136

ПИСЬМО ГР. М. С. ВОРОНЦОВА К П. Д. КИСЕЛЕВУ

С ОТЗЫВОМ О ПУШКИНЕ.

Odessa. 6 mars 1824.

C’est avec deux prières l’une contraire à l’autre mais également adressées à Votre amitié que je Vous attaque aujourd’hui, cher Павелъ Дмитріевичь. La première c’est de remettre la lettre incluse de ma part à S. M. l’Empereur, si cela ne Vous dérange pas d’aucune manière, l’autre c’est de ne pas le faire pour peu que la chose ne Vous soit pas agréable ou commode pour le moment, et d’être bien persuadé que je ne douterois pas un instant pour cela de Votre amitié et de Votre obligeance et que je serois bien sûr que vous aurés tout fait pour le mieux, et dans ce cas veuillés remettre le paquet à Bulgakoff qui l’enverra comme étant venu par la poste.

A présent je Vous dirois un peu sur le contenu de cette lettre dont personne n’a lu ici un mot excepté Kaznachéeff qui a eu la complaisance de la copier. — J’aurais bien mieux aimé ne pas l’écrire et demander permission de venir faire une course à Pétersbourg mais le service dans ce moment ne me le permet pas. — Les histoires de ce pauvre Perofsky en Crimée me forcent d’y aller tout de suite pour 15 jours et de nouveau tout de suite après pour assurer le commencement du chemin de la côte méridionale que je suis autorisé à construire et que je regarde comme une chose de la plus haute importance. Je ne voudrois pas non plus paraître à Pétersbourg sans avoir vu Taganrok tant pour ce port en lui même que parce que je sais que l’Empereur tient à ce que je m’en occupe. — Je dois donc ici penser non à mes propres intérêts mais au service et ce n’est pas la première fois que je me suis cru obligé en faire de même.

D’un autre coté il étoit impossible de ne rien dire, ayant écrit à l’Empereur pour lui proposer le général Lessofsky pour la place de gouverneur à Ekaterinoslav j’ai eu pour réponse, que Lessofsky

137

a toujours été impliqué dans les intrigues et désordres de la 3-me division de Hussards et qu’il m’a sûrement été recommandé par des gens qui comme lui aiment le désordre etc. — Je Vous assure sur mon âme et conscience que quoique je savois que Lessofsky n’étoit pas sur un bon pied avec Roth, je n’avois pas la moindre idée qu’il étoit impliqué ou soupçonné de l’être dans des désordres et son caractère exact et sùr au service m’aurait fait croire au contraire. — Il étoit venu a Odessa pour deux jours il y a de cela quelques semaines et m’a dit qu’il alloit quitter le service et desiroit d’entrer au civil. — Quand j’appris à Kicheneff la mort de M. Zalaban je me ressouvins de Lessofsky et le proposai dans la seule idée qu’il feroit un très bon gouverneur, j’ai pu me tromper mais certainement je n’aurois pas présenté un homme que j’aurois cru impliqué ou même soupçonné d’intrigues et personne au monde ne m’en [a] jamais dit un mot.

Sur le compte de ces person[n]es je voudrais qu’on examine qui est auprès de moi et avec qui je parle d’affaires. Si c’est sur le compte de Pouchkin et d’Alexandre Raefsky je Vous dirois que pour ce dernier je ne puis l’empecher d’être à Odessa quand il en a envie, mais depuis que nous en avons causé avec Vous, à peine ai je pour lui les formes exigées par la politesse envers un ancien camarade et un parent et certainement jamais nous n’échangeons un mot sur les affaires ou sur les hommes à employer — par tout ce qui me revient sur son compte il est sage et réservé dans tous ses discours et sent je crois sa situation et surtout le tort qu’il a fait à son père. Pour Pouchkin je ne lui dis que 4 mots dans 15 jours, il a peur de moi parce qu’il sait bien qu’au premier bruit que j’aprends de lui je le renverrois et qu’alors personne déjà ne voudra se charger de lui et je suis bien sûr qu’il se conduit beaucoup mieux et qu’il est bien plus réservé dans ses discours qu’il ne l’étoit auprè[s] du bon général Insoff qui s’amusoit à disputer avec lui croyant le corriger par la logique et puis le laissoit vivre tout seul à Odessa tandis que lui même étoit à Kicheneff. Par tout ce que j’apprends sur lui et par Gourief et par Kaznachéef et par la police il est très sage et réservé à présent, s’il en étoit le contraire je le renverrois et personellement j’en serois enchanté car je n’aime pas ses manières et je ne suis pas si enthousiaste de son talent — on ne peut être véritable poète sans étudier et il n’a aucune étude.

Une fois obligé d’entamer cette question, j’ai dit quelques mots dans ma lettre sur l’avancement du 12 Décembre (chose dont je n’ai jamais soufflé le mot même à ma femme). Je ne puis que voir la suite des impressions qu’on a données à l’Empereur dans cette occasion —

138

ayant avancé 16 personnes on ne se seroit pas arretté à mon nom tout juste sans quelque raison pareille car je ne puis croire que c’est par ménagement pour Emme et Sivers quoique j’ai bien conçu que je n’avois pas le droit d’espérer à mon retour de France de passer par dessus Pahlen, Lambert ou Wassiltchikof. De tous les avancés pas un n’a autant servi que moi ni n’a eu d’aussi forts commandemens devant l’ennemi, pas un en même tems n’est aussi ou du moins pas plus activement employé dans ce moment. C’est donc une humiliation que j’ai reçue devant toute l’armée et par quoi l’ai je méritée? Ne dois je pas supposer que bientôt on me passera ainsi par dessus la tète? et ne dois je pas regretter ma rentrée en activité, car une fois bien hors de service et tranquille chés moi tout en adressant des prières journalières pour la gloire et le bonheur de mon Souverain et de mon pays, je serois parfaitement indifférent et aux avancemens et même aux exploits militaires s’il y avoit guerre — l’ambition s’il y en a eu chés moi a disparu et j’ai trop vecu et suis trop heureux dans mon intérieur pour ne pas préférer le repos à la chance de nouvelles occasions et de nouveaux desagrémens. Je ne me soucierois pas plus d’une nouvelle lotterie d’activité que je ne me suis soucié de celle de Golovine où presque seul en Russie je n’ai pas songé à prendre un seul billet. Remarqués encore que dans cet avancement se trouve Щербатовъ qui a été quelque tems plus jeune Lt — gén. que moi et qui a obtenu un старшинство que j’aurois pu solliciter aussi puisque Bagration sur son lit de mort m’avoit recommandé pour le rang, m’ayant vu attaqué, me deffendant contre 60.000 h. et blessé sous ses yeux.

Une des raisons pour lesquelles j’ai osé m’adresser dans cette occasion à Votre amitié, c’est que cela peut dispenser l’Empereur de l’ennui (que sa bonté pourroit lui procurer) de me faire encore repondre. Je suis déjà faché et honteux de l’obséder, mais en vérité il m’etoit impossible de me taire.

Souvenés Vous, cher Павелъ Дмитріевичь, qu’excepté Kaznachéef personne ne sait un mot ni de cette démarche ni de mes sentimens sur l’avancement. —

Tout à Vous M. Woronzow.

(Перевод). Двумя своими просьбами, из которых одна противоречит другой, но обе одинаково обращены в расчете на Вашу дружбу, аттакую я Вас сегодня, дорогой Павел Дмитриевич. Первая — передать от меня прилагаемое письмо его величеству государю, если только это не составит для Вас каких либо затруднений, вторая — не делать этого в случае, если исполнение представилось

139

бы для Вас мало-мальски неприятным или неудобным в настоящее время, и быть вполне уверенным, что я ни на минуту не усумнюсь из за этого в Вашей дружбе и в Вашей готовности оказать услугу, будучи убежден, что Вы сделаете всё к лучшему; в этом последнем случае благоволите передать пакет Булгакову,1 а он направит его по принадлежности, как будто бы пакет прибыл по почте.

Теперь скажу Вам несколько слов о содержании этого письма, из которого никто здесь не читал ни строки, кроме Казначеева,2 любезно взявшегося его переписать. Я предпочел бы не писать его и испросить разрешение на приезд в Петербург, но служебные дела в данную минуту не позволяют мне этого. Истории бедного Перовского3 в Крыму заставляют меня безотлагательно поехать туда на две недели, а вслед затем снова туда же вторично, чтобы обеспечить начало работ по сооружению дороги вдоль Южного Берега, которую мне разрешено построить и которую я считаю делом самой неотложной важности. Не хотелось мне также появляться в Петербурге, не побывав в Таганроге, как из за самого порта, так и потому, что я знаю, что государь настойчиво желает, чтобы я им занялся. При таких обстоятельствах мне приходится думать не о своих личных интересах, но о службе, и это не в первый раз, что я счел себя обязанным поступить именно так.

С другой стороны было невозможно молчать; написав государю и предложив ему генерала Лесовского4 на должность Екатеринославского губернатора, я получил в ответ, что Лесовский всегда был замешан в интригах и беспорядках 3-ей гусарской дивизии и что очевидно он был рекомендован мне людьми, которые, как и он, любят беспорядок, и т. д. Уверяю Вас по чистой совести, что хотя я и знал, что Лесовский не был в хороших отношениях с Ротом,5 но не имел ни малейшего представления о том, что он был замешан или подозреваем в беспорядках; его характер исполнительный и строгий по службе скорее давал мне основание

140

думать обратное. Он приезжал в Одессу на два дня несколько недель тому назад и сообщил мне о предстоящем оставлении им военной службы и о желании служить по гражданскому ведомству. Когда я узнал в Кишиневе о смерти г. Цалабана,1 я вспомнил о Лесовском и предложил его единственно из соображений, что он был бы хорошим губернатором. Я мог ошибаться, но конечно я не представил бы человека, которого я считал бы замешанным или даже подозреваемым в интригах, и никто никогда не говорил мне об этом ни слова.

Относительно же тех людей [на которых намекают], я хотел бы, чтобы взглянули, кто находится при мне и с кем я говорю о делах. Если имеют в виду Пушкина и Александра Раевского, то по поводу последнего скажу Вам, что я не могу помешать ему жить в Одессе, когда ему того хочется, но с тех пор, что мы говорили о нем с Вами, я только еле-еле соблюдаю с ним формы, которые требует благовоспитанность в отношении старого товарища и родственника, и уж конечно мы никогда не разговариваем о делах или о назначениях по службе — по всему, что до меня о нем доходит, он благоразумен и сдержан во всех своих речах и понимает, я полагаю, свое положение и, главным образом, тот вред, который он причинил своему отцу. Что же касается Пушкина, то я говорю с ним не более 4 слов в две недели, он боится меня, так как знает прекрасно, что при первых дурных слухах о нем, я отправлю его отсюда и что тогда уже никто не пожелает взять его на свою обузу; я вполне уверен, что он ведет себя много лучше и в разговорах своих гораздо сдержаннее, чем раньше, когда находился при добром генерале Инзове, который забавлялся спорами с ним, пытаясь исправить его путем логических рассуждений, а затем дозволял ему жить одному в Одессе, между тем как сам оставался в Кишиневе. По всему, что я узнаю на его счет и через Гурьева,2 и через Казначеева, и через полицию, он теперь очень благоразумен и сдержан; если бы было иначе, я отослал бы его и лично был бы в восторге от этого, так как я не люблю его манер и не такой уже поклонник его таланта — нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно.

Будучи вынужденным коснуться вопроса о производстве 12 декабря, я сказал в письме своем несколько слов по этому поводу (о чем я никогда не говорил ни слова даже своей жене). Я не могу не видеть в данном случае последствий тех впечатлений, которые внушили государю, — произведя в следующий чин 16 человек, не остановились бы как раз перед моим именем без какого-либо подобного основания, так как я не могу думать, чтобы сделали это из соображений не обидеть Эмме и Сиверса, хотя я отлично понял, что я не имел никаких прав надеяться при моем возвращении из

141

Франции пройти раньше Палена, Ламберта или Васильчикова. Из всех вновь произведенных ни один не служил столько как я и не имел таких высоких командований на боевом фронте, ни один из них в то же время не имеет такого же или по крайней мере более ответственного поста в настоящее время. Это следовательно унижение, которое я получил перед лицом всей армии, и чем же я его заслужил? Не должен ли я предположить, что скоро станут скакать через мою голову? и не приходится ли мне пожалеть о своем возвращении на действительную службу, так как, находясь совсем в отставке, на спокое дома, и вознося каждодневно молитвы о славе и благополучии своего государя и родины, я мог бы быть совершенно равнодушным к производствам и даже военным подвигам в случае войны, — честолюбие, если оно и было у меня, исчезло и я слишком много жил и слишком счастлив в своей семейной жизни, чтобы не предпочитать покой возможности новых случайностей и новых неприятностей. — Я не стал бы беспокоиться по поводу новой служебной лотереи более того, чем я интересовался лотереей Головина,1 когда я был почти единственным человеком в России, который не подумал взять на нее билет. Заметьте еще, что в этом производстве — Щербатов, который был одно время моложе меня в чине генерал-лейтенанта и добился старшинства, о котором я также мог бы хлопотать, потому что Багратион на смертном одре представил меня к производству, видев как меня аттаковали, как я сражался против 60-тысячной армии и был ранен на его глазах.2

Одна из причин, почему я позволил себе обратиться в настоящем случае к Вашей дружбе — соображение, что таким образом я мог бы устранить для государя скучную обязанность (с которой он по своей доброте мог бы считаться) отдать приказание об ответе мне на письмо. Мне и так неприятно и стыдно утруждать его, но, по правде, мне не было возможности молчать.

Памятуйте, дорогой Павел Дмитриевич, что кроме Казначеева никто ничего не знает ни о том факте, что я писал государю, ни о моих чувствах по поводу производства.

Весь Ваш М. Воронцов.

142

Отношения Пушкина к гр. М. С. Воронцову составляют до сих пор недостаточно выясненную страницу в биографии поэта. В многочисленных и разнообразных суждениях о причинах, вызвавших их взаимную неприязнь, послужившую одним из поводов высылки Пушкина в Михайловское, содержится не мало сомнительных и затемняющих дело догадок, в которых не последнее место обычно уделяется любовной подоплеке. В резких суждениях о Воронцове за его отношение к Пушкину нельзя не усмотреть субъективного подхода к оценке фактов в зависимости от наших симпатий и антипатий. Был-ли Пушкин во всем безупречен в отношении Воронцова, а тот кругом виноват перед Пушкиным, подлежит еще большому сомнению. А затем возникает вопрос, так ли уже ссылка в Михайловское была для поэта хуже и тягостнее ссылки в Одессе, где он, по собственному его выражению, получал не жалование, а «паек ссылочного невольника».

Быть может, рано или поздно вскроются новые документы, которые дадут возможность пересмотреть вопрос заново и разрешить его на основании более достоверных материалов. Одним из таких документов является издаваемое мною ныне письмо Воронцова к П. Д. Киселеву от (6 марта 1824 года,1 устанавливающее положение вещей за три недели до письма Воронцова к графу Нессельроде от 28 марта 1824 года, когда он впервые заявил официальную просьбу «убрать» Пушкина из Одессы. Основываясь на высказанной в письме к Киселеву угрозе репрессий против Пушкина «au premier bruit que j’aprends de lui», следует в промежуток времени между 6 и 28 марта искать тот ближайший повод, те дурные слухи, которые заставили Воронцова привести угрозу в исполнение.

Отмечу еще одно соображение, которое приходит на мысль в связи с отказом на назначение Лесовского в Екатеринослав. Отказ сообщен был Воронцову в обидной форме — высказано было предположение, что Воронцов находится под влиянием любящих беспорядок лиц, рекомендовавших ему Лесовского. И Воронцов, присматривавшийся очень внимательно к настроениям Петербургских сфер, подозревавший интриги против себя, из-за которых он не произведен в генералы-от-инфантерии, чем, по его словам, он

143

унижен перед всей армией, реагирует на этот намек, называя имена Пушкина и Александра Раевского. Возникает вопрос, не было ли каких-нибудь сообщений из Петербурга, в которых этот намек на Пушкина был сделан в более конкретной форме. А тут припоминается отзыв П. А. Вяземского о Воронцове: «он человек приятный, благонамеренный, но не пойдет донкишотствовать против власти ни за лицо, ни за мнение, какие бы они не были, если власть поставит его в необходимость объявить себя за них или за нее» (Переписка Пушкина, Акад. изд., т. I, стр. 104). Если такие намеки ему действительно делались, то конечно Воронцов не стал бы из-за Пушкина портить отношения с Петербургом.1

Содержащийся в письме к Киселеву отзыв Воронцова о Пушкине, опять таки интересный тем, что он является наиболее ранним из всех известных до сих пор, не представляется неожиданным при наличии разницы в возрасте, воспитании, среде и темпераменте и проистекавшей отсюда взаимной антипатии. В частности относительно того, что Воронцов называет манерами, нельзя не признать, что по существу Воронцов был прав. Очаровательный, блестящий, неоценимый в интимной, дружеской мужской среде, Пушкин в большом обществе, среди мало знакомых лиц, должен был быть действительно мало приятен. Вспомним хотя бы то, как вел себя Пушкин в Каменке у Давыдовых во время пребывания там И. Д. Якушкина, о чем тот рассказал нам в своих Записках. Отзыв Воронцова о Пушкине, данный в частном дружеском письме, всё-таки менее резок и менее обиден, чем эпиграммы Пушкина на Воронцова, предназначавшиеся для широкой публики

А. А. Сиверс.