144

РАССКАЗ К. И. САВОСТЬЯНОВА О ВСТРЕЧАХ С ПУШКИНЫМ

в 1829 и 1833 г.

В сообщаемом ниже письме один из современников Пушкина описывает две встречи с поэтом, одну в 1829 г., когда Пушкин, проездом на театр войны, провел несколько дней в Тифлисе, а другую — в 1833 г., когда Пушкин возвращался из Оренбурга.

Автор письма — Константин Иванович Савостьянов, помещик Пензенской и Тамбовской губерний (род. 21 декабря 1805 г., сконч. 20 ноября 1871 г.), старший брат знаменитого археолога и собирателя христианских древностей П. И. Савостьянова. Женат был на княжне Марии Владимировне Волконской и со времени женитьбы (12 ноября 1841 г.) постоянно проживал в селе Пе́ртове, Шацкого уезда Тамбовской губ.

Нам не удалось найти сведений, служил-ли К. И. Савостьянов в 1829 г. на Кавказе, или был там случайно в качестве туриста.

Адресат письма — известный знакомец Пушкина и благоговейный его почитатель Владимир Петрович Горчаков (род. 1800 г., сконч. 18 февраля 1867 г.), напечатавший воспоминания о Пушкине в «Москвитянине» за 1850 г. Пушкин познакомился с ним еще в Кишиневе и надолго сохранил с ним дружеские отношения. К нему обращено стихотворение «Зима мне рыхлою стеною...», 1823 г. Подробные сведения о В. П. Горчакове собраны у Б. Л. Модзалевского в «Письмах Пушкина», Том I, 1815—1825, Госиздат, 1926 г., на стр. 235 и 262.

Письмо К. И. Савостьянова печатается с сохранившейся у нас авторизованной копии, в нескольких местах исправленной автором, им самим подписанной, с указанием, кому это письмо было послано и по какой причине. Копия эта была передана нам сыном автора

145

письма, покойным Влад. Конст. Савостьяновым, а теперь передана нами в Пушкинский Дом.

К сожалению, в копии нет даты и определить ее представляется весьма затруднительным, но по внешнему виду, по бумаге и др. признакам ее можно отнести к началу 1850-х годов.

Описываемое празднество в честь Пушкина надо относить к одному из дней между 26 мая и 10 июня 1829 г. У самого Пушкина нет указаний на числа, которые он провел в Тифлисе, а по «Хронологической канве к Кавказскому путешествию А. С. Пушкина в 1829 г.», составленной Е. Г. Вейденбаумом («Кавказская поминка о Пушкине». Изд. газеты «Кавказ», Тифлис. 1899 г.), — пребывание Пушкина в Тифлисе датируется указанными числами.

Печатаемое здесь письмо интересно не только по самому своему содержанию, но и по тому восторженному чувству, с которым оно написано и по той передаче внешнего облика поэта, каким мы привыкли представлять его себе из описаний других современников.

Милостивый Государь
Владимир Петрович.

По словам одного Восточного Поэта «Память об людях благовоннее розы, слаще винограда».

В последнюю нашу приятную беседу, за завтраком, в Пертове, между разговором о незабвенном для нас А. С. Пушкине, когда я Вам рассказывал многое о нем замечательное, Вы просили меня изложить на бумаге всё, что только я знал об нем особенного во время моего с ним знакомства.

Принимаясь за перо, я доставлю себе двойное удовольствие: воспоминать о человеке, которого так глубоко уважаю и до сих пор, и вместе с тем исполнить Ваше желание.

Заранее прошу Вас не ожидать от меня, в тесных рамках этого письма моего, чего-нибудь литературного, входящего в состав идеи о народном поэте нашем, а приготовьтесь слушать просто рассказ о том, что̀ для Вас будет приятно вычитать потому только, что Вы дорожите безусловно всем, что когда-либо относилось до А. С. Пушкина.

Первое мое знакомство с Пушкиным было в Грузии в 1829 г., куда он приезжал искать впечатлений в новый для него край и с целью сделать поход в Турцию в бывшую тогда войну.

146

Однажды, это было в Тифлисе, за обедом у издателя Тифлисской газеты1 Санковского, когда разговор коснулся до оды его «Наполеон», я, по младости и живости моего характера, необдуманно позволил себе заметить А. С. Пушкину, что он весьма слабо изобразил великого полководца, назвавши его баловнем побед, тогда как Наполеон по своим гениальным воинским способностям побеждал не случайно, а по расчету. Пушкин, взглянувши на меня не совсем благосклонно, принял мою выходку строптиво: быстро перервал разговор и замолчал. Обдумавшись после, я сознал в душе, что не слишком вежливо поступил в этом случае, и сильно досадовал на себя за свою излишнюю скорость.

Впоследствии времени, когда уже мы сошлись ближе, он один раз, бывши в самом веселом расположении духа, напомнил мне об этом с извинением передо мною, что он круто принял мое замечание, а я, в свою очередь, со всем чистосердечием, сознался ему, что и я не имел права так резко произнести мой приговор над его произведением, в присутствии его, не бывши знаком с ним коротко. Так это и кончилось общим смехом.

В бытность Пушкина в Тифлисе, общество молодых людей, бывших на службе, было весьма образованное и обратило особенное внимание Пушкина, который встретил в среде их некоторых из своих лицейских товарищей.

Нужно-ли говорить о том, с каким восторгом приветствовали все Великого Поэта на чужбине? Всякой, кто только имел возможность, давал ему частный праздник или обед, или вечер, или завтрак, и, конечно, всякой жаждал беседы с ним.

Наконец всё общество, соединившись в одну мысль, положило сделать в честь его общий праздник, устройство которого было возложено на меня. Из живописных окрестностей Тифлиса не трудно было выбрать клочек земли для приветствия Русского поэта. Выбор мой пал на один из прекрасных загородных виноградных садов за рекою Кур. В нем я устроил праздник нашему дорогому гостю в европейско-восточном вкусе.

Тут собрано было: разная музыка, песельники, танцовщики, баядерки, трубадуры всех азиатских народов, бывших тогда в Грузии. Весь сад был освещен разноцветными фонарями и восковыми свечами на листьях дерев, а в средине сада возвышалось вензелевое

147

имя виновника праздника. Более 30 единодушных хозяев праздника заранее столпились у входа сада восторженно встретить своего дорогого гостя.

Едва показался Пушкин, как все бросились приветствовать его громким ура с выражением привета, как кто умел.

Весь вечер пролетел незаметно в разговорах о разных предметах, рассказах, смешных анекдотах и пр.

Все веселились от души, разговаривали, шутили, смеялись, и одушевление всех было общее. Тут была и зурна, и тамаша, и лезгинка, и заунылая персидская песня, и Ахало, и Алаверды,1 и Якши-ол, и Байрон был на сцене, и всё европейское, западное смешалось с восточно-азиатским разнообразием в устах образованной молодежи, и скромной Пушкин наш приводил в восторг всех, забавлял, восхищал своими милыми рассказами и каламбурами. — Действительно, Пушкин в этот вечер был в апотезе душевного веселия, как никогда и никто его не видел в таком счастливом расположении духа; он был не только говорлив, но даже красноречив, между тем как обыкновенно он бывал более молчалив и мрачен. Как оригинально Пушкин предавался этой смеси азиатских увеселений! Как часто он вскакивал с места, после перехода томной персидской песни в плясовую лезгинку, как это пёстрое разнообразие европейского с восточным ему нравилось и как он от души предался ребячей веселости! Несколько раз повторялось, что общий серьезный разговор останавливался при какой-нибудь азиатской фарсе, и Пушкин, перерывая речь, бросался слушать или видеть какую-нибудь тамашу грузинскую или имеретинского импровизатора с волынкой.

Но всё имеет свою череду, — и наш незабвенный вечер начинал уже сменяться утром. Парчевая синева южного неба начала уже румяниться, и всё засуетилось приготовлением русского радушного хлеба-соли нашему незабвенному гостю.

Мигом закрасовался ужинной стол, уставленный серебряными вазами с цветами и фруктами и чашами с грузинскими азарпешами и кулами2 и все собрались в теснейший кружок еще поближе

148

к своему гостю, чтобы наслушаться побольше его речей, наглядеться на него и, конечно, для многих в последний раз.

Всё опять заговорило, завеселилось, запело, и эту беседу можно было почесть за излияние души одного человека. Так задушевное <веселие?> всего общества было стройно. Наконец, когда поднялся заздравный кубок шипучего Аи, всё общество снова слилось в одно чувство, живое, пламенное, восторженное чувство. Тут, когда торжественно провозглашен был тост Пушкина, снова застонало в воздушном просторе новое ура при искрах шампанского из заветных кубков во имя виновника праздника.

Крики ура, все оркестры, музыка и пение, чеканье бокалов и дружеские поцелуи смешались в воздухе. Всё ликовало. Когда европейской оркестр во время заздравного тоста Пушкина заиграл марш из La Dame blanche,1 на русского Торквато надели венок из цветов, посадили в кресло и начали его поднимать на плечах своих при беспрерывном ура, заглушавшем гром полного оркестра музыки.

Потом посадили его на возвышение, украшенное цветами и растениями, и всякой из нас подходил к нему с заздравным бокалом и выражали ему, как кто умел, свои чувства, свою радость видеть его среди себя и благодаря его от лица просвещенных современников и будущего потомства за бессмертные творения, которыми он украсил русскую литературу.

На все эти приветы Пушкин молчал до времени и одни теплые слёзы высказывали то глубокое приятное чувство, которым он тогда был проникнут.

Наконец, когда умолкли несколько голоса восторженных, Пушкин в своей стройной благоуханной речи излил перед нами душу свою, благодарил всех нас за то торжество, которым мы его почтили, заключивши словами: «Я не помню дня, в который бы я был веселее нынешнего; я вижу, как меня любят, понимают и ценят, — и как это делает меня счастливым!»

Когда он перестал говорить, — от избытка чувств бросился ко всем с самыми горячими объятиями и задушевно благодарил за эти незабвенные для него приветы.

До самого утра пировали мы с Пушкиным, и это время, конечно, останется неизгладимым в памяти каждого из нас.

Всё описанное мною есть только слабый очерк нашего пира в честь Пушкина.

149

«Ты не увидишь тутъ искусства,
За то найдешь прямыя чувства, —
Я не поэтъ, а гражданинъ».1

Вскоре после того мы проводили Пушкина в Турцию и по возвращении оттуда — обратно в Россию. Многие желали и ожидали от него описания Турецкой кампании, но он не захотел этого по неприязненным отношениям с начальством края.2

Я с ним не видался с 1829 г. до 1834 г., но не могу умолчать о нашей примечательной встрече.

Когда я возвращался с покойным отцом моим из Петербурга в Пензенскую губернию, во Владимире на Клязьме я был застигнут страшным воспалением в желудке. В несколько дней, проведенных мною там для медицинского пользования, хотя и восстановилось несколько мое расстроенное здоровье, но я, после этой изнурительной болезни, в самое короткое время до такой степени изменился в лице, что меня почти не узнавали даже семейные родные. Наконец, укрепивши свои слабые силы, отец мой и я продолжали путь свой через Нижегородскую губернию. На одной станции, по пути от Арзамаса до Лукоянова, в селе Шатках, отец мой, во время смены лошадей, вошел в станционную избу позавтракать, а я, несовсем еще освобожденный от болезненной слабости, оставался в карете до тех пор, пока отец мой прислал непременно звать меня войти в избу для какой-то особенной надобности. Едва я отворил дверь станционного приюта, весьма некрасивого, как Пушкин бросился мне на шею, и мы крепко обнялись после долгой разлуки. В это время мы провели вместе целые сутки. Пушкин заехал ко мне в дом и с большим интересом рассказывал свежие впечатления о путешествии своем по Оренбургской губернии, только что возвратившись оттуда,3 где он собирал исторические памятники, устные рассказы многих свидетелей того времени стариков и старух о Пугачеве. Доверие, произведенное к себе этим историческим злодеем во многих невеждах, говорил Пушкин, до такой степени было сильно, что некоторые самовидцы говорили ему лично с полным убеждением, что Пугачев был не бродяга, а законный царь Петр III, и что он только напрасно потерпел наказание от злобы и зависти людей.

150

Пушкин в эти часы был чрезвычайно любезен, говорлив и весел. На покойного отца моего сделал он удивительное впечатление, так что он, вспоминая о Пушкине, часто говорил, что в жизнь свою он не встречал такого умного и очаровательного разговора, как у Пушкина.

После сего мы расстались с Пушкиным и — навечно, ибо через два года его уже не было на свете.

В этот промежуток жизни его я с ним имел переписку и доставлял ему некоторые сведения о бытности самого Пугачева в г. Саранске и окрестностях его и о неистовых действиях шайки Пугачевской по многим местам Пензенской губернии и прочем.

Вот Вам всё примечательное о незабвенном Пушкине во время моего с ним знакомства.

Всё, что относится до воспоминания об нем, я глубоко сохранил в душе своей с полным уважением к его имени, как гениального народного поэта, как человека и как гражданина, равносильно драгоценного и до сих пор для многих. Кто имел случай знать его близко, тот, конечно, и по смерти его уважает и любит в нем создание прекрасное, благородное, приносящее честь родной стране своей и даже человечеству.

В заключение всего передам Вам о замечательной встрече с Пушкиным отца моего, который рассказал мне все подробности ее. Когда он вошел в станционную избу на станции Шатки, то тотчас обратил внимание на ходившего там из угла в угол господина (это был Пушкин); ходил он задумчиво, наконец позвал хозяйку и спросил у нее чего-нибудь пообедать, вероятно ожидая найдти порядочные кушанья по примеру некоторых станционных домов на больших трактах. Хозяйка, простая крестьянская баба, с хладнокровием отвечала ему: «У нас ничего не готовили сегодня, барин». Пушкин всё таки, имея лучшее мнение о станционном дворе, спросил подать хоть щей да каши: «Батюшка, и этого нет, ныне постный день, я ничего не стряпала, кроме холодной похлёбки».

Пушкин, раздосадованный вторичным отказом бабы, остановился у окна и ворчал сам с собою: «Вот я всегда бываю так наказан, черт возьми! Сколько раз я давал себе слово запасаться в дорогу какой-нибудь провизией, и вечно забывал и часто голодал, как собака».

В это время отец мой приказал принести из кареты свой дорожный завтрак и вина и предложил Пушкину разделить с ним

151

дорожный завтрак. Пушкин с радостью, по внушению сильным аппетитом, тотчас воспользовался предложением отца и скоро удовлетворил своему голоду, и когда, в заключение, запивал вином соленые кушанья, то просил моего отца хоть сказать ему, кого он обязан поблагодарить за такой вкусный завтрак, чтобы выпить за его здоровье дорожною флягою вина. Когда отец сказал ему свою фамилию, то он тотчас спросил, не родня-ли я ему, назвавши меня по имени, и когда он узнал, что я сын его и что я сижу в карете, то с этим словом послано было за мною, — и мог-ли я не удивиться встретить Пушкина в грязной избе на станции?!

Подписано:

«К. Савостьянов. Письмо это с изложением моих хороших отношений с Александром Сергеевичем Пушкиным было писано мною к Владимиру Петровичу Горчакову, по его убедительной просьбе».

Нам представляется наиболее интересным в этом письме то место, где говорится, как на голову поэта был возложен венок, и поэт, возседая на возвышении, слушал слова приветствия восторженных своих почитателей.

Очевидно, в программу устроителей празднества входило воспроизведение древней церемонии «венчания лаврами», и Пушкин разрешил им эту форму выражения внимания к себе — повидимому, с полной серьезностью.

Сообщил А. Достоевский.