все время его путешествия от Петербурга или Москвы (наиболее ранняя дата в ней — 15 мая) до Арзрума и обратно, и позже, но не раньше,2 среди записей 1829 г. имеется черновой набросок эпиграммы «Поэт-игрок, о, Беверлей-Гораций».3 Эпиграмма без сомнения метит в Великопольского и является отголоском мартовского конфликта, но написана не в 1828 г. (Лернер) и не на Кавказских водах в 1829 г. (Анненков и за ним все другие редакторы Пушкина), а в апреле 1829 г. в Москве, после чтения «Ответа на отзывы журналов». Этот «Ответ» сам по себе не мог не позабавить Пушкина; заключительный же абзац его,4 надо думать, заставил Пушкина расхохотаться, напомнив ему прошлогодний инцидент и мгновенно внушив шаловливую

273

мысль о злополучии поэта-игрока, лишенного утешения рискнуть своими стихами за их бездоходностью. Вероятно, тотчас после чтения Пушкин и набросал смешную эпиграмму, в которой последний стих, неотделанный, и тем более непосредственный, под напором смешливости Пушкина, фонически воспроизводит хохот тремя х подряд: «стих ходил хотя». Эпиграмма не получила распространения, но кому-нибудь была сообщена Пушкиным и стала известна Великопольскому. В тетради 16, л. 58 «Моих новых стихотворений»1 имеется следующая пьеса (неизд.):

Поэту-эпиграмматисту.

То правда-ль: весть ко мне дошла,
Что в неспокойности упрямой,
Ты бьешь в меня из-за угла
Какой-то вострой эпиграммой?
Быть может колко и остро
Твое злобливое перо;
Но засучив свои ручишки,
Боясь несладкого туза,
Из-за забора, из-под крышки
Лукают камешки в глаза
Одни лишь глупые мальчишки.
Зачем таинственность? К чему
Не позволяешь ты уму
Гулять открыто и по воле?
Чем низко ратовать, таясь,
Перо задорно опоясь,
И мы померяемся в поле.

1829. Апреля 11, Москва.

Личный характер пьесы несомненен; другой, кроме Пушкина, поэт, нарушавший эпиграммами душевное спокойствие автора, — не известен; заглавие стихов к «поэту-эпиграмматисту» перифразирует Пушкинское обращение к «поэту-игроку»; «несладкий туз» имеет целью напомнить о тузе, на котором «съезжала скромно» вторая глава «Евгения Онегина»; эпитеты — колкое, острое, злобливое, задорное, характеризующие перо эпиграмматиста, сближают пьесу с уже известными стихами Великопольского к Пушкину. Есть у него еще намек на строку «Когда б твой стих ходил хотя в копейку» Пушкинской эпиграммы; в 1830—1831 гг. Великопольский писал в юмористических тонах: «как ни неприятно то и дело расставаться с синенькими, но он» (т. е. я)

274

«так и быть снова бы выронил несколько, чтобы только еще раз, хотя во сне, полюбоваться на новые произведения Парнасского этого Протея, тогда как тот за все сочинения Вашего обожателя» (т. е. мои) «не дает ни единой лепты».1 Приведенная тирада относится к Пушкину, как будет видно ниже.

Все сказанное приводит к уверенному отнесению пьесы «Поэту-эпиграмматисту» к Пушкину в ответ на его эпиграмму; дата Великопольского уточняет датировку 1) чтения Пушкину «Ответа на отзывы журналов о Сатире на игроков» и 2) написания эпиграммы «Поэт-игрок»: 1829 г., первые числа апреля, до 11-го, Москва.

III

Вернувшись из Арзрума, Пушкин во второй половине октября был в Малинниках Старицкого у. в соседстве с Чукавином Великопольского, но так же, как и осенью 1828 г., когда он прогостил у Вульфов почти полтора месяца, с Великопольским он не виделся. В 1830 г. и, вероятно, в Москве имел место финальный инцидент, завершающий период их личных отношений.

Где-то «в обществе», а вернее — в хмельной компании, Пушкин отпустил на счет Великопольского специфически-грубую насмешку. Великопольский ответил тривиальной эпиграммой.2 Подробностей не сохранилось. Это столкновение, повидимому, нарушило взаимную приязнь не на шутку. Идея реванша, в той или иной форме, вновь овладела Великопольским. В то время он готовил к печати «Консилиум», первую главу повести в стихах Ивелева «Московские Минеральные Воды» (М. 1831; 8°, 54 стр.; разрешение цензора С. Т. Аксакова, подписано 27 IV 1831.3

275

В предисловии «в роде Свифта»,1 под заглавием «Будущей моей невесте» ему удалось, наконец, произвести печатно паксвильный выпад против Пушкина, злостностью своей не уступающий эпиграмме 1826 г. «Арист-поэт». Великопольский пишет:

«...для получения хорошего дохода с моего сочинения, узнал я совершенно нечаянным образом другое, гораздо лучшее средство. Однажды, утомившись от стихов и прозы, и кинувшись в постель по прочтении весьма теплой молитвы, подслушанной мною у некоторых авторов, я видел сон, конечно, не без цели каким-то благим духом ко мне ниспосланный. Я перенесен был в огромный храм. По стоящим на сторонах изображениям девяти Муз, и по неугасимому огню пред изваянием лучезарного бога, держащего пред собой лиру, я признал оный за храм Аполлонов. Какой-то небольшого роста с живыми глазами человек, в котором, по некоторым известным признакам, а особенно по осанке, узнал я тотчас Поэта,2 стоял у жертвенника. Одной рукой придерживал он какой-то лист бумаги, положенный на небольшую наковальню, на которой во всю ее поверхность была вычеканена буква Я; другую держал он в положении человека, готовящегося нанести удар. Из пяти его пальцев выходили длинные, прекрасные белые ногти. Вокруг стояла толпа народа с разинутыми ртами. По временам этот небольшого роста человек ударял изо всей силы по листу, который мгновенно превращался от того в довольно странную, какой-то сомнительной, но впрочем приятной физиогномии, главу с бесчисленными отпечатками в разных отливах буквы, находящейся на наковальне; и каждая из сих глав, выскакивая одна за другою, под разноцветными колпачками, хватала с удивительной ловкостью из каждого рта по синенькой ассигнации. Спохватившись, я увидел, что и у меня несколько синичек повылетело, как, впрочем, я рта ни закрывал; заметив же в углу чрезвычайный запас листов, я так испугался, что проснулся в ту же минуту. Стараясь истолковать себе виденный мною сон, я попал вот на какую мысль: весьма бы выгодно было, надумав какое-либо длинное творение, разрезать оное на лоскутки, назвать их главами и в цветных наколках выпускать по одной или по две на травлю за синенькими. Стоит только заманить

276

на первый аршин, а там каждый захочет докупить до целого платья. Такого рода сбыт может иметь еще и ту выгоду, что путай узоры какие хочешь, обещай только под конец свести; а ежели сходиться не будут, то конца можно и не выдавать... Обожатель Ваш не хочет делать из своих творений прожорливых гидр; да его и сочинения как-то на это не проворны. Он же отнюдь себя не равняет с небольшого роста Поэтом, привидевшимся ему во сне», и пр.; конец этой тирады уже приведен выше (стр. 274).

Хронологическое совпадение событий дает повод думать, что этот прорыв накопленной желчи был вызван последней ссорой, а тема паксвиля подсказана выходом в 1830 г. VII главы и 2-го издания II главы «Евгения Онегин и. Как реагировал Пушкин, неизвестно, но следов их знакомства больше не отыскивается. Пути их расходятся бесповоротно с женитьбой обоих в 1831 г. Свадьба Пушкина, несмотря на ссору, сильно занимала Великопольского, и кажется даже, что пример Пушкина и тут не остался без влияния на решимость подражательного мечтателя. В феврале 1831 г., запертый карантинами в деревне, он получил от Н. В. Лазарева1 следующее сообщение от 14 II, видимо, в ответ на свой запрос: «Завтра Пушкина свадьба за городом или в домовой церкви; наконец, свободный поэт свяжется узами супружества. Зала Опекунского Совета доставила мне с ним знакомство, и он был приветлив и мил во всей силе слова».2 А через полгода, в ноябре 1831 г., сам Великопольский сочетался браком с московской барышней, С. М. Мудровой.

IV

Смерть Пушкина застала Великопольского в Москве, в хлопотах по случаю выпуска «Владимира Влонского, трагедии Ивельева», которая вышла в первых числах февраля 1837 г.3 «Поток бесстыдной лжи и трактирных насмешек» — по определению автора4 — встретивший трагедию в журналах, болезненно отозвался на его самолюбии, и оно искало какого-то удовлетворения; душевное потрясение от внезапной гибели Пушкина требовало отклика;

277

плодом этих переживаний явилась драматическая аллегория Великопольского, которая должна была быть своего рода апофеозом Пушкина и в то же время уничтожающим памфлетом на журналистов. Ни того, ни другого цензура не могла пропустить. Пьеса не была напечатана. Впрочем, если она и заключает в себе, независимо от воли благонамеренного автора, элемент сатиры, то только на высшую власть и на режим, водворенный Николаем I в литературе. Этот курьезный памятник любопытен своею злободневностью, как животрепещущие высказывания современника. Великопольский с непринужденностью саркастического мемуариста вводит нас в атмосферу литературно-обывательского «толкучего рынка» 30-х годов.

Пьеса озаглавлена: «Сирота. Сцены [соч. Ивельева]. Сочинение написанное в 1837 году по кончине А. С. Пушкина».1

Некто, он, умер, и Поэзия осиротела (драматический эффект в том, что зритель только в финале узнаёт имя таинственной героини-сироты: Поэзия). «Великой государь» и его министр обсуждают вопрос — за кого из литераторов выдать Сироту замуж, чтобы ее образумить и приспособить для своих целей. Мелькают имена европейца (И. В. Киреевский), Элладина, с его «телескопическими наблюдениями» (Н. И. Надеждин); Поревого, бывшего «смотрителя телеграфа» (Н. А. Полевой); Атенеева (проф. М. Г. Павлов); некоего устарелого шалуна и волокиты (кн. П. И. Шаликов); двух вестников: старшего (М. Т. Каченовский) и младшего (М. П. Погодин). В поисках благонамеренного жениха Сироте среди москвичей остановиться не на ком; а «был очень хороший благонамеренный, как раз, какой нужен, но все благонамеренные давно его оплакивают» (А. Е. Измайлов). В «Благонамеренном» Великопольский впервые выступил в 1819 г. и почти исключительно и печатался.

Потом, на приеме министра, проходят петербургские литераторы, в число которых, ради эффекта близорукости, попадает москвич Наблюдатель (С. П. Шевырев). Представляются Книгопродавец, «содержатель библиотеки» (А. Ф. Смирдин), дающий характеристику свою собственную и своего прикащика барона (О. И. Сенковский), с его товарищем (Ю. А. Волков); Пчеловод (Н. И. Греч), рассказывающий о себе, как известном «сыне отечества» и торговце «гречей», о своем товарище (Ф. В. Булгарин,

278

«сын нескольких отечеств»), о совместном «пчеловодстве» и пр.; Инвалид из «сумасшедшего дома» (А. Ф. Воейков); пьяный Содержатель Художественной Выставки (Н. В. Кукольник) — и все повествуют, каждый о себе.

Министр приходит к заключению, что самое лучшее — «запереть Сироту в журнальную комнату. Пусть или переменится, или исчахнет, или сойдет с ума».

Короткая последняя сцена заполнена воспоминаниями о Пушкине, не называемом по имени. Среди живописной местности Сирота поет:

Луна бежит по облакам,
Открылось солнце на востоке,
Цветы и зелень по лугам,
И блеск, и зарево в потоке;
Блуждают по полю стада,
И волны зыблются, как груди,
В тумане вьются города,
И в них поют и дышат люди.
Но эта жизнь, но это пенье,
Одно простое лишь движенье,

И ужь не с ними вдохновенье.
Еще вчера, недавно, там
В его руках звучала лира,
И восходил над нею храм
До поднебесного сапфира.
И он в нем пел, сердечный брат!
Его бессмертье озаряло.
Но искру кинул Эрострат,
И зданье вечное упало.
И это громкое паденье
Всё превратило в сновиденье:
И лирный звук, и вдохновенье.

Внимая пению, Мужчина, Женщина, Старик и Мальчик печально беседуют о нем — кто был «всем векам и всем людям современник». В черновике имеется еще 4-ая сцена, неоконченная и вычеркнутая, где генерал-адъютант, граф, докладывает государю, что после того, как министр запер Сироту со всеми женихами в «журнальную комнату», она исчезла, и те «бесятся».

Итак, смерть Пушкина и гнет правительственной опеки истребили поэзию; современность, потеряв Пушкина, лишилась своего всеобъемлющего выразителя. Со свойственной ему экспансивностью Великопольский оплакивал потерю, забыв все свои личные недоразумения с Пушкиным.

279

V

Через год они вспомнились с новой остротой: Великопольский неожиданно обнаружил в посмертном издании сочинений Пушкина ту переделку 4-го стиха пьесы «Н. Н. (при посылке ей Невского Альманаха)», которую тот сделал еще для издания «Стихотворений Александра Пушкина» 1829 г., поставив рядом с Хвостовым вместо «Василья Пушкина» — «Вел***<икопольского>».1 Последний, в 1838 г., не замедлил откликнуться стихами. Видеть свое имя, увековеченное смехом, было тяжко для самолюбия Великопольского; но благоговение перед памятью Пушкина взяло верх, и неподдельным великодушием проникнуты его стихи, — быть может, несколько и расчитанные на эффект, поскольку предназначались в печать («Мое мщение» — «Собраньем разноцветных зол»).2 Впрочем, сладость благородного мщения была ему отравлена: Плетнев не захотел напечатать стихи в «Современнике». Как не удавалось ему личное сближение с Пушкиным, так не имели успеха его попытки связать свое имя с именем Пушкина после его смерти. Незадолго перед неудачей «Моего мщения» в «Современнике», Великопольский посылал Краевскому для напечатания свое стихотворение «Преложение молитвы (Господи и владыко живота моего)». — «Посылаю Вам эту безделку», писал он, «с некоторою уверенностью в ее достоинстве, потому что, сделанная еще в 1823 г., она очень понравилась покойному Пушкину и была может быть поводом к написанному им впоследствии стихотворению Молитва, напечатанному в 5-м томе Современника».3 Но Краевский, видимо, не поверил, что эта вещь «очень понравилась» Пушкину, и не напечатал ее.

Впоследствии досадные эпизоды с Пушкиным изредка невольно вспоминались. Так, много лет спустя, кн. В. П. Мещерский доставил ему выписанное из Северной Пчелы 1828 г. «Послание к В*», вообразив, должно быть, что сделал открытие. В 1855 г.

280

Константин Аксаков просил его прислать какое то послание его к Пушкину.1 Но в рукописях Великопольского имя Пушкина больше не встречается. Посмертная обида сгустила накопленную горечь до предела насыщенности. Образовался нерастворимый осадок. Великопольский до конца дней не любил вспоминать Пушкина. Об этом рассказывала дочь его, Н. И. Чаплина, Б. Л. Модзалевскому.

П. Зиссерман

VI 1928