25

По поводу „Пиковой дамы“.

«Пиковая дама» — несомнѣнно одинъ изъ перловъ художественной прозы Пушкина, и она всегда будетъ привлекать къ себѣ вниманіе изслѣдователей. Въ книжкѣ М. О. Гершензона «Мудрость Пушкина» (1919 г.) мы находимъ этюдъ, посвященный названной повѣсти, въ 1921 г. Д. С. Дарскій, авторъ изслѣдованія о «маленькихъ трагедіяхъ Пушкина», прочелъ въ Обществѣ Любителей Россійской Словесности докладъ о «Пиковой дамѣ», наконецъ въ «Пушкинскомъ сборникѣ»1 находимъ статью А. Л. Слонимскаго «О композиціи Пиковой дамы».

Фантастическій элементъ въ повѣсти Пушкина легко можетъ увлечь изслѣдователя на ложный путь, какъ это случилось съ А. Л. Слонимскимъ, который полагаетъ, что «до самаго конца повѣсти мы колеблемся между фантастическимъ и реалистическимъ воспріятіемъ», между тѣмъ какъ воспріятіе здѣсь безусловно одно, именно реалистическое. Даже такой изслѣдователь, какъ М. О. Гершензонъ, находитъ, что въ галлюцинаціи Германа, т. е. въ явленіи ему старухи, «нѣтъ тѣни фантастики: она реальна или психологична до малѣйшей черты». Въ нижеслѣдующихъ строкахъ я даю нѣсколько бѣглыхъ замѣтокъ о повѣсти Пушкина, исходящихъ именно изъ этого реалистическаго воспріятія и имѣющихъ нѣсколько смѣлую цѣль вернуть изученіе Пушкинскаго шедевра на реальную почву.

26

Подобно «маленькимъ трагедіямъ» Пушкина его «Пиковая дама» тоже трагедія страсти, хотя и въ повѣствовательной формѣ. Какъ назвать эту страсть? Страсть игрока, страсть наживы, точно опредѣлить не берусь, но думаю, что скорѣе второе: «страсть наживы». Совершенно справедливо замѣчаетъ М. О. Гершензонъ: «какъ вѣрно изображенъ въ „Пиковой дамѣ“ весь переходъ внѣшняго обнаруженія страсти — черезъ поступокъ... къ внутреннему ея разгару, гдѣ самый поступокъ своими многообразными послѣдствіями весь идетъ на ея усиленіе». Усиленіе страсти, ея развитіе и составляетъ предметъ нашей повѣсти. Вотъ почему я не могу согласиться съ тѣмъ же М. О. Гершензономъ, опредѣляющимъ художественный замыселъ «Пиковой дамы» въ такихъ словахъ: «соприкосновеніе души, опредѣленно настроенной, съ соотвѣтствующимъ этому настроенію элементомъ дѣйствительности». И въ то же время мнѣ представляются совершенно справедливыми дальнѣйшія его слова: «Вся грядущая драма Германа — его безуміе и гибель — уже до начала дѣйствія заложена въ его душѣ потенціально, но для того, чтобы она разразилась, нуженъ толчокъ извнѣ, хотя бы самый незначительный... душа Германа вспыхиваетъ отъ пустой, явно выдуманной сказки, разсказанной легкомысленнымъ офицеромъ передъ разъѣздомъ». Но вѣдь душа Макбета вспыхиваетъ отъ словъ вѣдьмъ, этихъ «пузырей земли», по выраженію Банко, которыя для того времени были тоже «комочкомъ обыденнаго быта», и Банко какъ разъ прошелъ мимо нихъ безъ особеннаго вниманія, подобно тому, какъ нѣкоторые изъ слушателей разсказа Томскаго прошли безъ вниманія мимо исторіи о трехъ таинственныхъ картахъ. И, однако, художественнымъ замысломъ Шекспировской трагедіи несомнѣнно является показать развитіе страсти честолюбія. Аналогично этому художественный замыселъ Пушкинской повѣсти заключается въ психологіи страсти наживы. Что тутъ и тамъ страсть загорается отъ ничтожной причины, это только одна подробность, быть можетъ, очень цѣнная и поучительная и въ философскомъ смыслѣ, но въ художественномъ замыслѣ это только

27

одна подробность, не болѣе. Въ этомъ перенесеніи вниманія съ цѣлаго на одну его частность — я вижу ошибку М. О. Гершензона.

Изъ художественнаго замысла Пушкинской повѣсти, какъ онъ опредѣленъ мною выше, естественно объясняется и все дальнѣйшее. Страсть, конечно, должна была испепелить ея носителя, такъ какъ иначе не было бы и трагедіи. Нельзя себѣ и представить, чтобы въ «Пиковой дамѣ» Германъ могъ выиграть и третью карту. По замыслу Пушкина, этого, конечно, не могло быть, и дальше мы увидимъ это. Но въ такомъ случаѣ можетъ возникнуть вопросъ, почему же Германъ не проигралъ по первой картѣ.

М. О. Гершензонъ совершенно справедливо отмѣчаетъ странность того обстоятельства, что случайныя карты, померещившіяся Герману во время его галлюцинаціи, даютъ ему выигрышъ, и спрашиваетъ: «Что это: случайность?» Рѣшаетъ этотъ вопросъ нашъ изслѣдователь въ отрицательномъ смыслѣ. Мысль, руководившая Пушкинымъ, представляется ему въ такомъ видѣ.

Страсть Германа порождаетъ галлюцинацію, которая даетъ ему иллюзію объективности. Въ силу этой иллюзорной объективности онъ абсолютно увѣренъ въ своихъ трехъ картахъ, почему на первую уже ставитъ можетъ быть весь свой капиталъ. И М. О. Гершензонъ думаетъ, что «по мысли Пушкина, самъ космосъ склоняется передъ такой непреклонной вѣрой, слѣпой случай, какъ песъ, лижетъ властную руку: вотъ почему Германъ выигрываетъ. Германъ могъ выиграть и на третьей картѣ, могъ и не выиграть по собственной оплошности, какъ это и случилось; на этой безумной высотѣ у человѣка не можетъ не кружиться голова, ему слишкомъ легко оступиться; но горе ему, если онъ оступился: малѣйшій невѣрный шагъ, — движеніе Наполеона на Москву или, какъ здѣсь, ошибочно вынутая карта — и онъ летитъ въ бездну, увлекаемый порожденіями собственнаго возмущеннаго духа».1

28

Новый изслѣдователь Пушкинской повѣсти по поводу выигрыша замѣчаетъ слѣдующее: «Наполеоновское, сверхчеловѣческое въ Германѣ обусловливаетъ выигрышъ тройки и семерки. Ординарное, человѣческое въ немъ — связано со срывомъ на тузѣ. Въ финалѣ повѣсти впервые обнаруживается присущая Герману магическая сила — т. е. въ реально-психологическую линію мотивировки вторгается фантастическій элементъ. Такимъ образомъ, фантастика побѣждаетъ. Но реальность тотчасъ мститъ за себя: неловкость, человѣческая разсѣянность мѣшаетъ проявиться въ полной мѣрѣ магической силѣ Германа. «Онъ не вѣрилъ своимъ глазамъ, не понимая, какъ онъ могъ обдернуться». «Нѣмецъ» торжествуетъ надъ «романическимъ» героемъ. Германъ гибнетъ жертвой трагическаго противорѣчія между присущей ему, невѣдомо для него самого, магической силой и бытовой стороной его личности».1

Ни съ тѣмъ, ни съ другимъ изслѣдователемъ ни въ коемъ случаѣ нельзя согласиться. По замыслу Пушкина, думается мнѣ, страсть, овладѣвшая Германомъ, должна была испепелить его, потому что иначе, въ случаѣ благополучнаго исхода этой трагической повѣсти, она сбивалась бы на анекдотъ. Нѣтъ, по замыслу Пушкина, Германъ долженъ былъ погибнуть, потому что таково дѣйствіе страсти. Онъ долженъ былъ погибнуть, даже если бы случайно два раза и выигралъ. Но не случайно Пушкинъ заставляетъ его выиграть. Въ этомъ случаѣ еще неизбѣжнѣе, еще поразительнѣе представляется гибель Германа.

Какъ нельзя вообразить себѣ, чтобы Германъ могъ выиграть и третью карту, такъ нельзя представить себѣ и обратнаго, чтобы онъ могъ проиграть по первой же картѣ. Въ такомъ случаѣ не такъ бы неизбѣжной являлась намъ его погибель, не такъ бы захвачено было наше вниманіе. Нѣтъ, онъ долженъ былъ дважды выиграть, по мысли Пушкина, и въ третій разъ «обдернуться» и погибнуть. Вотъ почему Германъ выигрываетъ первыя двѣ

29

карты, а не потому, что «слѣпой случай, какъ песъ, лижетъ властную руку», какъ думаетъ одинъ изслѣдователь, и не потому, что Германъ обладалъ какой-то присущей ему магической силой, какъ думаетъ второй.

Такимъ образомъ, чисто художественнымъ замысломъ Пушкина, его композиціонными цѣлями объясняется двукратный выигрышъ Германа.

Но почему Пушкинъ, глубочайшій реалистъ, «съ его, по выраженію М. О. Гершензона, трезвымъ умомъ, съ его любовью къ простому и реальному», могъ допустить такую фантастическую возможность двойного выигрыша? Да просто потому, что она не такъ фантастична. Она намъ кажется такой въ данной обстановкѣ. А среди играющихъ можно какъ разъ наблюдать такіе поразительные случаи вѣры въ выигрышъ и дѣйствительнаго выигрыша. Слѣдуетъ ли изъ этого, что всѣхъ этихъ игроковъ, такъ угадывающихъ карты, нужно считать обладающими магической силой? Конечно, нѣтъ. Пушкинъ, несомнѣнно, имѣлъ возможность не разъ наблюдать эту реальную подробность и воспользовался ею съ цѣлью, чтобы тѣмъ сильнѣе подчеркнуть неизбѣжность гибели Германа, для которой достаточно малѣйшаго повода или, по справедливымъ словамъ М. О. Гершензона, «любого внутренняго образа, самаго ничтожнаго или обманчиваго».

Но нельзя, по выраженію игроковъ, такъ испытывать судьбу, какъ это дѣлаетъ Германъ. Нужно имѣть мужество, чтобы остановиться во время. Страсть не даетъ этого сдѣлать Герману, и потому онъ неизбѣжно долженъ погибнуть. Вотъ почему, по замыслу Пушкина, онъ долженъ былъ выиграть первыя двѣ карты и проиграть третью. Въ силу этихъ соображеній я и не могу согласиться ни съ тѣмъ, какъ рисуетъ М. О. Гершензонъ руководившую Пушкинымъ мысль, ни тѣмъ болѣе съ замѣчаніями А. Л. Слонимскаго о «Наполеоновскомъ и сверхчеловѣческомъ» въ личности Германа.

Не могу я также согласиться еще съ однимъ замѣчаніемъ М. О. Гершензона, который признаетъ художественной ошибкой

30

Пушкина подробное описаніе графининой спальни въ третьей главѣ. «Современный художникъ, по мнѣнію нашего критика, нарисовалъ бы только тѣ черты обстановки, которыя могъ и долженъ былъ въ эту минуту величайшаго напряженія замѣтить Германъ» (стр. 111). Такъ и поступилъ Пушкинъ въ описаніи приготовленій дуэли Онѣгина съ Ленскимъ, гдѣ воспроизведены лишь тѣ звуки и движенія, за которыми напряженно слѣдятъ эти лица, ожидая призыва къ дуэли. «Современный художникъ, продолжаетъ М. О. Гершензонъ, сдѣлалъ бы больше: онъ воспроизвелъ бы эти черты не фотографически, какъ Пушкинъ, а съ той цѣлью, чтобы подборомъ намѣченныхъ чертъ уяснить намъ душевное состояніе героя»... (стр. 112); «съ этой точки зрѣнія подробное объективное описаніе графининой спальни, какъ ни хорошо оно само по себѣ, — серьезный художественный промахъ; всего, что здѣсь перечислено, Германъ, конечно, не могъ видѣть и сопоставлять въ своемъ умѣ» (тамъ же).

Отмѣтимъ кстати взглядъ на эту подробность А. Л. Слонимскаго, который находитъ отзывъ М. О. Гершензона тоже неправильнымъ, но только по другой причинѣ. По его мнѣнію, „отъ «анекдота» къ «чуду» — таковъ ходъ повѣсти“. Анекдотъ — это, конечно, разсказъ о трехъ картахъ, а чудо — выигрышъ. „Съ фантастикой «Пиковой дамы», замѣчаетъ онъ, гармонируетъ старинный фонъ, на которомъ разыгрываются событія повѣсти. Дѣйствіе происходитъ въ тридцатыхъ годахъ, т. е. въ современной Пушкину обстановкѣ. Но за этимъ современнымъ планомъ вырисовывается то, что было «шестьдесятъ лѣтъ назадъ» — въ 70-хъ годахъ XVIII вѣка. Ощущеніе «стариннаго» сопутствуетъ Герману. «Старинное», какъ будто ближе ему, понятнѣе, чѣмъ «современное»“ (стр. 179). Приведя извѣстное намъ мнѣніе М. О. Гершензона о «художественной ошибкѣ» Пушкина, введшаго подробное описаніе графининой спальни, хотя Германъ будто бы не могъ всего замѣтить «въ эту минуту величайшаго напряженія», А. Л. Слонимскій возражаетъ: „Но именно это «напряженное» ожиданіе чуда тѣсно связано у Германа съ обостреніемъ чувства

31

«старины». «Магія» Германа все время сопровождается мотивомъ «старины». Подробное описаніе старинныхъ вещей и старинной мебели какъ нельзя лучше гармонируетъ съ уходомъ Германа въ фантастику“ (стр. 179—180).

Однако, обратимъ вниманіе на слѣдующее обстоятельство, мнѣ думается, упущенное изъ виду М. О. Гершензономъ. «Германъ трепеталъ какъ тигръ, ожидая назначеннаго времени. Въ десять часовъ онъ уже стоялъ передъ домомъ графини», такъ начинается отрывокъ, посвященный описанію приготовленія къ посѣщенію графининой спальни и самаго посѣщенія.

Буду цитировать дословно дальше только то, что касается душевнаго состоянія Германа. «Германъ стоялъ въ одномъ сюртукѣ, не чувствуя ни вѣтра, ни снѣга». Дальше слѣдуетъ описаніе отъѣзда графини. «Германъ сталъ ходить около опустѣвшаго дома; онъ подошелъ къ фонарю, взглянулъ на часы: было двадцать минутъ двѣнадцатаго. Онъ остался подъ фонаремъ, устремивъ глаза на часовую стрѣлку и выжидая остальныя минуты». Очевидно, нетерпѣніе, съ какимъ ожидалъ Германъ того момента, когда онъ очутится въ спальнѣ графини, давало себя знать, но это уже не былъ тотъ трепетъ, который онъ испытывалъ раньше. «Ровно въ половинѣ двѣнадцатаго Германъ ступилъ на графинино крыльцо и взошелъ въ ярко освѣщенныя сѣни. Швейцара не было. Германъ взбѣжалъ по лѣстницѣ, отворилъ двери въ переднюю и увидѣлъ слугу, спящаго подъ лампою, въ старинныхъ и запачканныхъ креслахъ. Легкимъ и твердымъ шагомъ Германъ прошелъ мимо него». Замѣтьте два выраженія: «взбѣжалъ по лѣстницѣ» и «легкимъ и твердымъ шагомъ прошелъ», раздѣленныя другъ отъ друга буквально одной строчкой. Германъ волновался еще, не видя швейцара. Увидѣвъ его, онъ успокоился, считая, что никто ему не помѣшаетъ, и онъ у цѣли, такъ какъ Лиза предупреждала его именно о швейцарѣ. Дальше и слѣдуетъ то описаніе графининой спальни, о которомъ у насъ идетъ рѣчь.

Далѣе. «Время шло медленно... Германъ стоялъ, прислонясь къ холодной печкѣ. Онъ былъ спокоенъ; сердце его билось ровно,

32

какъ у человѣка, рѣшившагося на что-нибудь опасное, но необходимое». Однако, это спокойствіе могло нарушиться. «Часы пробили первый и второй часъ утра, и онъ услыхалъ дальній стукъ кареты. Невольное волненіе овладѣло имъ». Опускаю дальнѣйшее описаніе пріѣзда графини и прихода ея въ спальню. «Германъ глядѣлъ въ щелку. Лизавета Ивановна прошла мимо его. Германъ услышалъ ея торопливые шаги по ступенямъ лѣстницы. Въ сердцѣ его отозвалось нѣчто похожее на угрызеніе совѣсти и снова умолкло. Онъ окаменѣлъ».

Какъ видимъ, цѣлая гамма или, если хотите, мелодія душевнаго состоянія Германа. И въ инструментовку этой мелодіи, если выдерживать музыкальные термины, описаніе графининой спальни входитъ, какъ вполнѣ подходящій аккордъ. Это описаніе необходимое здѣсь звено, потому что оно какъ разъ свидѣтельствуетъ намъ о спокойномъ душевномъ состояніи Германа въ то время, какъ онъ вошелъ въ спальню графини. Я думаю, что Пушкинъ умышленно ввелъ его не потому только, что хотѣлъ дать, скажемъ, картину быта. Пушкинъ не задумался бы выбросить его, какъ выбросилъ онъ романъ Германа съ нѣмочкой, который, казалось бы, только усиливалъ наше впечатлѣніе отъ страсти, овладѣвшей Германомъ и заставившей его забыть нѣмочку.

Есть еще одна маленькая, но характерная подробность, показывающая, какъ скупъ былъ Пушкинъ на слова. «Германъ, читаемъ мы во II главѣ повѣсти, былъ сынъ обрусѣвшаго нѣмца, оставившаго ему маленькій капиталъ. Будучи твердо убѣжденъ въ необходимости упрочить свою независимость, Германъ не касался и процентовъ, жилъ однимъ жалованьемъ, не позволялъ себѣ малѣйшей прихоти». А въ одномъ изъ черновыхъ набросковъ находимъ слѣдующее: «Отецъ его обрусѣвшій нѣмецъ, оставилъ ему послѣ себя маленькій капиталъ, Германъ оставилъ его въ ломбардѣ, не касаясь и процентовъ, и жилъ однимъ жалованьемъ». Подробность о ломбардѣ пропала, потому что она была лишняя: иначе пришлось бы объяснять, когда успѣлъ Германъ взять изъ ломбарда деньги. Если такъ тщательно обдумывалъ

33

Пушкинъ такія мелкія подробности, какъ только что указанная, то неужели бы онъ не обратилъ вниманія на то, что Германъ при его душевномъ состояніи не могъ замѣтить всѣхъ этихъ подробностей обстановки и убранства графининой спальни. Нѣтъ, Германъ ихъ видѣлъ потому, что находился въ спокойномъ состояніи. Такимъ образомъ Пушкинъ какъ разъ, вводя подробное описаніе графининой спальни, показываетъ намъ спокойное душевное состояніе Германа въ этотъ моментъ.

Вотъ почему замѣчаніе М. О. Гершензона о «художественной ошибкѣ» Пушкина я считаю въ свою очередь ошибочнымъ. Что касается взгляда А. Л. Слонимскаго на умѣстность подробнаго описанія графининой спальни, то я не вижу надобности распространяться по этому поводу: фантастичность его представляется мнѣ слишкомъ ясной послѣ всего сказаннаго, чтобы нужно было прибавлять еще что-нибудь для его опроверженія.

Въ заключеніе моихъ замѣтокъ остановлюсь еще на одной подробности. Д. С. Дарскій въ своемъ докладѣ указалъ на слѣдующее любопытное совпаденіе въ повѣсти Пушкина. «Нѣтъ! разсчетъ, умѣренность и трудолюбіе: вотъ мои три вѣрныя карты, говоритъ Германъ, вотъ что утроитъ, усемеритъ мой капиталъ и доставитъ мнѣ покой и независимость!» А карты, которыя должны были дать ему выигрышъ, были: тройка, семерка и тузъ. Совпаденіе словъ «утроитъ» и «усемеритъ» съ названіемъ первыхъ двухъ картъ, тройка, семерка, невольно, конечно, бросается въ глаза. Я не имѣю въ виду останавливаться на томъ сокровенномъ, таинственномъ смыслѣ, какое придаетъ этой подробности названный выше изслѣдователь. Я полагаю, что Пушкинъ хотѣлъ здѣсь достигнуть просто большей эффектности благодаря отмѣченной детали, такъ какъ несомнѣнно, что это совпаденіе: «тройка, семерка» — «утроитъ, усемеритъ» очень эффектно. Но повторяю, что не этотъ смыслъ данной подробности, въ которой я вижу только художественный пріемъ, меня интересуетъ. Меня сейчасъ занимаетъ другой вопросъ, а именно, придумалъ ли Пушкинъ самъ эту деталь, или кто-нибудь могъ его натолкнуть на нее. Дѣло въ

34

томъ, что въ «Альбомѣ Сѣверныхъ Музъ»1 помѣщено стихотвореніе Ѳ. Глинки: «Брачный пиръ Товія», навѣянное автору словами изъ книги Товита, гл. II: «и бысть бракъ Товія съ веселіемъ дней седмь».

Приведу изъ него слѣдующій отрывокъ:

«И пиръ свѣтлѣлъ, и веселѣлъ:
Всѣ утѣшались, пили, ѣли
И пѣсни Палестины пѣли.
Одинъ лишь, молча, гость сидѣлъ
Какъ неживой съ живыми. Младость
Цвѣла въ немъ съ дивной красотой,
Но онъ, казалось, нашу радость
Считалъ какою-то мечтой.
И онъ трапезы не вкушаетъ,
Ни винъ, ни сотовъ, ни питья...
«Ужель мой сынъ не примѣчаетъ
Того, что въ гостѣ вижу я?».
Такъ старый Товій шепчетъ сыну:
«То нашъ Азарія!... Причину
«Желалъ бы знать: о чемъ груститъ?
«Не ѣстъ, не пьетъ и все молчитъ!
«Какой тоски, какой утраты
«Онъ полонъ думой? Мало ль платы?
«Утроить, сынъ! усемерить:
«Неблагодарнымъ страшно быть!»

Какъ видимъ, поразительное совпаденіе: тѣ же самыя слова «утроить, усемерить». Что это — случайное совпаденіе? или нѣтъ? Не думаю, чтобы случайное. Данный «Альманахъ», конечно, могъ быть извѣстенъ поэту, слова Глинки могли запасть въ его душу и дать тамъ ростокъ, давъ въ результатѣ прекрасный, высоко-художественный пріемъ, который въ свою очередь привелъ къ очень эффектной подробности.

Н. Кашинъ.