37

К ВОПРОСУ О ПУШКИНСКИХ «ПЛАГИАТАХ»

Предсмертная статья М. О. Гершензона «Плагиаты Пушкина» осталась незаконченной, и собранный в ней материал — необъясненным. По сообщению редакционной коллегии ГАХН, дважды напечатавшей эту статью,1 — «ни в бумагах М. О. Гершензона нет указаний на замысел этого исследования, ни в личных беседах он никому не успел сообщить конечных целей этой работы».

Судя по началу статьи, можно однако предположить, 1) что наличие у Пушкина большого числа заимствований из других поэтов интересовало исследователя, главным образом, как факт индивидуальной творческой психологии Пушкина и 2) что в этих целях весь материал представлялся ему более или менее однородным.

Вряд ли можно видеть в явлении «поэтических припоминаний и цитат» что-нибудь специфическое именно для Пушкина; утверждение, что «Гете и Байрон, Тютчев и Фет совершенно свободны от этой литературной обремененности»2 голословно, и при первой проверке должно отпасть. Осмыслить же самое явление можно, лишь подвергнув материал анализу. Расчленив его, отсеяв общее и случайное, мы получим в остатке несколько фактов, действительно существенных для установления связи Пушкина с его литературной средой. Задача настоящей заметки и заключается с одной стороны в анализе материала, собранного М. О. Гершензоном, с другой — в использовании сделанных наблюдений для освещения вновь предлагаемого материала.

1. Прежде всего нужно отделить факт повторения лексико-семантических формул вне прямой зависимости от ритма. Чаще всего такая формула выражена сочетанием из двух слов (напр.,

38

существительного с определением), которое может ритмически варьироваться в зависимости либо от изменения грамматических форм, либо от способа размещения формулы в строке. Сюда относятся такие, указанные М. О. Гершензоном, прецеденты пушкинских выражений, как «свидетели славы» (Батюшков), «луга необозримые» (Рылеев), «цветы на снегах» (Капнист), «молния обвивала» (Дмитриев), «брат по музе» (Боратынский), «пламенный резец» (Я. Толстой), «славы блеск» (Радищев, Батюшков), «бешенство желаний» (Д. Давыдов), «служенье муз» (Жуковский).

Самые формулы эти, вероятно, не возникли индивидуально у данных предшественников, а принадлежат более широкой традиции. Явление подобного использования естественно и даже необходимо во всяком поэтическом стиле. Количество подобных формул, общих у Пушкина с его предшественниками, нетрудно было бы умножить; плодотворным было бы их изучение не в качестве разрозненных «улик», а только в плане исторической поэтики предпушкинской и пушкинской поры.

2. От этих и им подобных случаев нужно отличать случаи совпадения словесных оборотов (чаще всего глаголов с дополнениями), более или менее нейтральных в смысловом отношении, но уже организованных ритмически, и переходящих из одной поэтической мастерской в другую, в качестве не столько смысловых, сколько ритмико-синтаксических элементов. Из приведенного М. О. Гершензоном материала сюда относятся следующие примеры:

а) — — || скитаться здесь и там

в качестве второго полустишия шестистопной ямбической строки у Батюшкова и у Пушкина;

б) — — — || достойн(а)(ый) слез и смеха

у Княжнина и у Пушкина;

в) украсить — свою || — обитель

или

украсить — — || — свою обитель

в качестве неполной строки шестистопного ямба у Дмитриева и у Пушкина;

г) В — нрави(я)тся...

39

(где — женское имя) у Батюшкова (Лаиса) и у Пушкина (Дорида);

д) — — || угрюмый океан!

где первое полустишие заключает в себе императивные формы глагола, у Батюшкова («шуми же ты, шуми») и у Пушкина.

В дополнение приведем несколько аналогичных параллелей. Формула «увижу ль» в зачине строки шестистопного ямба использована до пушкинской «Деревни» Сумароковым (в «Димитрии Самозванце»), притом в выражении сходной темы (ожидание «зари свободы»):

Увижу ль, солнце, я тебя над здешним  градом,
Народу счастливу светяще в темноте,
Лучи пускающе во прежней  красоте?..
...Ко обитателям придут ли дни свободы?

Полустишие из той же строфы «по манию царя» находим у Жуковского в стихотворении «Александру I» («по манию царя на все, на все готовый»). Одна из строф «Наполеона» начинается: «Где, устремив на волны очи...» Это тот же оборот, что в «Ивиковых журавлях» Жуковского: «Где, устремив на сцену взоры...»

Как видно, во всех этих случаях усваивается по преимуществу ритмическая фигура, известным образом синтаксически и лексически направленная, но об этом направлении можно судить лишь отчасти, так как ни синтаксис, ни лексика не дают исчерпывающей характеристики стиля. А тематическая конкретизация таких выражений, как «скитаться здесь и там» или «украсить обитель», может быть различной, в зависимости от места их в композиции всей строфы и всего стихотворения. Так, батюшковские стихи —

И кормчий не дерзал по хлябям разъяренным
С Сидонским багрецом и с золотом бесценным
На утлом корабле скитаться здесь и там

имеют смысл одного из нескольких отрицательных примеров для изображения золотого века, причем все примеры вместе только иллюстрируют лирическую фразу «зачем мы не живем в златые времена». Тем более второстепенно полустишие «скитаться здесь и там» — несамостоятельное и синтаксически.1

40

В пушкинском же стихе —

По прихоти своей скитаться  здесь и  там,
Дивясь божественным  природы  красотам...

как в инфинитиве, так и в наречиях, заключена полнота лирического смысла. Перед нами случай отяжеления смыслом заимствованной словесно-ритмической формулы. А вот обратный случай смыслового облегчения: Дмитриев в обращении к гр. Н. П. Румянцеву, в середине стихотворения, после его интонационной вершины («Довольно и того мне жребия в удел, что рядовой на Пинде воин давно желанный лик героя приобрел!»), начинает новое четверостишие вполне полновесным заявлением: «Украшу им свою смиренную обитель» и т. д. В «Мадонне» Пушкина вторая строка звучит наоборот — служебно, так как лирическая теза, которой занят первый катрен сонета, лишь материал для опровержения во втором катрене и первом терцете.

Особый интерес представляют случаи, когда словесно-ритмические формулы попадают в новую (по сравнению с образцом) звуковую, а иногда и ритмическую среду, существенно от этого видоизменяясь. Таковы строки:

Как я  завидовал  волнам,
Бегущим  бурной  чередою
С  любовью  лечь  к  ее  ногам...

Последняя строка в синтаксическом отношении служебна, но очень велико ее интонационное значение, в звучании стихотворного периода, и соответственно звуковое, как контраст инструментовке предшествующей строки. Обратное — в образце Пушкина, у Богдановича, откуда взят и образ волн, ложащихся у ног. Разница между «смиренно пасть к ее ногам» и «с любовью лечь к ее ногам» в контексте значительнее, чем кажется с первого взгляда. Сходный случай имеем со строкой Филимонова: «дробят о грозные скалы». Из синтаксически-главной она стала в «Обвале» Пушкина синтаксически-второстепенной («дробясь», а не «дробят»), но из ритмически второстепенной — ритмически главной, не только потому, что она начинает стихотворение, но и потому, что из нее извлечен максимальный эффект последующими близко придвинутыми рифмами: скалы — орлы — мглы; сыграла роль и замена неопределенно-эмоционального эпитета «грозные» (скалы) конкретным, но не менее эмоциональным — мрачные.

41

3. Последние примеры, очень далеко отходя от «плагиатов», приближались к тем случаям стилистических соревнований, образцы которых в практике Пушкина были показаны, напр., И. Н. Розановым в его статье «Кн. Вяземский и Пушкин».1 Не останавливаясь долго на этом вопросе, как на затронутом уже в литературе, отмечу только, что из примеров М. О. Гершензона сюда могут быть отмечены отклики Рылеева в «Олеговом щите» (ср. письма Пушкина брату от января 1823 г. и Рылееву от мая 1825 г.);2 здесь не только исправлена ошибка Рылеева, но и всему его стилю противопоставлен более конкретный, изобразительный («пригвоздил») и детализующий («во славу Руси ратной», а не «в память всем векам»). Элементы полемики с Дмитриевым можно усмотреть в приведенных М. О. Гершензоном строках эпилога «Руслана и Людмилы», если взять строку Дмитриева в контексте. У Дмитриева:

Мой  друг, судьба определила,
Чтоб я терзался всякий час;
Душа моя во мне уныла,
И жар к поэзии угас.

У Пушкина:

Душа, как прежде, каждый час
Полна томительною думой,
Но огнь поэзии угас.

У Дмитриева — уныние души — условие, при котором угас жар поэзии. У Пушкина при повторении сходного оборота («душа... каждый час» и т. д.) смысл иной: «томительная дума» должна бы быть естественным условием вдохновения, но природа вдохновения своевольна. Этот пример показателен для эволюции лирических тем от «карамзинизма» к романтизму.

4. Однако, наибольший интерес представляют не эти случаи, а случаи текстуально-точного цитированья семантически-полновесных элементов стиха, часто целых стихотворных строк. Эти случаи выходят за пределы совпадения в сфере общих стилистических формул; предшествующей же группе они противоположны; здесь поэт не поправляет предшественника, а всецело его

42

воспроизводит. Сюда из указанных М. О. Гершензоном относятся такие пушкинские «плагиаты»:

Заря багряною рукою...
Выводит с солнцем за собою...

(Ломоносов; повторено в «Евгении Онегине»). Этот «плагиат» отмечен самим Пушкиным и им же определен (в примечаниях к «Евгению Онегину»), как пародия. Элементы пародирования, хотя и ослабленного, могут быть усмотрены также в двух следующих случаях:

Разнообразной  и  живой
Она  пленяет  пестротой

(о Москве — «веселой старушке», в послании 1819 г. Всеволожскому), по сравнению с образцом — Батюшковым, где та же строка из двух эпитетов отнесена к Эрате. Напротив, обратный пример серьезного использования шутливой строки перед нами в параллели «плоды сердечной пустоты» (Пушкин) и «плоды душевной пустоты» (о видениях пустынника у Карамзина).1 Так или иначе, во всех указанных случаях, «плагиаты» оправданы смещением основного эмоционального тона: всего яснее это в случае цитаты из Ломоносова. Новые возможности открываются в таком случае, как «плагиат» (даже и по пушкинскому признанию) из «Тавриды» Боброва («Мне хотелось что-нибудь у него украсть»). Пушкинская строка «под стражей хладного скопца» в первоначальном тексте «Бахчисарайского Фонтана» варьирует строку Боброва «под стражею скопцов в гаремах» с сохранением лексико-семантической грубости и откровенности образца; из письма Пушкина от 11 ноября 1823 г. к Вяземскому видно, что такое следование не только тексту, но и его литературной функции, было сознательным. Из приведенного М. О. Гершензоном материала сюда же может быть отнесен случай перенесения державинской строки (из стихотворения «Хариты») «непостижные уму» в стихотворение о бедном рыцаре. Интонационные различия между державинской и пушкинской строкой связаны с различием стихотворных жанров, но в тематике стихотворений есть значительное сходство: и там и здесь одной и той же строкой определяются потусторонние

43

видения (у Державина — в плане только эстетическом).1 Еще тоньше различие между строкой Жуковского «гений чистой красоты» и ее использованием у Пушкина (пример, отсутствующий у М. О. Гершензона, но общеизвестный). Только этот вид литературного совпадения и мог бы быть, хотя и условно, подведен под понятие «плагиата». Это явление того же порядка, как отмеченные Б. В. Томашевским совпадения с Жильбером и Мильвуа, в которых он видит «направленную литературную цитацию... сознательное и явное обнажение литературного фона произведения».2 Правда, вопрос о сознательности цитирования не всегда может быть решен с одинаковой уверенностью, но думается, что «обнажение литературного фона» может объективно осуществиться в случае как сознательного, так и бессознательного воспроизведения образца. Явление это, не будучи, конечно, исключительной особенностью Пушкина, заслуживает особого рассмотрения, в частности и на пушкинском материале. Материал М. О. Гершензона, в этой части наиболее скудный, может быть дополнен некоторыми новыми примерами.

В диалоге Самозванца и Марины есть строки:

Димитрий я, иль нет — что им  за дело?
Но я предлог раздоров и  войны.
Им это лишь и  нужно...

В тематике трагедии это одна из центральных формул. Здесь за формальной интригой (борьба претендентов) вскрывается другой план — борьбы исторических сил. Полного совпадения с поэтикой классических трагедий здесь нет, там борьба протекает обычно в плане материальном. Но потребность в более значительной мотивировке драматических ситуаций усматривается и здесь, и там. В этой связи представляет интерес текстуальная параллель с «Димитрием Самозванцем» Сумарокова, где наперсник Димитрия и резонер трагедии, Пармен, говорит герою:

Когда б не царствовал в России ты злонравно,
Димитрий ты иль нет — сие народу равно.

44

Перенесение интонационной паузы на одну стопу дальше от цезуры превратило пушкинское полустишие — в полустишие александрийского стиха; а «что им за дело» — только модернизация сумароковского «сие народу равно». Получилась и при отходе от чисто-моралистического пафоса Сумарокова некоторая точка ритмического и тематического соприкосновения с его поэтикой.

Другой пример. Уже было указано в пушкинской литературе, что в предсмертной элегии Ленского не только скомбинированы стилистические элементы французской и русской элегии, но есть целиком заимствованная (из Милонова) строка:

Весны  моей  златые дни.1

Но еще не было указано, что и предшествующая ей строка — такое же дословное использование одного из второстепенных элегиков-сентименталистов. В № 8 «Цветника» за 1808 г. есть стихотворение «Утро», подписанное «В. Прв—в»,2 и в нем, между прочим, такие строки:

Дни  первые любви! дни сладостных  мечтаний...
... как быстро вы сокрылись
Куда, куда вы удалились
И скоро ли  придете вновь?3

Начало стихов Ленского, его первое двустишие является, таким образом, сплавом сентиментальных общих мест. Перед нами очевидно — задание стилизационное; элементы «сырого материала» исходного стиля только усиливают колоритность стилизации. Перевощиков,

45

Милонов и ранний Крылов, как носители известного стиля, являются, таким образом, фактическими историко-литературными прототипами «Ленского», независимо от того, имел ли в виду Пушкин этих именно поэтов.

Третий и последний пример. В 1828 г. Пушкину пришлось, как поэту, защищаться от достаточно веских обвинений в лести царю. Защита была возможна при таком направлении лирического пафоса, которое вскрыло бы в авторе не придворного панегириста, «одевшегося в ливрею» (как издевались над Жуковским), а того же высокого поэта, каким он был раньше в глазах своих читателей. Начиная стихотворение сильно-реторическим «нет, я не льстец»,1 Пушкин в следующей строке оттеняет слово «хвалу» вызывающим эпитетом «свободную», помещая это вдвое длиннейшее слово в центр строки. Дальше пафос самооправдания уравновешивается эмоцией простодушной откровенности в необходимо-сниженном стихе: «я смело чувства выражаю...» Во всех трех строках, однако, нет еще самоутверждения в плане высокого поэтического вдохновения. Предельным допушкинским выражением такого плана было стихотворение Державина «Лебедь», а рационализацией соответственного пафоса — 9 строфа, заключающая автохарактеристику в аспекте «потомства»:

Вот тот летит, что, строя  лиру,
Языком  сердца  говорил
И, проповедуя мир миру,
Себя  всех счастьем  веселил.

Вот источник заключительного стиха первого четверостишия. «Языком сердца говорю» — по существу то же, что «смело чувства выражаю», но интонация интимного признания сразу сменяется высокой патетической интонацией, знаком которой является и необычное для Пушкина ударение «язы́ком», а не «языко́м». Эта параллель важна указанием не только на традицию, но и на имя предшественника. «Лебедь» был хорошо известен современникам Пушкина и, если бы сам автор не помнил о своем прототипе, современники должны были воспринять 4 строку именно, как цитату, как своего рода аппеляцию к Державину.

46

Приведенные примеры имеют иллюстративный характер. Цель их — показать, что «Parallelenjagd» и в мелочах может быть занятием не бесполезным, если только регистрация найденных параллелей будет сопровождаться их посильным историко-литературным осознанием.

Вас. Гиппиус