- 42 -

ЛЕГЕНДА О СТИХАХ ЛЕНСКОГО

(ИЗ РАЗЫСКАНИЙ В ОБЛАСТИ ПУШКИНСКОГО ПЕЧАТНОГО ТЕКСТА)

1.

В черновой Кишиневской тетради Пушкина (по описи б. Московского Румянцовского Музея, № 2369),1 отдельные листы которой им заполнялись между 1822 и 1824 гг., сохранились исчерканные наброски двух недовершенных произведений, опубликованных впервые П. В. Анненковым в 1855 году.

Восстановляя в своих «Материалах для биографии Пушкина» историю создания «Евгения Онегина» и поэтому с особым вниманием отнесясь к отброшенным впоследствии строфам начальных глав, П. В. Анненков тщательно отмечал все следы «живого участия» и повышенного интереса Пушкина ко второму персонажу романа.

- 43 -

«Ленский, как известно, читал Онегину отрывки Северных поэм;

И снисходительный Евгений,
Хоть их немного понимал,
Прилежно юноше внимал.

(Глава 2, строфа 16).

«В рукописях находим, что вместо этих последних стихов Пушкин вздумал приложить и образчики самых поэм, в двух отрывках, которые уже покидали стихотворный размер, принятый для Онегина, и выходили из рамы, так сказать, самого романа. Оба отрывка ничто иное, как шуточное подражание Макферсону, — роду поэзии, к какому особенно склонна была муза Ленского, по мнению Пушкина. Они, разумеется, недописаны, лишены во многих местах необходимых стоп и походят скорее на заметку в стихотворной форме, чем на стихотворения:

Прийдет ужасный миг... Твои небесны очи
Покроются, мой друг, туманом вечной ночи,
Молчанье вечное твои сомкнет уста —
Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,
Где прадедов твоих почиют мощи хладны;
Но я, дотоле твой поклонник безотрадный,
В обитель скорбную сойду печально за тобой
И сяду близь тебя, недвижный и немой....

Далее нельзя разобрать. Так точно и во втором отрывке можно сберечь только несколько стихов:

Надеждой сладостной младенчески дыша,
Когда бы верил я, что некогда душа
Могилу пережив, уносит мысли вечны,
И память, и любовь в пучины бесконечны —
Клянусь! давно бы я покинул грустный мир....
...............................................
Узнал бы я предел восторгов, наслаждений,
Предел, где смерти нет, где нет предрассуждений,
Где мысль одна живет в небесной чистоте:
Но тщетно предаюсь пленительной мечте!
................................................
Мне страшно... и на жизнь гляжу печально вновь
И долго жить хочу, чтоб долго образ милый
Таился и пылал в душе моей унылой!*

- 44 -

«Оба отрывка содержат, как видно, пародию на тяжелые шестистопные элегии, бывшие некогда в моде, и вместе лукавую насмешку над туманными произведениями Ленского. Замечательно, однакож, что точно в таком же духе есть несколько лицейских стихотворений самого Пушкина, так что он мог набросать свои отрывки по одному воспоминанию. Читатель вероятно уже заметил, что поэт наш сообщил отрывкам Ленского, — полагаем, не без намерения, — искру чувства и души и тем отличил их от подражаний другого рода, столь же тяжелых и притом лишенных уже всякой теплоты, от подражаний Анакреонтических, какие являлись у нас вместе с Оссиановскими элегиями и какими также обнаружилась впервые авторская деятельность самого Пушкина. Не без удивления видим мы вместе с тем, что Пушкин гораздо позднее возвратился к стихам Ленского и взял от них отчасти мысль, которая является в знаменитой пьесе: «Безумных лет угасшее веселье».

Но не хочу, о други, умирать...
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;

но уже какое необъятное пространство лежит между первым опытом Ленского и последней формой, данной его мысли Пушкиным в 1830 году.

«Прибавим, что оба приведенные отрывка, набросанные в самом ходу сочинения, заменены в XVI строфе шестью стихами, но что поэт наш только в VI главе (строфа XXI), перед дуэлью Ленского, решился дать новый, настоящий образчик поэзии его. Это уже романтическая, журнальная элегия двадцатых годов, писанная ямбами, как и Онегин».1

Текст опубликованных П. В. Анненковым набросков, равно как и комментарий к ним не вызвал никаких сомнений и без перемен перешел в полные собрания сочинений Пушкина. Так, Гр. Геннади в «Приложениях к сочинениям А. С. Пушкина, изданным Я. А. Исаковым, С.-Пб. 1860» воспроизвел на стр. 55—57 оба отрывка под взятым в скобки заголовком «Ленский и его стихотворения», а в 1869 г., во втором редактированном им издании, перепечатал тот же текст в примечаниях к «Онегину» («Полн. собр. соч. Пушкина»,

- 45 -

т. III, стр. 326—328). В 1873 г. переизданы были П. В. Анненковым без изменений «Материалы для биографии Пушкина»,1 а в 1874 г., вне какой бы то ни было связи с ними, во второй книге «Русского Архива» появились «Неизданные стихи А. С. Пушкина», представлявшие собою ничто иное, как исправленный и дополненный ранее пропущенными строками текст второго из Анненковских отрывков «Стихов Ленского».2 Редакционная отметка «Записаны и сообщены М. В. Юзефовичем» происхождения этого текста по существу, однако, не разрешала, а потому при его перепечатке в 1876 г. в известном своде Н. В. Гербеля «Для будущего полного собрания сочинений А. С. Пушкина» была отброшена, но никаким иным указанием (хотя бы на то, что бо̀льшая часть произведения давно известна) не заменена.3 Сопоставление «записи» М. В. Юзефовича с текстом П. В. Анненкова сделано было только в 1880 г. новым редактором Пушкина — П. А. Ефремовым, который, отметив, согласно традиции, «стихи Ленского» в ряду «строф, не вошедших в поэму, и черновых набросков», восстановил в отрывке «Надеждой сладостной младенчески дыша» и четыре стиха, обозначавшиеся прежде рядами точек.4 Между тем в том же 1880 г., в воспоминаниях М. В. Юзефовича о встрече

- 46 -

с Пушкиным «на боевых полях Малой Азии» в 1829 г., появилось чрезвычайно ценное разъяснение некоторых обстоятельств записи занимающего нас произведения: «С Пушкиным был походный чемодан, дно которого было наполнено бумагами. Когда речь зашла о прочтении нам еще ненапечатанных Бориса Годунова и последней песни Онегина, он отдал брату Льву и мне этот чемодан, чтоб мы сами отыскали в нем то, чего нам хочется. Мы и нашли там тетрадь Бориса Годунова и отрывки Онегина, на отдельных листиках. Но мы этим разумеется не удовольствовались, а пересмотрели всё и отрыли, между прочим, прекрасный, чистый автограф Кавказского Пленника... Там же мы нашли неизвестную еще тогда прекрасную элегию: «Надеждой сладостной младенчески дыша», которую Анненков, не знаю почему, принял за стихотворение, назначавшееся для Онегина, как написанное Ленским. Но размер элегии нисколько не подходит к строфам Онегина; да и Пушкин, вероятно, указал бы нам на такое ее назначение, так как он объяснял нам довольно подробно всё, что входило в первоначальный его замысел, по которому, между прочим, Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов. Кроме того, в издании Анненкова, в числе многих прочих, сделана и в этой элегии большая ошибка: лучший в ней стих

И мысль одна плывет в небесной чистоте,

напечатан:

И мысль одна течет в небесной чистоте.

«Может быть, в какой-нибудь черновой Пушкина и было так; но в этом экземпляре, который был у меня в руках и с которого я списал себе копию, сказано плывет, а не течет. Разница в смысле этих слов, особенно в художественном выражении мысли, большая».1

Разрешения многих из восходящих к изданию 1855 г. недоумений как текстового, так и биографического порядка обещала несколько запоздавшая статья П. В. Анненкова в первой книжке «Вестника Европы» за 1881 г. под заглавием «Любопытная тяжба». Посвященная истории необычайно затрудненного проведения сквозь цензурные рогатки в печать посмертного Пушкинского текста, она заключала, между прочим, чрезвычайно ценное

- 47 -

общее признание: «Составитель материалов для биографии Пушкина и примечаний к его произведениям... знал, при какой обстановке и в каких условиях он работает, и мог принимать меры для ограждения себя от непосредственного влияния враждебных сил. Оно так и было. Не трудно указать теперь на многие места его биографического и библиографического труда, где видимо отражается страх за будущность своих исследований и где бросаются в глаза усилия предупредить и отвратить толкования и заключения подозрительности и напуганного воображения от его выводов и сообщений». Несмотря на то, что, как свидетельствует сам П. В. Анненков, представленный им в цензуру текст «Материалов» предварительно был уже «очищен» от всего «сомнительного» и снабжен предохранительными «пояснениями», С.-Пб. Цензурный Комитет многое не счел возможным допустить к опубликованию. В официальном индексе запрещенных текстов оказались и так называемые «стихи Ленского», обозначенные цензором как «Отрывки о бессмертии души». Потребовались специальные «объяснения издателя» в защиту каждого из намеченных к исключению мест, при чем в статье «Любопытная тяжба» П. В. Анненков восстановил и свой явно вынужденный официальный «комментарий» к наброску, в котором особое внимание цензора привлекли следующие «предосудительные» строки:

1. Надеждой сладостной младенчески дыша,
2. Когда бы верил я, что некогда душа...
9. Но тщетно предаюсь пленительной мечте...

«Стихи эти» — объяснял С.-Пб. Цензурному Комитету П. В. Анненков — «представлены Пушкиным как образец тяжелых, нелепых Оссияновских стихов, какими занимался Ленский — действующее лицо в Онегине. Они написаны с целью пародировать и предать насмешке подобные философствования, а не с целью выставить их на показ, что и сам он объясняет далее. Для ослабления всякой, самой легкой двусмысленности в них следует, может быть, выпустить первый стих и всю пьесу начать со второго».

Это место из старой своей «записки» П. В. Анненков сопроводил в 1881 г. следующим замечанием: «В «Материалах для биографии Пушкина», 1855, эта пьеса, дозволенная к печатанию без выпусков, сопровождается тоже примечанием («Сочинения Пушкина», 1855, т. I, стр. 328), повторяющим сполна доводы «объяснения». Предложение издателя выпустить первый стих, оказавшееся

- 48 -

не нужным, видимо сделано было для того, чтобы сохранить отрывку какой-либо смысл, потому что с устранением 3-х стихов (они подчеркнуты в оригинале), как предлагал г. цензор, весь отрывок превращался в чистейшую бессмыслицу. В этом случае, как и в других, ему подобных, происходило нечто сходное с выбрасыванием за борт части багажа для спасения корабля, одолеваемого бурей. Сравнение рисует также и положение литературы того времени».1

В том же 1881 г., когда печаталась статья П. В. Анненкова, П. И. Бартенев в «Русском Архиве»,2 а затем в «Бумагах Пушкина» (вып. I, стр. 138—139) предложил новое чтение черновой страницы Кишиневской тетради с так называемыми стихами Ленского, но без упоминания самого имени последнего (отклик сомнений М. В. Юзефовича?) и без каких бы то ни было вообще пояснений. В связи с этим, П. А. Ефремов, повторяя в своих «Библиографических примечаниях» к «Онегину» в изд. 1882 г. (т. III, стр. 427—429) текст 1880 г., снабдил его лишь новым заголовком — (Образцы стихов Ленского), — а рядом счел необходимым воспроизвести и чтение Бартенева, как якобы первоначальное. В 1882 г., на основании Ефремовского текста второй из элегий Ленского, А. И. Незеленов в известной монографии «А. С. Пушкин в его поэзии» сделал несколько заключений, впервые по существу разошедшихся с Анненковской их трактовкой: «Насколько Пушкина мучили скептические вопросы о Провидении, вдохновении, о загробной жизни, о любви, о прекрасном и т. д., видно из того, что свои сомнения он приписал даже Ленскому, образ которого создавал в это время. Во Второй главе романа были примеры стихотворений Ленского, впоследствии исключенные поэтом; между прочим в одном из них Пушкин заставляет своего героя высказывать глубокий скептицизм; это совершенно не вяжется с общим характером юноши-романтика и очевидно свидетельствует о том, что происходило в душе самого Пушкина».3

- 49 -

Эти интересные соображения, подкрепленные сопоставлением отрывка «Надеждой сладостной младенчески дыша» с некоторыми из близких ему по настроению произведений 1822—1823 гг., хотя и не заключали в себе отказа от традиционного приурочения обеих элегий, но совершенно не оставляли места Анненковским представлениям о «лукавой насмешке» Пушкина над «туманными произведениями Ленского» и пародийности всей композиции их, так называемых, «образцов».

В 1884 г. отмеченное выше предположение П. А. Ефремова о существовании двух черновых текстов «стихов Ленского» вызвало некоторые недоуменные замечания В. Е. Якушкина в его описании «Рукописей А. С. Пушкина, хранящихся в Румянцовском Музее в Москве». Так, определяя содержание листов 29 и 30 тетради № 2369 и отмечая крайнюю неточность Бартенева при воспроизведении им «неразборчивой черновой стихов Ленского», В. Е. Якушкин заключал: «В обоих случаях со стихами Ленского текст, сообщаемый г. Анненковым, настолько отличается от данной черновой, что заставляет предполагать другой подлинник. Впрочем, текст у г. Бартенева, несомненно списанный с этих черновых, отличается от них не менее, чем текст у г. Анненкова».1

В 1887 г. В. Е. Якушкин взял на себя редактирование «Евгения Онегина» в юбилейном издании Общества Любителей Российской Словесности; здесь, в «дополнениях» к основному тексту, посвященных «строфам, не вошедшим в роман, черновым наброскам, вариантам», он опубликовал в новой контаминации (с глухой ссылкой на «Ан., Р. Арх., Рук.») и Образцы стихов Ленского.2 Отсутствие скобок в заголовке, пять неотделанных заключительных стихов в первом наброске от: «Лампада бледная твой труп осветит» до: «Чтоб силою мечтанья моего» и два варианта в 10 и 12 стихе второго наброска отличали Якушкинский текст от текста П. О. Морозова, поместившего в том же году «(Образцы стихов Ленского)» в подстрочном примечании к стр. XVI Второй главы «Евгения Онегина» в известном издании Литературного Фонда.3

- 50 -

Транскрипция В. Е. Якушкина и топография П. О. Морозова совмещены были в том же 1887 г. в четвертом томе «Сочинений А. С. Пушкина, с объяснениями их и сводом отзывов критики, изд. Льва Поливанова». Не ограничась произведенной таким образом перепечаткой, Л. И. Поливанов в своем введении к «Онегину» остановился на разборе самой тематики черновых «стихов Ленского». Развитие Незеленовского сопоставления одного из них с известными строками отрывка «Ты, сердцу непонятный мрак», где так проникновенно выражен тот же «бессильный ужас перед ничтожеством за гробом», позволило исследователю выдвинуть вновь интересный вопрос: «Чей же этот малодушный голос?» Правда, от Анненковского приурочения обоих набросков Л. И. Поливанов, как ранее и А. И. Незеленов, не рискнул отказаться и, подтвердив, что несомненно «здесь чувства Ленского близки чувствам самого поэта», он явное несоответствие известного нам художественного облика Ленского тематике приписанных ему стихов объяснил тем, что образ этот в творческом сознании Пушкина «двоился» и «отрывки своих поэм» Ленский должен был читать «очевидно уже встревоженный в своем блаженстве».1

Представляется весьма характерным, что безоговорочное после этого усвоение предложенного А. И. Незеленовым и Л. И. Поливановым корректива к общим заключениям П. В. Анненкова о художественной значимости «стихов Ленского»2 последовало вне какой бы то ни было связи с позднейшими оговорками автора «Материалов для биографии Пушкина», необычайно важные признания которого в «Вестнике Европы» об условиях комментирования отрывка «Надеждой сладостной младенчески дыша» остались совершенно неучтенными как в современной им, так и во всей последующей Пушкинской литературе.

Со страниц комментированных изданий «стихи Ленского» перешли после 1887 г. во все «собрания сочинений» Пушкина и до наших дней являются в них непременной принадлежностью популярного текста «Евгения Онегина». Новые проверки Пушкинского текста могли только подкреплять традицию. Так, в 1903 г. в Суворинском

- 51 -

издании «Сочинений А. С. Пушкина» П. А. Ефремов не остановился даже перед перемещением обоих набросков из примечаний в основной текст «Онегина», в котором неожиданно и появились «Образцы стихов Ленского», прервав течение XVI и XVII строф второй главы.1

Не приняв этой совершенно немотивированной редакционной новеллы, П. О. Морозов в 1904 г. в известном издании «Сочинений и Писем А. С. Пушкина» фирмы «Просвещение» почти не отступил от текста 1887 г., поместив неотделанные Пушкинские наброски в примечаниях к XVI строфе в следующем виде:2

(Образцы стихов Ленского).

I

Придет ужасный миг, — твои небесны очи
Покроются, мой друг, туманом вечной ночи;
Молчанье вечное твои сомкнет уста —
Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,
Где прадедов твоих почиют мощи хладны;
Но я, дотоле твой поклонник безотрадный
В обитель скорбную сойду я за тобой
И сяду близ тебя, недвижныйа и немой...
Лампада бледная твой труп осветит,
Мой взор движенья не заметит;
Коснуся ног, к себе их на колени
Сложу и буду ждать... чего?..
Чтоб силою мечтанья моего...

II

Надеждой сладостной младенчески дыша,
Когда бы верил я, что некогда душа,
От тленья убежав,б уносит мысли вечны,
И память, и любовь, в пучины бесконечны, —
Клянусь! давно бы я оставил этот мир:в

- 52 -

Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир,
И улетел в страну свободы, наслаждений,г
В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений,
Где мысль одна живет в небесной чистоте...
Но тщетно предаюсь обманчивой мечте.
Мой ум упорствует, надежду презирает...
Ничтожество меня за гробом ожидает...д
Как! Ничего! Ни мысль, ни перваяе любовь!
Мне страшно... и на жизнь гляжу печально вновь,
И долго жить хочу, чтоб долго образ милый
Таился и пылал в душе моей унылой!

Не оспаривая традиционного приурочения этих набросков и дважды — в 1887 и 1904 гг. — внеся их в редактированный им текст «Онегина», П. О. Морозов вновь подошел к «стихам Ленского» во время работ по подготовке порученного ему после смерти В. Е. Якушкина третьего тома академического издания «Сочинений Пушкина». Ближайшее ознакомление с рукописью заставило его на этот раз подвергнуть решительному пересмотру соображения П. В. Анненкова о происхождении черновых отрывков, обозначаемых с 1855 г. как «стихи Ленского». В 1912 г., предложив на стр. 353—355 примечаний к III тому академического издания новую их транскрипцию и тщательно обследовав все особенности содержания листов 29-го и 30-го автографа, Морозов пришел к заключению, что, во-первых, оба отрывка, «написанные в 1823 г., ранее 3 ноября, совершенно случайно оказались между черновыми строфами II главы Онегина»; во-вторых, что это «конечно, стихи не Ленского, которому приписал их Анненков просто по недоразумению или потому, что они не отвечали требованиям его эстетического вкуса, а самого Пушкина»; в третьих, что они «вовсе не каррикатуры на подражателей Макферсона и не стихотворные «примечания» к второй главе Онегина, а совершенно самостоятельные произведения, отражающие в себе то настроение, которое в ту пору нередко овладевало нашим поэтом», и, наконец, в-четвертых, что они были «брошены в черновом виде и не получили обработки, вероятно, потому, что выраженные в них мысли и чувства уступили место другим, и поэт уже не в состоянии был, да и не находил нужным, настроить себя на прежний лад. Следовательно,

- 53 -

этим отрывкам нужно отвести и самостоятельное место среди Пушкинских стихотворений 1823 г. и исключить эти мнимые «образцы» из примечаний к Онегину, куда они попали только по ошибке первого их издателя и по излишной доверчивости последующих».

Выводы П. О. Морозова были, к сожалению, слишком бегло и случайно аргументированы и, правильные по существу, легенду могли только поколебать, но не до конца уничтожить. Полемика с старыми показаниями П. В. Анненкова оказалась серьезно ослабленной в академическом издании еще тем, что самые нити идущей от «Материалов для биографии Пушкина» традиции не были П. О. Морозовым прослежены и с достаточной ясностью обнажены, что при разборе текста набросков и комментария к ним вся обширная литература вопроса осталась вне поля зрения исследователя, в некоторых положениях и сопоставлениях своих только повторившего поэтому о «стихах Ленского» давно известные соображения А. И. Незеленова и Льва Поливанова, не только не обосновав их новыми данными, но даже не подкрепив старые документальным материалом «Любопытной тяжбы» или отмеченным выше свидетельством воспоминаний М. В. Юзефовича.

Эти досадные дефекты новых «примечаний» П. О. Морозова привели к тому, что выводы его до сих пор не стали прочным достоянием пушкиноведения, и легенда о стихах Ленского воскресает не только в специальных исследованиях, но и в эдиционной практике. Так, в известном издании Брокгауз-Ефрона, в основной текст которого С. А. Венгеров вносил художественные замыслы Пушкина, нашедшие выражение хотя бы в 4—5 словах, оба элегических наброска 1823 г. даже не упоминаются, ибо редактор относит их в 1909 г. к обещанной к концу издания истории текста «Онегина», а комментатор — Н. О. Лернер, по тем же, вероятно, соображениям, в 1915 г. не находит возможным включить их в сделанный им для шестого тома общий свод «новых приобретений Пушкинского текста и дополнений». Все популярные издания Пушкина, как «полные собрания сочинений», так и особые выпуски «Евгения Онегина»,1 продолжают перепечатывать «Образцы стихов Ленского» без всяких оговорок. Их поддерживает и исследовательская, и школьная традиция. В 1917 г., в третьем издании

- 54 -

своего популярного обзора «Литературные направления Александровской эпохи», акад. Н. А. Котляревский оставляет без перемен строки о «чувстве художественной меры, с каким пародированы образцово-сентиментальные стихи, которые Ленский читал Онегину из своих северных поэм» (стр. 331). В 1922 г. М. Л. Гофман, подобно предшественникам своим совершенно игнорируя Морозовские примечания, обозначает занимающие нас элегические наброски, как «Образцы стихов Ленского» и, ограничась знаком вопроса (в скобках) около заголовка, да замечанием, что «характер стихотворений, действительно, может подходить к стихам Ленского», дает полную их транскрипцию в своей монографии «Пропущенные строфы Евгения Онегина».1 В. Я. Брюсов, единственный комментатор Пушкина, принявший Морозовскую гипотезу и поместивший «Наброски элегий» (I. «Придет ужасный миг» и II. «Надеждой сладостной младенчески дыша») среди «Незаконченных и необработанных стихов Одесского периода» в первом томе редактированного им в 1920 г. издания, в примечании неожиданно ссылается на прежнее их название «Образцы стихов Ленского», как на предположение, хотя и ни на чем, кроме топографии, не основанное, но «правдоподобное».2 Безоговорочно цитируются «Образцы стихов Ленского» в относящейся к 1924 г.

- 55 -

работе Владислава Ходасевича «Поэтическое хозяйство Пушкина» (стр. 59). Наконец, Л. П. Гроссман, в новейшем специальном исследовании, посвященном «Евгению Онегину», решительно выступает в защиту «старинной комментаторской традиции», определявшей элегии 1823 г., как «образцы стихов Ленского», и полагает, что осмысление это и впредь «не должно вызывать возражений».1 Последний интерпретатор Одесских лирических фрагментов Пушкина полностью реабилитировал первого. Итоги, подведенные в 1924 г., возвращали нас к сентенциям 1855 г. Круг изучений элегических опытов Кишиневской тетради как будто бы замкнулся.

Таким образом все основания занимающей нас легенды должны быть вновь пересмотрены, ибо до тех пор, пока вопрос о стихах Ленского будет разрешаться субъективным приговором о той или иной степени правдоподобия Анненковского приурочения, ни одно из противоречивых положений старых и новых комментаторов элегических набросков 1823 г. не может быть усвоено критическим пушкиноведением и прочно войти в научный оборот.

2.

Одним из важнейших оснований традиционного приурочения элегических набросков 1823 г. явилось их положение в тетради № 2369 среди исчерканных строф второй главы «Онегина». Однако, как доказало Морозовское обследование всех особенностей содержания листов 29-го и 30-го рукописи, соседство это совершенно случайно и ни к чему не может обязывать. Отрывок «Придет ужасный миг» (л. 29₁) явственно отделен самим Пушкиным «тонкой чертой» от предшествующих ему «беспорядочно разбросанных и перечеркнутых слов», а набросок «Надеждой сладостной младенчески дыша» следует даже не за какой-нибудь из Онегинских строф, а за двумя зачеркнутыми в начале л. 30-го стихами, выражавшими совершенно неизвестный замысел («Вечерня отошла, Монах идет один по келье»), о связи которого с «Онегиным» говорить, конечно, не приходится, тем более, что вновь произведенное нами обследование всей тетради № 2369 только подтвердило отмеченные выше частные соображения П. О. Морозова: черновой

- 56 -

текст начальных глав романа нередко прерывался набросками нисколько от него не зависящих произведений как законченных, так и обрываемых на первых строках, и с тем же основанием, с каким приурочиваются к «Онегину» обе нас занимающие элегии, можно было бы включать в роман перемежающиеся со строфами «Онегина» отрывки «Кто, волны, вас остановил» (л. 9), «Завидую тебе, питомец моря смелый» (л. 12), «Всё кончено, меж нами связи нет» (л. 43₂) и т. д. и т. п.

Вторым доводом в пользу Анненковского приурочения обоих набросков являлась подразумеваемая на ряду с внешней — топографической — еще якобы внутренняя — чисто композиционная — связь их с «отрывками северных поэм», которые, как известно из XVI строфы романа, читал Онегину «в жару своих суждений» Ленский. Однако, все текстуальные данные о музе последнего решительно противоречат этому произвольному отожествлению. Как, например, совместить впечатления Онегина (стр. XV):

Он слушал Ленского с улыбкой
И думал: глупо мне мешать
Его минутному блаженству;
И без меня пора придет;
Пускай покамест он живет
Да верит мира совершенству,

или свидетельство о том же VII строфы —

Он забавлял мечтою сладкой
Сомненья сердца своего.
Цель жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой;
Над ней он голову ломал
И чудеса подозревал —

с художественной концепцией того элегического наброска, где так проникновенно выражено отречение от «младенческих» надежд, где торжествует пессимистическое восприятие «этого мира», где жизнь обозначена, как «уродливый кумир», давно желанному сокрушению которого препятствует лишь уверенность в «ничтожестве» за гробом и т. д. Допустив даже связь этих трагических строк с известными из XVI строфы спорами о «предрассудках вековых» и «гроба тайнах роковых», следовало бы весь набросок «Надеждой сладостной младенчески дыша» принять за выражение некоторых сомнений самого героя романа — Онегина, а никак не его восторженного друга.

- 57 -

Точно так же, как и в разобранном только что отрывке, прямо противоречат известному нам поэтическому облику Ленского настроения наброска «Придет ужасный миг». Приписывать счастливому жениху, каким является Ленский в начале романа, переживания «любовника безотрадного» мы не имеем права не только в силу некоторых чисто логических противоречий, но прежде всего потому, что, как гласит одна из строф Второй главы:

Он пел любовь, любви послушный,
И песнь его была ясна,
Как мысли девы простодушной,
Как сон младенца, как луна
В пустынях неба безмятежных
Богиня тайн и вздохов нежных.

Таким образом, художественная изощренность самой тематики элегического наброска «Придет ужасный миг» представляется совершенно неоспоримым свидетельством недопустимости причисления его к «простодушным» и «ясным» образцам любовной лирики Ленского.1 Правда, как дань современной творческой манере, в других произведениях Ленского могли быть известные намеки на «нечто и туманну даль» и «романтические розы» и «поблеклый жизни цвет», но моментом сколько-нибудь определяющим вариации эти и там не являлись, ибо общее заключение о стихах Ленского на л. 27 той же Кишиневской тетради должно было свестись к весьма характерной формуле:

Его стихи конечно мать
Велела б дочери читать.2

- 58 -

Приговор этот, дважды самим Пушкиным закрепленный как раз в занимающей нас ранней редакции второй главы, не мог бы, разумеется, вовсе иметь места, если бы отожествление «отрывков северных поэм» с набросками листов 29-го и 30-го заключало в себе хотя бы некоторую степень вероятия.

Третьим из выдвинутых в «Материалах для биографии Пушкина» положений о недовершенных элегиях 1823 г. — являлось известное заключение, что «оба отрывка ни что иное, как шуточное подражание Макферсону», «пародия на тяжелые шестистопные элегии, бывшие некогда в моде, и вместе лукавая насмешка над туманными произведениями Ленского». Представляется совершенно несомненным, что в основе этой интерпретации обнаруженных среди черновиков Второй главы элегических фрагментов могло лежать, во-первых, произвольное отожествление их композиционного задания с назначением памятных всем строф Шестой главы «Куда, куда вы удалились», действительно стилизованных как «стихи Ленского», во-вторых, признание некоторого формального их несоответствия тематике и технике прочих Пушкинских произведений этой поры и, наконец, в-третьих, столь же ничем не оправданное, но явно восходящее к приурочению элегии «Придет ужасный миг» и «Надеждой сладостной младенчески дыша» к «отрывкам северных поэм», толкование самого эпитета «северный», как «оссиановский», т. е. не чуждый Пушкину в юности туманный «род» Макферсона.1

Спецального рассмотрения потребует только второе из заключительных положений П. В. Анненкова, ибо первое должно отпасть в связи с обнаруженным выше отсутствием каких бы то ни было оснований для самого включения в роман обеих элегий, а очевидная несостоятельность третьего определяется простой текстовой справкой: в поэтической семасиологии Пушкина эпитет «северный» равнозначен «родному», «русскому» и, оттеняя прежде всего национальное своеобразие, может только противополагаться «иноземному», заимствованному, как, например, в известной черновой

- 59 -

строфе глава III «Онегина» — «Сокровища родного слова, — Заметят важные умы» и т. д., где строго выдержано противопоставление «северных звуков» «лепетанию чужому»:

Мы любим муз чужих игрушки,
Чужих наречий погремушки,
А не читаем книг своих.
Но где ж они? Давайте их!
Конечно: северные звуки
Ласкают мой привычный слух;
Их любит мой славянский дух;
Их музыкой сердечны муки
Усыплены... но дорожит
Одними звуками — Пиит.1

Явные противоречия П. В. Анненкова в тех частях его комментария, в которых он даже не согласовал утверждения о пародической конструкции приписанных Ленскому стихов с последующими своими замечаниями об этих же текстах,2 облегчили критическое отношение к тезису о пародийности еще тогда, когда об оспаривании прочих домыслов П. В. Анненкова об обеих элегиях не могло быть и речи. Так, непосредственно устанавливаемая ближайшая тематическая связь фрагмента «Надеждой сладостной младенчески дыша» с наброском той же тетради «Ты, сердцу непонятный мрак» позволила А. И. Незеленову, а вслед за ним Л. И. Поливанову и П. О. Морозову весьма убедительно интерпретировать так называемые элегии Ленского, как признания автобиографические, как характернейшее для этих лет отражение настроений самого Пушкина.3 И действительно, «тайны гроба» необычайно волновали поэтическое воображение изгнанника, и если те же трагические восприятия «сей легкой жизни», как «уродливого кумира»,

- 60 -

те же пессимистические ассоциации «миров иных» с «ничтожеством», небытием, те же мечтания о магической, преодолевающей и самую смерть силе страсти находят выражение даже в позднейших его произведениях, то Кишиневская тетрадь запечатлела как раз наиболее четкие в своей непосредственности, наиболее яркие в своей эмоциональной выразительности отголоски этих мучительных переживаний. По времени почти совпадая с известными «уроками чистого афеизма», с систематическим уничтожением «слабых доказательств бессмертия души»,1 элегии «Придет ужасный миг» и «Надеждой сладостной младенчески дыша» в рукописи как бы обрамлены тематически, топографически и хронологически связанными с ними фрагментами Пушкинской поэтической исповеди, началом которой следует признать — на листе 1-м — отмеченную выше черновую редакцию отрывка «Люблю ваш сумрак неизвестной»2 —

Ты, сердцу непонятный мрак,       Приют отчаянья слепова,       Ничтожество! пустой призрак,       Не жажду твоего покрова.       Мечтанья жизни разлюбя,       Щастливых дней не знав от века,       Я всё не верую в тебя,

Ты чуждо мысли человека.... .............................. Но улетев в миры иные, Ужели с ризой гробовой Все чувства брошу я земные И чужд мне станет мир земной. ..............................

- 61 -

Минутных жизни впечатлений       Не сохранит душа моя —       Не буду ведать сожалений,       Тоску любви забуду я?

Любви! но что же за могилой Переживет еще меня? Во мне бессмертна память милой, — Что без нее душа моя?

— а заключением, — на листах 39-м и 41-м той же Кишиневской тетради — некоторые признания (с иной, правда, мотивацией) XXXIX строфы главы второй «Онегина»:

Покамест упивайтесь ею,
Сей легкой жизнию, друзья!
Ее ничтожность разумею,
И мало к ней привязан я;
Для призраков закрыл я вежды;
Но отдаленные надежды
Тревожат сердце иногда:
Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить....

Наконец, некоторое, быть может, возвращение к теме «Придет ужасный миг» (мотивы которой вновь развиваются через несколько лет в «Заклинании») намечает на листе 43₂ набросок, давно связываемый с увлечением Пушкина Амалией Ризнич, — «Всё кончено: меж нами связи нет. В последний раз обняв твои колени, Произношу я горестные пени. Всё кончено, я слышу твой ответ»1 и т. д.,

- 62 -

при чем обнажение здесь трагедии «любовника безотрадного», выявляя совершенно конкретные основания обостренной трактовки в лирике 1823—1824 гг. «роковых» тайн «гроба», томительных искушений любви и смерти, с несомненностью определяет и самый генезис так называемых элегий Ленского. Их метрическая схема — александрийский стих (действительно, необъяснимая в «Онегине»), — также ни в каком случае не может быть признана неожиданной и странной: Пушкинская патетика именно на юге находит преимущественное выражение в ритмах чистого шестистопного ямба, культивирование которого — под некоторым, быть может, воздействием формальных достижений Андрея Шенье — особенно ярко, по известной классификации В. Я. Брюсова,1 характеризует как раз «третью ступень Пушкинской техники», годы 1820—1824, а не первые опыты Лицейской поры, реставрированные во время работ над «Онегиным», как полагал П. В. Анненков, лишь «по одному воспоминанию».2

- 63 -

3.

Решительная несостоятельность Анненковского заключения о «стихах Ленского» обнаруживается, таким образом, разбором не только основных его положений, но и всех их производных деталей.

Чем объяснить, однако, это разительное даже для дилетанта нагромождение на протяжении одной-двух страниц стольких натяжек, неточностей, извращений и противоречий в труде выдающегося знатока Пушкина, осведомленнейшего его биографа, тонкого и осторожного комментатора, каким несомненно был П. В. Анненков? Найти разгадку, думается и здесь нетрудно: она давно подсказана самим исследователем, который в сознании прежде всего своей ответственности за некоторые страницы «Материалов для биографии Пушкина» на склоне лет опубликовал «Любопытную тяжбу». Отправляя воспоминания о последней в редакцию «Вестника Европы», он писал 15 октября 1880 г. М. М. Стасюлевичу: «А вот пока займитесь длинной рацеей, у сего прилагаемой: это история выхода в свет «Издания сочинений Пушкина 1855» и описание балета, который тогда протанцовала С. Петербургская Цензура. Истинно вам говорю, что это — поганейшая история и стоила мне такого труда, как ни одна из статей, находящихся в вашем сборнике моих произведений. Вы это увидите сами по бессвязности рукописи и яростным помаркам, которые ее украшают. Разбирать такое мазанье можно только по дружбе, вникать в содержание только из любопытства или снисхождения. Я говорю это совсем не ломаясь. Подумайте: какая гадость исписывать целые страницы только о самом себе и о пакостях, которые с вами творились. Но что написано, то написано. Делайте из вещи какое вам угодно употребление, бросайте ее в запас, ломайте, крошите, усекайте, а наконец и сожигайте, буде найдете, что имя автора может из-за нее пострадать: на всё святая воля ваша! Я даже из предчувствия последнего не подписал и своей фамилии, а обозначил, что дескать «сообщено», но и это, как и всё прочее, предоставляется вашему благоусмотрению».1

- 64 -

Статья, как уже было выше отмечено, появилась в первой книжке «Вестника Европы» за 1881 г. и, намекая на то памятное в истории Николаевской реакции лихолетье, в которое подготовлялось новое издание Пушкина, прямо удостоверяла: «Составитель Материалов для биографии Пушкина и примечаний к его произведениям знал, при какой обстановке и в каких условиях он работает, и мог принимать меры для ограждения себя от непосредственного влияния враждебных сил. Оно так и было. Не трудно указать теперь на многие места его биографического и библиографического труда, где видимо отражается страх за будущность своих исследований и где бросаются в глаза усилия предупредить и отвратить толкования и заключения подозрительности и напуганного воображения от его выводов и сообщений». Это характерное для всей полосы цензурного террора стремление «предупредить и отвратить» толкования «подозрительности» это сознательное извращение самим исследователем деталей своего построения для спасения целого — сказалось и в введении ad usum delphini особого комментария к «сомнительным» даже после исключения нескольких стихов наброскам Одесских элегий 1823 г. Предварительной хитроумной ссылки на то, что это лишь стилизация, нечто в роде «отрывков северных поэм», оказалось, очевидно, недостаточно и, как повествует сам П. В. Анненков в «Любопытной тяжбе», ему пришлось по требованию цензуры осложнить и без того натянутое толкование Пушкинских стихов тенденциозными оправданиями из официальной объяснительной записки. Документальные данные неизвестных доселе дел С.-Пб. Цензурного Комитета и Главного Управления Цензуры1 о допущении к печати «Материалов для биографии Пушкина», освещая попутно некоторые неясности позднейших воспоминаний самого П. В. Анненкова, подтверждают все вышеприведенные соображения.

19-го августа 1853 г. Товарищ Министра народного просвещения А. С. Норов препроводил Попечителю С.-Пб. Учебного Округа для рассмотрения в С.-Пб. Цензурном Комитете рукопись П. В. Анненкова «Материалы для биографии Пушкина», в двух томах,

- 65 -

на 193 листах. Рецензирование манускрипта поручено было хорошо известному в летописях русской печати цензору А. И. Фрейгангу, соображения которого о каждом «предосудительном» месте рукописи с «заключениями» председателя Цензурного Комитета гр. М. Н. Мусина-Пушкина представлены были 26 октября в Министерство Народного Просвещения.1 В числе произведений, намеченных обеими инстанциями к исключению, были и «стихи о бессмертии души» (рукопись П. В. Анненкова, т. II, стр. 84). В защиту изуродованной С.-Пб. Цензурным Комитетом рукописи подано было министру особое «Объясненіе издателя сочиненій Александра Сергѣевича Пушкина, Коллежскаго Секретаря Павла Анненкова по поводу нѣсколькихъ исключенныхъ мѣстъ въ произведеніяхъ перваго», в котором, возражая, между прочим, против исключения «отрывков о бессмертии души», издатель на л. 17-м разъяснял, что «Стихи эти представлены Пушкиным, как образец тяжелых, нелепых Оссиановских стихов, какими занимался Ленский — действующее лицо в Онегине. Они написаны с целью пародировать и предать насмешке подобные философствования, а не с целью выставить их на показ, что̀ и сам он объясняет далее. Для ослабления всякой самой легкой двусмысленности в них — следует может быть выпустить первый стих и всю пьесу начать с половины второго: ...«верил я, что некогда душа».

Объяснения П. В. Анненкова, доведенные министром до сведения С.-Пб. Цензурного Комитета, вызвали, однако, новые возражения А. И. Фрейганга, который в рапорте своем от 26 июня 1854 г. на имя М. Н. Мусина-Пушкина относительно листа 84 счел необходимым отметить, что «отрывки о бессмертии души были назначены Цензурою к исключению, так как основная мысль их обнаруживает безверие, и форма стихов Оссиановских, Бейроновских или других не может служить ей оправданием».2 Резолюция А. С. Норова относительно этого места была компромиссного характера: «Позволить с прибавлением объяснения»,3 при чем характер последнего точно был определен Главным Управлением Цензуры. В официальной «Выписке из нового издания Сочинений

- 66 -

Пушкина мест, к коим признано необходимым сделать особые объяснения» отрывок «Надеждой сладостной младенчески дыша» сопровождается заимствованной из «объяснения» П. В. Анненкова отметкой: «Стихи эти представлены Пушкиным как образец тяжелых, нелепых Оссиановских стихов, которыми занимался Ленский, одно из действующих лиц в Онегине; они написаны с целью пародировать и осмеять подобные философствования. Эти стихи дозволены с тем, чтобы издатель присоединил к ним в рукописи объяснение, подобное изложенному здесь».1

7 октября, на «всеподданнейшем» представлении Министра Народного Просвещения о разрешении «выпустить в свет новое издание полного собрания сочинений Пушкина, за исключением мест, признанных Главным Управлением Цензуры неподлежащими одобрению к печати» последовала следующая резолюция императора Николая: «Согласен, но в точности исполнить, не дозволяя отнюдь неуместных замечаний или прибавок редактора».2 Как свидетельствует П. В. Анненков (несколько, впрочем, неясно и неточно передающий об «окончательной санкции»),3 «представлялась возможность применить последнее из этих решений к биографии и примечаниям, собранным в издании, и отказать им в пропуске, за что уже и были поданы голоса; и являлась возможность отнести решение к критикам и рецензентам, которые могут явиться после издания. Министерство Народного Просвещения растолковало его в последнем смысле и приняло на себя ответственность за такое понимание его сущности».

- 67 -

Таким образом, официально санкционировано было не только явное извращение текста «Материалов для биографии Пушкина», но и крайнее ограничение прав фактического их разбора в печати. Не подорванная поэтому критикой в самом начале, в научный и школьный обиход вошла и симпровизированная П. В. Анненковым во время «тяжбы» с цензурой легенда об особых тематических, стилистических и композиционных заданиях двух элегических опытов 1823 г., — о так называемых «стихотворениях Ленского».

Ю. Оксман.

     Одесса.
1921.  1927.

Сноски

Сноски к стр. 42

¹ Тетрадь № 2369, описанная В. Е. Якушкиным («Русская Старина» 1884 г., VI), определяется как Кишиневская по росчеркам на внутренней стороне ее переплета: 27 мая 1822. Кишинев. Pouschkin, Alexeef, Пушкин. К этой отметке на переплете приурочивалось и время заполнения тетради, при чем, в виду того, что большая ее часть несомненно использована была лишь по оставлении Кишинева, в Одессе, к 1822 году приходилось относить лишь не имеющие внутренних дат листы начальные. Однако, с каждым новым исследованием манускрипта число произведений, относимых к 1822 году, всё более и более в нем сокращалось и ныне только записи первых четырех листов (из сохранившихся 51-го) могут условно связываться со второй половиной 1822 г. — первыми месяцами (до мая) 1823 г. Ср. П. Е. Щеголев, «Заметка к тексту Пушкина» («Пушкин и его современники», 1910, в. XIII, 163—179) и «Пушкин. Очерки» (1912, стр. 89, 130). Тем не менее, отказ от традиционной датировки набросков Кишиневской тетради не всегда выдерживается до конца и в новейших изданиях Пушкина. Ср. «Сочинения Пушкина», изд. Акад. Наук, т. III, 1912, где «примечания» П. О. Морозова то противоречат Якушкинскому распределению текстов в этом же томе, то неожиданно поддерживают его (стр. 239, 242), и А. С. Пушкин, «Полное собрание сочинений» под ред. В. Я. Брюсова, т. I, М. 1920, стр. 194, 211.

Сноски к стр. 43

^* Не нужно указывать читателю, что этот отрывок есть карикатура на Макферсоновского Оссиана и видимо написан с целью осмеять все подобные философствования. [Прим. П. В. Анненкова.]

Сноски к стр. 44

¹ П. В. Анненков, «Материалы для биографии А. С. Пушкина» («Сочинения Пушкина», т. I, С.-Пб. 1855, стр. 327—329. Ср. отдельное издание: «А. С. Пушкин. Материалы для его биографии и оценки произведений» П. В. Анненкова, С.-Пб. 1873 г., стр. 318—320.

Сноски к стр. 45

¹ В новом издании, помимо введения отсутствовавшего прежде разделения основного текста на главы, изменения коснулись лишь приложений к книге: вместо портрета Пушкина, грав. Н. Уткиным, в 1873 г. были даны воспроизведения «модели памятника А. С. Пушкина, находящейся в Конференц-Зале Александровского Лицея» и «Могилы А. С. Пушкина при монастыре Святогорском»; что же касается снимков с автографов, то рисунки Пушкина, занимавшие прежде три отдельных листа (5, 6, 7), объединены были на одном, при чем к ним там же добавлены были ранее неизвестные в печати изображения «Старого Беса» и «Бесенка» (из «Сказки о Попе и работнике его Балде»), но исключены надписи верхней части прежнего VII листа: «Драматические сцены. Драматические очерки. 1830».

² «Русский Архив» 1874, т. II, стр. 222. Сравнительно с текстом П. В. Анненкова: стих 3 — «От тленья убежав»; ст. 5 — «оставил этот мир»; ст. 6 — «Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир»; ст. 7 — «И улетел в страну свободы, наслаждений»; ст. 8 — «В страну»...; ст. 9 — «(одна) плывет»: ст. 10 — «обманчивой (мечте)»; ст. 11 — «Мой ум упорствует, надежду презирает»...; ст. 12 — «Ничтожество меня за гробом ожидает»...; ст. 13 — «Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь!»; ст. 14 — «(гляжу) печален». Между стихами 9-м и 10-м пробел.

³ «Русский Архив» 1876, III, стр. 225—226. В конце стиха 9-го, очевидно, опечатка: «предубеждений» вместо «предрассуждений».

⁴ «Сочинения А. С. Пушкина», изд. 3-е, исправленное и дополненное под ред. П. А. Ефремова, т. III, С.-Пб. 1880, стр. 192. На стр. 437 неверная ссылка на «Русский Архив» 1870 г., как на источник исправлений «стихов Ленского».

Сноски к стр. 46

¹ «Русский Архив» 1880, III, стр. 441—443.

Сноски к стр. 48

¹ «Вестник Европы» 1881, I, стр. 27—28 («Любопытная тяжба» перепечатана в изд. «П. В. Анненков и его друзья», С.-Пб. 1892, стр. 393—424). Замечание, что «эта пьеса» дозволена была к печатанию без выпусков, не совсем точно: П. В. Анненков сам предварительно устранил из рукописи четыре стиха, восстановленные, как было отмечено нами выше, М. В. Юзефовичем.

² «Русский Архив» 1881, I, стр. 226—227.

³ А. И. Незеленов, «А. С. Пушкин в его поэзии. Первый и второй периоды жизни и деятельности», С.-Пб. 1882, стр. 156—158.

Сноски к стр. 49

¹ «Русская Старина» 1884, VI, стр. 562—563.

² Евгений Онегин. Роман в стихах А. С. Пушкина. Изд. Общ. Любителей Российской Словесности при Императ. Московском Университете, под редакцией д. ч. В. Якушкина, М. 1887, стр. 246—247.

³ Сочинения А. С. Пушкина, под ред. и с объяснит. примеч. П. О. Морозова, т. III, 1887, стр. 268—269.

Сноски к стр. 50

¹ «Соч. А. С. Пушкина, с объяснениями их и сводом отзывов критики», изд. Льва Поливанова, т. IV, М. 1887, стр. 30—31. Ср. стр. 198—199.

² Ср., напр., трактовку «стихотворений Ленского» в работе П. П. Дашкевича: «А. С. Пушкин в ряду великих поэтов нового времени» («Киевские Университетские Известия» 1899, № 5, стр. 246. Перепечатано в издании «Статьи по новой русской литературе академика Н. П. Дашкевича», П. 1914, стр. 316).

Сноски к стр. 51

¹ «Сочинения А. С. Пушкина». Редакция П. А. Ефремова. Издание А. С. Суворина, т. VI, 1903, стр. 47—48. В основу своего текста П. А. Ефремов положил чтение В. Е. Якушкина, но для придания «образцам» более совершенного вида отбросил неотделанное окончание первого и освободил от «вариантов» второй. То и другое перенесено было в последний том редактированного им издания (т. VIII, 1905, стр. 484—485).

² «Сочинения и письма А. С. Пушкина», т. VI, СПб. 1904, стр. 308—309. Варианты, отмеченные П. О. Морозовым: ^а) печальный; ^б) Могилу пережив; ^в) покинул мрачный мир;

Сноски к стр. 52

Варианты, отмеченные П. О. Морозовым: ^г) Узнал бы я предел свободных наслаждений, Предел где смерти нет...; ^д) Меня ничтожеством могила ужасает; ^е) новая.

Сноски к стр. 53

¹ Ср., напр., «Евгений Онегин, роман в стихах, соч. Александра Пушкина», изд. А. С. Суворина, 1913, стр. 53 и 326.

Сноски к стр. 54

¹ «Пушкин и его современники», вып. XXXIII—XXXV, П. 1922, стр. 60—64 и 44. Следует, однако, отметить, что М. Л. Гофман, предлагая полную транскрипцию обоих нас занимающих набросков, почему то не оговаривает, что им воспроизводится не сплошной текст автографа, а некоторая выборка из содержания двух листов, в которых так называемые элегии Ленского перемежаются не только строфами «Онегина», но и заметками в роде «Вечерня отошла. Монах» и т. д. Несколько странно и то, что, ссылаясь — для сравнения — на Морозовский текст «стихов Ленского» в изд. 1904 г., М. Л. Гофман не указывает, что в 1912 г., отказавшись от устанавливаемого прежде «окончательного текста» обеих элегий, П. О. Морозов предложил свою транскрипцию черновика, — в целом уступающую, правда, воспроизведению Гофмана, но местами дающую более точные конъектуры. Ср. «Сочинения Пушкина», изд. Акад. Наук, т. III, примечания, стр. 353—355.

² «А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. со сводом вариантов». Под ред. Валерия Брюсова, т. I, М. 1920, стр. 210. Восстанавливаемый В. Я. Брюсовым текст элегий и черновых вариантов к ним значительно отличается от текста его предшественников; особенно интересна (предположительная?) реконструкция 9—11 стихов первой элегии («Лампада бледная твой бледный труп осветит, Недвижимый мой взор движенья не заметит, Ни чувства нежного, ни гнева на лице») и два новых заключительных стиха второй: «Так, даже смертный час, неотразимой час, Мой друг, мой нежный друг, [пусть не] разлучит нас!».

Сноски к стр. 55

¹ «Пушкин. Сборник первый Пушкинской комиссии Общества Любителей Российской Словесности». Редакция Н. К. Пиксанова, М. 1924, стр. 156. Перепечатано без перемен в книге Л. Гроссмана «Борьба за стиль», М. 1927, стр. 114.

Сноски к стр. 57

¹ Только как некоторый рефлекс Незеленовских построений на Анненковском фундаменте могут быть учтены относящиеся сюда компромиссные замечания Д. Н. Овсянико-Куликовского: «Известно, что Пушкин предполагал дать «образцы» поэзии Ленского, и в черновых тетрадях сохранились относящиеся сюда отрывки и наброски, в которых взяты мотивы, интересовавшие и самого Пушкина. Рисуя Ленского, Пушкин брал свое же лирическое добро и пробовал переплавить его так, чтобы оно вышло — упражнениями «поэта» Владимира Ленского, человека сомнительного призвания и ума. Эту «игру» Пушкин оставил, увидев, что этого не нужно для построения типа Ленского, что достаточно будет — охарактеризовать лирически душевное брожение молодого энтузиаста и довершить дело юмором, которого блестки вкрапливаются то там, то сям» («Собрание сочинений, т. IV. Пушкин». С.-Пб. 1909, стр. 112).

² Текст этой черновой строфы даем в чтении М. Л. Гофмана. Op. cit., 52—53.

Сноски к стр. 58

¹ Под очевидным влиянием Анненковского толкования, а никак не Пушкинского текста, В. В. Сиповский в своей известной характеристике Карамзина, как «несомненного прародителя огромной толпы всех этих Ленских — полурусских юношей-идеалистов, певцов своей прекрасной души» отметил, что это «сходство простирается даже до такой мелочи, как чтение Оссиана, которым и Карамзин, и Ленский угощали своих друзей» (В. Сиповский, «Пушкин. Жизнь и творчество», С.-Пб. 1907, стр. 609).

Сноски к стр. 59

¹ Строфу эту даем в чтении М. Л. Гофмана. Op. cit., 95.

² «Замечательно однакож, что точно в таком же духе есть несколько лицейских стихотворений самого Пушкина... Читатель вероятно уже заметил, что поэт наш сообщил отрывкам Ленского, полагаем, не без намерения, искру чувства и души... Не без удивления видим мы вместе с тем, что Пушкин гораздо позднее возвратился к стихам Ленского и взял от них отчасти мысль, которая является в знаменитой пьесе «Безумных лет угасшее веселье»... (П. В. Анненков. «Материалы для биографии Пушкина», 1855, стр. 328—392).

³ Новейшим опытом подобной интерпретации являются страницы М. О. Гершензона в статье «Тень Пушкина» («Искусство». Журнал Росс. Акад. Художеств. Наук, М., 1923 г., т. I, стр. 118—120). Перепечатано в посмертном сборнике работ М. О. Гершензона «Статьи о Пущкине», М. 1926, стр. 73—74.

Сноски к стр. 60

¹ «Ты хочешь знать, что я делаю? — писал Пушкин весной 1824 г. в одном из перехваченных полицией писем — Пишу пестрые строфы романтической поэмы и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов тысячу, чтоб доказать qu’il ne peut exister d’ètre intelligent créateur et régulateur, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная» («Письма Пушкина» под ред. Б. Л. Модзалевского. Лгр. 1926, т. I, стр. 74—75).

² Наиболее ранним свидетельством об элегии «Люблю ваш сумрак неизвестной», самим поэтом впервые опубликованной в «Моск. Телегр.» 1826 г., VII, отд. 2, стр. 5—6, является письмо Л. С. Пушкина к С. А. Соболевскому от 26 октября 1825 г. («Соч. Пушкина», изд. Акад. Наук, III, примеч., 221). Между тем, во всех изданиях Пушкина элегия «Люблю ваш сумрак неизвестной» печатается под 1822 годом, к которому отнес ее в издании 1829 г. сам поэт, на том, вероятно, основании, что она является позднейшей (и, добавим, весьма существенной) переработкой датируемого этим временем отрывка «Ты, сердцу непонятный мрак». Это явно условное приурочение «уточняет» В. Я. Брюсов, подписывая без всяких оговорок канонический текст «Люблю ваш сумрак неизвестной» отсутствующей у Пушкина датой: «27 мая 1822 г.», произвольно заимствованной редактором из... надписи на переплете той Кишиневской тетради, в которой находится перебеленная редакция... «Ты, сердцу непонятный мрак» (А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. под ред. В. Брюсова, т. I, стр. 173).

Сноски к стр. 61

¹ Принимая Анненковское приурочение наброска («Материалы», изд. 1855 г., стр. 347), мы полагаем, что в его содержании, положении в рукописи и хронологии нет оснований для исключения его из цикла произведений Одесского периода, вдохновленных увлечением Амалией Ризнич. «Тяжелое напряженье» любви, «опыт ужасный», то «нежная, томительная тоска», то «жар» и «бред», «безумство и мученье» — вот самим Пушкиным определенные признаки этого бурного увлечения, достигшего своего апогея, очевидно, осенью 1823 г. По крайней мере, первое произведение, несомненно связанное с А. Ризнич, — элегия «Простишь ли мне ревнивые мечты, Моей любви безумное волнение» — набросана на листе 15 и 16 Кишиневской тетради около середины октября 1823 г. (Ср. П. Е. Щеголев, «Пушкин. Очерки», 1912, стр. 219); «горестные пени» этой элегии сменяет подготовленная, впрочем, ее же эпилогом («Но я любим:.. Наедине со мною ты так нежна» и т. д.) «Ночь» («Мой голос для тебя и ласковый и томной»), относящаяся к определяемому нами циклу по самой дате своей — «26 октября 1823 г.»; «ревнивые мечты», переходы от надежды к отчаянию, не перестают тревожить творческое воображение, но уже около 3 ноября выливаются в известное оправдание (листы 29 и 30) самой смертью не погашаемой страсти («Придет ужасный миг. Твои небесны очи» и «Надеждой сладостной младенчески дыша»); к концу ноября — первым числам декабря должны быть отнесены признания л. 39₂ — «Когда желанием и негой утомленный» (черновик этот впоследствии использован был для «Желанья славы»); наконец, в последних числах января, точнее, до 8-го февраля, наброском «Всё кончено; меж нами связи нет» лист 43₂ совершенно отчетливо завершает все непосредственные отражения в лирике Одесских лет «опыта ужасного» любви 1823 г. Расширяя, таким образом, на основании показаний самих рукописей, чисто логически в свое время определенный П. Е. Щеголевым («Вестн. Евр.» 1904 г., I и «Пушкин» С.-Пб. 1912, стр. 196—225) цикл произведений, вдохновленных Амалией Ризнич, мы полагаем, что предположение его о некоторой связи отрывка «Всё кончено» с условно относящимся к гр. Е. К. Воронцовой «Желаньем славы» отпадает не только из-за отмеченных еще Н. О. Лернером («Библ. вел. пис. Пушкин», III, 1909, стр. 551—552) и П. О. Морозовым («Соч. Пушкина», изд. Ак. Наук, III, 1912, стр. 368) кой-каких противоречий в самом содержании сравниваемых произведений, но в силу прежде всего хронологического несоответствия: увлечение Е. К. Воронцовой, имя которой в известном «донжуанском списке» следует за именем Ризнич, может быть относимо даже при нынешних скудных о нем данных (их новейшая критическая сводка сделана М. П. Алексеевым в «Материалах для биографического словаря Одесских знакомых Пушкина», Одесса, 1927, стр. 36—42) лишь к последним месяцам пребывания Пушкина в Одессе, а набросок «Всё кончено» точно фиксирует какой-то разрыв, происшедший никак не позже января 1824 г.

Сноски к стр. 62

¹ В. Я. Брюсов. «Стихотворная техника Пушкина» («Библиотека великих писателей под редакцией С. А. Венгерова. Пушкин», т. VI, стр. 352).

² Весьма характерно, что под влиянием этого явно несостоятельного положения об «элегиях Ленского» П. О. Морозов готов был признать, что «александрийский стих, которым они написаны, действительно тяжел, и в пору расцвета Пушкина стал уже выходить из моды, хотя Пушкин пользовался им не только в лицейских своих стихотворениях, но и позже, например, в обоих Посланиях к цензору, в Ответе Анониму, в Послании к кн. Юсупову и пр.» («Сочинения Пушкина», изд. Академии Наук, т. III, 1912, примечания, стр. 358).

Сноски к стр. 63

¹ Письмо заканчивалось просьбой «непременно сообщить статейку А. Н. Пынину; он подучил меня написать ее, он и должен вытерпеть за то надлежащее наказание» («М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке», С.-Пб. 1912, III, стр. 391).

Сноски к стр. 64

¹ I. Дело Канцелярии Министерства Народного Просвещения по Главному Управлению цензуры о новом издании сочинений А. С. Пушкина, 1853 г., № 167; II. Дело С.-Пб. Цензурного Комитета о рассмотрении некоторых сочинений А. С. Пушкина и его биографии, издаваемых П. В. Анненковым. Нач. 22 августа 1853 г., № 80.

Сноски к стр. 65

¹ Op. cit., I, л. л. 16—18.

² Op. cit., II, л. 37.

³ Резолюции этой предшествовала карандашная отметка на Анненковском «Объяснении»: «Мне кажется, что надо выкинуть только: Когда бы верил я, что некогда душа, могилу пережив...».

Сноски к стр. 66

¹ Op. cit., II, л. л. 53—54. Как свидетельствует П. В. Анненков, в Главном Управлении Цензуры «министр излагал свои мнения... наперекор своему подчиненному, Попечителю Учебного Округа [он же председатель С.-Пб. Цензурного Комитета], который отстаивал помарки цензора, почти как политическую необходимость и, выходя из заседания, промолвил с негодованием: «Еще не бывало, чтобы целое ведомство пожертвовано было неизвестно откуда взявшемуся господину» («Вестник Европы» 1881 г., кн. I, стр. 42).

² О резолюции этой Министр народного просвещения уведомил председателя С.-Пб. Цензурного Комитета 14 октября 1854 г. (Op. cit., II, л. 44).

³ «Издание Пушкина 1855 г. в полном его составе висело на волоске вплоть до своего появления. Когда воспоследовала окончательная санкция, дававшая право на выпуск в свет и всех произведений Пушкина, дополняющих старое издание и уже проверенных Министерством Народного Просвещения, — возник вопрос, как понимать слова, которыми она сопровождалась: «без всяких прибавок и неуместных умничаний по их поводу». Представлялась возможность применить последнее из этих решений» и т. д. («Вестник Европы» 1881 г., I, стр. 43).