95

К ВОПРОСУ О ПЕСНЯХ, ЗАПИСАННЫХ А. С. ПУШКИНЫМ

Как заметки Н. О. Лернера о песнях, записанных Пушкиным,1 так и настоящая моя стоят в связи с изданием собрания песен, собранных П. В. Киреевским, предпринятым и уже выполненным Обществом Любителей Российской Словесности.

В виду того, что вопрос о записи Пушкиным устно-народных песен играет сравнительно второстепенную роль в ряду других, несомненно более существенных, вопросов «Пушкинианы», а еще более мелкую заинтересовавший меня факт в этом вопросе, думаю, не будет излишним напомнить в немногих словах несколько подробностей из истории этого вопроса, с тем, чтобы то, что̀ теперь будет сообщено мною, теперь же получило свое маленькое место в «Пушкиниане» вообще и в вопросе о записях народных песен А. С. Пушкиным — в частности.

Напомним, что интерес к изучению собирания Пушкиным памятников народного устного творчества получил новый толчок еще в 1899 г., когда покойный Вс. Ф. Миллер напечатал впервые 12 свадебных песен, записанных А. С. Пушкиным, в своей юбилейной статье: «А. С. Пушкин, как поэт-этнограф» (Этнографическое Обозрение, кн. 40—41); песни извлечены им были из рукописного собрания П. В. Киреевского. Материал этот значительно удалось расширить в 1911 г., когда вышел первый выпуск новой серии «Песен, собранных П. В. Киреевским»: сюда вошли еще 22 песни сверх напечатанных Вс. Ф. Миллером. В следующем году (Русская Старина, 1912, IV) появились в печати еще 7 песен, изданных Н. О. Лернером из того же собрания П. В. Киреевского, найденных мною при дальнейшей разработке собрания Киреевского и сообщенных мною же Н. О. Лернеру; а немного раньше он коснулся уже вопроса о песнях, записанных Пушкиным,

96

в своей рецензии на I выпуск «Песен» Киреевского (газета Речь, 5/18 марта 1912 г., № 63). В следующем — 1913 г. мною напечатаны еще 4 песни оттуда же («Сборник в честь 70-летия Д. Н. Анучина»). Наконец, в 1914 г. одна песня найдена и напечатана по автографу б. Румянцовского музея М. А. Цявловским («Два автографа Пушкина»).

В связи с постепенным опубликованием песен, записанных А. С. Пушкиным, возникли и два вопроса, которые заинтересовали пушкиниста Н. О. Лернера: во-первых, о месте или местах записей Пушкина и, во-вторых, об отношении найденных и изданных песен к творчеству Пушкина самого. Первый из них был им более или менее удовлетворительно разрешен в пользу Михайловского и соседних мест и Болдина и его округи. Второй же, более важный, но и более трудный, вопрос явился вследствие загадки, загаданной самим еще Пушкиным: как известно, Пушкин, передавая П. В. Киреевскому пачку народных песен, прибавил: «Когда-нибудь от нечего делать разберите-ка, которые поет народ, и которые смастерил я сам?». Киреевский не разобрался в песнях, полученных от Пушкина: «Сколько ни старался я — говорит он — разрешить эту загадку, никак не могу сладить. Когда собрание мое будет напечатано, песни Пушкина пойдут за народные». Эту-то загадку осторожно попытался, хотя отчасти, разрешить Н. О. Лернер, положившись на свое незаурядное знание всего, что̀ касается Пушкина и его творчества, именно: отзываясь в газетной заметке (Речь, 6 июня 1914 г.) на мою статейку в «Сборнике в честь 70-летия Д. Н. Анучина», Н. О. Лернер коснулся этого вопроса о «мастерстве» Пушкина в области народно-устного творчества. Приведу целиком относящиеся сюда слова Н. О. Лернера: «Когда-то мы уже указывали1 на признаки авторства Пушкина в его записях. Следы его „мастерства“ можно усмотреть кое-где и в новонайденных записях. Таковы конец песни: „Беседа моя, беседушка...“ и начало следующей:

Вдоль по улице по Шведской,
В слободе было немецкой,
Генерал-от немец ходит,

97

За собою девку водит;
Водил девку, водил немку,
Молодую иноземку...

Весь строй и тон этих стихов отзываются скорее сказками Пушкина, чем народной песней».1

Таким образом из слов Н. О. Лернера выходит, что отзвуки личного творчества — «мастерства» Пушкина можно усмотреть в трех, по крайней мере, песнях среди полусотни их, переданных поэтом Киреевскому. Как видим, основанием для такого приурочения указанных стихов песен Пушкину служит для Н. О. Лернера «строй и тон этих стихов», т. е. формальная сторона песни; более подробного и точного обоснования этой мысли ни в газетной статейке, ни в статье в «Русской Старине», к сожалению, не приводится.2 Он осторожно отмечает только, что здесь мы имеем дело с «мастерством» Пушкина, выразившимся не в создании новой цельной песни в народном духе, а только в переделке начала или конца подлинной народной песни, т. е. то, о чем говорил в свое время Н. Трубицын (Соч. Пушкина, изд. Брокгауза, IV, 63). Самый же смысл «загадки» Пушкина (если она точно передана П. В. Киреевским, в чем трудно сомневаться), на мой взгляд, иной, нежели дал ей Н. О. Лернер. Согласно моему

98

толкованию слов Пушкина, скорее всего надо полагать, что П. В. Киреевскому предлагалось угадать среди народных песен, ему передаваемых, те песни, которые целиком «смастерил» поэт, а не те, в которые он внес свои изменения, сохраняя в остальном подлинную народную песню неизменной. Такой попытки разрешить «загадку» Пушкина Н. О. Лернер на себя не взял, а потому и то, что̀ им указано предположительно, конечно, не есть разрешение пушкинской загадки, не достигнутое и Киреевским.

Помимо этого, даже оставаясь в пределах задачи, как ее себе поставил Н. О. Лернер, позволительно усумниться в надежности того, что им предложено, как вывод, в его заметках. Не имея в своем распоряжении достаточного материала для точной оценки мнения Н. О. Лернера в отношении всех трех песен, заподозренных им, я принужден пока ограничиться только одной из них, именно той, которую он процитировал в своей газетной заметке: «Вдоль по улице по Шведской...»

Усомниться в правильности оценки этой песни в толковании Н. О. Лернера заставило меня то обстоятельство, что та же песня встретилась мне в старинной записи, именно, в рукописном Песеннике середины XVIII века из собрания б. А. С. Уварова (ныне Гос. Истор. Музея в Москве), № 95 (в 8 д. л.), л. 93—93 об. К ней пушкинская песня представляет довольно обычный при устной передаче вариант. Вот эта небольшая песня по этой рукописи

99

(она писана в строку, без деления на стихи; оно сделано мною):

Што по улице немецкой,
Господин маэор гуляет
И за собою водит девку,
Девку-немку, полоненную.

«Двое, двое мы с тобою,
«Третей — высок терем;
«Ты паедешь, друг, на службу,
«Заежай, моя надежа,
«X калинову кусту,
«И ты откушай, серцо радость,
«Калиновых ягот:
«Какова горка калина,
«Таково мине бес тебя».

Што по улице немецкой,
Господин маер гуляет,
За собою водит девку,
Девку-немку полоненну.

«Двое, двое мы с тобою,
«Третей — высок терем;
«Как поедеш, друг, на службу,
«Заежай, моя надежа,
«К малинову кусту;
«Ты откушай, серцо радость,
«Малиновых ягот:
«Какова сладка малина,
«Таково мне при тебе».

Большинство стихов песни при пении повторяется по два раза. А вот та же песня в записи А. С. Пушкина.

Вдоль по улице по Шведской,
В слободе было Немецкой,
Генерал-от немец ходит,
За собою девку водит;
Водил девку, водил немку,
Молодую иноземку.
Девка немцу говорила:

«Говори, радость, со мною,
«Мы одни теперь с тобою,
«Еще третий высок терем.
«Как поедешь, друг любезный,
«Во царскую службу,

100

«Заезжай, моя надежа,
«В калинову рощу;
«Ты сорви, мой друг, покушай
«Горьку ягоду калину:
«Какова горька калина,
«Таково житье за старцем».
(«Каково житье за ровнем?
«Какова сладка малина,
«Таково житье за ровнем»).

Последние три стиха, по словам Пушкина, иногда прибавляются. Простое сопоставление обеих записей, старинной и пушкинской, не оставляют никакого сомнения в происхождении последней: Пушкиным записана довольно известная среди любителей песня; косвенно это подтверждает и замечание Пушкина о последних трех стихах: видимо, он не раз слыхал песню, почему к записанному тексту счел возможным добавить, может быть по памяти, три стиха, отсутствовавшие в песне, им теперь записанной: «иногда прибавляются». Разница в тексте старинной записи и пушкинской объясняется легко: прежде всего тем, что их разделяет по времени не один десяток лет, по крайней мере, лет 70—80, что̀ для устной передачи песни имеет немаловажное значение, внося в первоначальную песню на пространстве лет ряд текстуальных и даже смысловых изменений, часто вызываемых искажением первоначального текста; другой ряд вариантов, как мы хорошо знаем по записям, сделанным в наше время, зависит от местностей, где записывалась песня: одна и та же песня, идущая из разных, даже не особенно отдаленных друг от друга местностей, уже дает ряд разночтений в этих записях; наконец, еще новый ряд вариантов стоит в зависимости от личностей певцов: от их индивидуальности, степени памятливости и т. д.1 (почему, как известно, изучение певца вменяется в обязанность собирателю устного материала). Все это, взятое вместе, почерпаемое из наблюдений над жизнью устной песни, вполне удовлетворительно объясняет

101

разницу между пушкинской записью и записью середины XVIII века.1 К разночтениям же текста Пушкина, как разночтениям устной песни, ранее его существовавшей, мы имеем право отнестись с полным доверием: наблюдения Н. Трубицына, посвятившего, как известно, специальную статью отношениям Пушкина к произведениям устной поэзии (Сочинения Пушкина, изд. Брокгауза, IV), показали, что записи Пушкина, сравнительно с подлинной устной песней, отличаются внимательностью и точностью в передаче текста (ук. ст., стр. 63); единственно, чего не соблюдал Пушкин при записывании, это — диалектических черт записываемой песни, чего от него нельзя было и требовать в его время, не знавшее еще ценности диалектологии, да и вообще диалектологии, науки уже наших дней. В той же точности записей Пушкина можно было убедиться и при издании его записей свадебных песен в I выпуске песен Киреевского (см. стр. 54—60).2

Сопоставляя обе записи, старинную и пушкинскую, более детально, в смысле сохранности, убеждаемся, что должны отдать преимущество старшей записи: в этой последней план песни совершенно ясен и строго выдержан. Он в ней таков: майор и его подруга должны расстаться: он уезжает на службу и ее покидает; поэтому она горюет и высказывает, как тяжела ей эта разлука, употребляя для этого сравнение «Какова горька калина, таково мне без тебя». Вторая часть песни — повторение с изменением в конце: «Какова сладка малина, таково мне при тебе»; повторение это является усилением, подчеркиванием основной темы песни, заключенной в первой ее части. Песня, как видим, построена очень стройно, выдержана от начала до конца. Источник сравнения — горькая калина и сладкая малина — обычный мотив, чаще всего встречающийся в свадебных песнях на тему: старый муж и молодая жена. Что же дает пушкинская запись? Она содержит собственно только первую часть всей песни: повторение, композиционный смысл коего только что указан, уже утрачено, хотя след

102

его остался в замеченной Пушкиным и им исправленной путанице слов: калина и малина. А неожиданный по содержанию конец:

Какова горька калина (малина),
Таково житье за старцем,

ясно указывает на то, что певец, от которого записывал Пушкин, уже забыл самую песню в ее цельном виде, но помнил, что там говорилось и о калине и о малине, а потому контаминировал песню с иной, общего мало имеющей с первою, песнею на тему: старый муж и молодая жена; отсюда он взял последний стих своей песни, почему — в результате — получилось противоречие: молодая иноземка, расставаясь с другом, кончает жалобой: «таково житье за старцем». Это-то несоответствие заметил, конечно, и Пушкин, почему и нашел нужным припомнить песню на тему: старый муж и молодая жена, оговорив добросовестно свое прибавление. Впрочем, не невозможно и то, что в другом случае он мог слышать ту же песню уже из уст народа с таким уже добавлением. Для нас в данном случае безразлично, как явилось указанное добавление Пушкина. Таким образом со стороны состава и содержания старая запись дает более сохранный текст, нежели запись Пушкина. Мы пока не можем, поэтому, в различии пушкинского текста от старой записи искать доказательств присутствия «мастерства» Пушкина: Пушкин записал — и по обыкновению точно — то, что он слышал.

Дальнейшее сравнение обеих записей дает указание на различие песен с формальной стороны в начале той и другой, именно в первых шести строках пушкинской и четырех — старой записи: тогда как старая запись не знает рифмованных окончаний строк, пушкинская, явно, дает три пары таких рифм: шведской — немецкой, ходит — водит, немку — иноземку. Уж не эта ли особенность пушкинской записи навела на мысль Н. О. Лернера видеть в «строе и тоне» этих стихов «мастерство» Пушкина и сходство записи в этом отношении с его сказками? Если это и так, то необходимо ли такое заключение из этого наблюдения над рифмой народной песни? Допуская его, хотя бы предположительно, приходится поставить еще один недоуменный вопрос: почему Пушкин, такой мастер формы, ограничился переделкой в виде внесения рифмы только первых шести строк? В сказках, ведь, он выдержижал форму на протяжении всего произведения; с другой стороны, он отлично учитывал гармонию так называемого «белого» стиха и мастерски ею пользовался. Ответа на этот вопрос мы не имеем.

103

Кроме того, при таком предположении приходится поставить и еще вопрос: почему наличность рифмы в народной песне должна указывать на переделку ее сознательным образованным автором? Обратившись к подлинным записям народных песен, мы вынесем относительно употребления рифмы несколько иное наблюдение: если мы привыкли до сих пор в общем представлять себе форму народной песни, как песни без рифмы, то в частности представление это теперь должно быть значительно ограничено. К началу XIX в. — ко времени записей Пушкина и Киреевского — проникновение рифмы в народную песню, особенно лирическую и отчасти обрядовую, можно считать уже совершившимся фактом: не входя в неуместное здесь объяснение причин этого, мы заметим явное тяготение к рифме (преимущественно глагольной, реже именной, как более легким) в устной песне, взявши хотя бы те же записи Киреевского или Шейна («Великорусс»).1

Правда, рифма эта не богата, не всегда выдержана и так же, как в разбираемой записи Пушкина, не охватывает всю песню; но все же можно встретить песни и с той рифмой и с тем размером, что и в пушкинской записи (таковы, напр., № 1430 Киреевского, № 411 Шейна, указанные выше). Таким образом и наличность рифмы в части песни не будет говорить обязательно о том, что так

104

ее не мог слышать Пушкин, что эта рифма обязана ему своим происхождением: она могла с таким же правом быть отнесена на долю неизвестного или неизвестных редакторов народной песни в ее перепевах; если эта песня в средине XVIII в., когда она попала в рукописный песенник, рифмы еще не имела, то ко времени, когда ее услыхал Пушкин, она ее уже приобрела. Это обычное явление в жизни самой народной песни: одно из тех изменений во времени, о которых была речь выше.

Что же касается «тона» песни, сближаемого Н. О. Лернером с тоном пушкинских сказок, то едва ли об этом следует распространяться: тон народной песни вполне усвоен в своих произведениях таким знатоком народной поэзии, каким был Пушкин, и безукоризненно воспроизводился им в этих произведениях; чего либо индивидуально «пушкинского» в его созданиях в народном духе по отношению к тону мы не найдем: в виде доказательства «от противного», сравним с ними изделия, хотя бы Жуковского, в так называемом народном духе. В нашей песне этого «специально пушкинского» и искать не приходится, при наличии записи XVIII в.

Продолжим сравнение записей дальше: возьмем отдельные выражения обеих песен. И тут мы найдем расхождения между ними: может быть, Пушкину принадлежит только замена отдельных выражений устной песни, вроде тех, какие находим в записи XVIII в., иными, своими, сочтенными почему либо более подходящими к тону и строю песни, как их воспринимал поэт? А приори, это предположение, разумеется, вполне допустимо. Вот результаты такого сравнения:

Песенник XVIII в.

У Пушкина.

        1

        2
        3
        4
        5
        6
        7

Што по улице Немецкой

Господин маэор
Девку-немку полоненную
...........................
...... на службу
X калинову кусту
Таково мине без тебя

Что по улице по Шведской,
В слободе было Немецкой
Генерал-от немец
Девку-немку, молодую иноземку
Девка немцу говорила
..... во царскую службу
В калиновую рощу
Таково житье за старцем.

Для того, чтобы правильно оценить эти разночтения, следует обратиться к другим записям той же песни, хотя бы сделанным после Пушкина. Опасности того, что в более поздних записях можно заподозрить, хотя бы предположительно, уже влияние пушкинской

105

записи, нет: запись Пушкина опубликована, ведь, в научном притом издании, только 1913 г., а другие записи, о которых сейчас будет речь, все будут раньше, причем старшая из них опубликована уже в 1848 г., а младшая — не позднее 1897 г. Из вариантов к пушкинской записи, кроме записи XVIII в., нам уже известной, мне доступны были: А. Терещенка, «Быт русского народа», СПб. 1848, ч. VII, 204 (обозначаю Т.); А. И. Соболевского, «Великорусские песни», СПб. 1896, II, 307—314, №№ 365—370, — шесть текстов (обозн. С.); П. В. Шейна, «Великорусс», СПб. 1900, I, 89—90, №№ 410 и 411, — два текста (обозн. Ш.); всего девять текстов, кроме старой записи. По местностям записей варианты эти относятся к губерниям: Владимирской (Ковровск. у.), Тульской, Нижегородской, Казанской, Вологодской, Пермской и Олонецкой; как видим, песня довольно популярна на большом пространстве.

Песни эти сравнительно с пушкинской записью и со старинной в разночтениях представляют следующее:

1. Все они без исключения первые два стиха дают согласно с пушкинской записью, заменяя только слово «вдоль» (П.) словом «Как» (четыре варианта С., Т.), «Ай», «В нас» (У нас) или опуская вовсе, как то, так и другое (остальные варианты): очевидно, запись XVIII в. здесь отклонилась от прототипа, тогда как пушкинская в этом случае ближе к нему.

2. «Майора» записи XVIII в. находим у С. 365 (Нижегор. губ.); «генерала-немца» также в Ш. 411 (Тульск. губ.); в других вариантах на этом месте стоит «молодой немчин» (Ш. 410); «молодой немец» (С. 366); «молодой сержант» (С. 367); «генеральский сын» (С. 368, 369); «молодой ямщик» (С. 370); «молодой молодчик» (Т.).

3. «Девка-немка, молодая иноземка» (П.) — в С. 365, 367; в других вариантах: «немка» (С. 366), «иноземка» (С. 368, Т., Ш. 410, 411). Таким образом и здесь «девка-немка полоненная» записи XVIII в. остается одинокой.

4. «Девка немцу говорила» (П.) — у Ш. 411, Т., С. 365, 366, 367, 368, 369. Таким образом отсутствие этого стиха в старинной записи — опять искажение, пропуск сравнительно с обычным, вероятно, первоначальным чтением.

5. «Служба царская» (П.) — только у Ш. 411; старая запись говорит просто о службе, тогда как остальные все варианты говорят о женитьбе (напр. «Ты поедешь, мил, жениться» — С.

106

366) потому, что песня эта вошла в состав свадебных песен, как и отмечается собирателями. Пушкин и запись XVIII в. знают ее, видимо, вне этого свадебного круга.1

6. «Калиновая роща» (П.) — только у Ш. 411; остальные говорят о кусте (как запись XVIII в.), или о кусте и лесочке, либо о чистом поле; в одном варианте (С. 365) калина заменена рябиной, в другом — осиной.

7. «Таково житье за старцем» (П.) — так и все варианты, кроме С. 369, где как будто остался след того, что было в записи XVIII в.: «Таково расставаньице с милым». Может быть, это почти одиночество записи XVIII в. объясняется тем, что первоначально песня не была свадебной, а просто любовной, след чего остался в С. 369, либо это — старая замена, характерная для песенников-собраний «жестоких романсов». Что правильнее, решать не берусь (повидимому, первое), да это в данном случае для нас не существенно.

Какие же следует сделать заключения из произведенного сравнения всех записей нашей песни, заключения не для истории песни, а для пушкинской ее записи? Думается, выводы наши могут быть формулированы так:

1) Записанная, вероятно, в Болдине Пушкиным песня дает наиболее близкое родство с песней Тульской губ.,2 записанной

107

П. В. Шейном: большинство отклонений ее от остальных находит себе соответствие именно в этой тульской песне.

2) В то же время пушкинская запись представляет уже падение первоначальной структуры песни: повторение тульской песни (во второй ее части), составляющее характерную особенность построения этой песни, сохраненную большинством вариантов, в том числе и старинной записью (что̀ позволяет считать такой план первоначальным), это повторение уже утрачено пушкинской записью, к тому же к концу, как мы видели, обнаружившей уже искажение малопамятливого певца.

3) Варианты пушкинской записи в отдельных выражениях, сравнительно с записью XVIII в., все нашлись в других записях той же песни, что определенно доказывает, что отклонения эти не могут принадлежать изобретению самого Пушкина, иначе сказать: Пушкин ничего «от своего мастерства» не внес в песню, им записанную, ограничившись, по обыкновению, точной записью слышанной им песни в том ее уже попорченном виде, как она пелась в его время, скорее всего в Нижегородской губ., может быть в самом Болдине в 1830—1833 гг., когда там бывал Пушкин.

4) Ясно, что заинтересовавшая нас песня не может счесться ни в числе тех, которые «смастерил сам» Пушкин в тетрадке, переданной им П. В. Киреевскому, ни даже тех, на которых остался след этого «мастерства», хотя бы в виде частичных переделок подлинной песни.

В результате полагаю, что предположение Н. О. Лернера по отношению к песне: «Вдоль по улице по Шведской» принято быть не может, и мы попрежнему стоим перед неразрешенной загадкой о песнях, которые «смастерил сам» Пушкин.

Где же кроется корень ошибочности предположения Н. О. Лернера? После всего сказанного ответить на это, полагаю, нетрудно: положившись на свое чувство и чутье Пушкинского «строя и тона», он пренебрег реальным материалом для уяснения Пушкинской записи — той устно-народной песней, с которой неразрывно связаны записи Пушкина и его творчество в духе устно-народной поэзии. А этим, как мы видели, пренебрегать безнаказанно нельзя...

М. Сперанский

Сноски

Сноски к стр. 95

1 Русская Старина, 1912, апрель; Речь, 1912, № 63; ibid. 1914, 6 июня.

Сноски к стр. 96

1 Имеется ввиду сказанное им (Русская Старина, 1912, IV, 103) о песне: «Уродился я несчастлив, бесталанлив», которую «можно считать не простою записью, а либо переделкой народной песни, либо даже оригинальным произведением в народном духе... по крайней мере, первые 10 стихов скорее принадлежат Пушкину, чем народу...»

Сноски к стр. 97

1 Заметка подписана инициалами Н. Л. и принадлежит, конечно, Н. О. Лернеру, который в свое время и прислал любезно мне эту вырезку.

2 В этой последней дается, впрочем, любопытное указание (стр. 105) на то, что в бумагах Пушкина сохранился отрывок стихотворения, начинающегося словами «Уродился я бедный недоносок» и заключающего слова «Недоноска меня бедного женили», что̀, естественно, Н. О. Лернер сопоставляет с началом песни в записи Пушкина из собрания Киреевского (№ 2772), напечатанной в Русской Старине:

Уродился я несчастлив, бесталантлив.
Приневолили меня, малёшенька женили...

Но что же это сопоставление доказывает? Если есть какая либо связь между этой песней и стихотворением Пушкина, то она не может указывать только на то, что Пушкин начало этого стихотворения в переделке внес в песню народную, а тем более то, что (на чем, впрочем, и не настаивает сам Н. О. Лернер) Пушкин «смастерил» всю песню: с таким же правом мы можем предполагать отношения между ними и обратные: Пушкин в своем стихотворении мог использовать мотив народной поэзии, как он не раз поступал в своем творчестве. То же следует сказать и о второй аналогии, приводимой Н. О. Лернером, — о переводе Пушкиным с сербского песни «Соловей»: здесь слова сербской песни «Ме није мајка оженила млада», переведены Пушкиным «Как уж первая забота — Рано молодца женили»; ошибка или намеренное изменение сербского текста могут с таким же основанием объясняться все теми же словами песни, переданной Киреевскому, «Приневолили меня, малёшенька женили». Кстати будет заметить, что и все, что Н. О. Лернер говорит о неверности понимания Пушкиным сербского текста или о намеренном его изменении, основано у него на недосмотре: в рукописи Пушкина, где находится перевод «Соловья», выписаны в начале четыре стиха сербского оригинала, где читается: «Што менеје мајка оженила млада», что̀ Пушкин правильно и передал: «Рано молодца женили», тогда как в подлинной песне у Вука Караджича (откуда взял текст для перевода Пушкин) читается, действительно; «Што меније мајка оженила» («Српске народне пјесме», Државно издање. Беогр. 1891, I, № 542). Таким образом, Пушкин неверно списал песню с сербского подлинника, а перевел-то он свою запись верно (см. Сочинения Пушкина, ред. П. О. Морозова, 1887, III, 498 и изд. Брокгауза, 1910, III, 394). — Хронология «Песен Западных славян» (1833) и записей Пушкина (сентябрь — декабрь 1830 г. или октябрь — ноябрь 1833 г., когда Пушкин бывал в Нижегор. губ. — Н. О. Лернер. Труды и дни, изд. 2, стр. 219, 290, 320) вполне допускает предлагаемое мною толкование отношений Пушкина и данных народных песен.

Сноски к стр. 100

1 Пример в нашей же песне: в ней характерны в этом отношении поправки, сделанные Пушкиным при записи; Пушкин записал сперва:

Горьку ягоду малину,
Какова горька малина...,

затем исправил «малину» на «калину»: ясно, что певец, которого он слушал, сбился и скомкал конец песни, почему Пушкин для восстановления правильного текста внес поправки и добавление из другого ему известного варианта.

Сноски к стр. 101

1 Как яркий пример указанных изменений песни по времени и в зависимости от условий ее жизни, можно указать на сопоставление нескольких песен из выпуска I «Песен» Киреевского (новой серии) и из «Великорусса» П. В. Шейна; сопоставление это сделано было И. В. Ягичем в его отзыве об этом выпуске песен Киреевского в «Archiv für slav. Philogie», XXXV, 1—2, стр. 277—279.

2 Здесь показательны для характеристики вариантов одной песни, но из разных мест, №№ 145, 147, 148. Здесь же — и свидетельство П. В. Киреевского о точности в записях Пушкина (см. прим. стр. 50).

Сноски к стр. 103

1 Напр., в сборнике Киреевского:

1430.

Девушка гуляла,
Скакала, плясала,
Тонец водила,
Ленту сронила.

1325.

Выгоняй, пастух, скотину
На широкую долину.

Нет отрады с милым ни на час,
Вышел миленькой дружок из глаз.
.............................
Я сама себе дивлюся,
Куда бегу скоро, тороплюся.

1334.

Шла Машенька из садочка,
Несла в руках два вьюночка.
«Уж ты, пастух-пастушочик,
«Пастух миленькой дружочик!»

.........................
Я туда-сюда бросался,
Со скотинкой управлялся,
Домой поспешал,
Своей жонке возъявлял.....
...........................

297.

301.

Вьюн на воде возвивается,
Зять у ворот увивается...

Разнесло, разлелеяло
По лугам водой вишенье,
Водой вишенье, орешенье
Унесло, улелеяло.

У

Шейна:

411.

В нас по улице по Шведской,
В слободе было Немецкой

Генерал-от немец ходя,
За собою девку водя.

Сноски к стр. 106

1 Поэтому, надо полагать, и Пушкин, передавая Киреевскому свои записи, в том числе свадебных песен, не поместил ее среди них, а отдельно.

2 № 411 — Тульской губернии.

(Записана П. В. Шейном).

В нас по улице по Шведской,
В слободе было Немецкой,
Генерал-от немец ходя,
За собою девку водя.
Водить девку, водить красну
Молодую иноземку.
Девка с немцем говорила.

        (Выступает девка).

«Говори ты, моя радость,
Говори со мною,
Всего двое нас с тобою,
Всего двое, двое,
Третий высок терем.
Ты поедешь, моя радость,
Во царскую службу,
Заезжай, моя надежа,
В калиновую рощу,

Привяжи, моя надежа,
Коня ко кусточку,
Откушай, моя надежа,
Откушай калинки:
Какова же горькая калинка,
Таково мне жить со старым,
Жить со старым, не за удалым,
Не за удалою головою».
В нас по улице по Шведской и т. д.
«Заезжай, моя надежда,
В малиновую рощу,
Привяжи, моя надежда,
Коня ко кусточку,
Откушай-ко, моя надежда,
Откушай малинки:
Какова сладка малина,
Таково мне за ровней,
За удалой головой».