- 205 -
ИЗ МЕЛОЧЕЙ ПУШКИНСКОГО КОММЕНТАРИЯ
ЭПИГРАММА «В АКАДЕМИИ НАУК...»
Вспоминаются те времена, когда Пушкинский Дом занимал еще небольшое помещение. Он, после многих лет пребывания в комнате академического архива, переехал в б. квартиру покойного А. А. Шахматова. В связи с переездом много пришлось потрудиться Б. Л. Модзалевскому. Он был постоянно «на ногах», — «в расходе». Мне нужно было навести небольшую справку. Борис Львович куда-то спешил по обычаю. Попросив меня подождать, он дал мне небольшую книжку: «это — чтобы вам не скучно было».
На корешке переплета книжки значилось: «Н. В. Кукольник. Анекдоты». Книжка из «Собрания Дашкова». Я заинтересовался. Большинство анекдотов, если не все, было уже знакомо из различных «мемуаров», или из сборников «анекдотов» из жизни знаменитых людей. Таких сборников в дни юности моей на книжном рынке было достаточное количество.
С листа 161 книжки начиналась вторая часть. Она имела титульный лист: «Отделение второе. Анекдоты для одного мужского пола». Здесь тоже, в сущности, было мало нового. Почти все они были известны «по преданию», «по преемству втайне». Но среди анекдотов этой части я натолкнулся и на такой, какого не приходилось встречать. Это был небольшой комментарий к известной эпиграмме А. С. Пушкина.
Всем известно небольшое стихотворение А. С. Пушкина 1835 г.:
В Академии Наук
Заседает князь Дундук..,заканчивающееся несколько вольной строкой, которую обычно печатают с точками (см. Сочинения Пушкина, ред. С. А. Венгерова, т. IV, стр. 40). Но эта последняя строка, по словам А. А. Краевского,
- 206 -
в автографе имела иную редакцию. Краевский передавал П. И. Бартеневу, что в последнем стихе было:
От того, что есть чем сесть.
Русский Архив, 1892, кн. II, стр. 490.
Передается строка и в иной формулировке для печати: «Оттого, что может сесть» (Н. Гастфрейнд. «Товарищи Пушкина...», т. I, СПб. 1912, стр. 454). При отсутствии автографа трудно, конечно, говорить, какова была первоначальная редакция. В печати при жизни поэта эпиграмма не появлялась. Это естественно, ибо в это время у него были неприятности по поводу другого стихотворения — «На выздоровление Лукулла». А. В. Никитенко пишет: «Весь город занят „Выздоровлением Лукулла“... «Пушкин этим стихотворением немного выиграл в общественном мнении» (Дневник, 20 I 1836). Кн. Н. Г. Репнин писал Пушкину: «вам же искренно скажу, что гениальный талант ваш принесет пользу отечеству и вам славу, воспевая веру и верность русскую, а не оскорблением частных лиц» (Сочинения Пушкина. Переписка, т. III, СПб. 1911, стр. 277, № 972). Таково было настроение общества. Таково было «общественное мнение», которым Пушкин «очень дорожит» (Никитенко, op. cit.). Естественно, что он признал справедливость этого мнения: «Не могу не сознаться, что мнение вашего сиятельства», пишет он Н. Г. Репнину, «касательно сочинений, оскорбительных для чести частного лица, совершенно справедливо. Трудно их извинить, даже когда они написаны в минуту огорчения и слепой досады» (Переписка, т. III, стр. 278, № 973). Подливать масла в огонь новой эпиграммой, написанной «в минуту огорчения и слепой досады», Пушкин, конечно, не желал. Когда эпиграмму случайно увидел Краевский, Пушкин «мгновенно вырвал у него листок» (Русский Архив, 1892, II, стр. 490). Напечатание ее было бы новым взрывом «общественного мнения», ибо к кн. Дондукову-Корсакову многие относились сочувственно (см. А. В. Никитенко. Дневник, 31 III 1837). Да едва ли и сам А. А. Краевский не был искателем у сильного Дондукова, судя по его впечатлениям на заседании Академии Наук (Русская Старина, 1880, сентябрь, стр. 220). В силу этого — нет ни печатной авторской, ни рукописной традиции этой эпиграммы. Она передавалась «по преемству втайне». Но, как увидим ниже, Н. Кукольник редакцию «без точек» считает только редакцией «для дам». С таким мнением мы встречаемся и у Н. Гастфрейнда (op. cit.).
- 207 -
Пушкин не только не напечатал эпиграммы, но даже, как говорят, уверял, что она принадлежит Соболевскому (Сочинения Пушкина, ред. С. А. Венгерова, т. VI, стр. 488). Такое мнение существовало, как мы находим у Н. Кукольника (см. ниже), и даже отголоски его доходят и до наших дней (Сочинения Пушкина, ред. В. Я. Брюсова, М. 1920, т. I, ч. 1, стр. 384). Однако, данные мы имеем и иного характера. Рассказ А. А. Краевского (Русская Старина, 1880, IX; Русский Архив, 1892, II) слишком определенен. И в обществе, конечно, знали автора многие. Знали его и герои этих произведений. Так Пушкин пишет гр. А. Х. Бенкендорфу (по черновому): «Je vous demande pardon mais je suis obligé de tout vous dire. J’ai eu le malheur de m’attirer l’inimitié de M-r le ministre de l’Instruction publ., ainsi que celle de M-r le P. D. né Kors».1 Но уверенности, конечно, при отрицании самого автора, у общества не было.
Все эти факты отчасти ведут и к решению другого вопроса о характере эпиграммы. Утверждают, что эпиграмма на кн. Дондукова-Корсакова имеет значение не только как выявление отношения поэта к затронутому в ней лицу, но также и как отзвук его мнения о самой Академии Наук. Комментатор Венгеровского издания пишет: «Пушкин не только посмеялся в ней над своим цензурным притеснителем и над нелепым назначением главою ученого учреждения человека с весьма сомнительными научными заслугами, но также выразил в ней свое обычное отношение к русской официально-ученой сфере» (Сочинения Пушкина, ред. С. А. Венгерова, т. VI, стр. 488). В дальнейшем комментатор приводит ряд фактов, характеризующих отношение Пушкина в Российской Академии: его поведение на ее заседаниях, отзывы о ней... и т. д. (ср. М. И. Сухомлинов. История Росс. Академии, вып. VII, стр. 74—84, 491—493, и вып. VIII, стр. 376 и 393). Так на эпиграмму смотрят и новейшие комментаторы Пушкина. Б. Л. Модзалевский, комментируя «Дневник Пушкина» (П. 1923, стр. 244) повторяет слова комментатора Венгеровского издания, приведенные выше. Комментатор московского издания (М. 1923) говорит, что эпиграмма выразила «зараз мнение Пушкина на Дондукова-Корсакова и ироническое отношение к Академии того времени» (стр. 539), и делает ссылку на Венгеровское издание.
- 208 -
Несомненно, Пушкин выразил в этой эпиграмме свое отношение к кн. Дондукову-Корсакову. Он еще раньше, по поводу его назначения, писал к И. И. Дмитриеву от 26 IV 1835 г.: «На академии наши нашел черный год: едва в Российской почил Соколов, как в Академии Наук явился вице-президент... N фокусник, а NN его паяс» (Переписка, т. III, стр. 196, № 902). Но здесь нет «иронического» отношения к Академии Наук. Напротив, поэт сожалеет о «черном годе», но отмечает, что он «нашел» на «наши академии». Других мнений Пушкина об Академии Наук мы не находим ни в его переписке, ни в дневнике. Всё же то, что приводится для иллюстрации отношений Пушкина к Академии Наук, — всё это касается «Российской Академии», членом которой Пушкин состоял (см. Сухомлинов, op. cit.). И в своих отношениях к ней он был прав, ибо в это время Российская Академия, во главе которой был А. С. Шишков, не пользовалась популярностью среди литераторов. «Органы литературы или вовсе не говорят об академической деятельности, или же отзываются с явным недоверием к трудам и талантам членов Российской Академии» (Сухомлинов, op. cit., вып. VIII, стр. 345). Понятно и поведение Пушкина на заседаниях (см. Исторический Вестник, 1883, кн. XII, стр. 537; Русский Архив, 1900, кн. I, стр. 369; Русский Архив, 1873, кн. II стр. 960; Русский Архив, 1875, кн. II, стр. 468; ср. Сухомлинов, op. cit.; Сочинения Пушкина, ред. С. А. Венгерова, т. VI, стр. 488—489). Недаром он спрашивает и И. И. Дмитриева: «Не знаю, занимает ли вас участь нашей академии, которая недавно лишилась своего секретаря», и дальше начинает уже иронизировать: «умершего [секретаря П. И. Соколова] на щите, т. е. на последнем корректурном листе своего словаря. Неизвестно, кто будет преемником. Святое место пусто не будет; но место непременного секретаря было довольно пустое, даже не будучи упразднено» (Переписка, т. III, стр. 186, № 891, от 14 II 1835). Об этом «секретаре» писал еще А. Ф. Воейков в «Доме сумасшедших»:
Вот он, с харей фарисейской,
Петр Иваныч — «государь», —
Академии расейской
Непременный секретарь.
Ничего не сочиняет,
Ничего не издает, —
Три оклада получает
И столовые берет.
- 209 -
Таково отношение было к Российской Академии со времен ее «шишковских» реформ (1818). «С водворением Шишкова», пишет историк Академии, «и его влияния в Российской Академии окончательно порывается связь, когда-то существовавшая между литературой и академией» (Сухомлинов, op. cit., вып. VIII, стр. 345).
Но это всё не касалось Академии Наук, в составе которой Пушкин не значился и членом которой он не был (см. Список действительных членов Академии Наук СССР 1725—1925, Л. 1925). Слияние же этих академий произошло уже после смерти поэта и после смерти Шишкова (См. Сухомлинов, вып. VIII, стр. 360—365), когда гр. С. С. Уваров составил и свой проект соединения академий (1841 г.; см. Сухомлинов, вып. VIII, стр. 489—492). И только тогда весь наличный состав членов Российской Академии вошел в состав Академии Наук. Таким образом, все «ироническое» было направлено у Пушкина против Российской Академии, а не против Академии Наук, которую поэт отделял от Российской Академии (см. письмо к И. И. Дмитриеву), да она в то время не имела ничего общего с Академией Наук, где в это время «заседал» кн. М. А. Дондуков-Корсаков в качестве второго (за болезнью вице-президента А. К. Шторха) вице-президента, а со смертью А. К. Шторха (31 X 1835), единственного помощника С. С. Уварова, Уваров и провел сюда Дондукова-Корсакова, как и раньше он назначил его попечителем Петербургского учебного округа и председателем цензурного комитета, через который и проходили сочинения Пушкина. На этой почве и сложились к 1835 г. отношения поэта и к гр. С. С. Уварову и к кн. М. А. Дондукову-Корсакову.
Каковы были эти отношения, можно судить по письмам Пушкина (Переписка, т. III, №№ 939, 941, 961, 985, 990, 995, 997, 1011, 1048—50). В письме (черновом) к Д. В. Давыдову Пушкин так охарактеризовал тогдашнее положение литературы: «Цензура дело земское: от нее отделили опричину, а опричники руководствуются не уставом, а своим крайним разумением»... — «Не знаю, чем провинились Русские писатели, которые не только смирны, но даже сами от себя согласны с духом правительства»... «никогда не бывали они притеснены, как нынче: даже и в последнее пятилетие царств[ования] покойн[ого] имп[ератора], когда вся литература сделалась рукописною благодаря Красовскому и Бирукову» (Переписка, т. III, стр. 356, № 1054; ср. А. Скабичевский. Очерки истории русской цензуры, СПб. 1892, стр. 252—273). И это — по отношению к Пушкину — было, действительно, отношением
- 210 -
«опричины». А. В. Никитенко, хотя и говорил, что «с Пушкиным слишком тяжело иметь дело» (Дневник, 17 I 1836), но в то же время признавал: «Пушкина жестоко жмет цензура» (14 IV 1836). Не отрицал он того, что это были личные счеты. Уже после смерти поэта он писал по поводу требований Уварова к сообщениям о смерти Пушкина: «Уваров и мертвому Пушкину не может простить» (Дневник, 31 I 1837). На этой же личной почве сложились и отношения к кн. Дондукову-Корсакову, которого, по словам Никитенко, Уваров «употребляет, как орудие» (Дневник, 31 III 1837).
И это всё может говорить только об отношении Пушкина к лицам, а не к учреждению, а особенно — не к Академии Наук. О ее деятельности нет у Пушкина отзывов. Мы знаем лишь о посещении поэтом ее заседаний. Как видно из рассказа А. А. Краевского, Пушкин был в Академии 29 декабря 1836 г. на публичном заседании. К этому времени относится и письмо Пушкина к кн. В. Ф. Одоевскому, в котором Пушкин спрашивает: «Не увидимся ли в Академии Наук, где заседает кн. Д.?» (Переписка, т. III, стр. 432, № 1123). В этот день, по обычаю, происходило традиционное годовое заседание Академии Наук. «Краевский приносит Пушкину корректуру «Современника». — «Некогда, некогда — говорит Пушкин: — надо ехать в публичное заседание Академии. Хотите? Поедем вместе: посмотрите, как президент и вице-президент будут торчать на моей эпиграмме» (Русский Архив, 1892, кн. II, стр. 490). И Пушкин повез Краевского с собою. Но увидеть, как ждал Пушкин, президента (С. С. Уварова) и вице-президента вместе не удалось: «торчал на эпиграмме» только вице-президент. «За столом на председательском месте, вместо заболевшего Уварова, сидел кн. М. А. Дондуков-Корсаков, лучезарный, в ленте, в звездах, румяный, и весело, приветливо поглядывал на своих соседей академиков и на публику... „Ведь вот сидит довольный и веселый,“ — шепнул Пушкин Краевскому, мотнув головой по направлению к Дондукову, — „а ведь сидит то на моей эпиграмме! Ничего, не больно, не вертится“» (Русская Старина, 1880, кн. IX, стр. 220).
В этом рассказе обращает на себя внимание то, что Пушкин дома сказал Краевскому: «Посмотрите, как президент и вице-президент будут торчать на моей эпиграмме». Он не отделял в данном случае Дондукова от Уварова. И эпиграмма, как будто, была направлена на того и другого вместе. Не отделяет он их и в своих
- 211 -
жалобах на цензуру, как можно было видеть по черновому письму к А. Х. Бенкендорфу (см. выше). Не отделяет он их и в своем дневнике, где мы находим такую запись в феврале 1835 г.: «Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и Бардаш) преследует меня своим цензурным комитетом»... И далее: «Кстати об Уварове: это большой негодяй и шарлатан. Разврат его известен» («Дневник Пушкина», 1923, стр. 26). Не отделяли этих лиц в их деятельности и современники. Выше были приведены слова А. В. Никитенко. Едва ли отделил он их и в эпиграмме. Она была направлена и против Уварова, принимая во внимание отзыв в дневнике Пушкина о «разврате» того и другого Эта сторона эпиграммы несколько более вскрывается в анекдоте Н. В. Кукольника. В его свете понятно становится, что «князь Дундук» заседает в Академии не только просто потому, что «есть чем сесть», или «оттого, что может сесть», а по более глубокой причине, о которой говорит Н. В. Кукольник. А Кукольник рассказывает следующий анекдот.
«Уваров в молодости состоял в любовной связи с Корсаковым, впоследствии князем Дундуковым-Корсаковым и [.......].
On revient toujors
A ses premiers amours,а князь Дундуков-Корсаков не только безо всякого основания и права попал в попечители С.-Петербургского Университета, но и в вице-президенты Академии Наук, что ему вовсе было не к лицу. По этому случаю Пушкин, а может быть и Соболевский, сказал:
В Академии Наук
Председает князь Дундук.
Говорят не подобает
Дундукам такая честь,
Отчего ж он председает?
Оттого, что [....] есть.Для дам последний стих читался так:
Оттого, что может сесть».
Н. В. Кукольник. Анекдоты, стр. 233—234. (Из «Собрания Дашкова».)
При передаче анекдота приходится прибегать к точкам (три слова), как и при передаче самой эпиграммы (одно слово), но сама
- 212 -
редакция эпиграммы, какую мы находим у Кукольника, заслуживает некоторого внимания. В ней слово «председает» (а не «заседает») более точно указывает на роль затронутого лица, а форма «Дундукам» может говорить, что Пушкин имел в виду не одного только Корсакова, а и Уварова, что соответствует и его словам, сказанным Краевскому, да и самому существу дела, если принять во внимание смысл всего «анекдота».
Таким образом, эпиграмма Пушкина: 1) в основной своей редакции имела последнюю строку так, как она передается в печати с точками; 2) имела в последней своей строке не только чисто физиологический смысл, а обличала порок; 3) затрагивала не только кн. М. А. Дондукова-Корсакова, но и гр. С. С. Уварова; 4) направлена была только против лица, а не учреждения (Академии Наук).
Л. Ильинский