57

ЗАМЕЧАНИЯ К ОДЕ «ВОЛЬНОСТЬ»

I

В вопросе о том, к какому году следует относить оду «Вольность» — к 1817 или к 1819 — в числе доводов в защиту второго мнения приводится и тот, что ода проникнута конституционными взглядами, а разговоры о конституции возникли в обществе лишь в 1818—1819 гг., после того как Александр I дал конституцию Польше и этим возбудил надежды и в России.1 Но это вызывает сомнения.

Во-первых, ода «Вольность» ничего не говорит о конституции. В ней развивается и несколько раз повторяется мысль о законности или о закономерности, но закономерность и конституция суть понятия, далеко не сполна покрывающие друг друга. В оде говорится о подчинении царей закону («склонитесь первые главой под сень надежную закона»), но ничего нет об ограничении императорской власти, ничего — о народном представительстве. Из лекций Куницына Пушкин, конечно, был знаком с учением Монтескье, который в наличии твердых законов видел существенный признак, отличающий монархию от деспотии, да и сам Куницын считал законность непременным условием всякого правильного строя, а не одного конституционного.2 В то время, когда писалась ода «Вольность», в России не существовало основных законов, и принцип законности нигде не был выражен; поэтому установление его, не говоря уже о практическом проведении, могло представляться, как крупный шаг вперед, и нельзя отрицать, что Пушкин мог увлекаться подобного рода идеями. Современники же оды хорошо различали между законностью и конституцией. Так, кн. Безбородко, в составленной им записке для Александра I,

58

писал: «Россия должна быть государством самодержавным... Но государь... должен... держать в почтении и исполнении законы предков своих и самим им установленные; словом, изрекши закон свой, он, так сказать, сам первый его чтит и ему повинуется».1 Те же идеи развивала и журнальная литература. В 1819 г. в «Духе журналов» была напечатана статья: «Чего требует дух времени? Чего желают народы?», в которой автор утверждает, что «народы желают владычества законов — коренных, неизменных, определяющих права и обязанности каждого, равно обязательных и для властей, и для подвластных».2 О необходимости водворить законность неоднократно заявлялось и сверху. В рескрипте гр. Завадовскому от 5 июля 1801 г. имп. Александр говорил о своем намерении добиться этого,3 а в наказе Непременному Совету перед ним ставилась цель «постановить силу и блаженство Империи Всероссийской на незыблемом основании закона».4 Те же мысли высказывал Александр I и в частной переписке (см. его письмо кн. М. Г. Вяземской, по мужу Голицыной. Русская Старина, 1870, т. I, стр. 44—45). Словом, ближайшим идеалом того времени была монархия, уважающая законы. На этом сходились все; конституция же представлялась дальнейшим идеалом, который привлекал далеко не всех. Ода «Вольность» отражает именно это общественное течение.

С другой стороны, едва ли можно утверждать, что толки о конституции возникли в русском обществе не раньше 1818—1819 гг. Мы имеем достаточно данных утверждать, что те круги и группы общества, которые были склонны к конституции, говорили о ней гораздо раньше дарования конституции Польше. П. А. Строганов с самого 1801 г. говорит о конституции в своих проектах и замечаниях, причем не оставляет никаких сомнений в том, что он употребляет этот термин в самом точном и определенном значении.5 Не говоря уже о широких планах Сперанского с их выборной государственной думой, следует указать еще на записку, составленную в 1802 г. гр. Н. С. Мордвиновым и трижды представлявшуюся Александру I, в которой автор проводил мысль,

59

что «доколе Сенат не будет избранный, то в настоящем положении он не имеет достаточной власти и силы. Но желательно, чтобы Сенат сделался телом политическим».1 Это мы видим на верхах общества, но то же было и внизу. Так, В. Н. Каразин в письме, посланном Александру I в марте 1801 г., выражает уверенность, что император «вопросит совета у людей мудрых, счастливою для нас судьбою поставленных близ его, и других, которых глас из отдаленнейших краев государства истину поведать ему станет», что он создаст «коренное учреждение, изберет ему блюстителей» и «уделит им избыток своей власти».2 И так думал, конечно, не один только Каразин.

Таким образом, оказывается, что, исходя из основного политического настроения оды, нет основания относить ее непременно к 1819 г.

II

Если не считать некоторого намека на оду в «Памятнике», Пушкин только один раз высказал мнение о ней, а именно в «Воображаемом разговоре с имп. Александром I» (1825) — произведении, которое при жизни поэта не было напечатано и, конечно, по одним уже цензурным соображениям, не предназначалось для печати. «Когда бы я был царь», говорится здесь, «то позвал бы А. Пушкина и сказал бы ему...» Следовательно, в дальнейшем устами Александра говорит сам Пушкин. «Я читал вашу оду „Свобода“. Прекрасно, хоть она написана немного сбивчиво, мало обдуманно... Тут есть три строфы очень хорошие...» Так писал Пушкин в 1825 г. Впоследствии это мнение несколько раз повторяли,3 ссылаясь на авторитет самого автора. Но можно ли утверждать, что таково было действительное мнение его об оде, т. е. что он считал ее сбивчивым и необдуманным произведением? Ведь перед нами род драматического произведения, притом — шуточного, и Александр I — одно из действующих лиц его. Приписывать же мнения действующего лица самому автору нужно с большой осторожностью. Правда, под именем Александра I Пушкин как бы изображает самого себя. Но в «Разговоре» он действует также и под своим именем. Как же быть с теми мыслями, которые

60

высказываются от имени Пушкина? Например, на приведенные слова Александра I, Пушкин отвечает: «Ах, В. В., зачем упоминать об этой детской оде?» Что же это? Пушкин действительно считал в 1825 г. свою оду детским произведением, или же так нужно было бы, по его мнению, ответить Александру Павловичу — притом, не настоящему Александру Павловичу, а такому, который говорил бы приблизительно так, как говорил бы сам Пушкин, если бы он был на его месте? В «Разговоре» оба лица высказывают, в сущности, почти одинаковое мнение об оде — критическое, но в то же время благожелательное. Из этого мы могли бы сделать вывод, что Пушкин в эту пору разделял правительственный взгляд на оду. Но если с этим сопоставить все остальное, что нам известно об отношении Пушкина к правительству за те же годы, едва ли можно решиться на такой вывод. Мнение, высказанное здесь об оде, остается, таким образом, мнением в воображаемом разговоре.

III

В стихах 21—23:

Везде неправедная  власть
В сгущенной  мгле предрассуждений
Воссела —

предрассуждение — то же, что в современном языке предрассудок: мнение, принятое на веру, без проверки его рассудком. Встречается у Пушкина не раз:

Что бросил я? Измен  волненье,
Предрассуждений  приговор.

«Цыганы», ст. 160—161.

В страну, где смерти нет, где нет  предрассуждений.

«Евгений Онегин», II, 161

Уничтожать  предрассужденья.

«Евгений Онегин», IV, 8.

Пушкин выражал здесь, очевидно, ту мысль, что власть пользуется для своего укрепления людскими предрассудками. Но относится

61

ли это ко всякой власти или же к одной только неправедной, — остается несовсем ясным. Если склониться к второму мнению, то под предрассудками придется, может быть, разуметь стремление к почестям, внешним отличиям и т. п., раздавая которые, власть приобретает себе сторонников, или которые она раздает взамен более существенных благ, получаемых от подданных. Но возможно и другое понимание, а именно, что самое существование власти есть предрассудок; если же освободиться от него, то окажется, что власть не нужна, и что можно жить и без нее. Намек на такую мысль находится у Радищева: «Вольность», строфы 7 и 38. Отголосок ее можно видеть и в стихотворении «А. Шенье» (1825 г.), стихи 40—42:

От  пелены  предубеждений
Разоблачался  ветхий  трон;
Оковы  падали.

Здесь предубеждение, конечно, то же, что предрассуждение оды «Вольность». По существу, это — мысль, близкая к анархизму, ибо здесь ставится вопрос о возможности общества без принудительной власти. Проблема анархизма вообще занимала Пушкина («Цыганы»), поэтому не было бы ничего удивительного, если бы уже в оде мы нашли намек на нее. Вероятнее, однако, что здесь речь идет только о беззаконной власти, грубо нарушающей свободу.

IV

Стихи 25—28:

Лишь там над царскою главой
Народов не легло страданье,
Где крепко с вольностью святой
Законов мощных сочетанье —

выражают основную мысль оды, которая развивается, затем, до стиха 44 и снова повторяется, в несколько другой форме, в стихах 93—96. Мысль состоит в том, что свобода устанавливается неуклонным исполнением закона. Ту же связь свободы с законом встречаем у Пушкина в стихотворении «А. Шенье»:

Закон,

На вольность опершись, провозгласил  равенство,
И мы воскликнули: «Блаженство!»...
О горе! о безумный сон!
Где вольность и  закон?

62

Напротив, в «Цыганах» (1824 г.) изображается свобода, обусловленная отсутствием законов. В наброске предисловия к поэме Пушкин писал: «Их привязанность к дикой вольности, обеспеченной бедностью, везде утомила меры, принятые правительством» (Сочинения Пушкина, акад. изд., т. III, стр. 432 прим.). Стихи 229—230:

Презрев оковы  просвещенья,
Алеко волен, как  они.

Стих 511:

Мы  дики, нет у нас  законов.

Это — дикая свобода, следовательно, некоторая противоположность «свободе просвещенной» («Деревня»); она предполагает отсутствие не только законов, но и всякой вообще образованности, т. е. такое состояние, в котором все позволено. Подобная свобода может, очевидно, мыслиться, как явление чисто естественное, как прирожденное свойство живого существа. Совершенно правильно, поэтому, выразился Пушкин в откинутых стихах к поэме (акад. изд., т. III, стр. 434 прим.):

Прими  привет сердечный мой,
Дитя  любви, дитя  природы,
И с даром жизни  дорогой
Неоцененный  дар свободы.

Но Пушкин только изображал дикую, анархическую свободу, однако вовсе не был ее поклонником. Это ясно видно из эпилога к поэме, где он о жизни цыган, «смиренной вольности детей» говорит с сожалением. Она представляется ему жалкой, и он говорит о них:

Но счастья нет и между вами,
Природы бедные сыны.

Эта проблема — может быть, основная философская проблема Пушкина — занимала его всю жизнь. Окончательно разрешить ее он не успел, но он везде является перед нами, как сторонник просвещенной свободы, основанной на законе.1 Это же миросозерцание намечено и в оде «Вольность».

4 июля 1928 г.

В. Вальденберг