241

ПУШКИН И БЕСТУЖЕВ

(По поводу одной картины)

Музеем Слободской Украины в Харькове недавно опубликована принадлежащая его собранию картина, в которой, по уверениям издателя ее И. Ф. Ерофеева, можно узнать Пушкина в кружке декабристов; среди последних находится, между прочим, А. А. Бестужев-Марлинский.1 По непонятным для меня соображениям И. Ф. Ерофеев назвал эту картину «Пушкин на Украине», хотя уже присутствие на ней Бестужева, да еще рядом с Пушкиным, казалось бы, должно было решительно устранить такое фантастическое предположение; однако, во французском резюме своей пояснительной статьи издатель еще определеннее высказался по поводу ее странного сюжета: Il semble que cet ancien image est l’oeuvre du peintre Krendoysky et que le poète russe y est representé avec quelques «décabristes» chez Rayeffsky en Ucraïne». Таким образом, перед нами, оказывается, не только изображение Пушкина и Бестужева, дружески беседующих друг с другом посреди группы общих знакомых, но беседа их происходит еще и «у Раевского», — какого из них, впрочем, не указано более точно. И. Ф. Ерофеев находит, что Бестужева можно узнать по его «типичной» одежде, намекая, видимо, на тот портрет писателя, на котором он изображен в рубахе и подтяжках, хотя не совсем ясно, почему именно этот костюм «типичен» для Бестужева, который, как известно, был большим франтом и любил принарядиться даже в походной обстановке. Сходство же Пушкина с общеизвестными портретами его, по мнению И. Ф. Ерофеева, чувствуется сразу и довольно отчетливо, хотя на картине у него «лицо не очень смуглое, волосы русые, глаза темноватые (sic!), нос прямой, не Пушкинский». В числе других, изображенных на картине лиц, живописно расположившихся

242

в небольшой комнате у окна, И. Ерофеев пытался узнать, помимо Пушкина и Бестужева, еще и «молодого Раевского» и В. И. Штейнгеля; впрочем, в другой своей заметке, посвященной той же картине,1 И. Ф. Ерофеев пишет, что «к сожалению, трудно безошибочно определить, кто на ней изображен», но тут же прибавляет: «кроме Пушкина и Марлинского».

Итак, перед нами новое, неизвестное доселе изображение Пушкина, притом самое неожиданное по своему сюжету и трактовке. Не берусь оспаривать всех предположений И. Ф. Ерофеева, не имея перед глазами самой картины: воспрозведение ее, к сожалению, так несовершенно, что решительно затрудняет сделать какие бы то ни было выводы; оставляю в стороне вопрос, насколько точно определены изображенные на ней лица; не буду касаться также и тех оснований, которые позволили высказать ряд столь странных догадок, хотя бы напр. относительно места действия картины. В опровержении подобных предположений нет никакой необходимости.

Но если картина, действительно, принадлежит художнику Е. Ф. Крендовскому, второстепенному жанристу 30-х годов, учившемуся живописи у Венецианова и умершему после 1853 г.,2 в другой работе которого, именно в «Сборах на охоту» (1836) давно уже узнавали характерный облик Пушкина,3 то картина стоит того, чтобы

243

остановить на ней свое внимание, как бы ни удивителен казался ее сюжет. Двукратная попытка изобразить Пушкина, сделанная его современником, сама по себе была бы не лишена известного интереса.

Странный замысел опубликованной И. Ф. Ерофеевым картины, конечно, может вызвать только недоуменный вопрос. И тем не менее, присутствие на картине одновременно Пушкина и Бестужева, на чем, как мы видели, особенно настаивает ее издатель, может показаться довольно знаменательным и, во всяком случае, весьма кстати возвращает нас к вопросу о взаимоотношениях этих двух лиц, еще недостаточно разъясненному в пушкинской литературе.

Отношения эти, как известно, далеко не были столь дружескими, как это может показаться при чтении их переписки. Разбираясь в этом вопросе, Н. А. Котляревский в свое время пришел к следующим выводам: «С Пушкиным у Бестужева отношения были не из близких, хотя они говорили друг другу «ты» и обменивались нередко письмами, правда чисто литературного содержания... Условия для дружбы были неблагоприятны. Таковой и не было, — было лишь взаимное уважение, которое не исключало довольно придирчивой, а иногда и несправедливой пикировки в вопросах литературных».1 Справедливость такой точки зрения вполне поддерживается собранными Н. А. Котляревским в другом месте его книги2 отзывами Бестужева о Пушкине, то высокомерными, то несправедливо-суровыми, то явно-пристрастными; этот свод в настоящее время можно было бы пополнить на основании вновь опубликованных материалов,3 но общее впечатление

244

останется то же: «перед Пушкиным наш критик всего более провинился, и здесь, вероятно, виновата не столько его критическая смекалка, сколько личные отношения, в которых было много любви и много чувства соревнования». Нельзя не согласиться с этими утверждениями, но они, в свою очередь, приводят нас к истории личных сношений Пушкина и Бестужева, и она-то, как кажется, и заключает в себе несколько темных мест.

Одним из вопросов этой истории, еще подлежащих решению, является вопрос об их знакомстве и встречах. Существенно подчеркнуть, что Пушкин и Бестужев по всей вероятности никогда не видели друг друга и что знакомство их началось и окрепло только в переписке.

Первое из известных нам писем Пушкина Бестужеву датировано 21 июня 1822 г. (Письма, под ред. Модзалевского, т. I, № 36); оно было, вероятно, вообще первым письмом, написанным Пушкиным этому адресату, в ответ на письмо Бестужева, до нас не дошедшее:1 «Милостивый Государь, Александр Александрович,

245

давно собирался я наполнить В. о своем существовании. Почитая прелестные ваши дарования, и, признаюсь, невольно любя едкость вашей остроты, хотел я связаться с вами на письме» и т. д. Ничто не говорит в этом письме об их личном знакомстве; Пушкин напоминает о себе лишь как о поэте; иное дело Рылеев, о котором здесь же идет речь, как о давнем знакомце и приятеле: «с живейшим удовольствием увидел я в письме вашем несколько строк К. Ф. Рылеева, оне порука мне в его дружестве и воспоминании. Обнимите его за меня, любезный Александр Александрович, как я вас обниму при нашем свидании». Пушкин мог сказать: «нашем первом свидании», потому что едва ли до 1822 г. у него был случай увидеть Бестужева или вести с ним устную беседу.

Комментируя письма Пушкина к Бестужеву (Письма Пушкина, т. I, стр. 242—243, 272—273 и др.). Б. Л. Модзалевский не касается вопроса о личном знакомстве Пушкина и Бестужева, как не касались его и другие издатели и комментаторы Пушкина. У Н. А. Котляревского, со ссылкой на Русский Архив 1868 г., однако, находим предположение, что знакомство это «состоялось еще до 1820 года».1 Ссылка на Русский Архив 1868 г. ошибочна, но в том же журнале за 1866 г., в статье П. И. Бартенева «Пушкин в южной России» находятся слова, которые Н. А. Котляревский, вероятно, и имел в виду. Вот, что говорит здесь П. И. Бартенев: «Из своей ссылки Пушкин не мог не обратить на него (Бестужева) внимания. Впрочем и Рылеев и Бестужев встречались с Пушкиным еще до 1820 года и были хорошо знакомы с его приятелями, бароном Дельвигом и Боратынским» (стр. 1119, ср. во втором отдельном издании 1914 г., стр. 152—153). Сколько знаем, это единственное в пушкинской литературе фактическое указание на личное знакомство Пушкина и Бестужева в период их одновременной жизни в Петербурге. На чем оно, в сущности, основывается? Бартенев говорит не об одном только Бестужеве, но о Бестужеве и Рылееве, как бы имея в виду их близкую дружбу; но она завязалась, однако, не ранее начала 1822 г. Уже и из первого письма Пушкина к Бестужеву, как мне кажется, с несомненностью явствует, что лично знаком был с Пушкиным только Рылеев. Не для того ли Рылеев и приписал несколько слов на недошедшем до нас письме Бестужева к Пушкину, чтобы сделать отношения их менее официальными? Небыла ли это рекомендация

246

своего друга ссыльному поэту? Впрочем и сам Бартенев через несколько страниц после цитированной фразы пишет: «Вскоре Пушкин заочно подружился с Бестужевым» (Русский Архив, 1866, стр. 1001; изд. 2-ое, стр. 154), таким образом его первое указание можно истолковывать только в том смысле, что до 1820 г., Пушкин и Бестужев могли случайно встретиться друг с другом, но никак не в смысле их близкого знакомства или постоянных свиданий.

Приведенные слова Бартенева сказаны были в 1866 г., и с тех пор они не нашли себе никакого подтверждения. Напротив, данные, которыми мы в настоящее время располагаем, свидетельствуют как будто о противном. В круге знакомых Пушкина и Бестужева до 1820 г., и во всяком случае среди их друзей, мы почти не находим общих лиц. Оба они состояли, правда, членами литературных обществ, напр. «Вольного Общества Любителей Словесности, Наук и Художеств»,1 но если их встреча на одном из заседаний этого общества или какого либо другого литературного объединения и могла состояться, то она должна была быть мимолетной и, конечно, скоро забылась. Вскоре они разъехались в разные стороны и встретиться не могли. В начале мая 1820 г. Пушкин уехал в Екатеринослав, а весною 1821 г. начались гвардейские маневры в западных губерниях, на целый год оторвавшие и Бестужева от столичной литературной жизни и лишившие его возможности, благодаря частой перемене мест, переписываться даже с родными. Естественно, что переписка Пушкина с Бестужевым началась не ранее 1822 г., т. е. со времени возвращения Бестужева в Петербург. Особенно интенсивной сделалась эта переписка только в 1824—1825 гг., т. е. почти накануне декабрьских событий.2

247

К весне 1825 г. относится и проект Бестужева и Рылеева посетить Пушкина летом в Михайловском, о чем Рылеев сообщил Пушкину, высылая ему Полярную Звезду, в сопроводительном письме от 25 марта (Переписка, изд. Акад. Наук, т. I, стр. 198), но этот замысел не осуществился: 14 декабря застало Пушкина еще в деревне, а в его первый приезд в Петербург Бестужев был уже в ссылке.

Но несмотря на все эти обстоятельства, очевидно исключающие возможность говорить об их личной встрече, во всяком случае после 1820 г., об одном их свидании, яко бы относящемся к 1829 г., сохранилось и литературное указание. В 30-х гг. в рукописных копиях ходила по рукам апокрифическая страница «Путешествия в Арзрум», будто бы не увидевшая света за описание встречи с Бестужевым на Кавказе.1 Л. Н. Майков доказал, что мы имеем дело с подлогом: путешествовавший по Кавказу Пушкин не мог в первых числах июня 1829 г. встретиться с Бестужевым, который в это время был еще в Иркутске;2 в другом месте3 мне уже пришлось подтвердить это хронологическое сопоставление рядом других соображений: страница эта написана явно не пушкинской рукой; некоторую аналогию этому рассказу мы найдем в повестях Бестужева; наконец, образ Бестужева, данный здесь4, мало напоминает того Бестужева, который только что вырвался на Кавказ из Сибири, и скорее приводит на память то душевное состояние, которое владело им в конце его жизни. Все это дает право и

248

написание этой страницы кем либо из лиц, близких к Бестужеву, приурочить к концу 30-х годов, во всяком случае не ранее 1836 г., когда «Путешествие в Арзрум» появилось в «Современнике».

Но интерес этого документа этим не ослабляется. Что заставило неизвестного нам автора этой апокрифической страницы от имени Пушкина описать его воображаемую встречу с Бестужевым, и откуда в этом рассказе моменты, характеризующие ее как свидание двух давних и близких друзей? Нельзя, конечно, сомневаться в том, что если бы она произошла в действительности, Пушкин так же тепло и дружески обнял бы своего собрата по перу и старого корреспондента, как радостно встретил других декабристов в свою поездку на Кавказ в 1829 г. Но автором указанной страницы руководили, вероятно, и другие соображения, помимо желания его засвидетельствовать дружескую близость Пушкина к одному из деятелей декабрьского движения. На самое описание встречи могло его натолкнуть сопоставление двух случайно полученных известий об одновременном пребывании Пушкина и Бестужева на Кавказе, притом почти в тех же местах; о дружеской близости их можно было догадаться; в читателе 30-х годов она не должна была возбуждать никаких сомнений.1

249

Психологии читателя романтической эпохи свойственен особый интерес к частной жизни писателей и достаточная осведомленность в ее обстоятельствах и подробностях; то, что не могло быть известно, восполнялось устной легендой и сплетней, конструируемыми на основе литературных данных, эпических мотивов, внушаемых самим писателем. В 30-ые годы и Пушкин и Бестужев находились в зените славы; еще не раздались суровые приговоры Марлинскому, сделанные Белинским; но имена их и позднее часто стояли рядом в критических статьях, как имена «первого поэта» и «первого прозаика»:1 Когда в 1837 г. вслед за смертью Пушкина вскоре последовала и смерть Бестужева, имена их связались еще теснее и еще чаще упоминались рядом.2

Отсюда недалеко уже и до вывода, что два этих писателя должны были быть знакомы и дружны. Писательский мир, в воображении непосвященного и непричастного к литературе читателя, чаще всего мыслится как дружеская литературная семья. Такое убеждение поддерживают в нем обычно сборники, альманахи, журналы, в которых соседственная близость произведений неизбежно

250

внушает мысль о приятельской близости их творцов. На помощь этому приходит и живопись эпохи. Такие произведения, как известная группа Чернецова: Пушкин, Крылов, Жуковский, Гнедич (1832), картина К. Брюллова, гравированная Галактионовым: «Новоселье у Смирдина» (1832), или изображенное неизвестным художником между 1835 г. и 1836 г. «Субботнее собрание у Жуковского», где помимо Жуковского и Пушкина можно узнать также Крылова, Карамзина, Кольцова, Вьельгорского, Вигеля и Плетнева, — могут быть в известном смысле типичными. Роль их в формировании той легенды, какая живет о писателях в читательском сознании, несомненна.

Если упомянутая в начале этой заметки картинка Е. Ф. Крендовского действительно имела в виду изобразить Пушкина и Бестужева, то она могла служить той же цели, как и рассказ об их мнимой встрече на Кавказе, написанной неизвестным нам лицом. Перед нами читательские легенды, те естественные выводы, которые читатель должен был сделать из сопоставления столь часто рядом упоминающихся имен, на основании тех данных, какие могли быть в его распоряжении. А много-ли данных о Бестужеве было в запасе русского читателя 30-х и 40-х годов? Может ли поэтому историк эпохи, искушенный в подробностях изучаемой им биографии и в деталях хронологических сопоставлений, упрекнуть художника за маленькую историческую несовместимость? Если он не может этого сделать в случае с апокрифической страницей «Путешествия в Арзрум», то в той же мере это было бы неосторожно и по отношению к картине Крендовского, конечно, повторяю, только в том случае, если правильно определены изображенные на ней лица. Отметим еще одну маленькую подробность. Бестужев изображен на картине в белой рубашке и подтяжках, т. е. как раз так, как представлен он и на известном портрете своем, появление которого в 1839 г. в Смирдинском сборнике «Сто русских литераторов» повлекло за собою громкую цензурную историю. Это не только дает нам terminus ante quem: — картина, следовательно, не могла быть написана раньше 1839 г., но и прямо свидетельствует о том, под какими влияниями она создавалась.

Все высказанные здесь соображения приводят, как мне кажется, к необходимости заново пересмотреть историю взаимоотношений Пушкина и Бестужева. Материалов для такой истории накопилось достаточно: остается сделать их общую критическую сводку;

251

особенно интересно было бы заново проследить, что́ Бестужевское было усвоено Пушкиным и какое влияние Пушкин, в свою очередь, оказал на Бестужева,1 и в этом отношении у нас сделано еще очень мало.

М. Алексеев