162

ПОСТРОЕНИЕ «ПОВЕСТЕЙ БЕЛКИНА»

«Повести Белкина» принадлежат к числу наименее изученных и освещенных произведений Пушкина. Комментированные издания дают к ним очень мало: Л. И. Поливанов здесь гораздо скупее, чем в своих примечаниях к остальным выборкам; у С. А. Венгерова (т. IV, стр. 184—200) вводная статья ограничивается соображениями на счет главных действующих лиц и объяснением их характеров путем сопоставления с родственными им будто бы характерами из других вещей Пушкина, причем почти все «параллели» допускают возражения и поправки.

При таком состоянии литературы предмета представляет значительную ценность заметка Вл. Боцяновского в «Sertum Bibliologicum» в честь А. И. Малеина.1 В «Повестях Белкина» он видит отражение современных Пушкину романтических настроений и обращает особенное внимание на то, что повести «слышаны от разных лиц», титулярным советником А. Г. Н., подполковником, приказчиком и девицей; «представлены читатели всех рангов, за исключением разве духовенства. Все они, каждый в своей среде по своему, живут в мечтах и снах, навеянных романами того времени».

Эта точка зрения противоположна впечатлению Д. Н. Овсянико-Куликовского,2 полагавшего наоборот, что «все, о чем идет речь в повестях, рассказано так, как должен был рассказать сам Белкин, а не Пушкин, все пропущено сквозь душу Белкина и рассматривается с его точки зрения».

Кто из них прав, удастся решить только тогда, когда будут хоть приблизительно намечены источники каждой повести в отдельности и указаны те образчики западной повести, к которым каждая из них восходит. Вл. Боцяновский, например, видит в «Метели»

163

тонкую пародию тогдашних романов и ссылается на роман Марлинского «Поездка в Ревель» (стр. 189), но и сама пародия эта мало уловима и совсем не так поднесена читателю, как это Пушкин сделал хотя бы в своей «Истории села Горохина»,1 а затем далеко не все повести поддаются такому истолкованию: ничего пародического не могу подметить в тоне хотя бы «Станционного смотрителя», задушевная трогательность которого плохо уживается с малейшим намеком на пародию.

Точке зрения Боцяновского противоречит взгляд и В. О. Ключевского,2 подчеркнувшего, что Пушкин «отнесся с сочувствием» к Белкину, но Б. М. Эйхенбаум «основной литературный смысл» (?) «Повестей Белкина» считает по существу пародийным.3 Поддается истолкованию, как умышленная пародия, прежде всего само предисловие от издателя, великолепно уловившее все особенности возвышенно скромных обращений к читателю, без которых в XVIII в. не обходилась почти ни одна книжка. Нам эта манера чужда и потому кажется смешной. Вопрос, как относился к этому сам Пушкин? Как ни далеко шагнул он вперед даже от своих современников, но с другой стороны власть литературы XVIII в. все-таки была сильна над ним, и поэтому он мог это написать только «ради стильности» без малейшего желания высмеять.

Могут быть приняты за прием пародии и иные цитаты на ходкую в те годы литературу, разбросанные по отдельным местам «Повестей». Сюда, например, из «Станционного смотрителя» можно отнести то место, где про смотрителя говорится, что он неоднократно при этом отирал слезы «живописно своею полою, как усердный Терентьич в прекрасной балладе Дмитриева». На чей вкус она прекрасна? Самого Пушкина или, наоборот, только И. П. Белкина? В последнем случае это сравнение приобретает совсем иное художественное значение.

Такое же значение можно, пожалуй, придать и ссылке в «Гробовщике» на «Почтальона» Погорельского. Но зато цитаты, например, из «Горя от ума» Грибоедова в «Мятели» («И в воздух чепчики бросали»), или ссылки на Фонвизинского Тараса Скотинина в «Барышне-крестьянке», очень далеки от всякой пародии и

164

их скорее надо сравнивать с эпиграфами из Боратынского, Вяземского, из «Душеньки» Богдановича и других поэтов, перед каждой отдельной повестью. Если так спорят до сих пор о стиле «Повестей», то не менее сомнений возникает и на счет их построения.

Недавно М. А. Петровский остановился подробно на «морфологии новеллы»;1 исходя главным образом из давно уже созданной Паулем Гейзе на основании новеллы Боккачио (V день, новелла 9) Falkentheorie, он не только признает ее вырастающей из ядра анекдота, но и дает графическое построение для доказательства замкнутости всего построения новеллы. Каждый образующий новеллу рассказ, помимо основного ядра, составляющего ее настоящий план, должен иметь еще по самой природе замкнутого рассказа зачин (Vorgeschichte) и концовку (Nachgeschichte), причем каждая из этих частей в свою очередь распадается на общую и специальную, образуя таким образом 5 звеньев единой цепи рассказа.

Если этот план примерить к «Повестям Белкина», ни одна не подойдет к нему целиком. Прежде всего, все они, как и родственная им формально «Пиковая дама», совершенно ясно распадаются на гораздо большее число составных частей: 4 части только в одном «Гробовщике», «Пиковая дама» — 8, «Выстрел» и «Метель» — 10, «Станционный смотритель» — 11, а «Барышня-крестьянка» — даже 12. Это конечно не случайно, а стоит, наоборот, в теснейшей связи с обычной для Пушкина манерой быстрого развертывания действия рассказа, narré rapide,2 придающей повествованию отчетливость, держащую все время напряженным внимание слушателя.

Учение о замкнутости рассказа3 с другой стороны разбивается отступлениями в виде общих рассуждений, введенных Пушкиным в ткань рассказа: о смотрителях в «Станционном смотрителе» и об уездных барышнях в «Барышне-крестьянке». Эти части (Е), создающие общий фон для единичного случая, положенного в основу рассказа, совсем не намечены в плане М. А. Петровского. Свободное течение пушкинского рассказа больше всего обнаруживается в заключительной части повестей: в «Метели» и «Барышне-крестьянке» вовсе нет никакой Nachgeschichte; в «Гробовщике», «Выстреле» и «Пиковой даме» она так кратка, что, укладываясь в несколько строк, не оставляет никакой надобности в делении на

165

общую (Д) и специальную (С) части и такая разделяющая на две части концовка дана только «Станционному смотрителю». Здесь одинаково ясны как намеренность этого построения, так и мастерство в его применении. Как соль всякой эпиграммы таится на самом ее кончике, так и в своих рассказах Пушкин после основного эпизода, составляющего ядро каждой повести, для большей выразительности сразу резко обрывает нить рассказа.1 Тут Пушкин проявляет то самое мастерство, какое в «Египетских ночах» обмануло критиков, принявших поэму за фрагмент, и только один Достоевский сумел верно почувствовать в этом не только глубоко продуманный художественный прием и вопреки общему мнению признать «Египетские ночи» самым полным, самым законченным произведением нашей поэзии.2

Всю силу как раз заключительных частей новеллы прекрасно показал Оскар Вальцель на примере Готтфрида Келлера, трижды переделывавшего конец новеллы «Romeo und Julia auf dem Dorfe».3 Так и Пушкин обрывает рассказ, чтобы дальнейшим распутыванием крепко связанных в один узел нитей рассказа не рассеивать внимания после того, как оно только что достигло особого напряжения.

Зато, наоборот, для того, чтобы сильнее подготовить развязку и со всех сторон набрать побольше материала для обрисовки положения и характеров, предварительную часть своих повестей Пушкин всегда составляет из гораздо большего числа частей (А, В), чем это предусматривает схема Петровского: в «Станционном смотрителе» их 4, в «Выстреле» — 7, с разделением ядра на два эпизода, отделенных друг от друга значительным рядом новых подробностей; в «Метели» — 9, в «Барышне-крестьянке» — 11 и в «Пиковой даме» — 6. Конечно, такое построение свойственно далеко не одной только пушкинской новелле. Как бы ни решался вопрос о западном влиянии на «Повести Белкина», едва ли будет кем-либо установлена их зависимость от «Новеллы» Гете 1828 г. Ее ядро — укрощение бежавшего из зверинца во время пожара льва песнями мальчика. Никакого заключения нет, и она производит впечатление случайно оборванного изложения. Зато этой основной сцене предшествует 11 эпизодов, из которых 7, до пожара, могут быть отнесены к общей, а 4 к специальной части Vorgeschichte.

166

Разбор каждой Повести в отдельности с точки зрения развития сюжета обнаруживает вот какие части:

Станционный Смотритель1

Звездочкой отмечены части, переданные Белкиным, как рассказ другого лица.

167

Поэтому, схему, предложенную М. А. Петровским (A, B, C, D, G), как далеко не охватывающую всех звеньев пушкинских повестей, следует, повидимому, видоизменить так:

«Станционный смотритель»: E A A B B C D D D G G.

«Гробовщик»: A A C D.

«Выстрел»: A A A A C B B B C D.

«Метель»: A A A B B B E B B C.

«Барышня-крестьянка»: A A E B B B B B B B B C.

«Пиковая дама»: A A B B B B C D.

Отдельные буквы обозначают части:

A — зачин общий	D — концовка общая.
B — специальный зачин	G — концовка специальная
C — ядро	Е — экскурс.

В «Станционном смотрителе», «Выстреле» и «Пиковой даме» некоторые части даны в виде рассказа участников повести.

Ядро новеллы совершенно правильно М. А. Петровский возводит к анекдоту. Из анекдота выросли и «Повести Белкина», как на это указал уже Л. П. Гроссман,1 исходя из собственных пометок И. П. Белкина. Отмечая широкое распространение этих жанров-миниатюр и в литературе XVIII в., воспитавшей Пушкина, и в читательских кругах того времени,2 тот же исследователь приводит некоторые старинные определения анекдота, в которые целиком укладываются все «Повести Белкина». Например, учитель Пушкина Кошанский полагает, что «цель анекдота — объяснить характер, показать черту какой-нибудь добродетели (иногда порока), сообщить любопытный случай, происшествие, новость»,3 а это как раз те цели, которыми могли руководствоваться те, кто будто бы передал Белкину его повести. Н. И. Греч в своей «Учебной книге русской словесности» относит к «прозаическим повестям» и «краткие повести или анекдоты»,4 что вполне подходит к объему повестей Белкина.

С анекдотом уже прежде критика сравнила отдельные «повести». Так, автор сурового отзыва о них, появившегося в 1834 г.

168

на страницах «Северной Пчелы» (№ 192, В. М. Строев), находил, что «Гробовщик» не повесть, а только анекдот, растянутый довольно длинно.1 С другой стороны, Белинский считал, что хотя «Пиковая дама» и анекдот, но в ней рассказ — верх мастерства.2 Против этого возражал М. О. Гершензон; но его статья о «Пиковой даме», справедливо отмечая ее высокую художественность, не содержит никакого опровержения точки зрения Белинского.3 В черновом предисловии к «Капитанской дочке» Пушкин указывал, что «анекдот, служащий основанием повести, известен в Оренбургском крае».4 С тем большим правом можно привлечь и ее к сопоставлению с «Повестями», хотя она и сложилась иначе: уже П. И. Бартенев заметил большое сходство в подробностях пребывания Германа в спальне графини с тем, что со слов Пушкина записано про его похождения в доме у графини Фикельмон;5 кроме того, эта повесть, как указал уже Л. П. Гроссман,6 восходит к старинному рассказу про Калиостро, мастерски перенесенному в быт современных Пушкину игроков, прекрасно ему известных по собственному его увлечению картами. Но при оценке степени отражения этих «личных переживаний» поэта на «Повести» надо исходить из наблюдений Вильгельма Дильтея о характере перестройки лично пережитого (Erlebnis) в памятник художественного творчества.7

Чем внимательнее вчитываешься в «Повести Белкина», тем более становится ясной строгая продуманность их замысла и распространяющаяся на всякую мелочь тщательность обработки. Конечно, это не случайно и делает правдоподобной догадку, что и эти повести Пушкин мог сочинять ради разрешения в своем личном творчестве технических вопросов своего ремесла, чему, как показал Валерий Брюсов, он неизменно уделял так много сил и внимания.8

Б. Варнеке